Текст книги "Под Москвой"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Сколько имеете подков и ухналей? – подавая Миронову руку, спросил Доватор.

– Очень немного, товарищ генерал.

Интендант назвал мизерную цифру.

Лев Михайлович поморщился. Присев к столу, он положил ножны шашки на колени.

– Вы, очевидно, предполагали, что до зимы война окончится?

– Нет, товарищ генерал, как раз не предполагал.

Миронова удивил сухой, раздражительный тон Доватора. Он еще никогда так не разговаривал.

– Почему же не приготовили подковы? Конница уходила в тыл противника, вы оставались здесь, надо было позаботиться...

– Я выполнил то, что от меня требовалось. Подал...

– Плохо выполнили, должен вам заметить! – резко прервал его Доватор.

– Как вам будет угодно, но заявки поданы вовремя, – ответил Миронов.

Доватору показалось, что интендант не только не болеет душой за порученное дело, но и смотрит на взволнованность своего командира со спокойной, небрежной усмешкой.

– Не мне угодно, а раскованным коням! Им не легче от ваших заявок! У них копыта лопаются!

Лев Михайлович взял со стола клинок и вложил его в ножны. Поставив шашку между колен и опираясь рукой на эфес, он продолжал, отчеканивая каждое слово:

– Извольте подковы добыть где угодно и через два дня перековать весь конский состав.

Вызвав машину, Лев Михайлович поехал в штаб армии возбужденный и раздосадованный. Ему казалось, что снабженцы сейчас делают не то, что им следует делать, и вообще не так думают, как следовало бы им думать.

ГЛАВА 3

Со дня смерти Алексея Гордиенкова шел второй месяц, но перед глазами Нины он все еще стоял живой, до боли родной и близкий. Она помнила его решительные жесты, спокойную, подкупающую простотой улыбку и черные глаза, в которых светились ласка, доброта и глубокая, покоряющая любовь.

Нина плакала мало. Слезы не давали обычного облегчения. Кратковременный отдых и сентябрьское затишье на фронте не принесли покоя. Жизнь шла размеренным шагом, как конница на учебном марше: санитарная обработка, долечивание легкораненых, перевязки, градусники, кодеин, диета...

Дни повторялись, они были похожи один на другой, точно монетки одинакового достоинства. По вечерам в санитарной палатке при тусклом свете коптилки Нина с вялым безразличием съедала принесенный Яшей Воробьевым ужин и, отодвинув тарелку, сжимала ладонями голову, погружаясь в невозвратно ушедшее прошлое. Иногда она пыталась что-то записать, но нужные слова не приходили. Написанное казалось пустым и жалким, как маленькие, прыгающие буквы в кривой строчке.

Скомкав перечеркнутые листы, она продолжала неподвижно сидеть до тех пор, пока кто-нибудь не приходил и не нарушал ее мрачного оцепенения.

Однажды ночью Доватора начала сильно беспокоить нога, давно, еще до войны, ушибленная на конноспортивном состязании. Не желая нарушать отдых уснувшего адъютанта, он, накинув на плечи бурку, решил пройти в санчасть. Стояла лунная, с легким морозцем ночь. Облитые светом верхушки деревьев дрожали от глухих артиллерийских залпов.

Заметив в гуще молодых елок одиноко мерцающий огонек, Доватор направился туда.

Заглянув в маленькое окошечко санитарной палатки, он увидел Нину. Она сидела за столом перед пустой тарелкой и не замечала пылающего в консервной банке фитилька, от которого тянулась к потолку черная струйка дыма.

– У вас "электричество" коптит, – входя в палатку, сказал Доватор.

Нина вскочила. Сняв пальцами нагар, переставила банку на другой угол стола. Закинув за ухо прядь волос, тронула рукой лоб, потом щеку, как будто у нее болела голова или зуб.

– Так и прокоптиться можно. Посмотрите, у вас лицо в саже, – пряча улыбку, добавил Лев Михайлович.

На щеке Нины густо отпечатались черные следы пальцев, выпачкан был подбородок и даже кончик носа. Отвернувшись, она торопливо схватила зеркальце и стала тереть щеки, но еще больше размазала копоть. "Хороша", мелькнуло у нее в голове. Путаясь и краснея, Нина тихо сказала:

– Извините, товарищ генерал... Я сейчас умоюсь...

Лев Михайлович присел на чурбак, служивший табуретом, и, сдвинув на затылок папаху, откровенно улыбнулся:

– Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь – нога болит.

– Может быть, доктора? – Нина машинально терла щеки, вопросительно глядя на генерала.

Немного склонив голову, он смотрел на Нину участливо и покровительственно. В эту минуту сам он больше походил на врача, чем на больного. Лев Михайлович видел тревожный блеск глаз Нины. От выпачканных щек они казались строже и выразительней.

– Не будите доктора. Дадите порошок, и все.

Нина вышла. Доватор слышал, как за стеной палатки, гремя котелком, она умывалась, потом, колыхнув брезентовые двери, вошла с полотенцем на плече, умытая, причесанная.

– Почему не спите? – посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три утра.

Нина молча кивнула головой в угол. Там висела бурка Алексея. Доватор понял, какие мысли занимают Нину. Он сам тяжело пережил смерть Гордиенкова, воспитанника и близкого друга. Но он не должен был проявлять малодушия. Жизнь под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась, как твердые пласты целины под плугом.

– Трудно? – с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув полы бурки и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку.

– Трудно! – доверчиво призналась Нина и всхлипнула. Ей показалось, что внутри у нее оборвалась последняя нить, сдерживавшая тяжкую скорбь.

– Если хотите, я вас переведу в другое подразделение, – дав ей выплакаться, сказал Лев Михайлович. – Будет легче!

Он понимал, что это необходимо и ему: девушка своим присутствием каждодневно напоминала о воспитаннике. Она заставляла его задавать себе один и тот же вопрос; правильно ли он сделал, послав Алексея тогда со станковым пулеметом? Но ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках и, не уведи его тогда Петя Кочетков, он, может, разделил бы судьбу Алексея.

– Да, все напоминает, все, – качая головой, повторила Нина. – Конь, бурка, люди... В особенности Яша...

...После смерти Алексея Нина ездила на его коне. Яша остался у нее коноводом. В проявлении внимания и заботы он был неистощим и делал все это очень трогательно и даже нежно. Найдет в переметной суме или в вещевом мешке какую-нибудь безделушку и тащит ее Нине.

– Посмотрите, товарищ военфельдшер, пуговичку нашел от его гимнастерки, оторвалась она под деревней Малая Пустошка. Я помню.

– А чего же тогда не пришили?

– Я хотел, а он говорит, опосля сам пришью. Ить знаете, какой был человек, сапоги вычистить не дает. Украдкой утащишь, а он утром говорит: не смей...

Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:

– А где гимнастерка?

– У меня. Все храню. Целехонька...

– Неси, пришьем.

Яша, полагая, что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех ног бежал за гимнастеркой. Нина садилась пришивать пуговицу, тут же пристраивался Яша. Начинались воспоминания.

– Обходительным был покойничек, последний сухарь делил напополам... Бывало, все объяснит, растолкует. А уж ежели промашку дашь, так прикрикнет, глазами сверкнет! Тут держись!..

Все эти разговоры вызывали в душе Нины ноющую, физически ощутимую боль. Она припоминала еще и еще раз все лучшее, что связывало ее с Алексеем, и ей казалось, что горечь утраты никогда не покинет ее...

– В новой обстановке, – продолжал Лев Михайлович, – настроение изменится. Другие люди, другие впечатления. Постепенно сгладится все.

– Это никогда не сгладится, – подавляя слезы, твердо проговорила Нина.

– Не хочу возражать. Однако в жизни многое проходит, многое забывается. Вы еще молоды. Успокоитесь, иначе будете смотреть на жизнь. Перед уходом в рейд майор Осипов получил письмо о гибели семьи. Знаете, как переживал? Шутка сказать: двое детей, жена... И никому ни слова...

– Неужели это правда?

Нина пристально посмотрела на Доватора. Она вспомнила, как во время похода через болото Антон Петрович, выпачканный в грязи, уверял тяжелораненого красноармейца, что он скоро попадет в госпиталь и все будет хорошо. Он дал ему сухарь, отломил кусочек и Нине. Молоденький паренек, вяло шевеля губами, грыз сухарь, кулаком растирая на веснушчатых щеках слезы, и, морщась, силился улыбнуться.

Подмигнув Нине, Антон Петрович тогда сказал:

– Все заживет. Вовремя приласкай человека, он поплачет и успокоится...

Потом еще ввернул какую-то шутку и заставил улыбнуться даже тяжелораненых казаков.

Нине не верилось, что этот человек шутил и смешил других именно в тот день, когда получил известие о гибели семьи.

– Я сам читал письмо... – точно угадывая ее мысли, сказал Доватор. Мы часто не замечаем, какие трагедии люди переживают рядом с нами. Самое главное – не надо теряться. Осипов – человек волевой, сильный, потому и не растерялся, а разве ему было легко?..

– Не легко, – согласилась Нина.

То, что она узнала, изумило ее, и ей захотелось уйти в работу так, чтобы все забылось и помнилось только одно – тот большой долг, ради которого она захотела разделить участь всех, кто боролся и умирал за Родину.

На следующий день Нина была переведена в полк Осипова.

...Выслушав доклады командиров подразделений, Антон Петрович Осипов взволновался. За время марша в полку оказалось свыше сорока отставших. После смерти Чалдонова командиром первого эскадрона из-за отсутствия резерва пришлось назначить бывшего начхима лейтенанта Рогозина. На него-то Антон Петрович и напустился, благо у Рогозина было больше всего хромых лошадей. При встрече с командиром полка лейтенант всегда терялся, во время доклада путался, краснел. Лицо у него было девичье, розовое, волосы густые, белокурые, похожие на спутанную пеньку. Говорил он тихим, словно извиняющимся, голосом.

– Громче! – прикрикивал на него Осипов, а про себя думал: "Экая романтическая личность".

Но сегодня Рогозин его удивил. Он неожиданно взъерепенился и заговорил с командиром полка так, как раньше никогда не говорил.

– Как это ты, тихоня, весь эскадрон не растерял? – возмущался Антон Петрович.

– А я это сделаю на следующем марше, – невозмутимо брякнул Рогозин.

– Да ты что, милый, волчьих ягод наелся?

Осипов шевельнул бровями и, постукивая ногтями о полевую сумку, смерил взглядом Рогозина.

Тот, покусывая пухлые девичьи губы, раздраженно сгибал и разгибал пальцы опущенных рук.

– Так конницу не водят, – вдруг выпалил он. – Глупый марш. Кованые лошади и то падают, а...

Осипов договорить ему не дал.

– Довольно!

Антон Петрович с удивлением заметил, что "тихоня" чем-то озлоблен и настроен отчаянно. Выпады Рогозина были просто оскорбительны. Лучшим знатоком вождения конницы во всем корпусе справедливо считался подполковник Осипов. А тут какой-то лейтенант осмелился осуждать...

Однако командиры эскадронов тоже хмуро помалкивали. Все понимали, что марш совершен не так, как следовало бы. Причиной тому было огромное скопление войск на узких лесных дорогах, задержки, пробки и ограниченное время.

– Очень уж плоха дорога-то, товарищ подполковник. По такой дороге... – начал было Биктяшев, но его оборвал Осипов.

– Знаю, и не оправдывайтесь! Командир полка собрал вас сюда не на заседание месткома. Извольте приступить к ковке лошадей.

– Но подков нет, товарищ подполковник, – послышались возгласы командиров.

– Подковы будут, – пообещал Осипов, хотя и не был уверен, что достанет их.

Отход нарушил всю планомерность снабжения. Тылы отставали, попадали под бомбежку, путались в лесах и потом неделями разыскивали свои части.

Отпустив эскадронных, Осипов решил ехать к командиру дивизии, но в шалашик, выстроенный на скорую руку для подполковника, вошла Нина. Она принесла еще одно неприятное известие. Группа бойцов, отставшая с хромыми лошадьми, попала под бомбежку. Привезли раненых и убитых.

Антон Петрович, сжав зубы, морщился.

– Надо отправить всех раненых в госпиталь, – немного подумав, приказал он Нине.

– Куда же отправлять? Медэскадрон неизвестно где. Посылали искать, не нашли.

– Надо отыскать какой-нибудь другой госпиталь.

– Есть рядом с нами в лесу, но туда не берут.

– Как это не берут?

– У них все машины перегружены, а у нас даже перевязочных материалов нет. Все медицинские повозки отстали.

У Антона Петровича на лбу заметно вздулись жилки, сведенные к переносице, брови задергались.

– Повозки-то почему отстали? – спросил он сурово и требовательно.

Нина с первых же дней после перехода в полк действовала на Осипова раздражающе. Вручив распоряжение Доватора, она с откровенной сердечностью рассказала Осипову о своих переживаниях и чувствах. Потом вспомнила и о его несчастье.

– Утешать не умею и сам не ищу утешений, – сказал Осипов так холодно, что Нине стало ясно: отношения их теперь будут далеко не такими, как хотелось бы ей. Сейчас на вопрос Осипова, почему отстали повозки, она, немного волнуясь, ответила:

– Да мы спешим куда-то... А повозки не могут угнаться за кавалерией...

– Значит, нужно, если спешим...

– А фронт сейчас, товарищ подполковник, далеко? – осторожно спросила Нина.

– Теперь везде фронт!

Антон Петрович и сам не знал, где проходит фронт. Он не хотел говорить на эту тему, и каждый, как ему казалось, нелепый вопрос Нины раздражал его все больше и больше.

– А как же все-таки быть с ранеными? Ведь есть очень тяжелые...

Осипов почувствовал в голосе Нины затаенную горечь. Ее искренняя забота о раненых тронула его, и ему как-то неловко стало за свой грубоватый разговор с ней.

– Передайте доктору, – сказал он мягко и примиряюще, – что мы отправим раненых немедленно. Распоряжусь.

– Но у нас нет повозок!

– Найдем! – решительно заявил Осипов.

Нина ушла на этот раз успокоенная.

ГЛАВА 4

В лесу, неподалеку от деревни Земцы, часовые остановили машину Доватора.

– В чем дело? – приоткрыв дверцу, спросил Лев Михайлович.

Увидев генерала, сержант с петлицами пограничника почтительно козырнул, но все-таки вежливо потребовал документы.

– Мне нужен штаб армии. Я генерал Доватор.

Сержант проверил документы и снова почтительно откозырял.

Лев Михайлович задумался так крепко, что и не заметил, как заехал на просеку. Когда вылез из кабины, увидел: почти под каждым кустом стояли замаскированные машины, доверху нагруженные снарядными ящиками и военным снаряжением. Шоферы сидели группками. Всюду слышались приглушенные звуки работающих моторов, кругом чувствовалась какая-то таинственная напряженность.

В блиндаж Доватору пришлось пролезть боком. За единственным столом сидели командарм и начальник штаба Гордей Захарович.

– Ты кстати приехал. Тут приказ заготовлен, – здороваясь, сухо проговорил командарм.

Гордей Захарович что-то прогудел в усы и скребнул рукой подбородок. Его большой нос склонился к бумагам.

– Мне хотелось точно узнать обстановку, – начал Доватор. – Затем у меня...

– Надо полагать, штаб армии в своих приказах указывает обстановку? Командарм вопросительно посмотрел на Доватора, словно на незнакомого человека.

Льву Михайловичу стало не по себе. На приглашение командарма сесть Доватор отозвался:

– У меня катастрофическое положение с ковкой лошадей... Еще один такой марш, и кони обезножат.

Но командарм не слушал его. Скупо усмехнувшись, он взял со стола бумажку и молча подал ее Доватору.

Пробежав первые строки, Лев Михайлович почувствовал, что голова его идет кругом. Это был боевой приказ на марш с более жесткими сроками, чем предыдущий. Гибельный марш для некованых коней!

– Очень трудно выполнить такой приказ, товарищ генерал.

– А я вас об этом не спрашиваю, товарищ генерал-майор, – отчеканил командарм.

Гордей Захарович, пощипывая ус, прищурился, веки у него набухли от бессонницы.

– Почему соединение не получает боевой задачи? – тихо спросил Доватор. – Люди рвутся в бой, а мы их отводим на восток, даем шестидесятикилометровые марши на раскованных конях!

– Люди рвутся в бой – это хорошо! А вы будете выполнять стратегическую задачу! – заметил Гордей Захарович.

– То есть?

– Оборонять Москву!

Лев Михайлович, не понимая, взглянул на командарма.

– Да! Будем отстаивать Москву, – не поднимая головы, тихо подтвердил командарм.

– Отстаивать Москву! – неожиданно выкрикнул Доватор и порывисто встал. – А отдавать Москву никто и не собирается.

– Совершенно верно! Наша задача заключается в том, чтобы разбить гитлеровцев под Москвой. Поэтому конские подковы не могут влиять на выполнение стратегической задачи. Армия отходит на новые рубежи. Вам приказано совершить быстрейший марш. В самом ближайшем времени вы получите боевую задачу... Только уже у нового командующего армией.

Командарм медленно опустил голову. Аудиенция была закончена.

Доватор, громко стуча шпорами, поднялся по ступенькам блиндажа наверх.

В ясном и морозном безветрии грохот стрельбы был отчетлив и близок. Красноватый свет предвечернего солнца ложился на забрызганную грязью машину, на кочкастую дорогу, скользил по вереницам повозок, нагруженных разной кладью. Солдаты, дергая вожжами, понукали замученных лошадей, другие устало шли сзади.

Доватор с грустью провожал глазами это невеселое шествие. Вдруг солдаты на повозках побросали вожжи и, соскочив на землю, пустились бежать по жнивью к молодому соснячку. Доватор, не понимая, в чем дело, приказал шоферу остановить машину. Выйдя из кабины, он услышал гул моторов. Впереди, над чернеющим лесом, летели самолеты со свастикой. Доватор стал было считать, насчитал шестьдесят и бросил...

Земля стонала и вздрагивала от бомбовых разрывов. Сжав голову руками, Лев Михайлович сел на край придорожного кювета и огляделся. Самолеты бомбили район сосредоточения конницы. Присевший на корточки шофер выглядывал из кювета, как хорек из норы. Иногда он поворачивал голову и наблюдал за генералом. Тот полой бурки тер носки сапог.

Самолеты продолжали выть и пикировать. Ближайшая от машины лошадь с повозкой свернула с дороги и, пришлепывая губами, тянулась к увядшей травке. От голодного нетерпения она громко звенела удилами и мотала головой.

Доватор встал, отвязал от дуги повод и разнуздал лошадь. Та, словно в благодарность, коснулась его руки горячими губами и, тряхнув головой, жадно припала к траве. От прикосновения конских губ Доватор почувствовал внутреннее облегчение. Он наклонился, собрал растянувшиеся на земле вожжи и положил их на бричку. В передке ее лежала свернутая подушечкой плащ-палатка, а вся повозка была загружена подковами. Они связаны были пачками. Лев Михайлович потрогал одну из них, хотел поднять, но она была очень тяжелой. Самолеты уже скрылись, и от лесочка группками подходили бойцы. Хозяин повозки, что была с подковами, шел не торопясь, но, увидев генерала, припустился бегом. Остановившись перед генералом, он четко отрапортовал:

– Ездовой конардива Семен Зорькин!

– А где ваш конардив? – спросил Доватор.

Солдатик смущенно пожал плечами. Был он молод, краснощек, в измятой короткой шинели и в натянутой на уши пилотке.

– Не могу знать, товарищ генерал.

– Куда же ты двигаешься?

– Да туда, куда и все. Отходим. – Зорькин кивком головы показал на восток. – Наши вперед уехали, а у меня конь пристает, кладь тяжелая.

– Добре! Я тебя облегчу. Заберу подковы, – немного подумав, проговорил Доватор.

Подков было немного, но на эскадрон хватило бы.

– Как прикажете. Я с моим удовольствием. Прямо хоть на дороге выбрасывай. Конь совсем не тянет.

Когда подковы были перегружены на автомашину, солдатик немного призадумался, поглядел на Доватора и спросил:

– А ежели, товарищ генерал, меня старшина встретит, какой мне ответ держать? Я вчера на станции Нелидово получал и расписался. Вы, может, мне бумажку дадите?

– В Нелидове, говоришь? – спросил вместо ответа Доватор.

– Так точно. Там их горы...

– Добре. Я тебе напишу форменную расписку.

Лев Михайлович, достав из полевой сумки блокнот, написал расписку, передал ее обрадованному солдатику, а сам сел в машину и покатил на станцию Нелидово.

В эскадроне разведчиков казаки рыли щели. Буслов вместе с Петей Кочетковым закрыли яму сучьями, завалили дерном и даже ухитрились сделать небольшую печь. Прорыли глубокую нишу, сверху пробили в мерзлой земле дырку для дымохода, и печь получилась на славу. Петя торжествовал. Ему приходилось делать печки, чтобы жечь в них бумажки, но тут было все по-настоящему: можно погреться, сварить суп, испечь картошку. В эскадроне он уже совсем освоился, во время строительства перебегал от одной группы к другой, делал замечания, давал советы, а если уж очень надоедал, его вежливо отсылали:

– Ты бы, Кочеток, сходил посмотрел...

– Чевой-то?

– Да гнедой у меня с утра вверх спиной стоит...

– Да ну? Может, он кувыркнулся? Так с утра и стоит?

– Так и стоит...

– К доктору бы надо, – шмурыгнув по носу варежкой, резонно заявлял Петя.

– Да это только ты в санчасти околачиваешься...

Петя щурил глаза и немного конфузился. На последнем марше его так растрясло, что пришлось не раз спешиваться. Добрую половину пути Петя ехал в санитарной повозке под присмотром фельдшера.

– Да я и не хотел... – оправдываясь, говорил он.

Филипп Афанасьевич полюбил Петю и часто забавлял его удивительными сказками, но сегодня он был хмур и неприветлив. Все время что-то копался в переметных сумах, сортировал нехитрые солдатские пожитки и аккуратно укладывал их в вещевой мешок.

Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне. Ей писал долго, терпеливо, кривыми буквами, насыщая каждое слово задушевной искренностью. Таких длинных писем он не писал давно.

"Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а того ще на вику не бачив. Дела мои идуть не швыдко. Зараз у меня вышла с генералом пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай, що я пустился в разные слова непотребные и действа, як в 1921 роке с писарем Нечипуром, который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь я был председателем стансовета, та ще малограмотным. Зараз я можу всякое интеллигентство понимать, а в военном деле трошки маракую.

Я описывал тоби, як мы германца в тылу били, як мне орден дали. А зараз мне не дают не только шабли вынуть, но и автоматом пальнуть ни разу не приходится. Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба. А у меня сердце дуже болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой. Зараз писем не жди и не мокроглазничай дуже. Хоть я и ухожу, но с генералом у меня великая дружба, потому що на войни всегда дружба крепкая, як хорошая подкова. А генерал у нас наихрабрейший и обходительный, очень сходный на товарища Котовского. Но у меня характер, як у борова на спине щетина. Трошки бываю похож на дурня. Ты оце добре знаешь. Мабуть, колысь меня зародили, то бог и чертяка трошки повздорили, оттого и получился такий неказистый... Порося, що гудували, режь к великому Октябрьскому празднику и кушай на здоровьечко. Резать позови того хромого черта Нечипуру, печенку ему поджарь, а горилки щоб и духу не було, а то вин потом целый месяц будет чертей с красными языками ловить и все дела закинет и до тебе буде чепляться... От него через это я всякое лиходейство терпел. Зараз оглядайся, я ще силу имею и всякое могу зробить. Но ты знаешь, що я себя блюсти умею ось як. Жалкую, що у нас хлопца немае. Зачинили мы в тылу одного, без матки и без батьки. Хлопчик Петька дуже приятный и башковитый. Пока я тоби писульку накропал, он стремена кирпичом до блеска натер. Молодчага! Была бы ты поближе, взяли б мы его заместо сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. Еще свидимся, коли германца разобьем, а коли нет, домой меня не ожидай. Ни який ворог от меня покорства не дождется".

Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником и написал адрес. Сзади незаметно подошел Петя Кочетков.

– А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?

– Що такое?

– Про хана турецкого...

– Э, сынок, мне больше рассказывать не придется... – хрипловатый басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и тревожно-крикливой командой "Воздух!"

Из-за леса нарастал утробный гул, наполнял небо густым зловещим рокотом моторов. Казалось, земля начинает покачиваться, а могучие ели, сосны и молодые березки вздрагивать и шевелиться.

– В окоп, сынок! – крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, напуганный бомбежкой, схватил его за ногу и спрятал голову между коленями. Филипп Афанасьевич подхватил паренька на руки и побежал к щели. Там уж было битком набито. Казаки на руки приняли Петю.

Шаповаленко, пригнувшись, бросился к ближайшим елям, где были привязаны кони. На опушке неистово стучали зенитки. С замаскированной тачанки, вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели моторы.

Пронзительный, жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих бомб сливались, перемешивались с адским грохотом разрывов. Падали исковерканные деревья, летели вверх комья мерзлой земли, взрывы валили молодой орешник и ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом.

Филипп Афанасьевич, сжимая в руках карабин, видел над лесом, в облачках разрывов зениток, кружившиеся самолеты. Казалось, это были стаи хищных огромных птиц. Бомба с пронзительным свистом ударилась около того места, где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла щель. Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма, ползли, бежали, льнули друг к другу люди. Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался беспорядочный треск пальбы. Над верхушками деревьев низко прошел самолет. На его желтых огромных плоскостях чернела кричащая, точно скрученная из змеиных голов, свастика.

Филипп Афанасьевич быстро всунул в магазин обойму бронебойных патронов и начал бить в желтое обнаженное пузо самодета. Бил азартно, с неистовым ожесточением.

Гул моторов откатился влево. Над истерзанным лесом на миг выплыло сероватое облачко, из-за него неожиданно показалось затемненное дымом солнце.

К Филиппу Афанасьевичу на четвереньках подполз вымазанный в земле Володя Салазкин. Рядом, ошалело тычась мордой, прошел чей-то конь с оборванным поводом. Из-за дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур, он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:

– Не маячьте! Сейчас еще прилетят.

– Ты ранен? – наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.

– Я? Нет. – Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся по сторонам.

– В щель угодила... Захар, Буслов, Петя... Щоб ты... Идем, может, кто...

Филипп Афанасьевич щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную гильзу и вскинул карабин на плечо.

– Я выскочил, – глухо бормотал Салазкин, – а их завалило. Бомбища, наверное, тонна...

Шаповаленко рванулся было к щели, но над лесом снова загудели самолеты.

– Назад! – крикнул Салазкин.

Филипп Афанасьевич, возвратившись, встал под елку и, скинув с плеч карабин, перезарядил его.

– Ты что, стрелять хочешь? Не смей! Демаскировка! – Салазкин поймал его за ногу. – Брось, пожалуйста, брось! Заметит!

– Цыц! – Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.

Самолеты без боевого разворота летели над лесом с предельной скоростью. Филипп Афанасьевич, загорясь кипучей яростью, начал стрелять по самолету. Вдруг над верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих пуль. Шаповаленко опустил карабин. На лице его были и слезы и улыбка. Фашистов гнали наши истребители. Они стремительно неслись вслед за удаляющимися "юнкерсами". Повернувшись к Салазкину, Филипп Афанасьевич крикнул:

– Ха! Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайся, а то вдарю!

Казак, тряхнув карабином, повесил его на сук и, схватив саперную лопату, бросился к щели. У края обвалившейся ямы, отряхиваясь, стоял Торба. Из-под каски выглядывало выпачканное в глине лицо, над горбатой переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.

– Захар?! – Шаповаленко остановился с лопатой в руках, точно могильщик перед покойником.

– Ого! – откликнулся Торба.

– Попало?

– Трошки. Бачил, що творит, сатана?

– Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов?

– Да тут мы... – Из щели показалось лицо Буслова.

Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица он никогда в жизни не видел. Оно было ребячески молодо, забавно и в то же время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком вытащил его из щели.

– Кони разбежались. Собирать надо! – кричал подходивший Яша Воробьев. Следом шел Салазкин, потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему в лицо.

– Надо, хлопцы, коней... – начал было Захар, но, спохватившись, спросил: – Санитары где?

– В третьем взводе перевязывают, – ответил Яша. – А у нас как будто ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.

– Пустяки! – Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.

Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:

– Якие пустяки, целая тонна!

– Какая там тонна, килограммов пятьдесят, – показал Захар на воронку.

Бомба разорвалась как раз там, где лежал вещевой мешок с пожитками Филиппа Афанасьевича. От них ничего не осталось, кроме каким-то чудом уцелевшей карточки Фени Ястребовой.

– Ось! Мама ридная... Все пропало! – кричал Шаповаленко. – Старый дурень! Дубина! Не мог уберечь, мурло бородатое!.. – держа в руке карточку, колотил он себя кулаком по лбу.

– Да что пропало? – не выдержал Торба. – Карточка цела. А ну, дай сюда.

Захар взял фотографию, она на самом деле была только помята и запачкана, а лицо Фени сохранилось полностью.

– Все в порядке, даже улыбается!

– А вещевой мешок, где вещевой мешок? – не унимался Филипп Афанасьевич.

– Штаны жалко? Мыло, бритву?

– Якие штаны! Якое мыло! План колхозной жизни пропал, на двести восемьдесят шесть пунктов!

– А зачем ты его туда сховал? – сердито спросил Торба.

Ему действительно было жаль тетрадь. Вместе когда-то сочиняли. Хорошо было помечтать, пофантазировать о будущей жизни.

– А еще в Кремль хотел послать... – укоряюще проговорил Захар. – Там на сколько пятилеток материалу? Эх ты!

– Да какой план? Тетрадь, что ли, синяя? – спросил Салазкин.

– Ну да, – сокрушенно ответил Шаповаленко.

– Да она же у меня. Ты мне ее утром переписать дал, а я не успел. Вот она...

Салазкин полез в сумку.

– А правда. Совсем, браты, забылся. Разбомбили память, окаянные! А ну, давай сюда.

Однако, порывшись в сумке, Салазкин не обнаружил там тетради.

– Постой-ка, где же я ее мог оставить? – смущенно бормотал он.

– Потерял? – Филипп Афанасьевич встал и пошел на писаря медведем...

ГЛАВА 5

Машина Доватора подкатила к штабу группы. Ясный морозный день угасал. Солнце уходило за темнеющее окружье леса. На неопавших красных листьях осины горели закатные лучи. Деревенька, куда прибыл Доватор, была в смятении. По улице, пугливо озираясь, женщины тащили узлы. За ними бежали ребятишки. Какой-то старик копал в огороде яму.