Текст книги "Под Москвой"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Федоров Павел Ильич
Генерал Доватор (Книга 2, Под Москвой)

Павел Ильич ФЕДОРОВ

ГЕНЕРАЛ ДОВАТОР

Роман посвящен героическим действиям советских кавалеристов в

оборонительных и наступательных боях против немецко-фашистских

захватчиков под Москвой в 1941 году. В центре повествования – образ

легендарного командира кавалерийской группы, а затем кавкорпуса

генерала Л. М. Доватора.

Роман составляет первый том выпускаемого Военным издательством

двухтомника избранных произведений П. Федорова. Во второй том войдут

романы "Синий Шихан" и "Витим Золотой".

Книга вторая

ПОД МОСКВОЙ

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Часть первая Часть вторая Часть третья Часть четвертая

Глава 1 Глава 1 Глава 1 Глава 1

Глава 2 Глава 2 Глава 2 Глава 2

Глава 3 Глава 3 Глава 3 Глава 3

Глава 4 Глава 4 Глава 4 Глава 4

Глава 5 Глава 5 Глава 5 Глава 5

Глава 6 Глава 6 Глава 6 Глава 6

Глава 7 Глава 7 Глава 7 Глава 7

Глава 8 Глава 8 Глава 8 Глава 8

Глава 9 Глава 9 Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я

ГЛАВА 1

В темном ночном небе среди яркой осенней россыпи звезд висела желтая холодная луна. К утру ударил крепкий мороз и намертво сковал пропитанную дождями землю.

В эти первые октябрьские дни сорок первого года на центральном участке Западного фронта началось какое-то странное движение. Из лесов Смоленщины на восток потянулось невиданное количество войск и техники. Гудела земля от стальных танковых гусениц, тяжелых пушечных колес, машин, повозок и солдатских сапог. Этот гул сливался с артиллерийской канонадой, отдаленно звучавшей на юго-востоке. Противника поблизости не было.

Стоявшее после рейда в обороне на участке Жарковское – река Межа соединение генерала Доватора неожиданно по тревоге снялось и начало передвижение, совершая при этом тяжелые, утомительные марши на неподкованных конях.

Наступили ранние морозы.

Разведчик Филипп Афанасьевич Шаповаленко под утро так продрог, что вынужден был отвьючить запасную попону и укрыться ею. Проснувшись, как всегда, раньше всех, тихонько, чтобы не разбудить товарищей, он вылез на четвереньках из палатки. Потирая озябшие руки, Шаповаленко решил умыться, но, взявшись за брезентовое ведро, крякнул от удивления. Вода в ведре, запасенная с вечера, замерзла. Подняв голову, он увидел, что все кругом изменилось: деревья покрылись серебристым инеем, а на конях, стоявших в ряд у длинной коновязи, кудряво взъерошилась шерсть. Подрагивая застывшими ногами, они жадно хватали губами сено. Дневальный с карабином на плече, закрыв уши воротником измятой шинели, выплясывал под деревом гопака.

Шаповаленко должен был его сменить, так как получил вчера внеочередной наряд. Обиднее всего было то, что наградил его этим нарядом не кто иной, как командир взвода, только что получивший звание младшего лейтенанта, закадычный дружок, годившийся ему в сыны, Захар Торба.

Настроение у Филиппа Афанасьевича было самое скверное. Вчера он натворил черт знает что! Хоть возьми да и вырви с досады вислый прокуренный ус.

Филипп Афанасьевич поежился, проклиная ту человеческую душу, которая придумала на свете горилку. Он потянулся к лежавшему у входа седлу и, расстегнув кожаный ремешок переметной сумы, вытащил бутылку НЗ неприкосновенный запас. Взболтнул ее и посмотрел на свет. Горилки было маловато. Вспомнив события вчерашнего дня, бурное столкновение с Захаром, он вздохнул и, мысленно ругая свой нескладный характер, вылил весь остаток в кружку. Пережевывая кусок сала, он почувствовал, как внутри начала разливаться приятная теплота. Надевая шашку, Филипп Афанасьевич не без удовольствия подумал, что выдумщик горилки все-таки, часом, был добрый и артельный человек, "бо дурню такое в голову не вдарит!"

Вчерашнее происшествие тоже начинало казаться не таким уж страшным. Зарядив карабин и почистив щеткой сапоги, Филипп Афанасьевич направился отбывать свое скандальное взыскание.

А произошло вчера вот что...

Во всех подразделениях был получен приказ: "Приготовиться к большому маршу". Личному составу выдали пятидневный запас продовольствия и фуража. Стограммовую норму водки тоже выдали на пять дней вперед, под ответственность командного состава и политработников.

Старшины предупреждали бойцов: продукты расходовать строго по норме, в пути никаких добавочных выдач не предполагается. На вопросы бойцов, какое предстоит дело, командиры уклончиво отвечали, что конница должна совершить длительный форсированный марш. Из отрывочных и неопределенных разговоров было понятно, что намечается серьезная операция.

– Ясно, в новый рейд пойдем. По тылам врага, – объявил писарь Салазкин.

– А ты що думав, будешь в шалашу на пупе лежать и поэтычны вирши складувать? Ще як вдарим! – заметил Шаповаленко. – Прийшла, хлопчики, така година, що пора германца вдребезги расколошматыть. Народ того ожидает, колысь мы его турнем обратно. Бачьте, якие нам шлют письма та подарки. Народ посылает, чуете?

В дополнение к армейскому пайку бойцы получили массу подарков со всех концов Советского Союза. В ящиках были заботливо уложены теплые носки, перчатки, свитеры, бритвы, шоколад, вино, фрукты. Но дороже всего в посылках были письма.

В каждом письме был наказ: крепче бить врага! Девушки вкладывали в конверты свои фотокарточки с адресами на обороте и просили бойцов писать им.

Филиппу Афанасьевичу Шаповаленко досталась посылка особенная. В ней было вложено все, вплоть до носовых платков с голубыми каемочками, фотокарточка и замечательное письмо. Прочитав первые строки и взглянув на фотокарточку, Филипп Афанасьевич крякнул от удовольствия. Молодая пышноволосая красавица с большими улыбающимися глазами облокотилась на подоконник. На окне стояли плошки с цветами, а глаза красавицы смеялись так лукаво и приветливо, что, казалось, манили за занавески.

В письме четким, круглым почерком было написано:

"Милый и дорогой товарищ!

Мы знаем, что на войне нелегко. Враг напал жестокий, коварный. Но мы уверены, что вы не отдадите нашу Родину фашистам на поругание. Мы, девушки и парни заводской комсомольской бригады, посылаем вам по скромному подарку. Это во имя скорой победы и нашей будущей дружбы. Пришлите мне ваш адрес, я буду писать вам..."

Тут Филипп Афанасьевич важно и не торопясь погладил свои усы и начал читать дальше: "А скоро мы вам пришлем другие подарки. От них у гитлеровцев полезут глаза на лоб. Бейте их, гадов, крепче и не давайте пощады. Другие наши подарки мы сами привезем вам на фронт. Может быть, встретимся.

Целую вас заочно, как брата и как советского воина.

Техник Н-ского завода  Ф е н я  Я с т р е б о в а".

Внизу был написан адрес.

– Ты только посмотри, Буслов! Ты только побачь! Побачь, яка дивчина! – восторгался Шаповаленко, показывая Буслову фотографию.

– Да-а! Это дивчина! – заглядывая сбоку, говорил Буслов.

Он сидел рядом. У ног его лежал ящик с подарками от именитого московского профессора. В профессорскую посылку вместе с другими предметами был вложен самый модный полосатый шерстяной шарф.

Захару Торбе досталась посылка от старушки вдовы из города Иванова; Яше Воробьеву – из Киргизии от колхозного пастуха Уртабая. Записка была написана по-киргизски, и Яша был огорчен, что не может ее прочитать.

Но самая замечательная посылка была все-таки у Филиппа Афанасьевича. Фотокарточка и письмо стали предметом всяких толков и споров.

– Везет же хрычу старому! – с откровенной завистью говорил Яша Воробьев. – Ведь землячка моя, из одной области!

– Ну и девушка! – продолжал восхищаться Буслов, не отрываясь от фотографии Фени Ястребовой. – Поглядите, друзья, чудится мне, что она облокотилась на подоконник и ножками болтает...

– Красота! – ликовал Шаповаленко. – Ох, хлопцы, мне бы рокив двадцать скинуть! – Филипп Афанасьевич молодецки приосанился, крутнул усы и лихо брякнул шашкой.

– А ты ей свой портрет пошли. Она твоими усами любоваться будет, проговорил Яша Воробьев.

– И в бородищу твою ленточки вплетет, – добавил Салазкин.

– Ты ленточки оставь для себя, – ответил Шаповаленко. – Ведь родятся же на свете такие красавицы!

– Анютка ни як не хуже, – ревниво заметил Захар Торба.

– Що твоя Анютка!

Было ясно, что Филипп Афанасьевич осуждает свою станичницу, и тогда Захар, задетый за живое, вытащил из бумажника фотографию Анюты. Отдав ее Буслову, сказал:

– Посмотри...

– Ого, брат! А я и не знал. Ишь ты!.. – протянул Буслов, сдвигая на лоб кубанку, подарок Доватора. – Хороша! Гордая. Но только каждая на свой лад, – сличая обе фотографии, продолжал Буслов. – На сибирячку смотришь и думаешь, будто родилась она для того, чтобы сидеть с ней рядышком, гладить по голове и мечтать. Хороша!.. – Буслов глубоко и тяжко вздохнул. – А на твою, Захар, можно смотреть, а притронуться вроде как боязно...

Фотокарточки пошли по рукам. Все восхищались ими. Каждый старался сострить, но за веселой шуткой крылись душевное беспокойство и тоска по родным и близким. Кто не переживал этого чувства в тяжкие годы войны?!

Филипп Афанасьевич, трижды побывавший на войне, отлично понимал все это и сам был растроган до глубины души вниманием людей, приславших подарки на фронт. Раскупорив бутылку вина, он громко крикнул:

– Хлопцы, подставляй кружки! – И когда вино было разлито, Филипп Афанасьевич продолжал: – Сынки, выпьем чарку, як гости пьют за честь хозяина, за здоровье его семьи. А наша семья велика, богатейша! Наша семья – весь советский народ! Смотрите, яки нам пишут письма, подарки шлют...

Филипп Афанасьевич грозно обвел всех глазами, точно готов был всякое возражение встретить решительным отпором, и неожиданно смягчил голос:

– Стыдно нам будет дивиться в очи нашим сынам и внукам, ежели мы не побьем фашистов! О це и все!

Все в раздумье затихли. Как будто все замерло на миг: кто сидел на корточках, кто стоял на коленях, кто, вытянувшись во весь рост, прижимал кружку к груди, точно прислушиваясь к отзвуку сердца. Это была торжественная минута безмолвной присяги.

Вдруг Буслов поднялся, подошел к Шаповаленко, обнял его и поцеловал.

Минуту спустя все уселись за письма. Один только Яша Воробьев был в затруднении: в эскадроне разведчиков никто не знал киргизского языка.

Филипп Афанасьевич пристроился под елкой и, еще раз перечитав письмо Фени Ястребовой, принялся сочинять ответ. Но он так был возбужден, что не знал, с чего начать, и для "успокоения" решил было подкрепиться еще одной чаркой. Покосившись на переметную суму, он, однако, не потянулся к ней, а лишь крякнул и вслух ругнулся: "Барбос, не замай думать!" От греха подальше он пошел в палатку к Салазкину и попросил его написать девушке ответ.

– В Пластинск, Фене Ястребовой? – спросил Салазкин.

– Точно, Володя, будь ласков, удружи.

– С удовольствием! Сейчас строевую записку отработаю и приступим.

Закончив свои дела, Володя оторвал чистый лист бумаги, разложил его на ящике из-под махорки и, взглянув на Филиппа Афанасьевича, спросил:

– Может, в стихах дунем?

– Брось, Володя! Пиши так, чтоб подходяще было. Ну, это самое...

– Понятно! – решительно перебил Салазкин и принялся строчить. Писал он бойко и стремительно. Карандаш в его руке двигался, как автомат.

"Писарь – так и есть писарь", – подумал Филипп Афанасьевич и вспомнил, как однажды в райземотделе подивился он на машинистку, которая одной рукой пудрила нос, а другой щелкала на машинке... Он просто не мог уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин сейчас писал и грыз яблоко – подарок Уртабая.

– Готово! – сказал писарь, отрываясь от письма.

– Читай! – Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.

– "Разлюбезная Феня! – начал Салазкин. – С величайшим чувством воинского долга, с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам, что получил Ваш подарок, от которого закипело в моей груди, как в эскадронной кухне..."

– Борщ або каша? – зверски поглядев на Салазкина, спросил грозно Шаповаленко.

– Нет, я поставил многоточие, – невозмутимо ответил Салазкин.

– Запятую тоби в бок, що ты пишешь! Бисова твоя душа! "Разлюбезная", "закипело"! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!

– Не нравится?

– Тьфу! Иди ты ко всем чертям с твоим письменством! – Филипп Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.

– Не хочешь, от себя пошлю, – заявил Салазкин.

– Куда пошлешь?

– Фене Ястребовой.

– А кому посылка?

– Да какое мое дело! Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.

– Ну и что же? – немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.

– Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..

– Да пиши хоть турецкому султану!

Шаповаленко, махнув рукой, стремительно шагнул к своей палатке.

– И напишу! – запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча, добавил: – Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!

– Вернусь, так не обрадуешься! – огрызнулся Филипп Афанасьевич и неожиданно лицом к лицу столкнулся с офицером связи Поворотиевым.

– Чего это вы бранитесь, товарищ Шаповаленко?

– Да вот, товарищ старший лейтенант, попросил писаря письмо составить, а он, щоб ему пусто...

– А вы что, неграмотный?

– Не то щоб неграмотный, но тут таке дило...

Филипп Афанасьевич подробно изложил всю историю и показал Поворотиеву фотографию.

Увидев на карточке девушку, Поворотиев так и застыл с улыбкой на лице. Ему казалось, что сейчас эта милая девушка с ласковым взглядом выпрыгнет из окна и белыми мягкими руками обовьет его шею. Шаповаленко протянул письмо Фени. Поворотиев быстро прочел его, и лицо его озарилось ясной, счастливой улыбкой.

– Написать, конечно, надо... Даже обязательно надо, – точно размышляя, проговорил Поворотиев.

– Як же не писать. Разве можно не писать... – подтвердил Шаповаленко.

– Вы напишите попроще и покороче. Скажем, так: большое красноармейское спасибо за подарок, постараюсь с честью защищать нашу Родину...

– Верно, – согласился Филипп Афанасьевич. Совет лейтенанта ему понравился.

– Послушайте, товарищ Шаповаленко. Эта фотокарточка... Она вам очень нужна?.. – вдруг нерешительно спросил Поворотиев. При этом он невольно покосился прищуренным глазом на бороду казака, обильно украшенную сединой; на отвислые усы и глубокие морщины; точно сравнивая его лицо со своими загорелыми щеками, на которых, собственно говоря, и брить-то было нечего, если не считать золотистого пушка над верхней губой. Только брови у него росли густо и ровно, сцепившись над самой переносицей.

– Очень нужна! Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? "Ишь ты, тоже фотокарточка понадобилась", – с внутренней обидой подумал Филипп Афанасьевич.

Ему казалось, что все стараются завладеть его подарком, не считаясь с чувством законного права. Огорченный до крайности насмешливым и нелепо-вычурным письмом Салазкина и просьбой Поворотиева, он не утерпел и, придя в свою палатку, распечатал НЗ и, выпив самую малость, написал своей новой знакомой письмо, не подозревая, что лейтенант Поворотиев за это время испортил уже не меньше пятнадцати листов бумаги, но все-таки сочинил письмо фене Ястребовой. Послал свое письмо и писарь Салазкин.

...Захар Торба вошел в палатку в тот самый момент, когда Филипп Афанасьевич в третий раз прикладывался к горилке. Между друзьями произошла размолвка.

– Что у тебя за натура така, Филипп Афанасьевич? – сказал он.

– Ни якой натуры, – торопливо застегивая переметную суму, отозвался Шаповаленко.

– Як у тебя утроба принимает?..

– Ничего пища, с нее в голови черт свище... – вытирая усы, балагурил Филипп Афанасьевич.

– Ты, Филипп Афанасьевич, дурку не кажи. Я тебе серьезно говорю...

– Та я не шуткую.

– Знаешь, что не приказано НЗ трогать...

– Да що ты ко мне причипився, як репей к бурке. Прямо хорунжий, только эполетов немае...

– Не хорунжий, а командир взвода!

Скулы Захара дрогнули, и он резко отчеканил!

– Пойдешь на конюшню дневалить.

– А не мой черед... – все еще не понимая, куражился казак.

– Вне очереди пойдешь! Понял?

– Это що, наряд? Взыскание? Да ты знаешь...

– Все знаю. За потребу неприкосновенного запаса накладываю...

– Щоб я пошел, щоб мне...

– Пойдешь! Я приказываю... – сухо и повелительно проговорил Захар, наблюдая за каждым движением своего друга. – Не забывай, Филипп, зараз война!

Филипп Афанасьевич мгновенно смолк и, посапывая в усы, дергал их, точно пытался стряхнуть намерзшие ледяные сосульки, как это бывает в лютую зиму. Однако мороз ударил только глубокой ночью, когда дружок Захара Торбы сменился после внеочередного дежурства.

ГЛАВА 2

В октябрьские сумерки полки снялись по боевой тревоге и вышли на большой смоленский шлях.

Торба посмотрел на компас. Светящаяся стрелка показывала, что войска движутся на восток.

В эту ночь конница шла каким-то сумбурным, безалаберным маршем: то стремительной, переходящей в галоп рысью, то медленно, шагом, а то подолгу по неизвестным причинам топталась на месте. Такой неравномерный марш выматывал всадников. Быстро наступала усталость, клонило ко сну.

– Эй, казак! Смотри, коню уши отгрызешь!.. – тыча эадремавшего в бок плеткой, говорил Шаповаленко. – Не вались на один бок, коню спину собьешь, наездник! Пешком топать придется.

– Почему стоим, хлопцы? Не марш, а яка-то хреновина...

По рядам пробежал было недружный смешок и тут же замер. Казаки, видя проходящий мимо людской поток, тревожно переговаривались. По мерзлой земле, скрипя и громыхая, катились брички, солдатские кухни. Ревел скот, повизгивали поросята. Где-то наперебой плакали ребятишки. Вперемежку с обозами и артиллерией, тарахтя пулеметными дисками и котелками, шла пехота.

– Передать по колонне, почему стоим! – раздалось по рядам.

– Делегатов связи в голову колонны, к генералу!

Обгоняя колонну, резвой рысью поскакали связные. По крепкой мерзлой земле дробно стучали копыта, выбивая подковами зеленоватые искры.

Конница снова тронулась, сначала тихим томительным шагом, а потом, обгоняя движущуюся пехоту, стала переходить на неровную, еще более утомляющую рысь.

– Не пыли, кавалерия! – долетели из пеших рядов насмешливые словечки.

– Хорошо им на конях-то!

– Эй, усатый! – крикнул Филиппу Афанасьевичу какой-то солдат. Торопись, дядя, а то немцы усы твои концами на затылке завяжут.

– Шило тебе в бок! Черт твой батько! – крикнул Шаповаленко и, стегнув плетью своего Чалого, поскакал вперед.

На рассвете конница повернула от большака на проселочную дорогу, втянулась в ближайший лес и расположилась на дневку.

Пройдя по жесткому чернотропью шестьдесят километров, неподкованные кони ложились на землю.

– Вываживай коней, не давай ложиться, – приказывали командиры.

– Сдается мне, хлопчики, що мы отходим, – качая головой, грустно проговорил Шаповаленко.

– Похоже, – подтвердил Буслов.

Филипп Афанасьевич расседлал захромавшего на марше Чалого и клочком сухой травы протер ему влажную спину.

– Нет, хлопчики, – не унимался Филипп Афанасьевич, – я больше никуда не поеду. Баста!

– Как это не поедешь? – удивленно спросил Буслов.

– Коня вам оставлю, а сам пешки назад.

– Куда назад? – улыбнувшись и тронув за плечо своего дружка, спросил Торба. Он сам не понимал толком всей лихорадочной спешки похода, но чувствовал, что во всем этом есть какая-то серьезная причина, известная лишь генералу Доватору. Уж он-то, наверное, знал, куда и зачем ведет свои части.

– В партизаны уйду! Точка! – решительно заявил Филипп Афанасьевич. Хай другие втикают. А я воевать буду.

– Да как же ты, милаш, пойдешь в партизаны, когда находишься в регулярных частях Красной Армии? – возразил Буслов.

– Очень просто. Я доброволец! Ты можешь понять или нет? Куда хочу, туда и пойду. Ежели мы будем совершать этакие марши, то, наверное, скоро до Кубани дойдем.

– Может, это стратегический маневр... – заметил Торба.

– Я хочу фашистов бить, вот у меня какая стратегия. Сколько верст от Москвы до Смоленска? Четыре сотни. По шестидесяти в сутки – это, значит, через неделю до Москвы доедем. А потом до Кубани. Там нас колгоспнички встренут и скажут: "Здорово, Филипп Афанасьевич! Що же вы, дорогой наш защитничек, так запыхались, кажись, и не жарко?" Що я скажу: "Зараз с войны..." "Так, так, – скажут, – а що ж вона за така война, що на вас и царапинки не видно? А где же вона та победа, о которой вы нам так добре расписывали на собрании, колысь на фронт уезжали и в грудь себя папахой вдаряли?"

Филипп Афанасьевич обвел всех присутствующих грозным взглядом, снял шапку и вытер ею начавшую лысеть голову. Казаки неловко топтались на месте. Настроение у всех было подавленное. Каждый, казалось, чувствовал за собой какую-то скрытую вину, которая начала обнаруживаться, выползать на свет во всей своей неприглядности.

– Як бы у меня глаза на спине булы, – продолжал Филипп Афанасьевич, я тоди, мабудь, поморгав. А то они на лбу, и совесть тут, – ударяя себя в грудь, закончил он.

– А як же ты можешь кинуть армию? Это, знаешь... – нерешительно начал Захар.

Но Шаповаленко его прервал:

– Що кинуть? Я не кидаю, а биться иду! Ты меня дисциплинством не вкоряй! Я знаю, як треба поступить русскому чоловику! Не сговаривай уйду!

– А куда же ты уйдешь?

– Ко всем чертям...

– Это очень далеко, Филипп Афанасьевич, – неожиданно раздался сзади голос Доватора.

Он всегда появлялся там, где его меньше всего ждали. Захочет проверить подразделение, выберет какую-нибудь прямую "дорогу" через кусты или по болоту, прыгает с кочки на кочку и как из-под земли вырастает перед глазами повара на эскадронной кухне или же на конюшне перед растерявшимся дневальным.

Разведчиков Доватор всегда держал у себя под рукой, поэтому располагались они неподалеку от штаба. Относился он к ним с особенным уважением, часто навещал, но предъявлял к ним больше, чем ко всем остальным, требований по службе.

На этот раз неожиданное появление Доватора в генеральской форме вызвало растерянность. Новое звание порождало глубокое уважение и почтительность и вместе с тем проводило между командиром кавгруппы и подчиненными определенную грань. Раньше, когда Доватор был полковником, у разведчиков с ним как-то сами по себе установились необычайно простые взаимоотношения. Разведчики это принимали как знак должного внимания к их опасной и почетной профессии. Поэтому удержаться на чисто официальной субординации было трудно. Они охотно шли на откровенный разговор с полковником, пели при нем песни, весело шутили, балагурили. Но с генералом, с их точки зрения, такие вольности были уже совсем недопустимы.

Увидев Доватора, Захар Торба громко подал команду "Смирно" и, сделав несколько шагов вперед, четко отдал рапорт.

– Вот и рапорт отдавать научился отлично, – поздоровавшись с разведчиками, проговорил Доватор. Он был без бурки, в новой, хорошо облегавшей его плотную фигуру бекеше с серебристой барашковой опушкой. На голове ловко сидела генеральская папаха.

Торбе, только что отдавшему рапорт, хотелось приветствовать генерала улыбкой, но неловкость за разговор Шаповаленко сдержала его. Он виновато нагнул голову и сдвинул ремешок каски ближе к кадыку, точно он резал подбородок, хотя был застегнут не туго. Заметив все это, Доватор понял, что разведчики чем-то взволнованы.

– Что это вы, хлопцы, ладошкой рты прикрываете? Кашлять, что ли, боитесь?

– Да ничего, товарищ генерал... – подавляя смущение, ответил Торба и, искоса взглянув на Шаповаленко, подумал: "Из-за тебя, бородатый, вся волынка. Партизан нашелся!"

– Ничего, брат, разберемся, – точно угадывая мысли Торбы, суховато заметил Лев Михайлович. – Дайте-ка сегодня коням двойную порцию корма.

– Кормить коней, воно, конечно, товарищ генерал... – нерешительно заговорил Шаповаленко. Но генерал на него даже и не посмотрел, а спросил, обращаясь к Торбе:

– Сколько хромых лошадей?

Филипп Афанасьевич нерешительно переступил с ноги на ногу и встревоженно поглядел на Доватора.

Всегда он разговаривал с ним с шутливой задушевной простотой. Много говорил о Кубани, где он когда-то служил командиром эскадрона. И вдруг сейчас будто и не замечает его. Филипп Афанасьевич догадался о причине и хотел объясниться. Ведь ему просто обидно было, что они, казаки, куда-то отходят без единого выстрела, хотя всем не терпелось подраться. Вот почему он искренне считал свои обиды правильными.

– Сколько хромых коней? – переспросил Лев Михайлович, присаживаясь на седло Шаповаленко.

Торба ответил.

Филипп Афанасьевич подошел поближе к Доватору с твердым намерением заговорить. Вид у него был такой, будто генерал обещался прийти к нему в гости, поговорить по душам, а вдруг зашел к соседу и начал с ним бражничать. Обида была кровная. Доватор это видел, но решил не менять тона и по-прежнему внешне оставался безразличным к нему.

– Коням не давайте сразу ложиться. Проводку делайте. Массируйте скаковые суставы.

Доватор взглянул на Буслова и, согнув ногу в колене, показал, как надо это делать.

– Понятно, товарищ генерал, – тихо вмешался в разговор Филипп Афанасьевич. – Но только, коли кони будут на трех ногах, як мой, то тут не разотрешь... Разрешите обратиться, товарищ генерал.

– Обращайтесь, – равнодушно ответил Доватор и удобней уселся в седле.

– Куда мы так поспешаем? – смущенно посматривая на генерала, спросил Шаповаленко.

– На отдых... – спокойно и коротко ответил Доватор.

Казаки, переглянувшись, недоверчиво улыбнулись.

Лев Михайлович отлично понимал настроение людей, и ему хотелось объяснить обстановку, но в данную минуту нельзя было говорить общими фразами о необходимости перемены позиций, а сказать прямо, что немцы быстрым темпом продвигаются к Москве, он не мог. Сначала ему и самому не верилось, что противник прорвал оборону в районе Холм – Жирковское, быстро расширяет прорыв и угрожает отрезать две наши армии. Конница, как подвижной резерв, должна была прикрыть отход наших частей на Ржевском большаке.

Надо было сказать людям что-то другое, важное, способное поднять боевой дух и укрепить дисциплину.

– Куда ж мы идем на отдых, товарищ генерал? – спросил Филипп Афанасьевич.

– Конечно, не на Кубань. А может быть, и туда пойдем... О тебе, наверное, там старуха соскучилась!

Веселый тон Доватора вызвал дружный смех казаков.

– Да вы шутите, товарищ генерал?

Шаповаленко растерянно дергал себя за мочку уха, где темнела крохотная дырка (когда-то молодой Филипп носил в ухе серьгу).

– Не шучу, а серьезно говорю, – ответил Доватор. – Фронт большой, могут и туда послать. Мы люди военные.

– Верно, – согласился Буслов, толкая Шаповаленко локтем.

– А сейчас торопимся только потому, что боюсь к поезду опоздать. Да в армейский склад надо поспеть, получить полушубки и валенки. Филиппа Афанасьевича надо одеть, а то ему холодно будет в партизанском отряде... Найдет ли он там себе тетку Василису?..

Последние слова Доватора заглушил новый взрыв хохота.

– Да то ж неправда, товарищ генерал! – взмолился вконец растерявшийся Шаповаленко.

– Не веришь? Впрочем, ты мне вообще не веришь! А раз командиру солдат не верит, значит, кто-то из них никуда не годится... Наверное, я...

– Щоб я вам, товарищ генерал... Да сроду этого не було. Да я...

– Как же не было? – перебил Доватор. – Только что при всех заявил, что уходишь в партизаны, оставляешь своих товарищей, а раз так, значит, не доверяешь своему командиру! Ясно!

– Да не то, товарищ генерал! – решительней и смелей заговорил Шаповаленко. – Я же оттого, шо сердце болит. Всю ночь ехав и думав: куда идем? Пехота смеется. "Швыдче, кажуть, поезжайте, а то немцы догонят". Срамота! Нигде ни одного немца немае, а мы – силища така – идем без драки. Що таке!

Бойцы уже не улыбались. Каждый из них с такой же затаенной болью в сердце переживал нависшую над Родиной угрозу. Оставлять врагу села и города было невыносимо тяжело. Доватор отлично понимал это. Ему было еще тяжелей.

– Гитлеровцы хотят захватить столицу нашу – Москву, – проговорил он негромко. – А мы, советские люди, знаем, что такое для нас Москва. Мы идем защищать нашу столицу. Вот почему мы совершаем такие длительные марши. Мы не можем отдать фашистам Москвы. И никогда и никому не отдадим ее!

Все напряженно молчали. Захар Торба трясущимися руками, сам не замечая того, обрывал ременные кисточки темляка и машинально бросал их под ноги. Если бы ему вчера кто-нибудь сказал, что гитлеровцы подходят к Москве, он принял бы это за вранье, за насмешку. А сегодня это говорил сам Доватор!

– Ну как, Филипп Афанасьевич, в партизаны, значит? – после небольшой паузы спросил Лев Михайлович.

– Товарищ генерал, да разве я могу товарищей кинуть!

– Сегодня же отправлю. Передай коня и приходи в штаб, – с безоговорочной властностью в голосе заявил вдруг Доватор и, поднявшись, ушел.

– Ну вот, казак, хотел партизанничать, так ступай теперь, – укоряюще проговорил после ухода генерала Яша Воробьев. – Чекалдыкнул лишнюю чарочку, вот и выкинул коленце... А она, окаянная, как заиграет! Не только в партизаны, на гору Арарат воевать полезешь. Чалого-то кому препоручишь?

Шаповаленко подавленно молчал. Он знал, что генерал не любит отменять отданных приказаний.

– Седина в бороду, а бес в ребро, – сквозь зубы процедил Торба. Он знал характер Доватора и переживал за друга не меньше его самого.

Объехав свои части, Доватор возвратился в штаб сильно взволнованным. В подразделениях оказалось много хромых лошадей. Поэтому бойцы вынуждены были отставать и вести коней в поводу. Некоторые подразделения угодили под бомбежку, имелись потери. Двигаться таким темпом было невозможно. Замерзшая земля затвердела, как железо. Некованые кони могут обезножеть. Беспокойство еще больше усиливала создавшаяся на фронте обстановка. Информбюро сообщало о новых городах и селениях, оставленных нашими войсками.

Бегло просмотрев штабные документы, Лев Михайлович в ожидании интенданта задумчиво глядел в окно.

В огороде между кучами завядшей картофельной ботвы одиноко торчали не потерявшие еще зеленого оттенка костыли подсолнечника. Подальше сиротливо ютились голые мелкие осины. Даже березки, сверкая чистотой стволов, раздражали своим невеселым видом. Только цветок в плошке на подоконнике манил к себе свежими ярко-красными лепестками. Лев Михайлович осторожно взял глиняный горшочек и поднес к лицу. Но цветок был без запаха. С досадой Доватор поставил его на место. Цветок без запаха – что пища без соли.

Подойдя к стене, Лев Михайлович снял с гвоздя шашку, вынул ее и попробовал острие. Оно было отточено Сергеем, хорошо и густо смазано маслом. Лев Михайлович положил клинок на стол и решил протереть его.

В дверь постучали.

– Интендант второго ранга Миронов, по вашему приказанию, – доложил вошедший.

Миронов был высокий, плечистый человек с худощавым, но широким лицом, с большими, пшеничного цвета усами, выхоленными и пышно расчесанными. Казалось, интендант отрастил их для того, чтобы выставить напоказ вместе со строгой военной выправкой и новенькой, с иголочки, шинелью. На этот раз усы Миронова и его подчеркнутая опрятность вызвали у Доватора раздражение. "Одевается щеголем, а кони не подкованы", – мелькнуло у него в голове.