Текст книги "Синий Шихан (Роман 1)"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Слабый, еще не разгулявшийся ветерок донес отчетливый звон бубенчиков... И вдруг из-за ближайшего пригорка, словно из-под земли, бешено выскочила пара черных лошадей, запряженных в легкую коляску, и, высоко задрав головы, рассыпая веселый перезвон многочисленных бубенцов, помчалась прямо на толпу. Рослые грудастые кони, сверкая серебряным украшением сбруи, круто выгибая длинные шеи, рвали из рук кучера ярко-красные с кистями вожжи.

Толпа молящихся замерла на месте, потом шарахнулась в стороны.

Толстые, коротенькие ноги понесли было станичного атамана куда-то в сторону. По пути он опрокинул икону Георгия Победоносца и вместе с двумя старушками налетел на отца Николая. Тот, не растерявшись, поймал его за фалды мундира и начал срамно стыдить, даже замахнулся большим серебряным крестом и произнес на татарском языке какие-то магические слова. Глава станицы немного опомнился, устыдившись, промямлил что-то непонятное, да не было времени прислушиваться к его речам. Коляска уже остановилась посреди изумленной толпы, взиравшей на нее, как на чудо...

Задирая красными вожжами конские головы, вместо кучера на козлах сидел в лакированных сапогах, в новой касторовой фуражке с высоким голубым околышем рыжий Митька Степанов, одетый в шелковую кумачовую рубаху, подпоясанный наборным ремешком. Набор состоял из искусно сделанных собачек, звездочек, сердец, изготовленных, как потом выяснилось, из чистого золота. На заднем сиденье коляски, с подстриженной рыжей бородкой и такими же рыжими, лихо закрученными усами, настоящим барином, с толстой сигарой в зубах, восседал в серой шляпе Ивашка Степанов.

Атаман Гордей Турков широко раскрыл рот и заморгал глазами. Все походило на несуразный бред. Ему хотелось, чтобы отец Николай осенил эту анафемскую коляску большим крестом и избавил молельщиков от наваждения, явившегося в образах Ивашки и Митьки взбаламутить православный народ и помешать молитве. И действительно, получилось не молебствие, а черт знает что... Гордей Севастьянович смутно помнил, как несколько сильных услужливых рук подхватили его, и он очутился в коляске рядом с Ивашкой Степановым. Кони, рванувшись с места, помчали в станицу, прямо к кабаку. Туда же хлынули почти все молельщики. С иконами и хоругвями на околице остались одни старушки да часть особо богомольных молодых казачек. С грехом пополам они перенесли святое имущество в церковь.

А в это время братья Степановы велели целовальнику открыть двери кабака настежь. К вечеру вся станица, от мала до велика, была пьяным-пьяна. Пир продолжался и на другой день. Такого дикого разгула еще не было ни на одном престольном празднике.

В первый же день торжества Микешка Некрещеный, выпив ковшик водки, снова взбудоражил всю станицу. Окруженный молодыми казаками, он высказал такую мысль, что, мол, земля, на которой обнаружено золото, принадлежит не Степановым, а всему обществу, значит, участок на Синем Шихане следует переделить.

– Почему общество, – говорил Микешка, – не может вынести такое решение: разбить все урочище на паи и устроить жеребьевку, как это делается при разделе ценных лугов. То золото, что добыли Степановы, пущай будет ихний фарт, а остальное поделить поровну.

Микешкина мысль была настолько проста и доступна каждому, что поднялся несусветный галдеж. Жадный к наживе Спиридон Лучевников первый крикнул:

– Верна! Почему одним Степановым владеть!

– Саженем все измерить и поделить! – кричали подвыпившие казаки...

Казачья земля делилась тогда по паям и нарезалась только мужчинам, достигшим призывного возраста. Женщины и дети никакого земельного надела не получали. Однако земли у оренбургских казаков было столько, что маломощные хозяева не в состоянии были обработать даже один пай. Многие казаки сдавали излишки целинных земель в аренду переселенным из Центральной России крестьянам, которые поднимали своей тягловой силой по нескольку десятин вековечных залежей, а в иных случаях засевали участок владельца собственными семенами и даже производили уборку. Сенокосные угодья сдавались в аренду "напополам", то есть арендатор косил, а хозяин получал равную долю... В результате владелец земли не пахал, не сеял, а получал готовое зерно и сено, обогащаясь за счет переселенцев. Тем и объяснялся в то время быстрый рост казачьих кулацких хозяйств.

Четыре брата, прасолы Полубояровы из станицы Шиханской с семнадцатью сыновьями призывного возраста, имели двадцать один пай. Им же принадлежали участки Баткак и Петровки, закрепленные за их прапрадедом царским указом за поход и набеги на Хиву. Сотнями голов там отгуливался предназначенный на продажу скот. Пахотная земля сдавалась в аренду. Пахали Полубояровы и сами, чтобы больше засеять овса для лошадей. Полубояровы не считались помещиками, а принадлежали к казачеству. Крепкая староверская семья, по существу помещичья, никогда не делившаяся, жила одним коштом. Жила эта семья обособленно, со своими обычаями и порядками. Возглавлял ее старший брат Ерофей, вырастивший восемь сыновей. Почти все Полубояровы отличались могучим сложением и высоким ростом и служили в гвардейских полках. Старший из сыновей, Панкрат, сейчас находился на площади и первый запротестовал против Микешкиного предложения. Дело в том, что земли Баткака граничили с Шиханом. Несколько лет назад какой-то исследователь Оренбургских степей обнаружил на полубояровском участке ценную руду. Один из братьев Полубояровых ездил тогда в Петербург, принял нужные меры, и бумага исследователя была похоронена в архивах горного департамента... Открытие на Синем Шихане сильно обеспокоило владельцев Баткака. Земля, где обнаруживались золотоносные руды, после их разработки уже не принадлежала казакам, а находилась под контролем государства. Казачьи общества получали с предпринимателей поземельный взнос, чаще всего – через суд. Другой компенсации не полагалось.

– Зря, станичники, ералаш поднимаете, – завивая колечком длинный ус, вмешался Панкрат. – Все равно из этого ничего не выйдет. По наделу земля принадлежит Степановым, значит, они и хозяева. Да и участок уже зарегистрирован в горной канцелярии. Ивашка в Оренбург ездил...

Но слова его только распалили станичников. Большинство казаков были злы на братьев Полубояровых. Кто-то предложил затрубить сбор на сходку.

– Пойдем всем скопом к станичному управлению и атамана позовем, предложил Микешка.

Панкрат протиснулся сквозь бушующую толпу к Микешке, толкнув его в плечо, негромко, со злостью в голосе сказал:

– С каких это пор ты в мирские дела влезаешь? Чего людей баламутишь? Шел бы лучше к табуну, а то...

– Грозишь?

Микешка и сам не ожидал, что его затея наделает такой переполох. Он уже чувствовал себя в некотором роде вожаком, и вмешательство Полубоярова, его пренебрежительный тон подстегнули горячего, необузданного парня. Тряхнув чубатой головой, он сжал кулаки.

– Чем же я баламучу? А ты что... за свои хутора побаиваешься? напирая на него, говорил Микешка. Рослые, плечистые, они, готовясь к схватке, свирепо мерили друг друга глазами.

В это время, по приказанию Ивана Степанова, на площадь принесли двадцать четвертей водки. Ивашка, увидев, что Полубояров и Микешка ссорятся, захотел еще больше разжечь их. Он сунул нескольким казакам по трешнице и послал их в толпу, окружившую Панкрата и Микешку.

– Почему гам, а драки нет? А ты, киргизский ублюдок, чего к гвардейцу пристаешь? – подступая к Микешке, заорал Афонька-Коза и, подойдя, ткнул его кулаком в грудь.

Микешка покачнулся. Такое оскорбление простить было нельзя. Размахнувшись, он ударил Афоньку по скуле и свалил с ног. Началась драка. Микешка бил сторонников Полубоярова без разбора. Кто-то нанес ему удар сзади по голове выдернутым из ближайшего плетня колом. Очнулся Микешка только в этапной, в изодранной в клочья рубахе, без ремня.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Наутро в этапную вошел атаман Турков; грозя толстым пальцем, начал орать и браниться:

– Я тебя, сукин сын, загоню туда, куда ворон костей не заносил! Всякое богатство, которое находится в земле, принадлежит не тебе, голодранцу, а его императорскому величеству и казачьему воинству! На Синем Шихане поставлен царский столб и знак с орлами, понял? Ты скажи спасибо обчеству, что тебе, азиатскому выкормышу, пай дали да еще казачий табун доверили! Вон из табуна! Чтобы духу твоего там не было! Да тебя, паршивец, за одно то, что ты народ холерой взбулгачил, надо в Сибирь, в кандалы заковать! Сейчас же велю штаны снять и плетюганов всыпать, да так, чтобы, ета, всю жизнь чесалось... Я тебя отучу народ мутить!

– Только троньте! – посматривая исподлобья на атамана, тихо проговорил Микешка. Горько и муторно было у него на душе. Свинцовой тяжестью налилась грудь. Горланили все, а в этапной очутился он один.

– А что будет?.. Что будет, ежели я тебя, подлеца, велю при всем народе высечь?.. Да ты еще мне грозить вздумал! – топая ногами, хрипел атаман.

Только случай избавил Микешку от постыдной расправы.

Верхом на великолепном вороном рысаке подъехал Митька, чтобы пригласить атамана позавтракать и опохмелиться. Увидев Микешку, Митька удивленно спросил:

– За что он тут валяется, Гордей Севастьяныч?

– Тоже золота захотел... Поди слыхал про вчерашний ералаш? Он первый придумал ету каверзу, – ехидно проговорил Турков.

Привыкший к дракам и потасовкам в пьяном виде, Митька простодушно не придал вчерашнему происшествию никакого значения, да и не верил, чтобы кто-нибудь всерьез послушал табунщика. Он стал уговаривать атамана, чтобы тот отпустил Микешку и не наказывал. Ведь совсем недавно они с этим парнем горланили по ночам песни, до упаду плясали казачка. Не раз Митька приезжал в табун, ночевал у костра, слушая сказки старых пастухов.

Турков поупрямился немного, но, желая потрафить баловню судьбы, отругав Микешку разными словами, отрешил его от должности табунщика и отпустил.

– Ну и черт с ним, с табуном, – оставшись с Микешкой наедине, сказал Митька. – Нанимайся к нам в кучера, слышь, а? У меня будет свой кучер, у Ивашки – свой. Дорогих лошадей заведем. Мы с тобой такое покажем! Разлюли-малина!

Посоветовавшись с Кошубеем, Микешка согласился.

– Знаешь что, Микифор. Я, слышь, женюсь... – неделю спустя заявил Митька.

– Так скоро? Погулял бы малость...

– Маманя настаивает. С Аришкой у них разные теперь резоны получаются. Сноха хочет жить по-своему, а мы тоже. Да и невесту упущать не хочется.

– И невесту выбрали?

– Девки, Микеша, сами на гайтан мне повесятся, отбою не будет...

– Кого же все-таки решили посватать?

– А вот угадай. – Прищуривая смеющиеся глаза, Митька пристально наблюдал за Микешкой.

– Я не Ванька-угадчик, – Микешка пожал плечами.

Сидели они под навесом на дышле пароконной пролетки. Митька надраивал щеткой сапоги, Микешка смазывал дегтем новые с набором уздечки.

– Не знаю, на кого и подумать...

Однако сердце Микешки, когда он перебирал девушек, защемило от какого-то недоброго предчувствия.

– Кто, по-твоему, самая красивая из наших станишных? – пытал Митька.

– Это кому как, – неопределенно ответил Микешка, думая о Маринке.

А Митька, точно угадав его думку, проговорил:

– Я, конечно, Микешка, знаю, что-то у вас с ней было... Вы водились, ну и протчее... Только промежду нами тебе скажу: Маринка тоже мне давно нравилась... Я так думаю: кого она захочет, того и выберет... Мы решили ее посватать...

Микешка порывисто встал и повесил уздечку на вбитый в осокоревую соху железный гвоздь. Сердце его колотилось буйными, резкими толчками. Не глядя на своего нового богатого хозяина, вчерашнего товарища, отрывисто сказал:

– Ты верно говоришь: кого хочет, того и выберет... Только, Митрий, наперед тебе говорю. Рассусоливать я не умею. Прямо скажу! Под венец тебя не повезу, а то как бы, случаем, кони нас вместе с пролеткой под Красный яр не грохнули...

– А ежели она сама захочет? – перекидывая на руках сапожную щетку, спросил Митька, нисколько не удивляясь Микешкиным словам.

– Как хочешь, так и понимай... Хоть сердись, хоть гневайся...

– Гневаться тут не за што... Спасибо, что сказал. Знать будем... Ты, конешно, посильнее меня, но сам понимаешь, я ведь теперь не в твоем косяке пасусь, тоже и лягнуть могу... Так-то, Микешка. Ступай покамест домой. Ежели нужно будет, я за тобой пришлю. Тоже скажу тебе напрямки: и я неуступчивый, кто будет мою дорожку переходить, ногу могу отдавить... Пока прощевай!

Митька встал с дышла и вразвалочку пошел к сеням. Под вечер, нарядившись во все новое, привезенное братом из Оренбурга, захватив несколько кульков гостинцев, он, хмельной и веселый, тайком от матери, отправился к Лигостаевым. Митька решил сначала переговорить с Петром Николаевичем и Маринкой сам, а потом уже заслать сватов. Войдя в калитку Лигостаевых, Митька столкнулся у крыльца с Петром Николаевичем. Поздоровавшись, он неловко поскреб под фуражкой рыжие, завитые вязальной иглой кудри и без всяких околичностей начал:

– Вы меня, дядя Петр, часто ругали и за то и за се... И правильно вы меня ругали. А то бы жил я дурак дураком и золото в кормовой колоде не увидал бы... Досталось бы оно, конешно, купцу Буянову, который и так чуть Ивана не охмурил. И жить бы мне век оболтусом и быкам хвосты крутить... Вы, дядя Петр, очень сурьезный человек и очень нашей мамане нравитесь...

– Погоди, погоди, – засмеялся Петр Николаевич, начиная угадывать, что кроется за несуразным Митькиным вступлением. – Ты, брат, такое завернул, что надо разобраться... Мамашу пока оставь, а толком говори, чем могу служить?

– Я ведь, как есть, Петр Миколаич, настоящая безотцовщина... Хочу, чтобы вы были мне заместо родного отца... и маманя тоже так говорит...

Тут Митька окончательно запутался, закрутил головой и забыл все приготовленные дорогой слова. А по двору, как назло, с ведром в руках прошла Маринка, насмешливо, как показалось Митьке, прищурив глаза, поклонилась и задержала свой взгляд на Митькиных кудрях и разнесчастных конопатинах. Отмытые душистым туалетным мылом, они, как конопляное семя, выступали по всему лицу отчетливо и ярко. Обдавая гостя запахом парного молока, Маринка прошла рядом, чуть не задев его плечом, и скрылась в сенях.

– Значит, Лукерья Глебовна говорит, чтобы я был тебе вместо отца? Да ты никак сватаешь меня за свою мамашу! А куда же я свою Степановну дену? шутил Петр Николаевич

– Что вы, дядя Петр! – взмолился Митька. – Я ить от чистого сердца... не того, а етого... На самом деле породниться хочу. Я ить нащет Марины!..

– Ах, насчет Марины! Это дело другое... Только чего же ты сам заявился? Разбогател – и обычаи позабыл.

– Да не-ет, не забыл. Все сделаем по-форменному... Мне хотелось сначала одному с вами потолковать... и с Мариной. Да с ней-то мало разговоров, а вот с вами...

– А по-моему, она тут первое лицо, – возразил Петр Николаевич, не зная, всерьез принимать Митькино сватовство или отшутиться.

– Хозяин есть хозяин, я так считаю, – расхрабрился Митька. – Вот я человек богатый теперь, скоро выйду в господское состояние и Марину, значит, туда же поведу.

– В какое такое состояние? – сдерживая клокотавший в горле смех, спросил Петр Николаевич.

– Известно, наше такое положение... Хоромы думаю себе построить, а Ивану – в отдельности, чтобы промежду нами никакого сумления в житье-бытье...

– Где же думаешь строиться?

– Может, и в самом Петербурге, а здеся, конешно, само собой... Такое сбрякаю, ахнут все!

"Совсем обалдел парень", – подумал Петр Николаевич и, желая вызвать Митьку на более откровенный разговор, спросил:

– А денег-то хватит?

– Нащет капиталу, дядя Петр, не сумлевайтесь... Золота на Синем Шихане, как овечьего навозу... Я в одной водомоине ведерком черпал. Вырыл ямку, а сверху решето от веялки положил. Зачерпну ведро и туда высыплю, а потом водой поливаю, снизу ишо такой щиток пристроил; грязь там, песок все проваливается, камешки и золото остаются. Крупное в решете, а мелочь на щитке. Камешки, конешно, выкидываешь, а золотце – в кожаный мешочек. Много ево там... Так, бывало, умаешься, а песок все таскаешь и таскаешь, ноги начинают подкашиваться, а все ишо хочется... – простодушно рассказывал Митька.

Он говорил сущую правду. На прииске дела шли полным ходом. Работало свыше пятисот рабочих и несколько старательских артелей. Ивану посчастливилось нанять опытного управляющего, старого сибирского старателя Тараса Маркеловича Суханова. Он-то и наладил умело и быстро разработку новых, чрезвычайно богатых россыпей.

Первое время Степановы брали только так называемое подъемное золото самородки, не зная, что в мелком песке, который проваливается через решета, содержался, как после было установлено, очень большой процент золота.

– Так что денег у нас и золота столько, что самого турецкого хана завидки возьмут... Вот я и пришел к вам, дядя Петр, нащет Марины Петровны... Уж такую свадьбу закатим, чтобы век люди помнили! При теперешнем моем состоянии жена будет нужна до зарезу, хозяйство там, гости, то да се, не какая-нибудь вертушка, а самостоятельная и собой видная... Мариша почти что шабренка и хорошо нам с маманькой знакомая. Вот мы и решили, что Мариша самая подходящая для меня невеста, и любовь у меня к ней есть, а не что-нибудь такое другое. А с вами я говорю как с будущим моим родителем и ничего не таю...

– Я, Митя, пока ничего тебе сказать не могу. Надо Маринку спросить, с матерью потолковать, – поколебавшись, ответил Петр Николаевич.

Петр Николаевич даже и представить не мог Маринку женой Митьки Степанова. В его представлении Митька был недоумок и неисправимый лентяй, который делал все из-под братниного кнута. До сих пор Степановы жили не бедно, но хозяйство вели лениво. Пахать или косить они всегда выезжали после всех, перед этим обязательно дрались и устраивали в доме содом. Семья была взбалмошная, безалаберная. Неожиданно привалившее богатство не только не привлекало Петра Николаевича, а отталкивало. Он понимал по поведению Митьки, что новая жизнь ни к чему хорошему братьев не приведет. И в то же время считал, что этому малоразумному парню действительно нужна сильная и верная подруга, которая могла бы его взять в крепкие руки.

Пригласив гостя в избу, Петр Николаевич провел его в горницу, позвал Степановну и Маринку.

– Ну вот, мать, встречай дорогого счастливца. Митрий Александрыч теперь человек почтенный, богатый, делает нам честь: за нашу дочь сватается. Но люди мы свои, друг друга отлично знаем. Митрий правильно сделал, что сначала один пришел... Лучше самим поговорить, чтобы люди потом меньше языки чесали, что да как. Пусть невеста скажет свое слово, а потом мать свое, а мое мнение вы давно знаете. Я, как родитель, могу только совет дать, а послушает аль нет – ее дело...

В горнице стало так тихо, что слышно было, как часто задышала Анна Степановна, теребя руками выпачканный в муке передник. Маринка, перевив на груди смуглые руки с засученными рукавами, удивленно смотрела на разительно переменившегося Митьку. В щегольски сшитом казачьем чекмене, с рыжими завитушками на висках, на которых искрились сквозь окно золотистые лучи вечернего солнца, жених был как-то по-новому чист и свеж, даже привлекателен. Серые телячьи глаза с откровенной покорностью уставились на Маринку, ждали ласкового слова или взгляда, как бычок ждет пучка травы или корочку хлеба... Девушка чувствовала это и стыдливо улыбалась. От такой улыбки у Митьки дрогнуло сердце. Еще вчера, в толпе, он смотрел на эти розовые цветочки на синем платье и черные глаза, похожие на две спелые смородины. Тогда же, на площади, Митька переменил свое решение насчет Олимпиады...

Как ни далека была Маринка от мысли о замужестве, она все же смутилась. Смущала ее не только Митькина внешность, но и необычайная перемена в его судьбе. Еще совсем недавно, зимой, Маринка могла с озорством нахлобучить ему на лоб папаху, подставить ногу, запустить в него снежком, похохотать, наблюдая, как он барахтается в снегу. А сейчас он сидел в горнице, положив ногу на ногу, выставляя как напоказ сапоги с лакированными голенищами, и ждал ответа: захочет ли она стать его женой и пойти под венец. Странно было все это и вовсе не смешно... Неожиданное появление Митьки в станице, волшебное, словно в сказке, богатство, черные со злыми глазами рысаки, коляска на резиновых шинах, до буйства разгульный праздник сразу же после унылого колокольного перезвона – все это перевернуло в душе Маринки прежние чувства и мысли.

Что же ей ответить?.. Она сидела, опустив голову, и лишь изредка вскидывала глаза на присмиревшего жениха, которому надо было что-то сказать. Все молчали и ждали ее ответа.

На мгновение Петру Николаевичу показалось, что дочка кивнет сейчас головой... Ослепительное счастье Степановых могло вскружить голову кому угодно.

Анна Степановна, плотно поджав губы, тоже притихла. "Неужели запах золота и ей по сердцу?" – внезапно подумал Петр Николаевич.

– А вы, мама?.. Что молчите? Скажите хоть свое слово, – задыхаясь от волнения, тихо попросила Маринка.

– Я тебе потом... одной скажу... А сейчас, как отец, как сама решишь...

Сцена для всех была напряженной и тягостной.

– Ты сама скажи, сама! Я для тебя полпуда золота не пожалею! брякнул совсем обалдевший Митька и, закрыв глаза, махнул рукой.

– Ладно, мама, – перебила Маринка. – Дай мне ответ Сказать... Значит, приготовил полпуда золота? – насмешливо прищурив глаза, спросила Маринка.

– Да что об ефтом толковать! – широко взмахнув руками, проговорил Митька.

– Ладно! – решительно кивнула Маринка. Над ее черными, нахмуренными бровями образовались две сердитые морщинки. – Ладно, – повторила она, пойду за тебя, Митя, замуж!.. Только при одном уговоре...

– Ну вот! Совсем другое дело! Да для тебя все, что хошь, исполню! крикнул Митька и вскочил со скамейки.

Петр Николаевич склонил голову и не мог сразу понять, как могло случиться, что его любимая дочь так быстро, не посоветовавшись с родителями, дала свое согласие.

Анна Степановна хотела что-то сказать, но Маринка так посмотрела на мать, что у той словно онемел язык.

– Погоди, Митя, не торопись... Выслушай, какой будет уговор...

– Какой там уговор! Мы теперь все можем! – восторженно выкрикнул Митька. – Говори и проси, что хошь!

– А если ты не сможешь исполнить?

– Я сказал, что все могу!

– А может, тебе не понравится и ты рассердишься?

– Только один раз на тебя сердился, когда в снег толкнула. Хотел даже ворота вымазать дегтем. Уж чего теперь... Можно признаться, – сболтнул Митька, считая, что дело его уладилось.

– Вот видишь, какой ты злопамятный... Значит, можешь и сейчас рассердиться?

– Говори, говори! Ей-богу, не обижусь! Все можешь просить. Это мое веское слово!

– Ладно, поверю... А уговор мой вот какой: когда мы поедем венчаться, ты должен сделать так, чтобы у тебя не было на лице ни одной конопатины...

На губах девушки играла злая, лукавая улыбка. Покручивая ус, Петр Николаевич отвернулся и облегченно вздохнул. Глядя на дочь, Анна Степановна укоризненно качала головой: как могла придумать такое озорство ее дочь, да еще в такой момент?

– Зачем смеетесь, Марина Петровна? – Кровь прилила к Митькиному лицу, а обветренный и облупившийся нос побелел, отчего еще ярче обозначились веснушки.

– Я, Митенька, не смеюсь. Добра тебе желаю, чтобы люди не надсмеялись над тобой... Да и надо мной тоже...

Петр Николаевич, облокотившись о стол, молчал. Он желал теперь только одного: чтобы Митька скорее ушел.

– Не сумлевайтесь, – дрожащим голосом говорил Митька. – В нашем-то положении мы и купецкую дочь можем высватать, не гордитесь... Прощевайте покедова!

Нахлобучив на голову фуражку, Митька бросился из избы вон, хлопнув дверью. Очутившись на улице, с минуту растерянно стоял на одном месте и тер ладонью горячую щеку. Никогда он не думал, что так скандально закончится его сватовство. Хорошо, дома никому не сказал, что отправился добывать себе невесту: Ивашка житья бы не дал, засмеял. Вдруг, о чем-то вспомнив, круто повернувшись, снова забежал в сени. Войдя в комнату скорыми шагами, он схватил забытый на подоконнике сверток, прилаживая его под мышку, вызывающе сказал:

– Гостинец не потребовался... Может, спонадобится в другом месте. Здеся сережки-то почище буяновских будут...

Гостинец на самом деле понадобился очень скоро. Сумерками, плотно прижимая локтем объемистый сверток, он, крадучись, вошел в калитку Олимпиады Лучевниковой и тихонько постучал в окошко.

Накинув на плечи ажурную, белую, как пена, оренбургскую шаль, скрестив на груди руки, Олимпиада удивленно и радостно смотрела на гостя. Митька шагнул к ней и ткнулся носом и губами в гладенький на голове пробор.

Осмотрев подарки: кашемировую с цветами шаль, золотые сережки, раскупорили бутылку и сели за стол. Выпив подряд два стакана сладкой настойки, выразительно посматривая на Олимпиаду, Митька по-хозяйски сказал:

– Я, слышь, сегодня уж тут останусь... Ты перинку-то помягчей взбей... Слышь?

– Что ты, Митя! – замялась Олимпиада.

– А то, что ты ефти "фу-ты ну-ты" брось!.. Я ить не титешный, чтоб меня гулькать да в зыбку укладывать...

Митька повертел пальцами над розовым оттопыренным ухом, вытянув ногу, стал стаскивать тускло блестевший при свете керосиновой лампы лакированный сапог; тот скрипел и плохо поддавался.

– Пособи-ка, слышь, Липочка, а?

– Да слышу... – Она с полминуты постояла в нерешительности, а потом, склонив плотную фигуру, неумело потянула за сапог.

За стеной прокричал ранний петух, и в маленьких окнах погас свет.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

К роднику Матвей Никитич подъехал в полдень и, не узнав изменившейся местности, оторопело придержал коня. Все русло речушки, до ближайших увалов, наполовину было обнесено дощатым забором. Через доски виднелись недавно построенные балаганчики. На склоне крутого бугра, невдалеке от родника, прилепились сложенные из камня лачужки, крытые свежим дерном; всюду мельтешил пестро одетый рабочий люд, строились новые домишки.

Слышался стук топоров, визг пил, на буграх паслись бараны и коровы, отовсюду доносились голоса людей и плач ребятишек. Здесь, как почувствовал Матвей Никитич, над человеческими душами уже властвовал волшебный металл, который так предательски сверкнул ему, потряс душу, а потом поверг чуть ли не в пучину банкротства. Все исчезло за дощатым забором, даже незаборонованные пласты вековечной целины, вспаханные под просо. Не знал еще Буянов, что по станицам шел слух, будто бы ходила по этим пластам старуха Степанова и собирала в мучное сито золотые самородки, как гальку. Однажды будто бы набрала столько, что не смогла донести до стана... Не знал Матвей Никитич и того, что в оврагах Синего Шихана вода тысячи лет разрушала золотоносные жилы. Золото отлагалось вместе с кварцем, галькою, песком, как в сейфах; оседал золотой песок в трещинах шиханских колчеданов, среди плитняка на дне водомоин и оврагов.

И если бы Матвей Никитич видел, как Митька извлекал самородок весом свыше тридцати фунтов, то, наверное, его хватила бы кондрашка... Степановы брали богатейшее подъемное золото, не подозревая, что самые богатые россыпи где-то рядом, никому не ведомые, нетронутые, таятся в буграх. Только вчера в неглубокой еще Родниковской шахте после взрыва управляющий Тарас Суханов не выпускал из шахтенки рабочих свыше суток. Такого челноковского золота и обилия самородков старый старатель Суханов не видел даже на Ленских приисках в далекой Сибири. Столько было здесь снято золота, что управляющий запретил обыскивать рабочих, отпускал их прямо домой и велел отдыхать. Значит, для всех хватило... Чтобы хоть немножко успокоиться, Буянов остановился под бугром, достал из переметной сумы бутылку с водкой, жадно выпил несколько больших глотков, подтянул усталому коню подпруги, снова сел в седло и поехал к видневшимся неподалеку воротам. Когда Матвей Никитич подъехал ближе, огромный желтый волкодав зарычал и, гремя цепью, бросился навстречу. Собаку сдерживал молодой киргиз, широколицый и чумазый. Вместе с собаками его уступил Степановым богатый скотовод Жумагул. В одной руке киргизенок держал цепь, на которой дергался и зло лаял пес, в другой – старое, длинноствольное ружье.

– Ухади! – по-русски крикнул он подъезжавшему Буянову.

– Не ори, басурман некрещеный, мне сам главный хозяин нужен, остановившись, проговорил Буянов.

– Вот хозяин, – киргизенок ткнул ружейным стволом в прибитую на столбе вывеску.

На большом фанерном листе колесной мазью Митька жирными буквами, вкривь и вкось, намалевал:

ЗОЛОТОЙ ПРЫЙСК

БРАТИЯ СТЕПАНОВЫ И КОНПАНИЯ

СИНИЙ ШИХАН

з а х о д и т ь в о с п р е щ а е ц а.

– Повторяю тебе, балбесина, мне хозяин нужен, Ивашка Степанов, а не эта мазня, – обозлился Матвей Никитич, браня хозяев за то, что приличной вывески не могли заказать. Рыжего волкодава и молодого с дерзкими глазами киргизенка тоже не одобрил. "При таком деле я бы не басурмана тут поставил, а гвардейца со штыком", – подумал он.

– Нету хозяин. Уехал... Ухади, а то стриляю адин-другой раз и собака пускаю...

– Убери ты своего кобеля! – закричал Буянов. Но, видя, что это мало помогает, перешел на другой тон: – Ты хоть скажи, как тебя зовут?

– Мурат. Мы не желаем разговариват...

– Куда уехал? – спросил Буянов и, достав из кармана мелкие деньги, бросил караульному под ноги.

Покосившись на серебряные монеты, Мурат почесал за ухом, дернул за собачью цепь и, не глядя на всадника, проговорил:

– Не хачу, денга не бросай. Мурат сам денга караулит, панимаешь? Ему Тарас-ага сказал никого не пускать. Тарас-ага нам бишмат давал, фражка, никого не пускаю, панимаешь?

– Перестань лопотать. Все понимаю.

Мурат, нагнувшись, подобрал деньги, сунул их Буянову.

– Ухади. Иван-ага, Митрий-ага в станицу ушла. Я тут хозяин, и правляйщий Тарас хозяин, он в земля вторая сутка сидит, никого пускат не велел, я никого не пускаю, хош!

Мурат отвернулся и пошел в другую сторону.

Обругав караульного, Матвей Никитич помчался в станицу. До самой Шиханской он гнал лошадь галопом. Скача по узкому проулку, Матвей Никитич едва не задавил Агашку, катившую от речки бочонок, который она замачивала в воде. Проезжая мимо дома Спиридона Лучевникова, раздразнил плетью кинувшихся к нему собак, яростно хлестнул ни в чем не повинного переходившего улицу теленка. Буянов очутился у ворот лигостаевского дома. Посмотрев на деревянного петуха, пристроенного на коньке тесовой крыши, на секунду задумался: заезжать к свату или нет? Сватовство теперь выглядело как-то не очень солидно... "Хоромы ждет зазнобушка, а на деле – гнездо воробушка", – теребя бородку, подумал Матвей Никитич. Взмахнув плетью, собрал поводья и молодо спрыгнул с коня. "Была не была, как говорится, а буланка со двора, и мы туда заедем. Все равно сына женить надо, не все еще наше пропало", – решил Матвей Никитич.