Текст книги "Последний бой"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

19

Еще с утра Володька хотел побрить мне бороду и щеки. Поначалу я согласился, но потом, вспомнив, что иду в деревню в качестве мастерового, бродячего сапожника, от бритья уклонился. Пиджак мой Катя забраковала, считая, что он длинный, широкий, и не по сезону... Стеганые брюки тоже.

– Лоснятся от засохшей крови,– сказала она и предложила Володьке отдать мне свои старые хлопчатобумажные брюки и кирзовые сапоги. Сенька передал мне свою телогрейку и фуражку стального цвета с твердым околышем, в какой, наверно, модничали охотнорядские приказчики.

Принарядился я в соответствии с разработанной мною легендой: что инвалид финской войны, житель Калуги, гостил у родственников и теперь ищу работу. Калугу я хорошо знал и человека такого имел на примете. К Днепру спускаться не стал, а двинулся прямо через поле в направлении Карыбщины, которая хорошо была видна из нашего лагеря.

Шел не без волнения. В сотый раз обдумывал свое положение и всякие могущие возникнуть неожиданности: как встречусь, например, с незнакомым лицом, а может, и со старостой, агентом вражеским? Раза два или три останавливался, всматривался в густые ветлы-раскоряки, где ютилась крайняя хата, присаживался, размышлял.

Одежда моя не слишком бросалась в глаза. Была лишь одна загвоздка: у кого и где гостил, у каких сородичей? Решил назвать село Зеленково Калининской области и фамилию агрономши, у которой до войны стоял на квартире, будучи командиром эскадрона пограничного полка.

Над рекой нависли плотные сумерки. Надо было попасть в село до восхода луны.

К дому тетки Солохи я подошел не с улицы и не сразу. Постоял за огородным плетнем, понаблюдал, как кто-то выходил из хаты, гремел бадейкой, выплескивая помои.

Низенькую хату под темной крышей нельзя было перепутать. Она ютилась на отшибе села, затененная старой ветлой и вишнями под окнами.

Дверь в избу была распахнута настежь. Из сеней я попал прямо в кухню, где при свете лампадки, тускло горевшей у иконы, за столом сидели две молодые рослые женщины и шумно хлебали из одной миски. Третья, пожилая, в просторной серой кофте, в красной юбке, стояла у шестка русской печи. Услышав мои шаги, повернулась темным лицом к порогу, в упор уставилась неморгающими глазами, напряженно сдвинув белесые брови над прямым строгим носом. Шагнув через порог, я едва не столкнулся с нею, спросил быстро:

– Вы тетка Солоха?

– Ну, я. А вы кто будете?

– Портной, работы ищу. Перешить что...

Ну надо же! Твердил всю дорогу, что я сапожник, а назвался портным.

– Портняжка? – Тетка Солоха прищурила один глаз и отогнала ладонью муху, гудевшую возле морщинистой щеки.

– Меня прислал Митька Сыроквашенский.

– Митька... А где ты его ветрел?

– На поле, с коровами.

– Добре. Выйдем.

Она пропустила меня вперед и прикрыла за собой дверь. В сенцах тихо спросила:

– Сколько вас народу?

– Пятеро.

– Чего хотите?

– Перейти Днепр, к партизанам.

– Вчера одни переправились тожать... может, и ваши, не знаю... Я их отговаривала. Не послухали.

– Нам бы хотелось связаться с кем-то, чтобы знать, куда идти.

– Об этом ничего сказать не могу. Приходи завтра в это же время. Только сначала посмотри: ежели у моих сеней будет стоять высокий белый шест – входить нельзя... А зараз подожди трошки.

Она ушла в хату. Через минуту вернулась и сунула мне в руки полкаравая пахучего ржаного хлеба.

– Больше нэма. Коли придешь, еще дам. Будь осторожен, чтобы никто не видел. А пока ступай.

Тетка Солоха легонько тронула за плечо, подвела к порожку и закрыла за мной дверь.

Вернулся я к своим, когда уже выплыла луна и повисла над Днепром. В Таракановке изредка вспыхивали зеленые ракеты, пощелкивали автоматные очереди. Товарищи мои были взбудоражены ожиданием, но после моего скудного рассказа о встрече с теткой Солохой пали в уныние.

– Раз от переправы отказалась, значит, ничего она не сделает, эта Солоха,– усомнился Семен.

– Завтра еще ждать целый день? – спросил Володька.

– Подождем,– ответил я, понимая, что предстоящий день будет нелегким.

– Она и завтра может отослать ни с чем,– снова заметил Сенька.

Катя и Севка молчали, а те двое упрямо пререкались со мной. Я пытался объяснить им, что не так-то просто наладить связь с партизанами, что Солоха хорошо знает, как нужно поступить в том или ином случае. Но чувствовал, что не убедил их. Они были малоопытны, нетерпеливы, легко впадали в панику. К тому же совершенно беспечны, и это внушало мне серьезную тревогу за них.

На другой день после моего визита в Карыбщину я запретил, как старший, разжигать костер и ходить за водой к Днепру. Это сразу же вызвало возражение.

– Значит, целый день будем сидеть голодными и без воды?

– Картошку варить станем, как только стемнеет.

Я напомнил о гарнизонах в Волкове и Таракановке.

– Изображать из себя главнокомандующего куда легче,– сыронизировал Сенька.

Меня это взорвало:

– Раз вы избрали старшего, извольте выполнять то, что я найду нужным приказывать.

Володька и Севка насупленно помалкивали. Катя, видя, что я начинаю закипать, взяла мою сторону:

– Хватит, ребята, спорить, Никифоров прав. Посчитайте, сколько раз я мотаюсь на Днепр. Из Таракановки просматривается весь наш берег.

Солнце поднималось, тени укорачивались. Раз обед не варили, делать было нечего. Все с нетерпением и тревогой поглядывали на Карыбщину, ждали – взметнется шест над домом тетки Солохи или нет?

Шест появился часов в пятнадцать, белый, прямой и невозмутимо зловещий. Идти запрещалось. Команда моя совсем приуныла.

– Надо уходить,– заявил Семен.

– Неужели лодки не найдем? – спросил Севка, косясь на Володьку. Тот выжидательно посмотрел на Катю.

– У нас есть старший, как он решит, так и будет,– сказала она властно, покусывая губы.

– Из этого лесочка нельзя уходить. Переменим место, чтобы не дымить на одном пятачке, и будем варить картошку до рассвета. Вечером же выставим круглосуточный караул.

– Тебя, что ли, караулить? – спросил Сенька.

– Ну, знаешь! – возмутилась Рыбакова.

На меня накатило тяжелое, цепенящее чувство. Я не стал церемониться, заговорил жестко:

– Вот что, хлопцы. Должен вам сказать, что вы утратили самое важное чувство – это представление о воинской дисциплине. Ищете партизан, а ведете себя как разгильдяи.

– Но, но! Полегче! – крикнул Сенька и быстро вскочил на ноги.

– Ты, Семен, не перебивай,– осадил я его.– Кто мне скажет, кто мы такие?

– Как кто? – встрепенулся Севка.– Бывшие военнопленные.

– Эх вы!.. А я так думал: мы – своеобразный партизанский отряд... Зря я вас агитирую, трачу слова... Я прежде обходился без вас – и дальше как-нибудь обойдусь.

Я схватил вещевой мешок, стал торопливо завязывать его.

– Катя, будь добра, дай мои стеганые брюки. Я свои надену, а с леями пусть щеголяет кто хочет.

– Я иду с тобой.– Катя вскочила, торопливо завязывая на голове бледно-зеленую косынку.– С этими молодцами я не останусь. Пусть идут куда хотят. Съели у человека последний хлеб, получили возможность заиметь связь с партизанами и недовольны. Да кто вы такие? Никифоров пограничник, разведчик полковой, искалеченный человек, ходит в село, рискует ради вас, дураков, головой, а они еще выламываются. Он один из организаторов нашего побега. А мы чем его отблагодарили?

Катя стала нервно тормошить свою походную сумку, связанную веревочками.

– Погоди, Катюша, погоди! – Володька поймал ее за руку.– Товарищ старший лейтенант, мы ведь обсуждаем, как лучше...

– Приказы командира не обсуждаются. Ты что, забыл?– Катюша обдала его леденяще-пронзительным взглядом.

– Мы же того... а тут еще этот шест...– бормотал Володька.

– Сенька первый завелся! Чего там? – поднялся Севка и обрушил на Семена поток брани. Это была тоже крайность, и я едва сдержал его.

– Извините нас, товарищ старший лейтенант, больше этого не повторится,– проговорил Володька.– А с Сенькой я поговорю отдельно...

– Ладно, командир, прости их, дураков,– вмешалась снова Катя.– Ну а дисциплину с них требуй, как полагается. А то за картошкой бредут, словно я их могилу копать посылаю...

– Погорячились маленько – и ладно... давайте забудем...– заговорил наконец Сенька, видя, что он остался один.

– Хорошо. На первый случай посчитаем это недоразумением. Но я не люблю кривить душой и скажу, что командир такое ЧП всегда держит в памяти... Учтите это... А сейчас немедленно меняем место. Мы тут порядочно надымили между двумя гарнизонами. Немцы и полицаи могут заинтересоваться нашими дымками... Решительно никаких дневных костров и хождений к реке.

На том и порешили.

Еще вчера, когда собирался к тетке Солохе, я присмотрел новое для нашего лагеря место – в двух примерно километрах от прежнего, ближе к Карыбщине. Лесок там был покрупнее и погуще, а главное, в нескольких метрах от кострища пролегала небольшая, заросшая мелким кустарником ложбинка. Я рассчитал, что в случае нападения с южной стороны по ней можно было отойти к Днепру, а там, укрываясь прибрежным тальником, проскочить в большой лес.

С восточной стороны нас прикрывала высотка, куда я наметил поставить наблюдателя. Отсюда хорошо просматривалась вся окрестность, дороги и подходы к нашему очень молодому и совсем небольшому лесочку.

Все это я твердо изложил своим «партизанам» в виде боевой задачи, когда мы перебрались, и обрисовал на местности. Указания были беспрекословно приняты.

Я всерьез стал подумывать о противнике, который находился в Таракановке, в трех-четырех километрах, и мог свободно послать к завтраку на дымок десяток мин. Я был убежден, что мы наследили в первые же сутки – весь день варили картошку и даже чай кипятили в консервной банке, безудержно дымили до самой глубокой ночи.

Мои предостережения в расчет не принимались – ребята отделывались шуточками, полагая, что стоит мне сходить к тетке Солохе, и партизаны тотчас же, как по щучьему велению, пришлют за нами если не тачанку, то трофейный вездеход... А вместо этого у хаты тетки Солохи угрожающе торчал белый шест. Не пересказать словами, как он действовал на психику.

20

В подлеске тихо и знойно. Время будто споткнулось о Солохин шест и замерло на месте. Полная безызвестность наводит на ребят уныние. Я же, не раз глядевший в лицо своей судьбе, не теряю надежды и абсолютно уверен, что к вечеру шест исчезнет. Я деятелен, внутренне собран, у меня хорошее настроение, потому что во мне укрепилась вера в Дмитрия Сыроквашенского и тетку Солоху. Им просто нельзя было не верить.

По очереди ведем наблюдение с высотки – это развивает бдительность и в то же время дисциплинирует ребят. К тому же, чтобы отвлечь их от нехороших мыслей, начинаю рассказывать о боях на Западной Двине в первый месяц войны, о тактике противника под Москвой, о действиях конницы во вражеском тылу, делюсь жизненным опытом, припоминаю смешные случаи, объясняю, к чему приводит расслабленность и беспечность. Делаю я это искренне, с сознанием командирского долга, хорошо понимая, что морально отвечаю за их надломленные концлагерем души. Голод, полное незнание обстановки во вражеском тылу, отсутствие опыта, потеря всякой бдительности – все это могло погубить их и, как выяснилось позже, погубило другие группы.

Наконец кончился еще один трудный день и наступил вечер. Но и он не принес облегчения моим приунывшим товарищам. По-прежнему маячил над потемневшей крышей, меж верхушками старых ветел, конец белого шеста, медленно поглощаемый наступающими сумерками.

Мы сидим вокруг маленького, едва тлеющего Костерина, отмахиваемся от назойливых комаров и молчим. В преддверии еще одного томительного дня разговор, как и веточки в костре, вяло вспыхивает и опять тут же гаснет.

– Ну а если завтра шест так же будет весь день торчать? – Володька, хлебнув дыма, откатывается от костра, ложится на живот и упирается локтями в землю.

– Как минует опасность, она повалит его, – отвечаю я.

– А если не минует?

– Примем другое решение. Пробудем здесь весь завтрашний день и, если обстановка не изменится, вечером перейдем в другое место, южнее Карыбщины. Там безопасней.

– И опять ждать?

– Да. Ждать, Володя! Как же иначе. Терпеливо, до конца. Это же явка, как ты не можешь понять? Сейчас всякая самодеятельность с нашей стороны вдвойне опасна.

– Почему опасна?

Меня начинают раздражать его бестолковые вопросы. Чтобы не сказать лишнее и резкое, я напряженно молчу. Потом, дивясь своей выдержке, тихо отвечаю:

– Тех, кому стала известна хата тетки Солохи, без внимания не оставят. Рано или поздно...– Говорю раздельно и чувствую, что в голосе у меня что-то кипит.

– Ох какой ты, Володька, все-таки дурак,– не выдерживает Рыбакова.– Предположим, махнем мы на эту тетку рукой. Уйдем. Куда? Скажем, нашли лодку, переехали на ту сторону и начали искать партизанский отряд. Как? Заявимся в деревню – и айда спрашивать? Спасибо старшему лейтенанту, что дровишек наломал и грудочкой сложил, а то бы мимо прошли, и не знаю, где бы я сейчас была с вами...– Катя терла ладонью лоб, жмурила глаза.

Попутчики ее понуро молчали, смущенно поглядывая на малое голубоватое пламя костра. Горел мелкий сухой орешник и почти не дымил.

Я сидел у костра и потихоньку точил о камень лезвие ножа.

– Резать, что ли, кого собираешься, командир? – спросил Володька.

– Люблю острые ножи...

– У вас теперь помощница без ножа режет...

– Помолчи,– не отрывая от глаз ладони, сказала Катя. Всем стало неловко. Молчим. Теплом отдает от нагретой земли и от жарко тлеющих угольков. В чистом небе спелая россыпь звезд.

Вдруг ветки молодого березняка раздвинулись. Человек возник, словно из-под корней выщелкнулся, и бесцеремонно плюхнулся на правый бок, головой близко ко мне, со словами:

– Как поживаете, разбойнички? – Длинный, светловолосый парень, в белой, с короткими рукавами, рубахе умело подбросил в костер несколько веточек, и они тут же вспыхнули и затрещали.

– Живем...– Я нащупал между колен воткнутый в землю нож, сжал рукоятку. Развязность парня, граничащая с наглостью, настораживала.

Ребят моих обескураживала торчащая из кармана рукоятка нагана, синеватые наколки на оголенной по локоть руке парня. По его виду, бесцеремонному поведению он мог быть и полицаем, и лесным бродягой, и провокатором. Когда парень поворачивал ко мне голову, с беспорядочными возле больших ушей завитками на тонкой шее, я совсем близко видел выпяченный кадык. В случае необходимости можно было полоснуть ножом по выпуклому горлу.

«А если он не один?» – с досадой подумал я, злясь на моих попутчиков, что не догадались встать и проверить, что делается вокруг нашего костра и нет ли поблизости других гостей.

– Значит, ищете партизан? – С лица пришельца все время не сходила иронически-надменная улыбка, тлевшая негаснувшими искорками в прищуре глаз. Он явно показывал свое превосходство и свободно пользовался им.

– Ничего не значит...– ответил я и тут же напал на него встречным резким вопросом: – А собственно, кто вы есть? И почему так себя ведете, приятель?

– Мне так нравится,– и, повернув ко мне голову, неожиданно спросил: – Как у вас с оружием?

– Для тебя в полной готовности...

– Даже так? – засмеялся он, не меняя вольной своей позы.– Для меня, значит, есть?

– А как ты думал? Возникаешь как из-под земли, падаешь на бочок... Так ведь можно и не подняться...

– Это, пожалуй, верно. Извините. Кто из вас был у Солохи? – Парень подтянул под себя длинные ноги и встал на колени. Все напускное мигом слетело с него.

– Как тебя, приятель, зовут? – не отвечая на его вопрос, спросил я.

– Лейтенант Леонид Луконцев... Так кто был у Солохи и назвался портным?

– А мы еще недостаточно близко познакомились...

– Ладно, товарищи, оставьте... Я же извинился... Вот принес вам буханку хлеба, луку и табаку.– Леонид вытащил все это из-за пазухи и положил рядом с костром.

– Я был у Солохи, Никифоров!

– Это вы, значит, командир? – Он достал кисет, взял из него щепоть табаку и подал мне.– Какое у вас звание?

– Старший лейтенант.– Взяв свою долю для цигарки, я протянул кисет Володьке, чувствуя, как дрожат у него пальцы и как не спускают напряженных глаз с пришельца Севка и Катя. Сенька стоял на часах и явно прозевал гостя. Услышав разговор, подошел к нам и присел поодаль.

Облик парня начинал внушать мне доверие. Схлынуло напряжение, и я понял, что это тот самый человек, которого так долго ждал, и готов был выразить ему свое восхищение его грубоватой, но смелой перед нами игрой...

– Вот что, друзья лесные,– Леонид неожиданно поднялся, бросил в костер окурок, утопив в кармане рукоятку нагана, добавил: – Надо поосторожнее с костром и посматривайте за дорогой, а то как бы фрицы не вздумали лес прочистить. В Волкове они сыр варят, а Карабино – полицейское гнездо. Будьте начеку... Ну, хлопцы, до завтра. Старший лейтенант, проводите меня немного.

Опираясь на свой посох, я спустился за ним в лощинку.

– Что, командир, не сразу мне поверили? – спросил он.

– Да, не сразу.

– Я-то знал о вас почти все, потому и немножко вольно себя вел. Две ваши группы переправились через Днепр. И, видимо, зря... Там сейчас делать нечего. Фашисты усиливают гарнизоны. Я бы их отговорил, а вот Солоха не сумела. Меня как раз дома не было.

– А как будет с нами?

– Не беспокойтесь, все устроится как надо. Ждите. Я приду завтра в это же самое время.

Он юркнул в кусты, и я тут же перестал слышать его шаги. Ловкий!

21

После ухода лейтенанта нам было не до сна. Повалялись, покряхтели и поднялись ни свет ни заря. Я предложил пойти накопать картошки, сварить до рассвета, чтобы хватило на завтрак и осталось на обед.

Наступил один из труднейших дней нашего пребывания на этом месте. Тянулся он бесконечно медленно, со скрипом, как полусонный мужик на ленивых волах. Чтобы подогнать время, каждый старался подольше постоять на посту. Там можно было наблюдать за окрестностью, видеть белых чаек, летающих над Днепром, прислушиваться к малейшим лесным шорохам, к гулу моторов в Волково.

Когда стоишь на посту, то, занятый важным делом, чувствуешь ответственность за жизнь доверившихся тебе товарищей, загоняешь вглубь томление и робость. Только несерьезные люди могут говорить, что ничего не боятся. Мужество – это собранная в кулак воля и осознанная до конца ответственность.

...И вот подполз тихий сумеречный вечер. Ожидание стало еще томительней и напряженней.

Как и вчера, лейтенант Луконцев появился неожиданно и совсем с другой стороны. Поздоровавшись, сказал:

– Пошли, товарищи.

Мы давно уже были наготове, с надетыми на плечи вещевыми мешками.

Длинноногий лейтенант устремился вперед по виляющей между кустами тропке. Вскоре от такой ускоренной ходьбы я взмок – пришлось снять чертову кожу. На первой же остановке сказал:

– Если будете так идти, то через километр я упаду.

– Простите, я забыл про ваши недуги. Пойдем помедленнее, но учтите – придется идти долго, всю ночь. Сможете?

– Смогу, если и вы учтете, что у меня открытая рана на ноге и обувь богатырского размера...

– Учтем, учтем. Нам надо поспешать... Фашисты из Волково и полицаи в Карабине засекли ваши дымы и хождения на Днепр, собираются обстрелять лес и прочистить его. Мы ушли вовремя. Сделаем так. Сейчас надо побыстрее оторваться километров на пять. Я вас оставлю в безопасном месте, а сам отлучусь. Вы уж потерпите, товарищ старший лейтенант.

– Потерплю. Пошли.

Хоть и трудно было идти, но я не отставал, да и они не шибко вырывались вперед, поджидали и давали передышку. Опираясь на палку, я старался забыть о боли, укрощая частый стук сердца, думал лишь о том, что сбывается наконец моя долгожданная мечта: лейтенант Леонид Луконцев ведет нас к партизанам.

Остановились. Вокруг редкие остроконечные ели с большими, как крылья, растопыренными лапами.

– Ждите тут. Отдыхайте. Я скоро вернусь, но, возможно, и задержусь,– проговорил лейтенант и быстро ушел.

– Куда это он опять? – склонившись ко мне, спросил Семен. Весь день он отмалчивался, исправно нес службу. Особо почтителен и внимателен был со мной.

– Все в порядке. Приведет людей, с которыми обещал свести нас.

– И кто же они?

– Думаю, что партизаны.

– Это точно?

– А ты все еще не веришь?

– Верю. Волнуюсь просто. Я ведь партизан-то знаю только по вашим рассказам.

– Скоро увидишь...– Я говорил, но сам еще не знал, кого приведет лейтенант Луконцев. В том, что приведет добрых людей, нисколько не сомневался. Верил, что это будет самый мой счастливый бивак.

Володя и Севка лежали навзничь и не принимали участия в нашем разговоре. Каждый думал о своем, сокровенном.

Я глубоко вдыхал чистый, лесной воздух. Ночное небо и звезды казались близкими, ласковыми, и дыхание Кати, присевшей рядом со мной, было теплым и чистым.

Не помню точно, сколько пришлось ждать. Горячее и радостное напряжение осталось в памяти на всю жизнь.

Лейтенант появился, когда по пышным елям шарил свет луны, белесый и тихий.

– Ну, пошли,– сказал он шепотом, и снова замелькала впереди его высокая, гибкая фигура. Мы гуськом двинулись за ним. Я, как обычно, замыкал нашу маленькую колонну...

Вдруг кусты кончились и путь нам преградила березка – белая-белая, облитая лунным светом, рядом с нею стояли три человека. У двоих автоматы на груди, у третьего – карабин.

– Кто из вас старший лейтенант? – спросил коренастый, в коротком темном пиджаке, перетянутом широким ремнем с круглыми дисками.

Я выдвинулся вперед. Мне хотелось обнять этих молодых парней, в одинаковых, сдвинутых на лоб кепках. Но я сдержал свой душевный порыв и крепко пожал им руки.

– Это вы полковой разведчик и начальник штаба кавалерийского полка?

– Он самый, Никифоров Илья Иванович,– ответил я, довольный, что не видно в темноте моего заросшего лица, повлажневших глаз.

– Я старший группы, Федор Цыганков. Знакомьтесь, это Виктор Балашов, москвич.

Я подошел к нему и вторично пожал руку.

– Где жили в Москве?

– На Варшавском шоссе...

Так я встретил земляка-партизана.

– А это Володя Алексеев,– продолжал Цыганков.– Из того самого Карабино, что за Днепром. Там фашисты гнездятся, обещают поймать Володьку и повесить за ноги.

– Да ладно тебе...– Алексеев поправил ремень карабина, натянул кепку на самый лоб и отвернулся.

– Ничего, скорее мы их повесим,– молвил Цыганков.– И как они вас не застукали? Уж очень вольно вы там стряпней занимались. Скажите спасибо лейтенанту, что вытащил загодя...

Да, это было наше счастье. Утром следующего дня фашисты открыли по нашему пятачку минометный огонь. А из Карабино чуть ли не полдня били из крупнокалиберных пулеметов разрывными пулями.

– Ну что же, Леха, до встречи! – сказал Цыганков.– Пора.

– Через пару дней я у вас буду,– ответил Луконцев. Я попрощался с ним как с родным, близким мне человеком. Катя обняла и от души расцеловала.

– Значит, скоро увидимся, Леонид,– проговорил Цыганков.– Ну, а мы сейчас двинем к нашей базе. Порядок на марше будет таким: раз с нами раненый командир, пойдем не спеша. Торопиться некуда. По пути зайдем в село Сырокоренье, я там наказал старосте, чтобы он приготовил барашка и бидон молока. К утру будем на месте. Витя и Володя, на двести метров вперед. А вы двое,– Цыганков показал стволом автомата на Семена и Севку,– пойдете позади, на той же дистанции, посматривайте хорошенько по сторонам, назад почаще оглядывайтесь, что заметите, свистнете. Мы четверо – в ядре. Все. Теперь вперед.

Старший группы отдавал приказания легко и свободно, без всякого командного наигрыша. Однако его простецкий, вроде бы и непринужденный тон не давал повода что-то не так исполнить или замешкаться.

Мы шли мерным, спокойным шагом, устраивали нормальные привалы, во время которых Федя Цыганков просил рассказать об осенних и зимних боях на Западном фронте, о моем путешествии от Смоленска до Карыбщины. Слушая, покачивал головой, а когда я рассказал, как меня чуть не проткнули вилами, рассмеялся.

Наконец Цыганков предупредил, что скоро будет деревня. Не дойдя шагов триста до крайнего дома, он свернул с дороги. Приказав нам сесть, сказал:

– Пока Витька за молоком сходит, мы перекурим.

Затяжка табаком сладостна. Лежа на спине, чувствую, как бока ласкает густая мягкая трава, и мне хочется вдруг затянуть песню. Мысленно слышу, как звучит мой голос: «Закувала зозуленька в саду на погосте. Приихалы до дивчины три казака в гости. Один казак коней ведет, другой коней вяже. Третий казак той дивчине добрый вечер каже»...

Я не только слышу слова, но и явственно осязаю мускулистую конскую грудь, вижу, как лоснится горячая, запотевшая шерсть на мягкой коже, ощущаю трепетную дрожь и сам, как в лихорадке, дрожу.

Виктор принес бидон молока, налил полный солдатский котелок и подал мне. Я отпил и пустил котелок по кругу. Катя попросила у меня фляжку, наполнила ее чудесным напитком и, вернув, коснулась ладонью моей небритой щеки...

Когда напились молока и покурили вдоволь, тронулись дальше.

Обойдя деревню, пересекли несколько межей с незасеянными, запущенными полями. Спугнув две стаи куропаток, снова вышли на твердую, хорошо накатанную, белую от лунного света дорогу, взбегающую на сероватый отлогий пригорок. По одну сторону сонно никла узенькая полоска ржаного поля, по другую – топорщил усы начинающий созревать ячмень.

На вершине бугра, справа, на отлете, показалась черноватая крыша какого-то строения. Федя Цыганков неожиданно остановился, легонько свистнул и, растопырив руки, попятился, подавая нам знак отойти и залечь.

Тут же появился Виктор с автоматом в правой руке.

– Ну? – спросил Федя.

– В сарае вроде уздечка звякнула...

– Я тоже слышал, потому и свистнул тебе. Где Володька?

– Залег. Наблюдает.

– Идем проверим.

Свернув с дороги, они скрылись за бугром. Но вернулись быстро. Не дойдя до нашей лежки, остановились, продолжая что-то обсуждать меж собою.

– Были бы мы одни, другой вопрос,– услышал я голос Цыганкова.

Вскоре нас повели прочь от дороги. Снова, попетляв по межам, пересекли картофельное поле и спустились по узкой торной тропе в низину, где густо рос по лугу ивняк вперемежку с ольхой.

– Привал. Отдыхайте,– приказал Цыганков.– Мы скоро вернемся.

Он опять ушел с Виктором. С нами остался Володя.

Мне не терпелось узнать, что насторожило Федю в сарае и почему вернулись обратно.

Была глубокая ночь. Тихо плыла над полями луна. На траву стелилась роса. Свежело. Я влез в свою чертову кожу, с благодарностью вспоминая жену политрука, и попытался заснуть. Положив голову на медицинскую сумку, рядом со мной расположилась Катя. Остальные посменно стояли за кустами в карауле. Услышав шаги, я поднял голову и увидел на плече подходившего Цыганкова баранью голову. Остановившись, он привычным движением снял с плеча живую ношу и положил на землю. Подсел к нам, вытирая кепкой лицо, заговорил:

– Решил, что староста задумал променять нас всех вот на этого валуха...

– Как променять?– спросила Катя.

– Чуть не напоролись на засаду... Полицаи и гансики спрятали коней в сарай и надумали встретить нас горяченькими...

– Ну и что дальше?– Я придвинулся к нему совсем близко.

– Витек с Володей учуяли... Да и я тоже слышал, как лошадь фыркнула, уздечкой загремела.

Между прочим, звон колечек трензелей и всхрап не миновали и моих ушей. Но я подумал тогда, что от радости мне начинают мерещиться кони.

– Если бы мы были одни, то пошутили бы с ними малость...

– Выходит, я помешал?

– Зачем так говорить. За нами не пропадет... Я старосту чуть не прошил из автомата. Ты, говорю, гад, потрох бараний пожалел? Упал на колени и клянется, что не он. Стали разбираться. Выяснили, нет, не он, да и какой ему смысл?

– Так ведь кто-то навел?

– Не думаю. Движение на Витебск усилилось. Все прут напрямик, как и мы... Ну ладно, лёсовички, двинули дальше, барашка свежевать.

Подхватив автомат, Федя встал.

– Кто из вас покрепче, пусть понесет барана. Наверное, ты самый большой тут?– кивнул он на Семена.

– Я готов. Давайте,– охотно отозвался Сенька и выступил вперед.

– Ну и лады. Как устанешь, дружки сменят. А то мы той ночью на железке поезд подкарауливали, а в эту вас поджидали и не прилегли даже. Выходит, две полных ночи топчемся. Тут без барашка и до столицы не дотянешь...

– А что за столица? – спросил я.

– Партизанская... далековато...

– Сколько идти? – для меня это был немаловажный вопрос.

– Туда мы не пойдем сегодня. Только до «гостиницы», временую базу так называют. Там отдохнем пару денечков.

– Ну а поезд все-таки подкараулили? – поинтересовался я.

– А то как же. Эшелон с танками. Вперед, товарищи. А то нам еще топать да топать... Кувырнули мы его, эшелон-то.

Сказал буднично, просто и засмеялся молодым дерзким смешком.

К месту дневки пришли на рассвете. На последних километрах мне почему-то было больно держать левой рукой посох. Только позже я узнал, что между мизинцем и безымянным пальцем засел осколок снаряда величиною с полгорошины. В правом локтевом суставе, под бинтами, гнездились два осколка – эти прижились навечно. Федя Цыганков все время шел рядом со мной, часто приказывал делать привалы и тешил нас разными партизанскими байками.

Временная база, в шутку прозванная партизанской гостиницей, оказалась в лесу, в районе Перховских дач. Здесь стояло свыше десятка шалашей, покрытых еловым лапником. Место было обжитым и по-своему благоустроенным – в виде сибирской таежной заимки. Около свежего кострища заготовлена кучка сухих дров. Тут же на суку висел чем-то набитый холщовый мешок. Федя снял его, посмотрел и обрадованно проговорил:

– Порядок! Хлеб, соль и даже лавровый лист. Молодцы кочубеевцы.

Кто такие кочубеевцы, я тогда еще не знал. Федя Цыганков подвел меня к небольшому двухместному шалашу:

– Вот вам персональная хата. Ложитесь и отдыхайте. Последние версты всегда немерены... видел, как тяжело вам было. С этого дня мы с Виктором Балашовым, вашим земляком, берем над вами шефство. Если что будет нужно, обращайтесь ко мне или к нему. Все устроим, как полагается. Есть у нас начальник санитарной части, Маринка, не девушка, а золото. Но она сейчас в столице.

– А где отряд, если не секрет?

– Пошел принимать самолеты. Спецгруз для отряда. Сегодня вечером должен прибыть сюда. Переднюем – и дальше.

– Отряд подвижный?

– На месте не сидит... Столица отсюда километрах в сорока. Это, можно сказать, наш, советский, район. Весь народ там свойский, горой за партизан. Предупреждает нас загодя, если каратели вздумают наступать. Мы их встречаем как надо – стреляем из засад, а потом в глубину леса уходим... Пока они очухаются, мы уже совсем в другом месте. Гитлеровский гарнизон щелканем, на шоссе машины пожжем – и к себе в столицу. Так и живем. Может, уснете? Как баранина поспеет, разбудим.

Спать мне не хотелось. Слушая его рассказ, я еще никак не мог поверить, что нахожусь у своих и что это не сон. Радость была настолько сильной, что я почувствовал себя будто возрожденным из кошмарного небытия.