Текст книги "Синий Шихан (Роман 1)"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Поможет, – твердо ответил Василий.

– Садись в мой тарантас и поезжай.

– Нет, уж я лучше верхом, – отозвался Василий и спустя полчаса выехал в Шиханскую.

Увидев через окошко, что Суханов уехал, Иван позвал Кунту. Подав ему веник, спросил:

– Парить умеешь?

– Немножко знаем, – ответил Кунта. За всю свою жизнь он мылся в русской бане не больше двух-трех раз, но видел, как голые люди яростно стегают себя пучком хвороста. Однажды даже сам решил попробовать, но не выдержал, спрыгнул с полка и выбежал на улицу.

– А ну, валяй! – приказал Иван и растянулся на мокрых, скользких досках.

Кунта старательно поплевал на руки, взял веник и принялся хлестать порозовевшую хозяйскую спину.

– Крепче! Крепче! Да пару еще поддай! – крикнул Иван.

Кунта неумело бухнул на каменку почти полное ведро холодной воды. Раскаленные кругляши зашипели и с оглушительным треском начали лопаться. Баня наполнилась паром. Бросив веник, Кунта выскочил в предбанник, следом за ним выбежал, тяжело дыша, Иван. Плюхнувшись на скамью, спросил хриплым голосом:

– Ты чего убег?

– Больна горячо, хозяин. Глаза чуть не лопнули. Так помирать можна, покачивая головой, ответил Кунта.

– От этого не умирают, дурак. Не можешь парить, так и не берись. Ахнул воды черт те сколько, – ворчал Иван. – Иди лучше подседлай мне коня, а я уж тут сам...

– Поедешь, хозяин? – пристально посматривая на Ивана, спросил Кунта.

– Поеду. Ну и что?

– Кровь пускать поедешь, да? – черные глазенки мальчика блестели, как два уголька, ярко, встревоженно.

– А ты что, боишься? – усмехнувшись, спросил Иван.

– Зачем будешь кровь пускать? Там мой старший брат. Ему тоже пускаешь?

– Не-ет! Ну, иди, иди! Разговорился, – успокоительно сказал Иван и, подняв руку, дал ему по носу щелчка.

Кунта зажал нос рукой, поспешно натянул штанишки и выбежал из предбанника.

После его ухода Иван снова полез на полок. Парился он больше часу. Усталый, раскрасневшийся, пришел домой. Позвал жену.

– Сейчас поеду. Ты мне того...

– Куда собрался-то? – спросила Аришка.

– На кудыкину гору... Принеси-ка лучше холодного кваса да приготовь мундир.

Иван накинул на плечи пестрый бухарский халат, подойдя к стене, снял старенькую отцовскую шашку.

– Это еще зачем?

– Исполняй что тебе велено, – пробуя вытащить из ножен заржавевший клинок, грозно повторил Иван.

После бани и холодного квасу он окончательно протрезвился и стал напыщенно суров.

– Мундир-то зачем? Его уж небось моль источила, – не унималась Аришка.

– Ты что же это, добро разучилась беречь? Нахлебницей живешь да барыню из себя корчишь! Не чуешь, что у мужа беда. Может, мы завтра нищие будем, по миру пойдем! Каким тогда голосом завоешь?

– Окстись, чего мелешь-то? – затрепетала Аришка.

– Не мелю, а правду говорю. Ты хоть когда-нибудь научишься с мужем по-людски разговаривать? Тащи, что тебе сказано, пока корзину не растрепал на твоей башке. Чтобы мундир сей минут тут у меня был!

Аришка перечить больше не стала и побежала выполнять повеление мужа.

Облачившись в пропахшую нафталином казачью форму, Иван сел на подведенного Кунтой коня и поскакал в станичное управление.

Проводив хозяина, Кунта понял, что брату и друзьям его грозит опасность. Он осторожно пробрался на конюшню, взял припрятанный под сеном волосяной чумбур, перелез на заднем дворе через плетень и вышел на поляну. Там он поймал пасущегося верблюжонка, привязал чумбур за вздетое в ноздрю кольцо, обласкал любимца, уложил его на траву, сел и с тревожно колотившимся сердцем поехал к Синешиханским холмам.

Подхлестывая верблюжонка концом волосяной веревки, он думал о том, что надо спешить, поскорее разыскать Василия, сказать ему, что хозяин казаков приведет, будут они камчами драться, шашками рубить. А там все-таки старший брат, может, заступиться придется...

Из-за бугра показался всадник. Съехались. Высокий рыжий конь, косясь на верблюда, зафыркал.

– Здравствуй, Василий! – помахивая потрепанным малахаем, радостно крикнул Кунта.

– Здравствуй, Кунта, здравствуй! Ты куда едешь? – спросил Кондрашов.

– К вам еду, хабар везу, – таинственно и торопливо заговорил Кунта. Хозяин военный бешмет надел, шашку на плечо вешал... Много казаков хочет взять, к вам хочет ехать и всем будет кровь пускать, камчами бить. Говорит, у него много денга украли. А там мой брат... – Кунта опустил голову и тихо добавил: – Мой брат, наверное, немножко брал... Дурак, зачем он брал чужие денга... А теперь его будут камчами бить... Нехорошо...

– Погоди, погоди, Кунта, – остановил его Василий. – Твой брат никаких денег не взял, и никто его бить не будет. Мурат молодец, он нашел много золота и хозяину отдал.

Василий коротко объяснил пастушонку, что произошло на прииске и зачем Степанов хочет привести казаков.

– Значит, хозяин сам обижает работников? – с нарастающим любопытством посматривая на Василия, спросил Кунта. Покачав головой, сам же ответил: А работников везде обижают и камчами бьют. Значит, ты говоришь, что бояться не надо? Работников много, а хозяев мало? Значит, им тоже маленько можна кровь пускать?

– Придет время, Кунта, так и будет, – подтвердил Василий.

– Жумагулу и Мирзе тоже будут маклушки давать?

– Обязательно, Кунта! – улыбнулся Василий.

– Жумагул и Мирза злые. Всегда больно камчами дерутся, а Мирза за уши таскает... Новый хозяин тоже плохой, злой, сегодня я его в бане плохо парил, он в мой нос щелчок послал, кровь маленько пустил, гляди! – Кунта указал на свой припухший нос. – Водка много пьет, кричит: "Лошадь седлай, квас давай". Жена его тоже кричит, ругает: "Кунта сюда, Кунта туда". А у Кунты всего две ноги... Убегу, наверное. Верблюжонок подрастет, пахать буду, просо сеять. У них жить нет охоты...

– Ладно, Кунта, поезжай на прииск, там меня дождись. Мы что-нибудь придумаем, – сказал Василий. – Грамоте будешь учиться?

– А как же? Я уже две русские буквы знаю. Я видел, как хозяйская девчонка читала, запомнил...

– Да ты, Кунта, совсем молодец! Ладно, научу тебя грамоте.

Кунта скрылся за увалом.

Василий задумался. Нравился ему этот смышленый пастушонок с цепкой памятью, с чистой душой. Растет, зреет молодая, свежая поросль. Может быть, поколение Кунты хлынет живой грозной волной, всколыхнет дикую, нетронутую степь!

Степь, мертвая, осенняя, расстилалась, ограниченная на горизонте серыми, угрюмыми холмами. Среди сухого ковыля, пригретая еще не остывшим солнцем, пробивалась сочная зеленая трава.

Василий, подтянув опущенные поводья, рысью поехал к станице.

Важенина он застал дома. Тот чинил висевшую под навесом сеть. Увидев въехавшего во двор Василия, Захар Федорович пошел к нему навстречу.

– Здравствуй, человечище! Каким ветром занесло? Почему в праздник не был? – спрашивал Важенин.

– Прости, дружище, не мог. У нас там такие развернулись дела... Слыхал поди?

– Кое-что знаю, – кивнул Важенин и пригласил гостя в дом.

Василий рассказал о событиях на прииске и о том, что задумал Иван Степанов.

– Он у тебя не был?

– Пока нет.

– Может он вызвать казаков? – спросил Василий.

– Не знаю. Все зависит, что предпримут ваши рабочие и как решит атаман, если к нему обратится Ивашка. На золотой песок все жадны... Дело нехитрое. Повелит сыграть на трубе, соберет казачков, произнесет какую-нибудь дурацкую речь. Думаю, что найдутся охотники. К тому же если перед носом золотом побренчать и водочкой подхлестнуть... Такие случаи бывали. Нанимал же Иван казаков брата догонять.

– Там было дело семейное, а тут тысячи рабочих, – возразил Василий. Подумай и пойми, чем это может закончиться.

– Понимаю. Как не понять!

– Ты знаешь, как настроены рабочие? Силой тут не возьмешь. Народ сильнее группки казаков. Встретят их достойно. Да и времена сейчас другие.

– Знаешь, Вася, ты мой друг. Я тебе многим обязан. Ты мне раскрыл на многое глаза. По-иному и на всю нашу казачью жизнь гляжу, и мне сердцем, признаюсь тебе, иногда стыдно становится... Хорошо, что ты приехал.

– Что думаешь делать?

– Прежде всего со своими полчанами поговорю. Они ведь в Маньчжурии были, видели, как донцы пики опустили, отказались солдат усмирять. Разве ты забыл?

– Я-то, Захар, все помню...

– Они уважают меня больше, чем Гордея. Не пойдут. И других утихомирят. А атаманишку я сейчас же на рыбалку отправлю, свои сети ему отдам, скажу, что подуст стеной пошел... В случае чего пригрожу наказным атаманом и всякими другими последствиями. Он дурковат и трусоват. Все, что в моих силах, сделаю. Можешь на меня положиться.

На том и порешили. Василий поблагодарил друга, попрощался и уехал.

Прежде чем ехать к атаману, Иван решил навестить Зинаиду Петровну. Она всегда давала ему дельные советы. В доме Печенеговой он попал к завтраку. Его усадили за стол. Но пить ему Печенегова не дала. Решение послать казаков на усмирение рабочих и Зинаида Петровна и Владимир поддержали.

– Проучить надо эту шантрапу, – подогрел Степанова молодой Печенегов.

Когда Иван Степанов приехал в станичное управление, Важенин был уже там.

– А где господин атаман? – поздоровавшись с писарем, спросил Степанов.

– Гордей Севастьяныч на рыбалку укатил... Рыбка, брат, косяками пошла... Не хочешь, Иван Александрыч, со мной поехать? Хорошо сейчас на Урале!

– Некогда пустяками заниматься, – поглаживая рыжие усики, ответил Иван. – Мне бы господина Туркова увидать. Такое дело, невтерпеж.

– Сейчас я за него. Ежели что надо, говори.

– А может, за ним сотского послать? Я бы своего коня дал... – Иван присел на скамью, шашку поставил меж колен. Зорко посматривая на него, Важенин начал понимать, как правильно он сделал, что наведался к своим однополчанам, сообщил им о степановской затее.

– Ты что парадную форму надел?

– Надо, значит... – помявшись, ответил Иван. – Видишь ли, надо бы сходку собрать... У меня на прииске бунт...

– Вот как! – покачал головой Важенин. – Да ты толком расскажи.

– Что тут рассказывать... Нашли мы самородок больше пуда весом, а его один китаец скрыть хотел. Ну, урядник, конешно, кое-кого за жабры взял. Китайца запер. Есть приказ его благородия горного исправника – всех китайцев с прииска долой. Они народ бунтуют. Ну, а за него вся артель вступилась. Пришли и с боем освободили китайца. Я распорядился зачинщиков уволить. Тогда они всех подбили, работу бросили и бунтовать начали. Унять их надо и на работу поставить. Казаков бы туда, я бы с расходами не посчитался...

– В чем же все-таки выражается их бунтарство? – начиная все больше волноваться, спросил Важенин.

– Продукты прекратили давать. А они продовольственные лавки собираются громить.

– Мне думается, до этого не дойдет. А выдавать продукты, по-моему, ты напрасно запретил.

– А что их, задарма кормить? Работу бросили, прииск убытки терпит! Это из чьего карману? – запальчиво кричал Иван.

– Но разве ты их даром кормишь? Они берут по заборным книжкам, а потом отрабатывают. Так ведь?

– Пусть будет так...

– Пока конфликт разбирается, продукты ты по закону обязан выдавать. У них же семьи, дети! Как ты этого понять не можешь!

– А ты откуда законы знаешь? Мне инженер Петр Эммануилович совет дал. А он законы получше нас с тобой знает. Бунтовать я не позволю и церемониться с ними не буду.

– Дурной совет тебе дал инженер... Ты меня извини...

– А ты не извиняйся...

– Это, пожалуй, верно, – спохватился Важенин. Перед кем извиняться-то? Он не любил этого краснолицего, располневшего человека с припухшими нагловатыми глазами. Давно ли вся станица считала его пустым горлохватом, а теперь миллионер. Дай ему волю, он все вокруг кровью зальет. "Хорошо, что казаки предупреждены, очень хорошо", – думал Важенин.

– Мой совет такой, – помолчав, продолжал Захар Федорович. Немедленно поезжай на прииск и свой глупый приказ о запрещении выдавать продукты отмени. Это только озлобляет рабочих и ни к чему хорошему не приведет. Дурно тебе посоветовали, очень дурно. Еще хуже – научили казаков у схода просить. Сейчас, Иван Александрович, времена не те. Да и станица это не войсковая часть. На такое дело не только станичный, но и сам наказной атаман не согласится. Есть горная инспекция, полиция. Начальство само должно разобраться, без всяких крутых мер. А кроме всего прочего, я не верю, чтобы китаец решился украсть самородок весом в целый пуд... Не верю. Поезжай, там на месте все выясни, а казаков булгачить и не думай. После японской войны и казаки стали не те, зря шашками махать не станут.

– Почему же это? – раздраженно спросил Иван. Из амбиции он решил идти напролом. – Почему казаки не те, разреши спросить? Что их, после японской войны бабьей юбкой опахнули, нежными мадамочками сделали? Они всегда защищали престол и отечество, и будут защищать от всяких бунтовщиков. Ты, Захар, какие-то туманные слова говоришь... Хоть растолковал бы мне, грешному, как и что... Ты ведь урядник и георгиевский кавалер...

– Ты наград моих не трогай. Я их в бою своей кровью заслужил. А твое богатство оберегать не собираюсь. И казаков не тревожь, понял?

– Как не понять! Только ты напрасно за всех казаков говоришь... Нужно мне будет, я в любой дом сам зайду, помощи попрошу, по душам покалякаю, чарочку разопью. Глядишь, и договоримся. Я ведь не куда-нибудь зову, а государственное дело защищать... У меня ведь на Шихане не черепушки добывают, а золото... Для его величества государя императора! Охранять надо прииск от всякой шантрапы.

– Значит, самовольно хочешь казаков звать? – стараясь сдержать закипавший гнев, спросил Важенин.

– На добровольных началах, на любка! – постукивая ножнами шашки о сапог, с издевкой проговорил Иван.

– Ежели ты это попытаешься сделать, я наказному атаману срочно депешу пошлю, – садясь за стол, сказал Важенин решительным голосом.

– Посылай, посылай... А мы самому царю-батюшке депешу ударим... Там как раз в Питере Митрий, брательник мой. Там же любезный сватушка, господин Доменов. Он к царю запросто в гости ходит.

– Тогда и незачем было сюда приходить, – отрезал Важенин.

– А я не к тебе приехал, а к атаману. Прощевай пока. Я чую, Захар Федорыч, у нас с тобою разные котелки и разная в них каша варится...

– Это ты верно сказал. Прощай. Только запомни, что у тебя ничего не выйдет, прокутишь, профанаберишь ты свой прииск со всеми потрохами... Больно уж у тебя советчики-то худые, – откровенно проговорил Важенин.

– Там видно будет...

Иван вышел на улицу, вскочил в седло и помчался к Полубояровым. Там, как ему казалось, можно было легко добиться толку.

Но, выслушав его, Панкрат хмуро сказал:

– Поезжай и проспись...

– Да я трезвый! Ты что, ослеп? – ошарашенный его словами, попробовал возразить Иван.

– Раз такое задумал, где там трезвый, – махнул рукой Панкрат.

Не повезло и у Спиридона Лучевникова. Трусоватому Спиридону уже успел пригрозить сосед. Выслушав Ивана, Спиридон замахал руками:

– Уволь, ваше степенство. Тут дело смертоубийственное, а у меня хозяйство. Прости, мне надо быкам корм готовить, на продажу готовлю.

В другие дома Иван не решился заезжать, да и устал порядочно, поесть и выпить захотелось. Замотал поводья коню, шлепнул его по заду и направил домой: умный конь дорогу найдет. А сам завернул в дом Япишкиной и прображничал до утра.

С горьким чувством Тарас Маркелович возвращался на прииск. Каждый день забастовки приносил тысячные убытки, а денег в кассе почти не было.

Смеркалось. Лошади трусили по пыльному шляху. Микешка не подгонял их. Тарас Маркелович, поглядывая на рыжие верхушки холмов, сумрачно молчал. Выехали на последний перед прииском бугор. Лошади зафыркали и вскинули головами. Приподняв фуражку, Микешка вгляделся вперед. В лощине, между Заовражной и Родниковской дачами, горели яркие огни. Они мелькали в воздухе и, передвигаясь с места на место, плыли в мутной темноте.

– Поглядите, что это такое? – спросил Микешка.

– Вроде как факелами кто-то балуется, – глядя на освещенную степь, сказал Суханов. – Еще пожара наделают... Кажется, на поселок идут... Гони побыстрей!

Микешка натянул вожжи и взмахнул кнутом. Тарантас, подпрыгивая на кочках, покатился под изволок. Миновали барачную улицу, расположенную вдоль Марфина ручья, подкатили к конторе. Кряхтя, Тарас Маркелович вылез из кузова; прислушиваясь к гулу человеческих голосов, спросил у сторожа:

– Что это значит? Кто там огни палит?

– Золотишники будто бы склады громить собираются, – перекидывая на плечо ружьишко, ответил стражник. – Господин инженер туда, кажись, побежали.

– Господин инженер, господин... – проворчал Суханов и, повернувшись, пошел на крик. Пройдя по узкому темному переулку, он опустился к артезианскому колодцу и вышел на ближайший от ручья пригорок. Мимо него от колодца пробежали две какие-то фигуры и скрылись в кустах. Вскоре в ольшанике раздался озорной пронзительный свист. Тарас Маркелович остановился на бугорке. За кустами мелькали огни факелов, доносились крики, перемешанные с матерной руганью. "Неужели Фарсков и Буланов не сдержали слова?" – подумал старик. Но на них это было не похоже. Уезжая в станицу, Суханов договорился с рабочей делегацией дать ей окончательный ответ не позднее завтрашнего утра. Шум голосов и факелы приближались.

Пламя освещало черные сучья ольшаника и высокую фигуру Суханова. Слышно было, как факельщики через речку переругивались со стражниками.

– Уйдите с мостика, эй, усачи! – орали факельщики. – А то колья возьмем и селедки ваши поломаем и шпалеры отымем!

– Прекратить безобразие! А то стрелять начнем, – грозились стражники.

– Ребята! Выламывай дрючки! Кругляши хватай и по башкам этих урядничков с бляхами.

Неожиданно со свистом пролетело несколько камней и шлепнулось близ Суханова.

– Управляющего бьют! – крикнул кто-то совсем неподалеку от Суханова. Голос показался Тарасу Маркеловичу очень и очень знакомым, но он так и не вспомнил, кому он принадлежал... Щелкнуло несколько револьверных выстрелов. Тарас Маркелович охнул, схватился за грудь, шагнул вперед и медленно повалился на землю. Он уже не слышал, как его поднимали, несли на руках в контору, не видел, как запылали новые постройки обогатительной фабрики, зажженные неизвестными лицами. Умер он, не приходя в сознание.

Огонь пожирал Родниковскую шахту: наземные постройки были сооружены из сухого соснового леса, привезенного в Оренбургские степи за тысячи верст. По поселку стелился едкий дым, пахло смолой. Петр Эммануилович Шпак распоряжался на прииске теперь уже как полновластный хозяин. В Зарецк был послан нарочный. Петр Эммануилович извещал господина Хевурда о несчастье и просил от имени хозяина Ивана Александровича Степанова солидного кредита. Всю ночь на прииске шли аресты.

Печенегов в новой должности начальника приисковой охраны вместе с урядником Хаустовым схватили Якова Фарскова с сыновьями. Вместо Архипа Буланова жену его Лукерью. Их ребятишки "арестовались" добровольно оторвать их от матери не было никакой возможности. Они царапались, пинали стражников ногами, поднимали крик на весь поселок. Их взяли вместе с матерью.

Буланову и Фан Ляну удалось скрыться.

Всего было арестовано тридцать человек. Убийство управляющего и поджог шахты, попытка разгромить продуктовые склады – все было свалено на забастовщиков, На самом же деле в группе факельщиков были бандиты-спиртоносы, подкупленные Шпаком через Печенегова и Мартьянова. Они пытались спровоцировать рабочих, но Кондрашов и Буланов узнали об этом заранее и предупредили товарищей. На ночное шествие никто из забастовщиков не вышел.

Шпак пока достиг своей цели. Богатство золотых приисков можно было черпать теперь, не оглядываясь. Печальный конец братьев Степановых приближался.

На следующий после пожара день Шпак вызвал в контору Василия Кондрашова и коротко сказал:

– Господин Кондрашов, можете считать себя уволенным.

– Это что же, по случаю убийства Тараса Маркеловича? – усмехаясь, спросил Василий. – А нет ли на меня каких-либо по этому делу подозрений, господин инженер?

– Да, к сожалению, у нас только одни подозрения и никаких фактов, господин Кондрашов! Кстати, вы там дамочку пристроили, так она тоже уволена. Прошу передать!.. Такие люди нас не устраивают...

– Она, значит, тоже по подозрению? – едко спросил Василий.

– Я занят! Прошу! – Шпак показал рукой на дверь.

– Разумеется, хлопот у вас много. Но могло быть и больше...

– Что вы хотите сказать?

– Меня весьма огорчает и удивляет, почему и ко мне не пожаловали ночные разбойнички.

– Убирайтесь вон! – не выдержал Шпак. – А то я...

– Стражников позовете?.. Вот этого-то вы и не сделаете!

– Сделаю! – хватаясь за колокольчик, крикнул Шпак, сотрясаясь от злости.

– Скверные у вас нервы, господин инженер, полечиться следует... Арестовать меня, пристегнуть к забастовке или к убийству Тараса Маркеловича вам не выгодно. При допросе опытный следователь из моих показаний может сделать самые неожиданные выводы по отношению к господам Шпаку и Печенегову... У него спирт и краденое золото, у вас нелады с бывшим управляющим по поводу строительства фабрики на пустом месте, плачевные дела с деньгами, а тут еще и всю стройку как ветром сдуло... Любопытнейший материал для хорошего следователя, как вы думаете?

– Что вам угодно от меня? – Желтое от бессонницы лицо Шпака покрылось багровыми пятнами и стало похоже на сморщенную недозрелую дыню.

– Дайте немного подумать.

– Вас устроят пять тысяч? Берите и убирайтесь...

Шпак рывком достал деньги, его еще не покинула присущая ему наглость. Он был убежден, что все продается и все покупается.

Кондрашов шагнул к нему, не сильно, но хлестко, с расчетом, ударил его по щеке и, взяв со стола колокольчик, зажал его в кулаке. Шпак отскочил в угол и прижался спиной к денежному ящику. Глаза его налились кровью, расширились, и казалось, что они вот-вот вылетят из орбит и шлепнутся на пол...

– Слушайте, вы, негодяй, сейчас же распорядитесь освободить всех арестованных рабочих. Вы же отлично знаете, что они ни в чем не виноваты! Какая мать родила такое подлое существо, как вы! Ведь когда-то она ласкала вас, как всякая мать, восхищалась своим мальчуганом, надеялась, что из вас выйдет человек! А вы кем стали?.. Да, собственно, кому я говорю!

Василий безнадежно махнул рукой, глухо звякнул зажатым в руке колокольчиком.

– Теперь вы сами ходячий труп!..

– Я... труп? – хрипло повторил Шпак, продолжая искать в карманах забытый дома револьвер.

– Да! Смердящий! Скоро сюда прибудет Доменов, вы его помните? Тарас Маркелович успел написать ему о всех ваших деяниях... Тот хищник покрупнее, чем вы. Он вас проглотит, заставит отчет дать, а потом велит застрелиться... Но это уж ваше дело. Грызитесь одни... А пока освободите рабочих, и тогда я уеду. Для вас это выгодно!

– Не знал я, что вы такой... Ладно... Рабочих освободят... Обещаю вам.

Шпак правой рукой поглаживал обожженную ударом щеку, а левой держался за сердце. Напоминанием о Доменове бухгалтер сразил его окончательно.

– Теперь будете знать. Может быть, еще встретимся...

У порога Василий обернулся и добавил:

– Не вздумайте только послать на меня ночного охотника, как на Суханова. Весь материал о ваших делах я послал верному человеку. В случае чего пригодится для одной смелой газеты...

Кондрашов вышел и прикрыл плотно дверь, не то забыв в руке, не то сознательно унося с собой настольный колокольчик... А Шпак, опомнившись, шарил под бумагами, искал его и, нигде не найдя, долго сидел, взявшись руками за голову. Оставаться на прииске ему было страшно. Перед окнами вяло дымилась, дотлевала Родниковская шахта. Шпаку мерещился огонь, треск падающих стропил, грозная, беспощадная фигура Авдея Доменова, пьяное опухшее лицо Ивана Степанова и лежащий на лавке в казачьей в ожидании следователей Тарас Суханов, спокойный и суровый, как возмездие. Голова инженера опускалась все ниже и ниже, пока, покачнувшись, не упала на стол. Так он просидел до полудня. Опомнившись, вскочил, заметался по кабинету. Вызвал урядника Хаустова и велел немедленно арестовать бухгалтера, а всех остальных освободить... Но через полчаса одумался и приказал с освобождением забастовщиков подождать. Хаустов только пожимал плечами, сам порядочно трусил и во всем подчинялся новому управляющему. Так или иначе, большую половину жалованья уряднику платила контора по особо предусмотренной секретной статье... Однако бухгалтера стражники так и не нашли...

– Выпустить тогда всех, – снова приказал Шпак.

– Нет, все-таки надо начальства дождаться, – возразил на этот раз Хаустов. – Как бы чего не вышло!..

– К черту твое начальство! – взбешенно закричал Шпак. – Люди работать должны... Попозже я сам укажу, кого взять, а то нахватал без разбора, даже ребятишек приволок, дурак! Сейчас же выпустить!

Хаустов понимал, что инженер теперь самое высокое начальство на прииске, и спорить не стал. Всех арестованных немедленно освободили. Смущенные неожиданным распоряжением начальства и убийством управляющего, многие шахтеры притихли и на другой день вышли на работу. Некоторые, однако, потребовали расчета и покинули прииск. На них-то, по совету Шпака, следователи свалили в своих протоколах все беды.

Тараса Маркеловича похоронили на небольшом пригорке за Марфиным ручьем.

Когда провожали в последний путь старика, больше всех плакала Даша. Тарас Маркелович относился к ней, как к родной дочери.

Микешку после похорон тут же рассчитали и поселили в семейный барак, в крохотную комнатушку, и то только потому, что он нанялся рабочим и с утра до ночи возил тачки с породой. Беременная Даша стала брать в стирку белье и тоже кое-что зарабатывала.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В верховьях небольшой степной реки Бурти, у подножия невысоких гор, расположились две отдельные юрты. Туда-то рано утром и привел Тулеген Петра Николаевича.

Остановив усталого Ястреба, Петр Николаевич медленно слез с седла. Отдав Тулегену чумбур, размял затекшие ноги и, косясь на закрытую дверь в юрту, стал топтаться около дымящегося очага, где ленивенько тлел кизяк. От долгой и быстрой езды у Петра Николаевича ныло все тело, шумело в голове от больших, тяжелых раздумий. Чувство сердечной боли не притупилось. Одолевала нехорошая мысль, где спит Маринка: в "его" юрте или там, где Камшат? Эта жгучая неотвязчивая мысль заставила его так страдать, что хотелось плакать, кричать... "Распахнуть дверь, войти, поднять плеть и по голым плечам, да так, чтобы свистела ременная нагайка..." Но вспомнил умные, строгие глаза дочери и разжал пальцы. Не поднимется на нее рука. Никогда не поднималась она ни на жену, ни на детей.

Тулеген, привязав лошадей, подошел и, по-хозяйски открыв дверь, вошел в юрту. Он что-то тихо сказал, но Петр Николаевич слов не разобрал, лишь услышал сдавленный выкрик, заставивший его вздрогнуть. Скрипнула дверь. Высунувшись из нее, Тулеген позвал:

– Иди, Петька, ничего!..

Петр Николаевич с трудом перенес отяжелевшие ноги через порог, вошел и остановился посреди юрты. На разостланные ковры и кошмы через открытый верх падал утренний свет. Около сдвинутой тростниковой ширмы, забыв прикрыть смуглые плечи, сидела Маринка и, торопливо перебирая пальцами, заплетала косу. Во всех ее движениях чувствовалось напряжение и готовность к упорному сопротивлению. Она не успела или не захотела прикрыть одеялом и ширмой две измятые подушки, тесно прижавшиеся розовыми наволочками. Похудевшее лицо дочери поразило Петра Николаевича странным и удивительным спокойствием. Только вид чистых, ясных глаз кольнул отца своим напряженным блеском. Петр Николаевич заметил, что дочь его в пестрых, с синими цветочками шальварах. Таких шальвар у дочери прежде не было... Все здесь было чужое, далекое, и дочь, молча сидевшая с опущенной головой, тоже показалась чужой.

– Ну, здравствуй, шутница, – опускаясь на ковер, сказал Петр Николаевич.

– Здравствуйте, тятя, – ответила Маринка и смело посмотрела на отца, выдерживая его взгляд. – Прощать аль проклинать приехали, тятя? Говорите сразу... Меня еще раз простите... такая уж я... А нет, бог с вами.

– С законным браком поздравить приехал, там не удалось, может, тут... Меня теперь все поздравляют. – Петр Николаевич улыбнулся горько и опустил голову.

Тулеген присел рядом с Петром Николаевичем и сторожил ястребиными глазами каждое его движение.

– Кто все-то?

– Сама знаешь...

– Кого же вы так испугались? Спиридона Лучевникова? Так он сноху хотел полюбовницей сделать, вся станица знает... Им что же, станичным, легче было бы, ежели бы я вот на этой косе удавилась?

– Им не знаю, нам с матерью легше...

– Раз уж так, что ж... считайте, что я мертвая...

– Кабы так!.. – вздохнул Петр Николаевич. – Ты хоть бы приоделась аль уж стыд совсем потеряла?

Маринка передернулась, словно ее укололи чем-то острым. Поднялась и задернула ширму.

...Всю эту педелю ее не покидало чувство свободы и счастья. Оно жгло ее, пьянило.

Утром, когда из-за Уральских гор поднималось ласковое сентябрьское солнце, Маринка с Кодаром спускались к реке, умывались холодной водой, доставали наполненную трепещущей рыбой морду, вытряхивали улов на примятую траву, собирали и несли к разожженному Тулегеном костру, где готовили завтрак. После завтрака Маринка садилась шить котфочку, а Кодар за низеньким столом делал для будущих ковров рисунки. Чаще всего он изображал на них степь. Здесь были и длинногривые кони, пасущиеся в золотистом ковыле, гурты скота, стоящие в полуденную жару в мутной воде степного лимана, отары курдючных овец, утопающих в разноцветной траве, с полуголым пастушонком в одних кожаных шароварах.

Несколько дней назад он нарисовал коршуна, камнем падающего на притаившуюся в траве птичку. Птичка сжалась в комочек; казалось, что даже травинки дрожат, встревоженные сильным биением маленького птичьего сердца... Этот рисунок напомнил Маринке ее судьбу.

– Значит, это я? – опускаясь рядом с ним на колени, сдерживая учащенное дыхание, тихо спросила она и, кивнув темными глазами на коршуна, добавила: – А это ты?

– Правильно, ты – птичка... но меня тут нет, – загадочно улыбаясь, сказал Кодар.

– Ты коршун, ты! – протестующе, с обидой крикнула она. Ей даже страшно стало в эту минуту. А Кодар как ни в чем не бывало улыбался. Глаза его светились радостью.

– Значит, я птичка, меня терзать, щипать можно? Ну, не-ет! – Маринка протянула руку к рисунку, чтобы смять, разорвать его на мелкие клочки...

Кодар поймал ее за кисть руки и бережно отвел.

– Кодара тут нет, – твердо проговорил он. Переменив карандаш, он быстрыми движениями набросал контур всадника на косматом коне. Маринка увидела, как оживала знакомая фигура коня и всадника с приложенным к плечу ружьем... Она и раньше заметила белое пятно на рисунке, окруженное высокими травами. Теперь оно запомнилось и ожило.

– Это настоящий Кодар или нет? – не выпуская ее руки, спросил он.