Текст книги "Синий шихан"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

«Если даже он узнает про этот ковер, – думала Маринка, – что же делать, я тут совсем ни при чем».

После ужина Маринка рано ушла в юрту Камшат, отдала подарки и легла спать. Микешка хотел проехаться вечером по степи. Кодар предложил ей своего коня, но Маринка отказалась.

Ворочаясь под мягким одеялом из верблюжьей шерсти, она долго не могла заснуть.

Над степью опустилась короткая летняя ночь. Слышен был лай аульных собак, шорох проходивших мимо отар и конских табунов.

Привыкшая рано вставать, Маринка проснулась, когда еще на небе сверкали последние бледные звезды. Камшат уже была на ногах и успела подоить кобыл. У стойла отпущенные с привязи жеребята, тыча мордами в вымя сытых кобылиц, досасывали оставленное молоко и игриво повизгивали. Камшат мешала заквашенный кумыс.

– Зачем мало спала, дочка? – спросила Камшат.

– Пока нет жары, ехать надо, – ответила Маринка, знавшая немного по-киргизски, и попросила хозяйку разбудить Микешку.

– Ничего, успеешь. Маленько чай будем пить, баурсаки кушать. Такого закона нет в степи, чтобы гость уезжал и ничего не кушал.

Оставив свою работу, Камшат вошла в юрту и вынесла до блеска начищенный самовар. Наложив чурок, бросила пучок зажженных лучинок и надела местами дырявую, прогоревшую трубу. Однако чурки загорались плохо и только дымили. Ворча, Камшат снова сходила в юрту, принесла старый ичиг, надела его на самоварную трубу и стала раздувать. После этого самовар разгорелся и зашумел.

– Вот хорошо, – довольная своим успехом, проговорила Камшат и бросила на Маринку торжествующий взгляд. Но вдруг лицо ее вытянулось, добродушная улыбка сошла с морщинистых щек.

– Постой, постой, девка, – быстро заговорила Камшат. – Я где-то видела твои глаза. Да и кофточка тоже знакомая, постой! Только шальваров нет… А-ха-ха! – неожиданно засмеялась Камшат и, оборвав смех, продолжала: – Ой, какой дурак наш Кодар! Русскую девку на ковре нарисовал. Ай-яй-яй! Узнают люди, сколько смеху будет! Вся орда будет смеяться…

Опустив голову, Марина подошла к телеге и быстро стала запрягать лошадь. Сколько ни упрашивали ее проснувшийся Василий и Кодар, не дожидаясь утреннего угощения, собралась ехать. Микешка, видя упорство своей подруги, зная ее характер, не настаивал. Привязав подседланную лошадь к левой оглобле, покорно сел в телегу.

– Ты что это взъерепенилась, Мариша? Почему завтракать не осталась? Это не порядок. Хозяева обидятся…

– Ну и пусть обижаются… Может, я хочу на молебствие посмотреть, – сумрачно ответила Маринка. – Мне что-то домой захотелось…

– Ни с того ни с сего? И на конях не прокатились.

– Подумаешь, невидаль: на конях скакать! В любое время можно подседлать и поехать. Ты, случаем, ковер, который в кибитке делается, не видел? – придерживая дыхание, тихо спросила Маринка.

– Нет. А что? Больно хороший?

– Не знаю. Не готовый. Он его никому не показывает…

– Да ты только намекни ему, он тебе сам подарит. Хочешь, я намекну? Он для тебя все сделает…

– А что я ему? – вспыхнула Маринка, ругая себя за то, что не вовремя заговорила о злосчастном ковре.

– Будто ты и не знаешь, – неопределенно сказал Микешка.

Но Маринку это задело за живое, прервать разговор было уже невозможно: хотелось выяснить, что знает Микешка…

– Ты о чем говоришь? Что это такое я должна знать? Ну-ка, ответь.

– Он на тебя так смотрел! Мне со стороны даже жалко его стало. Ей-богу… Любят они русских женщин, ну ведь как любят! Азия, горячая кровь… – болтал Микешка, не подозревая, как он терзал душу девушки и разрушал их дружбу и любовь. – А ведь парень хороший… Вот ты, например, пошла бы за него замуж?

– Как тебе такое взбрело в голову? Эх ты!..

Маринка хотела сказать, что он тоже сын азиата, а ведь полюбила она его. Острыми иглами заколола в сердце обида. Она насупилась и отвернулась от него.

– Мало ли бывает в жизни… А бабы, они что… – злясь на Маринку за ее непонятное поведение, брякнул Микешка. – Пальчиком помани, гостинчиков поболе…

Маринка сильно натянула вожжи и остановила лошадь. Повернув голову, она смотрела на Микешку гневными глазами. Такой взгляд ничего хорошего не обещал. Грудной голос девушки прозвучал глухо и резко:

– Слазь!

– Ты что, Мариша? – разинул рот Микешка.

– Слазь, говорю! – скручивая руками концы вожжей, проговорила Маринка. – Слазь! А то… так поманю пальчиком!..

– Да ты белены, что ли, объелась, уж и пошутить нельзя…

– Уезжай от меня, ради истинного бога уезжай! – со странным испугом в голосе крикнула она и, привскочив, встала на колени. Вспомнив буяновский подарок, еще больше разозлилась на себя, на Микешку.

Микешка спрыгнул с телеги и трясущимися руками отвязал от оглобли повод своей лошади. Вскочив в седло, помахивая нагайкой, сказал:

– Подумаешь, краля какая! Шутейного слова сказать нельзя…

Маринка ничего не ответила, хлестнула лошадь кнутом. Подпрыгивая на кочковатой дороге, телега покатилась по глубоким колеям, захлестывая концами осей серебристые метелки ковыля, сбивая с придорожной травки утреннюю росу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда Маринка подъезжала к станице, над площадью раздался унылый колокольный звон. Церковный сторож Архип Кулагин, сильно натягивая веревку, бил в колокол, призывая шиханских жителей на моление. Слегка надтреснутый колокол издавал дребезжащие звуки и нагонял тревожную тоску. Обычно Архип совсем не так звонил, но сегодня он по случаю приближения холеры с утра выпил лишнюю косушку водки, сильно расчувствовался и решил придать молебствию некоторую грустную торжественность, чтобы вызвать у станичников если не слезы, так хоть скорбное умиление. И это ему вполне удалось. Подходившие к церкви старушки, вздыхая и крестясь, прикладывая к глазам платки, говорили:

– Хорошо как нынче звонит Архипыч, пошли ему, господи, доброго здоровья и райскую жизнь на том свете…

Маринка тихим шагом подъехала к площади. Там уже было много людей. Несколько вдов и девушек во главе с Олимпиадой Лучевниковой возились около небольшого плужка, готовясь запрягаться, чтобы сделать вокруг станицы священную борозду. Вокруг них табунились молодые парни и мальчишки-подростки с обветренными и облупленными от солнца и купанья носами.

Старые и пожилые казаки стояли отдельной толпой. Женщины крикливо переговаривались, судили и рядили на разные лады о предстоящем событии.

Белокурая, высокая Олимпиада вырядилась в праздничную коричневого цвета юбку, длинную и широкую. Рядом с ней подруга Маринки Кланька Мишутина в пестреньком, с розовыми цветочками платье выглядела девчонкой-подростком. Увидев проезжавшую по улице Маринку, Кланька, постукивая по пыльной затвердевшей земле каблучками полусапожек, подбежала к телеге.

– Мариночка, здравствуй, ой как хорошо, что вернулась! Придешь? Гляди, сколько людей набралось! Интересно будет…

– Приду. Садись, вместе доедем. Я только лошадь распрягу, и прибежим, – обрадованная встречей с подружкой, сказала Маринка. – Садись, Кланя, да смотри платье не выпачкай.

Кланька, наступив ногой на край измазанной дегтем оси, легко вспорхнула на телегу и уселась на кошме рядом с Маринкой.

Прибрав лошадь и наскоро перекусив хлеба с утренним молоком, подруги побежали на площадь.

Микешка прискакал в станицу раньше Маринки и уже стоял в толпе в новой красной рубахе, подпоясанной узеньким наборным ремнем. Чтобы позлить Маринку, он оделял девушек семечками, насыпая каждой в горсточку, а Лучевниковой отвалил две горсти. Но на Маринку это никак не подействовало. К удивлению всех, она категорически отказалась впрягаться в плуг и стояла рядом с Кланькой в сторонке.

– Кнут забыл взять… Нечем будет девчат подхлестывать, – балагурил Микешка. – А тебя, Липочка, в корень запряжем, смотри, борозду не скриви…

– А тебя куда, конский урядник? – игриво косясь на него, говорила Олимпиада, прижимая к груди белые оголенные руки.

Микешка, под стать ей, высокий, стройный, с бравым чубом парень, давно тревожил сердце молодой вдовушки. Она даже пробовала приголубить его да свести под венец, но Микешка был крепко привязан к Маринке, по праву считавшейся первой в станице красавицей. Сегодня, огорченный ссорой с Маринкой, он решил позабавиться с Олимпиадой. Взяв ее под локоток, проговорил:

– Пусть запрягут на пару, потянем, Липушка… Чать, не собьемся с борозды-то? Тебя – по праву сторону, чтобы к сердцу поближе. А если собьешься, уложу в бороздку и запашу. Холера-то через таких грешниц не пройдет…

– Типун тебе на язык, – отвернувшись, прошептала Олимпиада. – Ты любую в грех вгонишь. Молиться пришел или языком чесать?

– Язык без костей. Жалко поди Митьку-то! Вишь, какая беда приключилась… Ничего, может, выздоровеет после наших молитв.

– А разве не жалко? Да он еще не захворал, чего ты каркаешь? Его фелшер видел, разговаривал с ним…

– Он, наверное, и его тоже, как и меня, с ружьем встретил?

– И близко не подпустил. Еще какой-то сарай выстроил. Мать, что ли, захворала или Аришка, Иванова жена…

Наконец к церкви прибыл со всем своим семейством сам атаман Гордей Турков. Степенно передвигая крупное на коротких ногах тело, он остановился около ограды, расправил толстыми пальцами свои, размашистые усы, совершил крестное знамение и подал отцу Николаю команду выносить из церкви иконы и хоругви. Построившись по два в ряд, хоругвеносцы во главе с попом и атаманом вышли вперед. Церковный хор под управлением дьякона Мирона Рванова и Спиридона Лучевникова басовито гаркнул псалом, и молебственное шествие двинулось на окраину станицы – на большой Синешиханский тракт, ибо оттуда как раз и грозило явиться страшное бедствие.

Почтенные густобородые казаки бережно несли на высоких шестах позолоченные хоругви. Полнолицые дебелые казачки, семеня ногами, путая строй, часто спотыкаясь, попарно подняли большие иконы. Позади них бойкие вдовушки-молодки и девушки в сопровождении оравы ребятишек катили на железных колесиках однолемешный плужок, на котором предстояло проложить борозду… Большая группа молящихся вышла за околицу и здесь остановилась в тихом и тревожном молчании. Лишь ребятишки резвились и взвизгивали. Перед толпой в беспорядке лежали недалекие Синешиханские холмы, изрытые сусликовыми норами. В степь извилистой серой лентой уходил шлях. Он скрывался за первыми буграми, где к мглистому бледноватому небу поднимался взвихренный столб пыли.

Слабый, еще не разгулявшийся ветерок донес отчетливый звон бубенчиков… И вдруг из-за ближайшего пригорка, словно из-под земли, бешено выскочила пара черных лошадей, запряженных в легкую коляску, и, высоко задрав головы, рассыпая веселый перезвон многочисленных бубенцов, помчалась прямо на толпу. Рослые грудастые кони, сверкая серебряным украшением сбруи, круто выгибая длинные шеи, рвали из рук кучера ярко-красные с кистями вожжи.

Толпа молящихся замерла на месте, потом шарахнулась в стороны.

Толстые, коротенькие ноги понесли было станичного атамана куда-то в сторону. По пути он опрокинул икону Георгия Победоносца и вместе с двумя старушками налетел на отца Николая. Тот, не растерявшись, поймал его за фалды мундира и начал срамно стыдить, даже замахнулся большим серебряным крестом и произнес на татарском языке какие-то магические слова. Глава станицы немного опомнился, устыдившись, промямлил что-то непонятное, да не было времени прислушиваться к его речам. Коляска уже остановилась посреди изумленной толпы, взиравшей на нее, как на чудо…

Задирая красными вожжами конские головы, вместо кучера на козлах сидел в лакированных сапогах, в новой касторовой фуражке с высоким голубым околышем рыжий Митька Степанов, одетый в шелковую кумачовую рубаху, подпоясанный наборным ремешком. Набор состоял из искусно сделанных собачек, звездочек, сердец, изготовленных, как потом выяснилось, из чистого золота. На заднем сиденье коляски, с подстриженной рыжей бородкой и такими же рыжими, лихо закрученными усами, настоящим барином, с толстой сигарой в зубах, восседал в серой шляпе Ивашка Степанов.

Атаман Гордей Турков широко раскрыл рот и заморгал глазами. Все походило на несуразный бред. Ему хотелось, чтобы отец Николай осенил эту анафемскую коляску большим крестом и избавил молельщиков от наваждения, явившегося в образах Ивашки и Митьки взбаламутить православный народ и помешать молитве. И действительно, получилось не молебствие, а черт знает что… Гордей Севастьянович смутно помнил, как несколько сильных услужливых рук подхватили его, и он очутился в коляске рядом с Ивашкой Степановым. Кони, рванувшись с места, помчали в станицу, прямо к кабаку. Туда же хлынули почти все молельщики. С иконами и хоругвями на околице остались одни старушки да часть особо богомольных молодых казачек. С грехом пополам они перенесли святое имущество в церковь.

А в это время братья Степановы велели целовальнику открыть двери кабака настежь. К вечеру вся станица, от мала до велика, была пьяным-пьяна. Пир продолжался и на другой день. Такого дикого разгула еще не было ни на одном престольном празднике.

В первый же день торжества Микешка Некрещеный, выпив ковшик водки, снова взбудоражил всю станицу. Окруженный молодыми казаками, он высказал такую мысль, что, мол, земля, на которой обнаружено золото, принадлежит не Степановым, а всему обществу, значит, участок на Синем Шихане следует переделить.

– Почему общество, – говорил Микешка, – не может вынести такое решение: разбить все урочище на паи и устроить жеребьевку, как это делается при разделе ценных лугов. То золото, что добыли Степановы, пущай будет ихний фарт, а остальное поделить поровну.

Микешкина мысль была настолько проста и доступна каждому, что поднялся несусветный галдеж. Жадный к наживе Спиридон Лучевников первый крикнул:

– Верна! Почему одним Степановым владеть!

– Саженем все измерить и поделить! – кричали подвыпившие казаки…

Казачья земля делилась тогда по паям и нарезалась только мужчинам, достигшим призывного возраста. Женщины и дети никакого земельного надела не получали. Однако земли у оренбургских казаков было столько, что маломощные хозяева не в состоянии были обработать даже один пай. Многие казаки сдавали излишки целинных земель в аренду переселенным из Центральной России крестьянам, которые поднимали своей тягловой силой по нескольку десятин вековечных залежей, а в иных случаях засевали участок владельца собственными семенами и даже производили уборку. Сенокосные угодья сдавались в аренду «напополам», то есть арендатор косил, а хозяин получал равную долю… В результате владелец земли не пахал, не сеял, а получал готовое зерно и сено, обогащаясь за счет переселенцев. Тем и объяснялся в то время быстрый рост казачьих кулацких хозяйств.

Четыре брата, прасолы Полубояровы из станицы Шиханской с семнадцатью сыновьями призывного возраста, имели двадцать один пай. Им же принадлежали участки Баткак и Петровки, закрепленные за их прапрадедом царским указом за поход и набеги на Хиву. Сотнями голов там отгуливался предназначенный на продажу скот. Пахотная земля сдавалась в аренду. Пахали Полубояровы и сами, чтобы больше засеять овса для лошадей. Полубояровы не считались помещиками, а принадлежали к казачеству. Крепкая староверская семья, по существу помещичья, никогда не делившаяся, жила одним коштом. Жила эта семья обособленно, со своими обычаями и порядками. Возглавлял ее старший брат Ерофей, вырастивший восемь сыновей. Почти все Полубояровы отличались могучим сложением и высоким ростом и служили в гвардейских полках. Старший из сыновей, Панкрат, сейчас находился на площади и первый запротестовал против Микешкиного предложения. Дело в том, что земли Баткака граничили с Шиханом. Несколько лет назад какой-то исследователь Оренбургских степей обнаружил на полубояровском участке ценную руду. Один из братьев Полубояровых ездил тогда в Петербург, принял нужные меры, и бумага исследователя была похоронена в архивах горного департамента… Открытие на Синем Шихане сильно обеспокоило владельцев Баткака. Земля, где обнаруживались золотоносные руды, после их разработки уже не принадлежала казакам, а находилась под контролем государства. Казачьи общества получали с предпринимателей поземельный взнос, чаще всего – через суд. Другой компенсации не полагалось.

– Зря, станичники, ералаш поднимаете, – завивая колечком длинный ус, вмешался Панкрат. – Все равно из этого ничего не выйдет. По наделу земля принадлежит Степановым, значит, они и хозяева. Да и участок уже зарегистрирован в горной канцелярии. Ивашка в Оренбург ездил…

Но слова его только распалили станичников. Большинство казаков были злы на братьев Полубояровых. Кто-то предложил затрубить сбор на сходку.

– Пойдем всем скопом к станичному управлению и атамана позовем, – предложил Микешка.

Панкрат протиснулся сквозь бушующую толпу к Микешке, толкнув его в плечо, негромко, со злостью в голосе сказал:

– С каких это пор ты в мирские дела влезаешь? Чего людей баламутишь? Шел бы лучше к табуну, а то…

– Грозишь?

Микешка и сам не ожидал, что его затея наделает такой переполох. Он уже чувствовал себя в некотором роде вожаком, и вмешательство Полубоярова, его пренебрежительный тон подстегнули горячего, необузданного парня. Тряхнув чубатой головой, он сжал кулаки.

– Чем же я баламучу? А ты что… за свои хутора побаиваешься? – напирая на него, говорил Микешка. Рослые, плечистые, они, готовясь к схватке, свирепо мерили друг друга глазами.

В это время, по приказанию Ивана Степанова, на площадь принесли двадцать четвертей водки. Ивашка, увидев, что Полубояров и Микешка ссорятся, захотел еще больше разжечь их. Он сунул нескольким казакам по трешнице и послал их в толпу, окружившую Панкрата и Микешку.

– Почему гам, а драки нет? А ты, киргизский ублюдок, чего к гвардейцу пристаешь? – подступая к Микешке, заорал Афонька-Коза и, подойдя, ткнул его кулаком в грудь.

Микешка покачнулся. Такое оскорбление простить было нельзя. Размахнувшись, он ударил Афоньку по скуле и свалил с ног. Началась драка. Микешка бил сторонников Полубоярова без разбора. Кто-то нанес ему удар сзади по голове выдернутым из ближайшего плетня колом. Очнулся Микешка только в этапной, в изодранной в клочья рубахе, без ремня.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Наутро в этапную вошел атаман Турков; грозя толстым пальцем, начал орать и браниться:

– Я тебя, сукин сын, загоню туда, куда ворон костей не заносил! Всякое богатство, которое находится в земле, принадлежит не тебе, голодранцу, а его императорскому величеству и казачьему воинству! На Синем Шихане поставлен царский столб и знак с орлами, понял? Ты скажи спасибо обчеству, что тебе, азиатскому выкормышу, пай дали да еще казачий табун доверили! Вон из табуна! Чтобы духу твоего там не было! Да тебя, паршивец, за одно то, что ты народ холерой взбулгачил, надо в Сибирь, в кандалы заковать! Сейчас же велю штаны снять и плетюганов всыпать, да так, чтобы, ета, всю жизнь чесалось… Я тебя отучу народ мутить!

– Только троньте! – посматривая исподлобья на атамана, тихо проговорил Микешка. Горько и муторно было у него на душе. Свинцовой тяжестью налилась грудь. Горланили все, а в этапной очутился он один.

– А что будет?.. Что будет, ежели я тебя, подлеца, велю при всем народе высечь?.. Да ты еще мне грозить вздумал! – топая ногами, хрипел атаман.

Только случай избавил Микешку от постыдной расправы.

Верхом на великолепном вороном рысаке подъехал Митька, чтобы пригласить атамана позавтракать и опохмелиться. Увидев Микешку, Митька удивленно спросил:

– За что он тут валяется, Гордей Севастьяныч?

– Тоже золота захотел… Поди слыхал про вчерашний ералаш? Он первый придумал ету каверзу, – ехидно проговорил Турков.

Привыкший к дракам и потасовкам в пьяном виде, Митька простодушно не придал вчерашнему происшествию никакого значения, да и не верил, чтобы кто-нибудь всерьез послушал табунщика. Он стал уговаривать атамана, чтобы тот отпустил Микешку и не наказывал. Ведь совсем недавно они с этим парнем горланили по ночам песни, до упаду плясали казачка. Не раз Митька приезжал в табун, ночевал у костра, слушая сказки старых пастухов.

Турков поупрямился немного, но, желая потрафить баловню судьбы, отругав Микешку разными словами, отрешил его от должности табунщика и отпустил.

– Ну и черт с ним, с табуном, – оставшись с Микешкой наедине, сказал Митька. – Нанимайся к нам в кучера, слышь, а? У меня будет свой кучер, у Ивашки – свой. Дорогих лошадей заведем. Мы с тобой такое покажем! Разлюли-малина!

Посоветовавшись с Кошубеем, Микешка согласился.

– Знаешь что, Микифор. Я, слышь, женюсь… – неделю спустя заявил Митька.

– Так скоро? Погулял бы малость…

– Маманя настаивает. С Аришкой у них разные теперь резоны получаются. Сноха хочет жить по-своему, а мы тоже. Да и невесту упущать не хочется.

– И невесту выбрали?

– Девки, Микеша, сами на гайтан мне повесятся, отбою не будет…

– Кого же все-таки решили посватать?

– А вот угадай. – Прищуривая смеющиеся глаза, Митька пристально наблюдал за Микешкой.

– Я не Ванька-угадчик, – Микешка пожал плечами.

Сидели они под навесом на дышле пароконной пролетки. Митька надраивал щеткой сапоги, Микешка смазывал дегтем новые с набором уздечки.

– Не знаю, на кого и подумать…

Однако сердце Микешки, когда он перебирал девушек, защемило от какого-то недоброго предчувствия.

– Кто, по-твоему, самая красивая из наших станишных? – пытал Митька.

– Это кому как, – неопределенно ответил Микешка, думая о Маринке.

А Митька, точно угадав его думку, проговорил:

– Я, конечно, Микешка, знаю, что-то у вас с ней было… Вы водились, ну и протчее… Только промежду нами тебе скажу: Маринка тоже мне давно нравилась… Я так думаю: кого она захочет, того и выберет… Мы решили ее посватать…

Микешка порывисто встал и повесил уздечку на вбитый в осокоревую соху железный гвоздь. Сердце его колотилось буйными, резкими толчками. Не глядя на своего нового богатого хозяина, вчерашнего товарища, отрывисто сказал:

– Ты верно говоришь: кого хочет, того и выберет… Только, Митрий, наперед тебе говорю. Рассусоливать я не умею. Прямо скажу! Под венец тебя не повезу, а то как бы, случаем, кони нас вместе с пролеткой под Красный яр не грохнули…

– А ежели она сама захочет? – перекидывая на руках сапожную щетку, спросил Митька, нисколько не удивляясь Микешкиным словам.

– Как хочешь, так и понимай… Хоть сердись, хоть гневайся…

– Гневаться тут не за што… Спасибо, что сказал. Знать будем… Ты, конешно, посильнее меня, но сам понимаешь, я ведь теперь не в твоем косяке пасусь, тоже и лягнуть могу… Так-то, Микешка. Ступай покамест домой. Ежели нужно будет, я за тобой пришлю. Тоже скажу тебе напрямки: и я неуступчивый, кто будет мою дорожку переходить, ногу могу отдавить… Пока прощевай!

Митька встал с дышла и вразвалочку пошел к сеням. Под вечер, нарядившись во все новое, привезенное братом из Оренбурга, захватив несколько кульков гостинцев, он, хмельной и веселый, тайком от матери, отправился к Лигостаевым. Митька решил сначала переговорить с Петром Николаевичем и Маринкой сам, а потом уже заслать сватов. Войдя в калитку Лигостаевых, Митька столкнулся у крыльца с Петром Николаевичем. Поздоровавшись, он неловко поскреб под фуражкой рыжие, завитые вязальной иглой кудри и без всяких околичностей начал:

– Вы меня, дядя Петр, часто ругали и за то и за се… И правильно вы меня ругали. А то бы жил я дурак дураком и золото в кормовой колоде не увидал бы… Досталось бы оно, конешно, купцу Буянову, который и так чуть Ивана не охмурил. И жить бы мне век оболтусом и быкам хвосты крутить… Вы, дядя Петр, очень сурьезный человек и очень нашей мамане нравитесь…

– Погоди, погоди, – засмеялся Петр Николаевич, начиная угадывать, что кроется за несуразным Митькиным вступлением. – Ты, брат, такое завернул, что надо разобраться… Мамашу пока оставь, а толком говори, чем могу служить?

– Я ведь, как есть, Петр Миколаич, настоящая безотцовщина… Хочу, чтобы вы были мне заместо родного отца… и маманя тоже так говорит…

Тут Митька окончательно запутался, закрутил головой и забыл все приготовленные дорогой слова. А по двору, как назло, с ведром в руках прошла Маринка, насмешливо, как показалось Митьке, прищурив глаза, поклонилась и задержала свой взгляд на Митькиных кудрях и разнесчастных конопатинах. Отмытые душистым туалетным мылом, они, как конопляное семя, выступали по всему лицу отчетливо и ярко. Обдавая гостя запахом парного молока, Маринка прошла рядом, чуть не задев его плечом, и скрылась в сенях.

– Значит, Лукерья Глебовна говорит, чтобы я был тебе вместо отца? Да ты никак сватаешь меня за свою мамашу! А куда же я свою Степановну дену? – шутил Петр Николаевич

– Что вы, дядя Петр! – взмолился Митька. – Я ить от чистого сердца… не того, а етого… На самом деле породниться хочу. Я ить нащет Марины!..

– Ах, насчет Марины! Это дело другое… Только чего же ты сам заявился? Разбогател – и обычаи позабыл.

– Да не-ет, не забыл. Все сделаем по-форменному… Мне хотелось сначала одному с вами потолковать… и с Мариной. Да с ней-то мало разговоров, а вот с вами…

– А по-моему, она тут первое лицо, – возразил Петр Николаевич, не зная, всерьез принимать Митькино сватовство или отшутиться.

– Хозяин есть хозяин, я так считаю, – расхрабрился Митька. – Вот я человек богатый теперь, скоро выйду в господское состояние и Марину, значит, туда же поведу.

– В какое такое состояние? – сдерживая клокотавший в горле смех, спросил Петр Николаевич.

– Известно, наше такое положение… Хоромы думаю себе построить, а Ивану – в отдельности, чтобы промежду нами никакого сумления в житье-бытье…

– Где же думаешь строиться?

– Может, и в самом Петербурге, а здеся, конешно, само собой… Такое сбрякаю, ахнут все!

«Совсем обалдел парень», – подумал Петр Николаевич и, желая вызвать Митьку на более откровенный разговор, спросил:

– А денег-то хватит?

– Нащет капиталу, дядя Петр, не сумлевайтесь… Золота на Синем Шихане, как овечьего навозу… Я в одной водомоине ведерком черпал. Вырыл ямку, а сверху решето от веялки положил. Зачерпну ведро и туда высыплю, а потом водой поливаю, снизу ишо такой щиток пристроил; грязь там, песок – все проваливается, камешки и золото остаются. Крупное в решете, а мелочь на щитке. Камешки, конешно, выкидываешь, а золотце – в кожаный мешочек. Много ево там… Так, бывало, умаешься, а песок все таскаешь и таскаешь, ноги начинают подкашиваться, а все ишо хочется… – простодушно рассказывал Митька.

Он говорил сущую правду. На прииске дела шли полным ходом. Работало свыше пятисот рабочих и несколько старательских артелей. Ивану посчастливилось нанять опытного управляющего, старого сибирского старателя Тараса Маркеловича Суханова. Он-то и наладил умело и быстро разработку новых, чрезвычайно богатых россыпей.

Первое время Степановы брали только так называемое подъемное золото – самородки, не зная, что в мелком песке, который проваливается через решета, содержался, как после было установлено, очень большой процент золота.

– Так что денег у нас и золота столько, что самого турецкого хана завидки возьмут… Вот я и пришел к вам, дядя Петр, нащет Марины Петровны… Уж такую свадьбу закатим, чтобы век люди помнили! При теперешнем моем состоянии жена будет нужна до зарезу, хозяйство там, гости, то да се, не какая-нибудь вертушка, а самостоятельная и собой видная… Мариша почти что шабренка и хорошо нам с маманькой знакомая. Вот мы и решили, что Мариша самая подходящая для меня невеста, и любовь у меня к ней есть, а не что-нибудь такое другое. А с вами я говорю как с будущим моим родителем и ничего не таю…

– Я, Митя, пока ничего тебе сказать не могу. Надо Маринку спросить, с матерью потолковать, – поколебавшись, ответил Петр Николаевич.

Петр Николаевич даже и представить не мог Маринку женой Митьки Степанова. В его представлении Митька был недоумок и неисправимый лентяй, который делал все из-под братниного кнута. До сих пор Степановы жили не бедно, но хозяйство вели лениво. Пахать или косить они всегда выезжали после всех, перед этим обязательно дрались и устраивали в доме содом. Семья была взбалмошная, безалаберная. Неожиданно привалившее богатство не только не привлекало Петра Николаевича, а отталкивало. Он понимал по поведению Митьки, что новая жизнь ни к чему хорошему братьев не приведет. И в то же время считал, что этому малоразумному парню действительно нужна сильная и верная подруга, которая могла бы его взять в крепкие руки.

Пригласив гостя в избу, Петр Николаевич провел его в горницу, позвал Степановну и Маринку.

– Ну вот, мать, встречай дорогого счастливца. Митрий Александрыч теперь человек почтенный, богатый, делает нам честь: за нашу дочь сватается. Но люди мы свои, друг друга отлично знаем. Митрий правильно сделал, что сначала один пришел… Лучше самим поговорить, чтобы люди потом меньше языки чесали, что да как. Пусть невеста скажет свое слово, а потом мать свое, а мое мнение вы давно знаете. Я, как родитель, могу только совет дать, а послушает аль нет – ее дело…

В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба… Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады…

Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно… Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона – все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.