Текст книги "Витим Золотой (Роман 2)"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Исправник молчал. Применять такие крутые меры было нельзя, да и небезопасно. Рабочих было несколько тысяч.

– Мы намерены нанять новых рабочих. Отвечайте мне: вы в состоянии оградить их от актов насилия? – напирал на исправника Теппан.

Галкин заявил, что не может гарантировать охраны вновь нанятых рабочих, так как не располагает достаточными силами, не может также исполнить и приговор о выселении.

– Хорошо! Если вы так бессильны, господин горный исправник, то мы обратимся непосредственно к губернатору, – пригрозил Теппан и в тот же день выполнил свою угрозу.

Результатом была та грозная телеграмма губернатора Бантыша.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К моменту возвращения из отпуска Тульчинского бастовали все без исключения прииски "Ленского товарищества". Последними присоединились и прислали своих делегатов самые дальние – Рождественский и Архангельский. Получив от Александрова полный отчет о событиях, Тульчинский приступил к своим обязанностям, сделав при этом следующее объявление:

"Окружной инженер Витимского горного округа Константин Николаевич Тульчинский предлагает выборным от рабочих "Ленского золотопромышленного товарищества" прибыть к 4 часам 24 марта с. г. в его канцелярию, что на Успенском прииске".

Тульчинский знал свой округ лучше, чем его заместитель Александров. Как государственный чиновник, Константин Николаевич по своим убеждениям придерживался либерально-демократических взглядов, заводил довольно смелые знакомства с политическими ссыльными, а помимо всего прочего, располагал густой сетью осведомителей... Через своих верных людей Тульчинский знал, что в центральный забастовочный комитет кроме ссыльных большевиков вошли меньшевики, эсеры, анархисты и что между партийными прослойками идет раскол. Меньшевики во главе с Думпе предлагали удовлетвориться выполнением части требований, в частности согласиться на 10-часовой рабочий день. Как опытный политикан, Тульчинский решил использовать разногласия руководителей забастовки. Он пригласил делегатов не куда-нибудь, а прямо к себе на квартиру. Выхоленный, гладко причесанный, в меховой домашней курточке, он встретил выборных как самых дорогих гостей и сразу же предложил осмотреть огромную, богато обставленную квартиру. Потом возвратились в гостиную, где все было заранее подготовлено к ответственной встрече. На длинном столе возвышалась горка хвороста, в тарелках – тонко нарезанный сыр, на разных концах стола стояло по широкой бутылке. Черепахин и Зелионко переглянулись.

– Ямайский ром, – прочитав этикетку, шепнул студент Шустиков Подзаходникову.

Они сидели в уголке на каких-то опасно-воздушных пуфиках. Думпе, с темной, театральной бородкой, в неизменном пестром жилете, в рубашке ослепительной белизны, взял с вазы яблоко и вонзил в него крупные, крепкие зубы. Около него сидел угрюмый, косматый, с багровым лицом Будевиц. Всего присутствовало тридцать человек. Меньшевиков во главе с Думпе было больше. Черепахин это сразу оценил и насторожился. Председателем центрального стачкома теперь был он. Баташов уехал в Бодайбо и почему-то долго не возвращался.

Открывая заседание, Тульчинский сказал:

– Господа! Я вижу, здесь собрались разумные люди, с которыми, мне кажется, можно говорить свободно и откровенно. Я призываю вас к этому, господа! Смею заверить присутствующих, что я целиком и полностью стою на стороне рабочих.

– Значит, вы поддерживаете требования рабочих? – спросил студент.

– Не прерывайте, господа! – Думпе с досадой пожал плечами.

– Нет, отчего же, вопрос в деловом отношении вполне уместный, поддержал Шустикова Черепахин. – Я думаю, господин Тульчинский сейчас же и ответит...

– Безусловно! – воскликнул Тульчинский. – Я только что вернулся из Иркутска. Даже его превосходительство губернатор Бантыш некоторые претензии рабочих считает вполне закономерными, каковые будут рассмотрены в горнозаводском присутствии. Однако нельзя не признать чрезмерных преувеличений в большинстве требований...

– Эге, опять байка про белого бычка, – воспользовавшись паузой, заметил Ипполит Попов.

На него дружно зашумели. Георгий Васильевич понял, что меньшевики, обработанные Думпе, будут сегодня выступать активно и сплоченно. Они распропагандировали часть беспартийных членов стачкома, запугали голодом. Другая, большая явно колебалась.

– Рабочие считают, что требования вполне реальны и закономерны, вставил Черепахин.

– Если уж обсуждать, так давайте будем обсуждать по пунктам, – сказал Зелионко.

– Извините, господа! – снова заговорил Тульчинский более суховатым и резким тоном. – Я лично не намерен требования обсуждать именно сейчас. Принципиально и остро стоит вопрос о возобновлении работ.

– Примите наши требования – и мы завтра же снова начнем копать землю! – крикнул студент.

– Это, господа, несерьезно! Для детальных переговоров о требованиях нужно немало времени. Продолжение стачки немыслимо. Акции Ленских приисков на бирже падают, и каждый день приносит колоссальные убытки, которые исчисляются миллионами рублей. Правление и горный департамент этого дальше не потерпят. Они вынуждены будут, разумеется, тем, кто не приступит к работе, произвести расчет и нанять новых рабочих.

– Значит, лишат хлеба и вышвырнут? – спросил Черепахин.

На секунду Тульчинский смутился, но тут же быстро взял себя в руки, проговорил отрывисто и громко:

– Нельзя допустить, чтобы администрация санкционировала принудительные меры, такие, например, как выселение и прекращение отпуска продовольствия. Заверяю вас, господа, как только возобновится на приисках работа, я добьюсь выполнения требований рабочих!

Меньшевистская группа захлопала в ладоши. Вошла миловидная горничная и принесла на подносе крепко заваренный чай. Думпе налил в чай рому, отхлебнув немного, заговорил:

– Константин Николаевич предлагает верный путь. Ему надо верить, господа! – Погладив ловко подстриженную бородку, Думпе заложил руки за борта жилета. – Как я и раньше предупреждал, стачка не дала ожидаемых результатов. Она поставила обе стороны в тяжелое положение и утратила свой правовой характер. Ее осложнили экономические требования, она переплелась с политическими моментами, как иногда стачки необоснованно переплетаются с днем всемирного праздника Первое мая, когда мы начинаем нелепо требовать надбавок на ситчик. Осложнили обычный случай из-за куска конского мяса, превратили его в стачку с принципиальными экономическими требованиями. Мы допустили непоправимую ошибку. Нужно кончать! Возобновление работ, как это предлагает господин Тульчинский, дает рабочим право перенести переговоры на единственно правильную, легальную почву...

Думпе говорил воодушевленно, горячо утверждая, что забастовка началась стихийно, совсем по мелкому поводу и не имела за собою серьезных причин. Грозя рабочим голодом и сибирской стужей, он целиком поддержал Тульчинского. Это повлияло на большинство делегатов и членов стачечного комитета. Они аплодировали Думпе и дали обещание Тульчинскому, что поведут среди рабочих агитацию за прекращение забастовки. Последним взял слово Георгий Васильевич Черепахин:

– Здесь господин Думпе говорил эффектные фразы об экономическом, правовом, политическом и прочих принципах стачки. Он сетует на то, что стачка возникла по незначительному поводу и разрослась в крупное экономическое и политическое событие. Он недоволен. Грустно видеть, как революционеры скатываются до уровня соглашателей-либералов. Однако выступление господина Думпе полезно тем, что теперь мы отчетливо знаем, что у нас есть организованный лагерь противников, я полагаю, мы будем решать этот спор в другое, более подходящее время. Как исполняющий обязанности председателя центрального стачкома заявляю, что вопрос о прекращении забастовки мы непременно обсудим на первом же заседании и не позже следующего дня вынесем его на общее собрание рабочих.

– А для чего нужно собрание? – спросил Думпе. – Мы можем это решить на заседании стачкома. Нас же выбрало общее собрание!

Тульчинский тоже стал требовать немедленного решения.

– Мы склонны поверить, господин Тульчинский, в ваши добрые намерения добиться выполнения требований рабочих. Однако окончательное решение зависит от администрации. Так же вот и вопрос о прекращении забастовки могут решить только сами рабочие, – ответил Черепахин.

На этом совещание у окружного инженера Тульчинского было закончено. Ночью же состоялось заседание центрального стачечного комитета в полном составе. Основательно подготовившись, меньшевики выступили довольно сильной группой. В своем выступлении Думпе снова угрожал локаутом, он сказал, что политические требования – это миф, а рабочий контроль над действиями администрации одна демагогия. В ходе дальнейшего обсуждения мнения членов комитета резко разошлись. Меньшевики почти всей группой поддерживали Тульчинского. Большевики настаивали на продолжении забастовки до лета, "до зеленой травки", как говорили рабочие. Именно весной начинается основная промывка золота, и администрация вынуждена будет пойти на уступки.

– Если мы прекратим забастовку, ничего не добившись, – говорил Черепахин, – подорвем веру рабочих в свои силы. Рабочие должны не бояться будущего, а верить в него. А вы во что верите? В тепленькие местечки, которые занимаете, и в угоду хозяевам жертвуете принципами классовой борьбы и даже совестью.

– Он нас оскорбляет! – раздавались голоса меньшевиков.

– Да полно! – крикнул Лебедев. – У вас теплое жилье и сытая пища, а вокруг вас голодные женщины и даже подростки работают лопатою и киркой.

Его поддержали Зелионко, Попов, Подзаходников и некоторые другие из числа беспартийных рабочих. Всего за продолжение забастовки высказались из тридцати человек присутствующих тринадцать человек. Семнадцать человек были за то, чтобы прекратить забастовку и приступить к работе. Сказалась партийная пестрота состава.

– Ну что же, господа, вам не понять, как крепильщики захлебываются грязью или гибнут под рухнувшими пластами вечной мерзлоты, когда нечаянно заденут ветхие перекрытия. Вы, как говорится, повернулись к ним спиной. Поглядим на ваши лица завтра, – сказал в заключение Черепахин.

После довольно бурного заседания стачком постановил: 25 марта провести на Феодосиевском прииске большой митинг, куда пригласить рабочих из других ближайших приисков. Думпе условился с Тульчинским, что тот придет на этот митинг и выступит с призывом выходить всем на работу.

Закрывая заседание, Черепахин попросил членов президиума стачкома остаться. Несмотря на усталость, Георгий Васильевич был настроен по-боевому и сдавать своих позиций не собирался. Случилось так, что после отъезда Баташова президиум оказался почти полностью большевистским. Пользуясь темнотой, на это заседание пришли Кондрашов и Буланов.

– Знаете, товарищи, сегодня ночью и завтра мы используем те самые "легальные" формы, на которых так горячо все время настаивает господин Думпе. Нам нужно поговорить со старостами.

– Вот именно! – крикнул Буланов.

– Наши старосты – это золотой народ!

Когда выбирали старост, большевики рекомендовали самых передовых и сознательных рабочих, на которых можно было опереться в любое время. Сейчас это время пришло. В ту же ночь на Феодосиевском прииске был собран весь старостат. Присутствовало около ста человек. Объяснив сложившуюся в стачкоме обстановку, Черепахин предоставил слово Кондрашову.

– Вы, товарищи, мужественно боретесь за свои права почти целый месяц, – коротко сказал тот. – Ваши семьи переносят тяжкие лишения и невзгоды, впроголодь питаются, но стойко держатся в ожидании лучшего времени, которое непременно наступит. Администрация пока не хочет выполнить наши требования. Она окружила себя хитрыми, изворотливыми людьми, такими, как исправник Галкин, горные инженеры Александров и Тульчинский, Думпе, которые предлагают нам остановиться на полпути, забыть все унижения и трусливо капитулировать. Неужели вы согласны опять вернуться к разбитому корыту? – заключил свою короткую речь Кондрашов.

– Не будет этого!

– Позор капитулянтам!

На собрании единодушно была принята следующая прокламация, составленная самими рабочими:

"Р а б о ч и м о т р а б о ч и х. Товарищи рабочие!

Неужели вы будете дальше продолжать работу? Неужели наша забастовка разом не есть ваша забастовка? Ведь вам известно, как Лензолото нас унижало на каждом шагу. Оно нас кормило дохлятиной с примесью конского навоза. Ругали нас и надругались над нашими женами и дочерьми. Нас обидами поносили, побои и так далее. Невозможно все это перечислить, что мы перетерпели до забастовки, и не надо считать. Из нас каждый знает и сам припомнит это, кому жилось худо. Потому что даже те ничтожные законы, которые Лензолото должно было исполнять, оно не исполняло. И теперь всеми правдами и неправдами оно хочет восстановить старый бывший порядок, но этого больше не будет, и, может быть, Тульчинский с пеной на губах кричит, что он сторонник рабочих, а мы ему не верим. Знаем, что тоже меняет свою шкуру по сезону. Не смущает нас также собачья морда жандармского ротмистра. Пусть он лает сколько угодно, но только жаль его бесполезных усилий. И много ли можем мы обратить наше внимание на брехню полицейской собаки? У нас более важные дела. Мы должны настаивать, чтобы исполнили законный расчет и требования. Товарищи, вы вышли на работу, но что же вас ждет? Ждет то же, что нас, те же издевательства, насилие и прочее. И что же вас ждет в будущем со стороны товарищей, работающих и борющихся за лучшее будущее?

Да здравствует забастовка! Долой продавцов дела рабочих!"

На другой день состоялся огромный митинг. Чтобы лучше видеть ораторов, подростки и дети забрались на заборы и крыши домишек. Припушенные молодым мартовским снежком, крыши домов были белыми; за домами, в отдалении, нелепо застыли, подернулись заледеневшим инеем строения промывательной фабрики. Тысячеголосая толпа колыхалась, гудела. Черепахин решил сначала выпустить на трибуну ораторов, выступающих за прекращение забастовки. Комкая в руках прочитанную прокламацию, Тульчинский побледнел. Его горячую речь, а также выступления Думпе и других сторонников капитуляции рабочие встретили добродушной иронией. Речи перебивались колючими репликами:

– Вы бы, господин окружной, хлебца нашего отведали!

– Куличика пасхального с конским навозцем!..

– Вот-вот! А ишо жеребятинки!

– Эй, борода! – выкрикивали в адрес Думпе. – Айда к нам в штрек, где мерзлоту греем...

– Мы тебе бородку-то подпалим, студнем запахнет!..

– Ай ишо чем!..

Выкрики сопровождались озорным смехом.

Думпе стиснул зубы, сошел с трибуны. Тульчинский нервно мял в руке скомканную прокламацию. А когда Черепахин внес предложение провести тайное голосование, они совсем растерялись.

– Это невозможно! Вы шутите! – заявил Тульчинский.

– Такими вещами не шутят! – отрезал Черепахин.

Архип Буланов и Александр Пастухов выкатили из толпы две крепкие, из-под сахара бочки и поставили возле трибуны.

– Что это значит? – спросил Тульчинский у Черепахина.

– Сейчас увидите.

Георгий Васильевич попросил повернуть бочки. На каждой было приклеено по ярлыку, где было намалевано черной тушью: "П о й д у н а р а б о т у"; "Н е п о й д у н а р а б о т у". Тут же лежала груда мелко набитой щебенки и кирпича. Об этом заблаговременно позаботились старосты.

Тульчинский и Думпе недоуменно пожали плечами и отошли в сторонку.

– Не уходите, господа, можете следить сами, чтобы все было чисто, без обмана, – предупредил Черепахин и, обратившись к рабочим, громко добавил: – А вы, товарищи, выстраивайтесь в одну цепочку, берите по камешку и бросайте в бочки, кто в какую хочет.

– Это можно! – раздались голоса.

Собрание приняло веселый и оживленный характер. Рабочие быстро разобрались в стройную цепочку, двинулись вереницей и начали опускать камешки в бочки. Под общий, неумолкающий смех бочка, на которой было написано "Не пойду на работу", вскоре была наполнена до краев, в другую, где ярлык приглашал на работу, было брошено только семнадцать камешков.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Шумный и скандальный провал окружного инженера Тульчинского и меньшевика Думпе на Феодосиевском прииске привел администрацию в полное смятение. Организованность рабочих оказалась безупречной и несокрушимой. Теперь всякому разумному человеку было понятно, что требования рабочих это не пустые фразы, а наступательный шаг в борьбе за свои права. Чиновник и педант по натуре, Теппан этого не понимал, как не осознавал истинного положения дел сидевший в Петербурге Иннокентий Белозеров. Привыкший властвовать бесконтрольно, он в каждой шифрованной телеграмме настаивал на прекращении забастовки любыми средствами, вплоть до подавления ее войсками. Он даже уговорил министра торговли И. С. Тимашова обратиться телеграммой к командующему войсками Иркутского округа, чтобы тот озаботился усилением воинской команды "для защиты крупнейшего золотопромышленного предприятия". Народ, требуя улучшения жизни, превратился в организованную силу, и ему немедленно было противопоставлена вековая мощь государства – полиция и армия.

На рельсах дымил паровозик, выплевывая из трубы охапки черного дыма вместе с гаснущими на тендере искрами. Из остановившихся вагончиков прямо на снег выпрыгивали солдаты Киренской команды с привинченными к трехлинейным винтовкам штыками. Это прибыла долгожданная рота под командованием поручика Санжаренко.

– Ррравняйсссь!

Шея поручика поверх воротника шинели была замотана желтым башлыком. Он обошел выстроенную роту и козырнул кожаной перчаткой исправнику Галкину и каким-то чиновникам, прибывшим встречать солдат. Под мохнатыми сибирскими папахами замерли серые, стертые лица. Вместе с жандармским ротмистром Трещенковым и исправником Галкиным поручик Санжаренко был тотчас же приглашен на квартиру главного управляющего. Беседа была секретной, интимной и доверительной.

– Церемонии разводим, господа! – презрительно выпятив из-под усов сальные от пельменей губы, говорил Трещенков. – Гарантия свободы, бесплатный проезд по железной дороге, обращение на "вы"... Вы только подумайте, господа!

– Требуют вежливого обращения! О-о-о! – Теппан поднял вилку с наколотым на нее пельменем. Прибытие воинской команды успокоило его, и он, впервые за все время забастовки, с аппетитом бражничал.

– Я бы им показал такое вежливое, как в Сормове... – Побагровевшие щеки ротмистра тряслись от натуги. Да, он был известен кровавой расправой в 1905 году с сормовскими рабочими, а теперь готовился учинить ее здесь, на далеком Витиме.

– Мы им сбавим спесь!.. – Подвыпивший поручик Санжаренко начал рассказывать, как он расстреливал рабочую демонстрацию в Варшаве.

Даже Галкину жутко было слушать подробности.

– Мы очень надеемся, господа офицеры! – Вид прибывших с Трещенковым бородатых жандармов укрепил Теппана в мнении, что с забастовщиками будет скоро покончено.

– Теперь можете на нас положиться, – заверил его ротмистр Трещенков.

После встречи главного управляющего с офицерами темп жизни на приисках начал заметно убыстряться. Под крылом прибывшей воинской части жандармы и полиция повели наступление на забастовщиков. С каждым днем они становились все наглее и бесцеремоннее. Полицейские ночью внезапно врывались в казармы, производили обыски и угрожали рабочим вышвырнуть семьи прямо на снег. Было несколько попыток ареста выборных делегатов. По этому поводу рабочие обратились с письмом к окружному инженеру Тульчинскому и предупредили, что действия полиции они считают явно провокационными и вынуждены будут для защиты своих выборных принять меры.

Тульчинский оставил письмо без ответа. Мало того, в ночь на 4 апреля часть делегатов и членов стачкома была арестована. В числе схваченных оказались Ромуальд Зелионко, Петр Корнеев, Афанасий Беспальченко, Степан Сборенко, Матвей Украинцев и Ипполит Попов. С этого дня стачечный комитет вынужден был перейти на нелегальное положение. Жандармы, полиция, переодетые шпики, рыская всюду, искали руководителей забастовки.

Еще днем с большой группой рабочих Кондрашов перебрался по железной дороге на Васильевский прииск и направился к домику Матрены Шараповой. Здесь они должны были встретиться с Черепахиным. Постучав, Василий Михайлович открыл дверь.

Дома была одна Маринка. Выглянув из своей комнаты, она радостно улыбнулась гостю, прикрыв живот пуховой шалью, пошла к нему навстречу.

– Боже мой! Как мне приятно, что вы пришли! Ну садитесь, садитесь же! – нетерпеливо говорила она. – Дядя Архип только один раз заглянул. Кодара не вижу, угнали куда-то железку очищать от снега. Всех каторжан туда увезли. А я, вот видите, тут... – Глаза ее блестели.

Кондрашов понимал, что она рада его приходу, и ему не хотелось говорить, что он видит ее, может быть, в последний раз. Вдруг ему стало очень не по себе. Вспомнил Устю, Шихан, увидать бы...

– Ну и как вы тут, Мариночка? – тихо спросил он.

Она молча опустила голову и, когда он повторил вопрос, взяла его за руку и прижалась лбом к его плечу. Он слышал ее учащенное дыхание, и мягкий пух оренбургского платка ласково щекотал ему щеку. Он гладил руку Марины, чувствуя, как грудь его теснит спазма.

За дверью послышались шаги. Вошла Матрена Дмитриевна, в одной руке был таз, в другой – банный веник.

Не выпуская руки Марины, Кондрашов сел.

– Я пришел повидать своего друга...

– Сейчас пойдем. Он ждет. Помоетесь на славу! – ответила Матрена Дмитриевна.

– А где?

– Да тут, в бане. Я натопила тепленько. Пойдем-ка уже. Велел поторапливаться.

– Так скоро? – Марина отпустила руку Кондрашова и отошла к печке.

– Прощайте, Марина Петровна, – сказал Кондрашов.

– Разве вы больше уже не придете? – спросила Марина.

– Обстановка... Я ведь нелегальный. – Василий Михайлович поцеловал ее в лоб и вышел следом за Матреной.

Ветер гнал по небу дымчатые апрельские тучи. Стояли такие дни, когда все чаще, как-то совсем внезапно проглядывало солнце и грело карнизы домишек с поникшими сосульками. Снег еще крепко давил поля, но уже чуть пахло весной, а может, это Кондрашову только казалось...

Вымылись быстро и одеваться перешли в теплый предбанник, где пахло сеном и березовыми вениками.

– Мы так решили, что пребывать тебе здесь опасно, – говорил Черепахин. – Ты уже сильно меченный, да и хвост у тебя большой. Схватят, прибавят вдвое, а то и того хуже... Пробирайся на Иркутск. Все тебе приготовлено – и паспорт надежный, и деньги, и попутчики. С якутами пойдешь. Кухлянку наденешь, унты, дошку – сойдешь за якута. Ну, а там Россия. Там ты дома, все тропки тебе известны. Может, за границу переправят. Может, Ленина встретишь, рассказать бы ему про наши здешние дела! А где теперь Ленин?

– Ленин сейчас в Париже.

– Ленин, – протяжно проговорил Черепахин и покачал головой. – Он там где-то, в Париже, а мы тут, на реке Лене. Удивительно! – Георгий Васильевич усмехнулся. – Я ведь, Василий Михайлович, верю в пролетарское чутье через версты, границы.

В тесном предбаннике было полутемно. Маленькое единственное окошко золотилось отблеском заката. Сквозь легкую, узорчатую бахрому инея пробивался розоватый свет, похожий на кровь. С грустным, похудевшим лицом Георгий Васильевич застегивал полушубок. Василий Михайлович надевал новые охотничьи унты, которые только что ему подарил Черепахин. Кондрашову предстоял долгий и трудный путь. Оба понимали, что эта встреча может быть последней. За короткое время они успели сдружиться в этом суровом крае.

– Так-то, друг, кому сладкий кусок, а кому горькая каторга, продолжал Черепахин. – Думпе, например, ортодоксом себя считает, а на деле?

– На деле то пылкая любовь к рабочему классу, то подлая измена, проговорил Василий Михайлович.

– Ну, а если нас угостят пинком солдатского сапога? Как в этом случае поведет себя Думпе и его приспешники? – спросил Черепахин.

– Скажут, что мы провидцы, мы предупреждали... После прибытия войск жандармерия уже действует так, что не исключено...

– Что не исключено? – напряженно спросил Черепахин.

– Где-то, наверное, дойдет до прямой схватки. Мне, признаться, даже уезжать не хочется, – сказал Кондрашов.

– Вот это как раз исключено. А что касается до прямой схватки, то мы уже стоим лицом к лицу. Весь вопрос: кто кого? Однако на провокации не пойдем, нет! – жестко заключил Черепахин, и они стали прощаться.

Время истекло. За поселком, на реке Аканак, Кондрашова ждал каюр с собачьей упряжкой. Георгий Васильевич уезжал на Феодосиевский прииск на заседание стачкома.

После ареста выборных началось сильное брожение. Рабочие открыто роптали на вероломство властей. Собираясь возле казарм большими группами, шумно обсуждали это событие. Надо было как можно быстрей разъяснить рабочим провокационный характер полицейских действий и тем самым потушить возникшую вспышку. На рассвете 4 апреля в Муйских бараках собрался весь стачечный комитет и вынес категорическое решение: на провокации не поддаваться и не устраивать стихийных митингов. Но народ уже настолько был возмущен действиями полиции, что удержать его от сборов было трудно. Люди загудели повсюду, как кедры в бору. Пока члены центрального стачечного комитета связывались со старостами, чтобы обнародовать постановление, рабочие Феодосиевского прииска успели написать протест против ареста их выборных. От имени рабочих каждого прииска было составлено заявление, которое подписали тысяча человек. В 10 часов утра 4 апреля делегаты Феодосиевского прииска направились к прокурору Преображенскому для переговоров об освобождении арестованных товарищей.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В поселке Надеждинском находился центр управления всеми приисками. Поселок быстро оброс служебными постройками, конторой, вокзалом и жилыми помещениями для администрации. Здесь были особняки главного управляющего Иннокентия Белозерова, главного инженера Теппана, прокурора, исправника, окружных инженеров, полицейского управления, больница. За ними пластались приземистые срубы рабочих казарм, крытых тесом, а уж далее возникали мелкие домишки летних лагерей-строеньиц ветхого и примитивного вида. Поселок Надеждинский расположен в устье реки Лены и притока Нижний Аканак, на расстоянии примерно пяти-шести верст от Феодосиевского прииска. Напротив Надеждинского ютился за рекой Леной прииск с легкомысленным и кокетливым названием – Миниатюрный, тут же, неподалеку за притоком Малый Долгадын – прииск Михайло-Архангельский. На прииске Феодосиевском разъездом кончился железнодорожный путь, дальше шла тележная дорога, зимою санная.

Утро стояло солнечное, даже снег на припеке начал подтаивать. Увидев подошедшую к крыльцу группу рабочих, прокурор Преображенский так перепугался их решительного вида, что принял делегацию не сразу. Он тут же позвонил ротмистру Трещенкову, который в сопровождении двух конных стражников сразу же примчался на паре саврасых, запряженных в ковровые санки с темно-рыжей медвежьей полостью. Санки завизжали у прокурорского крыльца, кони всхрапнули и остановились. Угрюмого вида ямщик в косматой бараньей папахе отдернул полость. Курносое лицо ротмистра лоснилось, вздувались и пыжились пушистые бакенбарды. Оглядывая рабочих заплывшими глазками, он грузно вылез из санок. Закинув руки на хлястик шинели, спросил кратко:

– Где бумага?

– У господина прокурора, – выступая вперед, проговорил рабочий Герасим Голубенков. У него было крупное, сморщенное лицо, на грудь легла густая, с сильной проседью борода.

– Я тебя знаю. Ты-то зачем тут? – припоминая лицо рабочего, спросил Трещенков.

– К его милости, – кивая на крыльцо, по которому уже спускался прокурор, ответил Герасим. Он был против петиции и визита к прокурору, но вынужден был подчиниться большинству.

Пошептавшись с Трещенковым, прокурор передал ему бумагу. Пробежав ее глазами, ротмистр стал подниматься на крыльцо. На лакированных ножнах его драгунской шашки играл солнечный луч. Кони беспокойно месили грязный, ноздреватый снег. Рабочие сумрачно ждали.

– Это фальшивка! – тяжело отдуваясь в рыжеватые усы, заявил Трещенков.

– Как это тоисть? – недоуменно спросил Герасим.

– А так, что написали ее агитаторы и подписались разными почерками.

– Эк чего удумал, ваше благородие!

– Неш мы какие мошенники? – послышался чей-то голос.

Делегаты стали дружно протестовать, заявляя, что подписи настоящие, поставлены самими рабочими; они считают, что члены стачечного комитета являются их избранниками и личной ответственности за стачку не несут, потому как бастует вся масса.

– Каждый рабочий у нас действует сознательно, – заявил Герасим. Только, видно, зря мы сюда приплелись, – добавил он с горечью.

– Раз вы такие сознательные, пусть каждый рабочий принесет заявление от себя, тогда мы поверим... – предложил ротмистр. Его поддержал прокурор Преображенский.

А солнце брызжет все ярче и ярче. Над трубой прокурорского особняка вьется дымок и доносит вкусный запах рыбного пирога. Мальчишки прошли к реке и проволокли по молодому снежку большие, самодельные, с наклесками салазки. Рабочие растерянно смотрели друг на друга и не знали, как им быть. Предложение Трещенкова застало врасплох. Снова вмешался Герасим и одной фразой разрядил обстановку:

– На крючок ловите, ваше благородие.

– Молчать! Рразойдись! – рявкнул Трещенков. От его хриплого крика загудело крыльцо и даже воробьи стрельнули с оконного карниза.

Делегаты молча попятились назад, потом, круто повернувшись, скорыми шагами пошли прочь, торопясь поскорее написать свои "сознательные записки", которые помогут выручить попавших в беду товарищей. Герасим пытался на ходу объяснить им жандармскую уловку. По таким запискам, говорил он, могут арестовать еще больше людей, а бумажки эти выставят как улики, да и приписать могут все что угодно... Но старика не послушались. Рабочие чувствовали силу и решимость, сознание укреплялось единой и, казалось, вполне ясной целью – выполнением долга. Искренне поверив царскому жандарму, они наспех сочиняли заявления, в которых теперь письменно подтверждали, что выборные товарищи выполняли волю большинства и должны быть немедленно освобождены. Весть об этих злополучных записках с невероятной быстротой распространилась по всем ближайшим приискам. Первыми снова собрались андреевцы. Двигаясь по направлению к Надеждинскому прииску, они захватили с собой рабочих Нововасильевского, Пророко-Ильинского, Липаевского и Александровского приисков и уже трехтысячной массой направились дальше. Намерения у них были самые мирные, они несли требуемые ротмистром Трещенковым заявления. С обеих сторон шествие гурьбой сопровождали ребятишки и женщины. Солнце празднично освещало их яркие, цветные полушалки. Из колонны на них сердито зашикали, и они нехотя отстали. А люди продолжали шагать по снегу, слегка закопченному паровозным пеплом. Неподалеку виднелся вокзал. Группа каторжан в серых стеганых бушлатах очищала от слежавшегося за зиму снега железнодорожную насыпь. Завидев быстро надвигающуюся колонну рабочих, конвойные куда-то исчезли. Волна подхватила обрадованных каторжан и понесла дальше. Здесь был и Кодар. От возбуждения он раскраснелся, расстегнул ворот, шапка с ушами из лисьей шкуры сдвинулась на затылок, лицо сияло.