Текст книги "Имя его неизвестно"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

И Василию осточертело ежедневно бывать среди волков. Если бы не Орися, неизвестно, выдержали ли бы его нервы, не разорвалось ли бы его сердце от такой напряженной жизни.

Но оставаться среди врагов необходимо. Генерал Ш.мйдт говорил Хариху, что имеется приказ генерал-фельдмаршала Шпейделя в случае наступления советских войск превратить этот край в «мертвую зону». Шпейдель хочет, чтобы все села и города были сожжены, местные люди уничтожены, а уцелевшие – вывезены. Василий даже побледнел, когда услышал это. Трудно было представить себе такой благодатный край превращенным в пепелище.

И Василий дрожащими руками выстукивал своему командованию об этом черном плане.

Еще радировал Василий:

«На участке фронта от Казацкого до Трефиловки и севернее сосредоточено 10 танковых дивизий 4-й танковой армии, 7 пехотных, одна моторизованная дивизия. Продолжает прибывать танковый корпус СС. Штаб его в школе в нашем селе. Офицеры говорят, что войска Белгородско-Харьковского плацдарма будут обслуживаться тремя авиационными корпусами воздушной армии генерал-фельдмаршала Рихтгофена. Силы противника на участке Белгород – Волчанск значительно меньше, нежели между Белгородом и железной дорогой, которая идет через Готню на Льгов.

Вечером сбросьте бомбы на штаб танкового корпуса СС. Даю координаты…»

Он прекратил выстукивать и задумался.

«Все…» – вздохнул он и начал свертывать радиостанцию. Узнать бы теперь, когда немцы начнут. Или, может, они будут ждать первого удара от русских? Но для обороны не сосредоточивают восемьдесят – сто танков на километр фронта. Удар готовят фашисты. Но когда?..

Это «когда» вместе с разведанным количеством дивизий, с оборонительными рубежами около Харькова, Белгорода и составлял знаменитую «Цитадель».

Когда?.. Командование должно знать, когда выйдут на рубежи немецкие «тигры» и «фердинанды», пехота, артиллерия, знать, чтобы перед наступлением засыпать их боевые порядки снарядами и бомбами.

Когда же?..

– Орися, милая, ты здесь? – позвал он тихонько.

– И мама тоже…

Василий спустился сверху.

– Вы, должно быть, сердитесь на меня? – виновато спросил он Марфу Ефимовну.

– А за что сердиться?

– Ну, за все… Может быть, за Орисю?

Он молчал, ждал, словно перед судьей.

Мать уже знает, что дочь ждет ребенка. А какой матери приятно узнать, что необрученная дочь беременна? К тому же отца ребенка еще ждут бои, бои, а может, и смерть. Все ниже склонял Василий голову, обвиняя одного себя.

Но и слова упрека не услышал он от старой матери. Почувствовал ее жесткую, натруженную руку. Марфа Сегеда погладила его, как маленького, по голове, задержав потрескавшиеся пальцы на поседевших волосах юноши, провела по его щеке. А потом, утирая фартуком глаза, сказала:

– Бог вам судья… – и пошла прочь.

А Орися припала к его груди:

– Родной! Нам всем троим надо уйти к партизанам! Мое сердце неспокойно. Не зря же ты пришел сюда огородами? За тобой следят?!

Василий зажмурил глаза. Утром на него косо поглядывал Харих. Воспользовавшись тем, что гауптмана вызвал командир корпуса, Василий незаметно выскользнул из комендатуры и низиной, огородами пробрался во двор Сегеды. Это небезопасно для девушки, для матери и для него. Но иначе он не мог. Такие новости должны были знать за линией фронта. От них зависел исход будущих боев. Теперь сообщение Василия уже расшифровывают и через минуту передадут в штаб. Разведчик свое сделал!

– Ты правя, Орися, надо идти к партизанам, – сказал Василий. – Тебе и матери сегодня же вечером… Действительно, я не зря пришел огородами…

– А ты?..

– Я выйду из села поздно ночью… А вас прошу идти немедленно…

– Я с тобой…

– Орися, милая! Я буду не один. Вечером придут от Ивана ребята… А ты иди с мамой!.. Ну, что ты смотришь на меня такими грустными глазами? Улыбнись же, ласточка моя чернобровая! Женушка моя милая… Завтра встретимся!..

– Только ты не задерживайся… – она печально улыбнулась, спрятав лицо на его груди. – Славный мой!..

Наступила полночь. В селе тишина. Только на шоссе топали сапогами солдаты. Время от времени переговаривались с часовыми возле штаба патрули, а потом следовали дальше и на перекрестках встречались с другими патрулями.

В избах темно – ни огонька. Месяц тускло отсвечивал в окнах, которые поблескивали в просвете кленов и акаций, и рассыпал скупую позолоту на кукурузном листе.

А под теми листьями прятались трое. Несколько часов лежали они возле шоссе.

Василий не раз подсчитывал в уме, все ли они учли, готовясь к предстоящей операции. «Будто все». Хорошо, что Орися ушла к Ворскле. А Марфа Ефимовна так и не захотела: «Орися часто исчезает из села, прячется от облав, к этому уже привыкли. А если я покину хату, то ее завтра же сожгут. Да и стара я идти в такую даль ночью…»

– Ребята, – прошептал Василий. – Свои обязанности не забыли?

– Не забыли, товарищ лейтенант. Василий усмехнулся. Давно к нему не обращались так. Он даже хотел поделиться с товарищами радостью: уже с неделю ему присвоено звание старшего лейтенанта, но передумал: еще скажут – хвастает Василий.

– Когда же наши прилетят? – спросил, ерзая среди стеблей кукурузы тот, кого Матвей назвал Платоном.

– Тебя что, блохи кусают? Терпи, козак, атаманом будешь, – приглушенным басом ответил другой партизан, Матвей, широкоплечий, на голову выше Платона.

– Да уж потерплю! – прошептал Платон, поправив на чубатой голове немецкую пилотку. – Фрицев пирожок никак не держится!..

– Надо обстричь твою копну!.

– Тише! – схватил Матвея за рукав старший лейтенант.

В нескольких шагах от них снова прошел патруль.

Василий, Платон и Матвей приникли, вслушиваясь в шелест листочков кукурузы.

На востоке ночь разбудили зенитки. Не задержались и штурмовики и бомбардировщики. Теперь Василий и его два товарища ничего так не боялись, как быть убитыми или раненными осколком от снаряда со своего самолета. Но никакое серьезное дело легко не дается. А они задумали ни мало ни много – похитить документы из большой классной комнаты, в которой днем сидит эсэсовский генерал. Ради такого задания стоит и потрястись, слушая свист бомб, предназначенных для врага. Правда, Василий надеялся, что основной удар придется по заводскому парку, где стояли танки и в палатках жили танкисты.

Самолеты ревели над самой головой.

Из школьного сада били зенитные пулеметы, от заводов резко и часто щелкали пушки. Две осветительные ракеты повисли на парашютиках над землей. Эсэсовцы кинулись в убежища, в подвалы, в окопы. Исчез с улицы и патруль. К школе летело несколько самолетов, с них стреляли по зенитным пулеметам. Неподалеку упала бомба, и земля поднялась фонтаном. В заводском парке гудело, словно в гигантской печи с неимоверно сильной тягой.

Наступил час действий и для партизан. Под видом патрульных они вышли на шоссе и перебежали через кусты акации и сирени к окнам намеченного класса.

– Начали! – подал знак рукой Василий. Матвей подсадил Платона, и тот взобрался на подоконник. Подождав секунду-другую, когда подымется новая волна стрельбы, он прикладом автомата выбил стекла в одной, потом в другой раме. Острое стекло царапало Платону спину, цеплялось за рукава трофейной куртки. Выставив вперед локоть, он соскочил на пол. За ним последовал Василий. Какое-то мгновение они стояли, тяжело переводя дыхание и соображая, с чего начать, потом взялись за работу. Платон так хозяйничал у ящиков генеральского стола, что замки и доски трещали, как орехи. Он выгрузил бумаги и папки в рюкзак. Тем временем Василий приладил пакетик тола к дверце сейфа.

– Ты скоро? – спросил он у Платона.

– Уже!

– Отдай мешок Матвею.

– Есть! – тот побежал к окну, но моментально вернулся. – Помочь?

Василий поджег коротенький бикфордов шнур, и они бросились к высокой двери, которая вела в коридор. Но двери оказались запертыми надежным замком. Василий лишился речи. До взрыва оставались считанные секунды. К окну?.. Не успеть… Шнур шипел, догорал, огонек приближался к пакетику с толом.

– А ну! – крикнул Василий и что было сил ударил плечом в дверь.

Двери затрещали, и обе половинки враз отворились. Василий и Платон упали в коридоре на пол. Они не успели перевести дыхание, как взрывом им заложило уши. Стена, темный потолок, казалось, придавят обоих. Василий вскочил, однако, и побежал к сейфу. Вот они, те карты, те наиценнейшие бумаги, за которыми они пришли. Дрожащими руками он передавал их через окно Матвею. А Платон уже стрелял по коридору. Несмотря на то, что во дворе трещали зенитные пулеметы, ревели самолеты и бомбы вздымали столбики земли, в коридор ворвались немцы.

– Скорее! – крикнул Платон.

– Беги к окну! – услышал он в ответ. Платон пустил еще очередь, кинул в коридор гранату и вскочил на подоконник.

– Бутылки!

– Бери? – подал Матвей замотанные в тряпки две бутылки.

Подбежал к окну и Василий. Он зубами выхватил пробку и зажег спирт, швырнул одну бутылку на сейф, а другую на стол. Синеватое пламя вспыхнуло и начало облизывать стол, сейф, поползло по полу.

В класс ворвались эсэсовцы. Василий выстрелил в них не целясь. Фигура его, освещенная ярким пламенем, на мгновение стала видна и с улицы, и из коридора.

Двое эсэсовцев, улегшись в коридоре, ударили по окнам. Пули с дзиньканьем крошили стекла, свистели рядом, и Василий, выпустив автомат, обеими руками схватился за живот. Согнувшись, он потерял равновесие и упал из окна на руки товарищей.

Вверху ревели моторы. Где-то рядом трещали пулеметы. Платон, прикрывая товарищей, стрелял по группе немцев. Солдаты падали, пригибаясь к земле.

Матвей с раненым побежал в кусты. Его догнал Платон.

– Что делать?

– На шоссе! Выдавайте себя за немцев с раненым товарищем. Потом… потом на огороды, – тяжело дыша, сказал Василий.

На школьном дворе суетились штабисты, вылезшие из щелей и убежищ. Они галдели, бренчали порожними ведрами. Самолеты, улетая на восток, гудели спокойно и ровно.

Матвей нес Василия на спине. Платон шел сбоку. Ловкий, коренастый, он походил на приготовившегося к прыжку боксера. Он пристально вглядывался в темноту и прислушивался, готовый каждую минуту открыть огонь по врагу.

Они прошли улицей шагов триста и остановились. Пригнувшись к самой земле, Матвей пополз с раненым в подсолнечники.

– Как ты? – спросил он, чувствуя на щеке горячее дыхание Василия.

– В лозняки… – едва слышно ответил Василий.

– У меня спина мокрая от твоей крови, лейтенант. Перевязать надо рану… – снова отозвался Матвей и уперся локтями в землю, чтобы перевести дух.

– Я рукой зажму рану… Ползи… Прошу тебя…

Сзади слышался шелест и шуршание.

– Можно выходить на дорожку, – доложил Платон.

Василий прикусил до крови губу и смотрел на месяц, повисший над горизонтом, где-то за вербами и широкими полями. Почему-то небесное светило подпрыгивало, словно его трясла лихорадка, и кружило колесом в глазах Василия.

Еще не совсем стихла стрельба, когда к домику Сегеды явился большой отряд немцев. Его привели гауптман Харих и лейтенант Майер. Исчез переводчик Роберт Гохберг.

Ходили на его квартиру, – старая Горпина сказала, что не видела Роберта с самого утра.

– Где твоя дочь и Роберт? – спросил Харих у Марфы перепуганным голосом – он боялся гестапо. – Где?

Солдаты шарили в хате, засветили фонари и разбрелись кто в хлев, кто на погребню.

– Пошла к родичам в Богодухов… А ваш переводчик? Откуда мне знать?..

– Не знаешь? Я вам, господин гауптман, еще раньше говорил, что Роберт – подозрительный тип. Полицай не зря следил за ним. Наверно, потому Омелько и исчез из села, – говорил лейтенант Майер, бросая укоризненный взгляд на своего начальника.

Этого было достаточно, чтобы флегматичный колбасник оживился. Тыча дулом пистолета Марфе Сегеде в грудь, он начал неистово кричать.

А та молча стояла среди толпы чужих солдат, сложив руки на груди, как складывала каждый вечер, вознося свои молитвы за воинов Петра, Степана и Василия, когда просила у господа бога, чтобы тот хранил их от вражеских пуль, от холода в морозные дни, от голода… «Хорошо, – думала она, – что аппарат зарыт в пещере».

К старой женщине подскочил гестаповец. Он-то знал, как заставить ее говорить. Фашист схватил женщину за руку и начал ее выкручивать. Марфа охнула и упала на землю.

– Как вы могли так прошляпить, господин Харих! – насмешливо заметил Майер, уже приподняв ногу, чтобы наступить ею на шею женщины.

– Я сам! – закричал Харих. – Где радиоаппарат?.. Где тот беловолосый… Тот… Коммунист?

– За Белгородом! Посжигает ваши танки и сюда придет!

– Ах, мерзавка! – сквозь зубы процедил гестаповец, сжимая в руке парабеллум.

Но Харих предупредил его. Он настоящий офицер армии фюрера и покажет себя.

Он схватил обеими руками Марфу за плечи и начал трясти ее.

– Ты не знаешь? Не знаешь?!

С земли на него смотрели глубокие, горячие, непримиренные глаза. В них была такая жгучая, неугасимая ненависть, что Харих понял: ничего от нее им не узнать. Он поспешно нажал на спусковой крючок пистолета.

Четыре выстрела прозвучали на подворье Марфы Сегеды.

– Сжечь это гнездо! Сжечь все живое на этой земле!

И погребня занялась пламенем. Огонь быстро побежал по сухой соломенной кровле. Он обжигал своими горячими языками ветви тополя и молодой яблони. Веточки и листья шипелй, не выдерживая мук. А посреди двора лежала старая мать с открытыми глазами, словно умоляла высокое звездное небо прикрыть ее детей от врага. А рот ее так и остался полуоткрытым, будто она снова шептала: «Сожгут сыны мои ваши танки и сюда придут…»

Из лозняка Матвей и Платон вышли не одни. Там их ждали партизаны. Они положили Василия на носилки, наспех сооруженные из плащ-палатки, и двинулись в путь. Идти пришлось ручьем, по колено в воде. А потом проследовали полями, не рожью засеянными, а поросшими полынью и сорняками.

Их остановил пожар в селе. Сердце Василия затрепетало от жалости. Он видел отсюда, что горела усадьба Марфы Сегеды, там отмахивался курчавыми ветвями от огня и дыма стройный тополь, верный приятель, свидетель и страж их любви.

– Опустите меня на землю… и покажите трофейную карту… Поверните против месяца.

Товарищи развернули карту, за которую Василий сейчас расплачивался жизнью. Пристально смотрел он на черные стрелы, что гадюками выползали от Тамаровки и Белгорода на север, а из Орла на юг. Словно острыми кинжалами сомкнулись эти стрелы у Курска, преградив путь на восток советским войскам на всей Курской дуге, окружив их там стальным кольцом. «Цитадель». Вот он немецкий «Сталинград», месть Гитлера за проигранную битву на Волге. Василий показал пальцем на цифру возле столкновения стрел; «9.VII.» Ему прочли:

– Девятого июля.

– Немцы хотят девятого июля встретиться в Курске.

– А как же!.. И встретят их по всем правилам! Быстрее бы передать об этой карте нашим, – сказал Матвей.

Зарево над селом все разгоралось, ширилось. Нет, это не огонь жизни. Это огонь смерти, которым хочет выжечь все живое на этой земле доктор философии генерал Шпейдель.

Пожар не только там. Все тело Василия охвачено жаром, а глаза застилает предсмертный туман.

– Вася… Лейтенант!

– Орисю берегите… Ребенка… Беспомощные стояли товарищи, не зная, как спасти своего лейтенанта. Они склонились над ним, чтобы не ослышаться. С трудом он приподнял голову.

– Передайте как можно быстрее документы.. Там все… что нужно. Ребята!.. Я не успел… Скажите ей… Моя настоящая фамилия..

Не договорил лейтенант Василий. Рывком откинул голову назад. Сердце его перестало биться…

Орися успокоилась, хотя плечи ее, склоненные над подоконникам, время, от времени вздрагивали.

А девушки невесело пели, собираясь расходиться по домам.

 
Дала дівчина хустину,
Козак у бою загинув,
Темної ночі накрилі очi, —
Легше в могилі спочинув…
 

Жалость тяжкой тучей сдавила мое сердце. Я подошел к девушке. «Успокойся, Орися…» А что я мог сказать еще? Что сочувствую ее горю, что знаю, как тяжело тем ребятам, которые не знают отцовской ласки. Ничего этого я не мог сказать гордой молодой женщине.

 
Ген серед поля гнеться тополя,
Та на козацьку могилу…
 

Протяжно закончили дивчата стародавнюю песню. Сейчас она прозвучала словно гимн доблестному и славному герою-разведчику и старой матери с большим и щедрым сердцем, сердцем своего народа…

Ночью я долго не мог уснуть и выкурил целую горсть табаку.

Утром, как и обещали, девушки пришли в школу за свежими газетами, доставленными из тыла. Среди них была и Орися.

Вскоре в конце улицы, которая вела к школе, появилась толпа людей. Как водится, впереди бежала любопытная ко всему босоногая команда. Ребята озорно оглядывались на следовавших за ними военных и генерала в распахнутом плаще, в посеревших, запыленных сапогах. Генерал обнял за плечо беловолосого паренька с глазами такими же ясными, как у него самого.

– Смирно! – вдруг прозвучала команда.

Старший лейтенант, с которым я прибыл еще вчера, прижимая противогаз к бедру, побежал навстречу. Поднеся руку к козырьку, он застыл.

– Товарищ генерал! Личный состав штаба соединения…

– Вольно, – тихо сказал генерал, не дослушав до конца доклад дежурного.

– Вольн-но!

Один из штабных офицеров подошел к командующему и подал ему толстую тетрадь.

– Только что доставлена. В бою погиб командир 19-й танковой немецкой дивизии генерал-лейтенант Шмидт. Вот его дневник… Он пишет, что немцы не предвидели и четвертой доли того, с чем им пришлось встретиться. Каждый кустик, каждый колхоз, все рощи и высоты были превращены большевиками в опорные пункты, трудно было представить то упорство, с каким русские защищали каждый окоп, каждую траншею… О Шмидте нам передавал разведчик Василий вместе со своей подругой Орисей Сегедой…

– А где же она? Дивчата, где ваша Орися? – спросил генерал у девушек.

– Вон она спряталась за спину Гали! – сказал кто-то.

Генерал усмехнулся.

– А которая из них Галя?

– Вон та, что с косами до пояса…

Словно по уговору девушки расступились. орися смотрела на генерала смущенным взглядом, пыталась что-то сказать. А он уже пожимал ее руку.

– Спасибо тебе, Ариша! – мягко сказал генерал. – Мы тебя не забудем. Но нам пора в дорогу, впереди Киев, Львов, бои за Берлин и наша победа!

И мне хотелось выкрикнуть в ту минуту: «Впереди победа! Мы пронесем с честью наши знамена!»

А через три месяца наш фронт, который теперь назывался Первым Украинским фронтом, в канун годовщины Великой Октябрьской революции освободил мой родной Киев. Танковая рота, которой я командовал, получила задание выйти на Брест-Литовское шоссе и перерезать путь отступления немцев на запад. Родная улица! Я пришел к тебе!

Бой с немецкими танками и артиллеристами был горячий, жестокий. Осколок вражеского снаряда впился мне в грудь, пробил легкие, а другой зацепил предплечье. Когда немцы прекратили сопротивление, а остатки разбитых частей бросились по растоптанным проселочным дорогам подальше от Киева, меня отправили в госпиталь.

Я страдал не столько от ран, причиненных осколками, сколько от того, что увидел вместо дома, в котором когда-то жил. Я попросил санитара, сопровождавшего меня, остановить машину. Две искалеченные, выщербленные высокие стены стояли, точно привидения, в сизом тумане над кучами битого щебня и глины. Бабусю, которая подошла к нам, я узнал сразу: в те солнечные дни, когда цвели каштаны и не было войны, она всегда продавала цветы возле заводского клуба. А сейчас, согнутая, почерневшая, она, словно страшную сказку, поведала, как среди этого щебня нашли трупы моих родителей. И у меня не стало ни отца, ни родимой. Была лишь родная улица, по которой проходили, лязгая гусеницами, наши танки и самоходки, по которой скромно и тихо тарахтели возы наших «славян»-обозников, что следовали туда же на запад, на Львов, на Брест, на Варшаву, на Прагу, на Будапешт, на Вену, на самый Берлин – освобождать земли от гитлеровской нечисти.

А уже к вечеру я лежал на жесткой кровати в наспех оборудованном госпитале и слушал, как барабанит холодный осенний дождь в затемненные синей бумагой окна. Я слышал торжественный голос диктора, который доносился из репродуктора в другой комнате. А потом гремели залпы. Москва салютовала войскам генерала Ватутина, которые вернули Родине Киев. «И пронесем знамя до Киева», – вспоминал я слова генерала, сказанные нам в слобожанском селе, возле школы, августовским солнечным утром. «И впереди победа!»

Еще одно волновало меня до глубины души.

– Сестра! – позвал я, слегка приподняв голову. – Возьмите бумагу, чернила и подойдите ко мне!..

Медицинская сестра села рядом, положив на тумбочку листочек бумаги, вырванный из тетради.

– Вам нельзя волноваться… Успокойтесь. Я все напишу, все…

Если бы она могла написать это «все», чем было наполнено мое сердце, чем жил в эти минуты мой мозг.

– Я слушаю вас…

– «Здравствуй, Орися!

Я часто думал о тебе и твоем лейтенанте. А на днях даже письмо собирался тебе написать, да не было времени. Был занят. Форсировали Днепр, а потом брали Киев. Теперь время есть. Лежу в госпитале. Сегодня я узнал, что у меня нет ни отца, ни матери – погибли. И кажется мне, Орися, что нет для меня на свете родней человека, чем ты».

Я умолк, а девушка в белом халате и косынке тихо, словно страшась спугнуть мои мысли, спросила:

– А дальше что писать? …