Текст книги "Имя его неизвестно"

Автор книги: Павел Автомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Я вернусь, Орися! – шептал он. – Наперекор всем врагам вернусь!

А она смотрела ему в лицо, будто хотела навсегда запомнить все его черточки. Потом приподнялась на цыпочки и прижалась губами к его губам.

– Родная моя!

– Пусть тебя охраняет от злого недруга моя любовь и материнская молитва. Мать каждый вечер молится за воина Василия, за воина Петра и за воина Степана. Она тебя считает своим.

– Не знаю, что и сказать, – ответил Василий. – Твоя мать… настоящая мать!

Он сделал было несколько шагов, потом вернулся и крепко обнял Орисю, прижимая к своей груди.

– Ты слышишь, как отстукивает мое сердце?! Это оно твердит безостановочно, тысячи раз и будет твердить всю жизнь: «Люблю Орисю! Люблю Орисю!»

Всю дорогу и долго патом, ожидая вызова у высокого начальства, видел Василий черные глаза и нежное румяное лицо девушки, ее широкие черные брови, ощущал прикосновение немного припухших губ. Он жил сейчас своей весною, своим юношеским счастьем…

Василий так погрузился в свои думы, что не сразу услышал, когда его вызвали.

Его спросили, почему прибыл не сам комендант, поинтересовались, как дела у них в районе. Роберт отвечал так, как его проинструктировал гауптман.

Майор, с которым разговаривал Роберт, любезно обратился к невероятно длинному, худощавому человеку с погонами генерал-лейтенанта:

– У вас ничего не будет, господин генерал?

– Нет. – Генерал поднял глаза на посланца Хариха. – Гауптман заболел?

– Так точно.

– Жаль… Я собирался к нему. – И он пристально посмотрел на Василия.

Молчание казалось ему бесконечным, а на деле оно длилось две секунды. Прервал его майор, спросив у генерал-лейтенанта:

– Вы знаете гауптмана Хариха?

– Харих мой земляк, – ответил генерал. – С его фабрики в Баварии я всегда получал свежие молочные сосиски!..

«Подавился бы ты этими сосисками!» – облегченно подумал Василий, постепенно овладевая собой…

– Передайте гауптману Хариху: возможно, через несколько дней я заверну к нему.

– Сочту большой честью передать ваши слова моему начальнику. Мы будем безмерно рады приветствовать вас в наших краях! – торжественно и громко, как будто отдавая рапорт, промолвил Гохберг.

– Кстати, господин генерал, вы будете иметь возможность заблаговременно ознакомиться с местностью, – сказал тихим и вкрадчивым голосом третий из присутствующих, склонив голову к генералу. – Кажется, там будет дислоцироваться ваша славная дивизия.

– Кажется, – небрежно ответил генерал, рассматривая какие-то бумаги.

Майор теперь уже доброжелательно обратился к переводчику Гохбергу:

– Вы можете отдохнуть и перекусить в столовой для офицеров. Если у вас в городе дел нет, возвращайтесь домой…

– Спасибо! Слушаю!

– Итак, продолжим! – сказал генерал. – Фюрер хочет эту мощную, историческую операцию назвать «Цитадель».

Василий шел к двери, а ноги его тянули назад. «Цитадель»! Что это за операция? Где она будет осуществляться? Ради какой операции коменданты привозят сведения, принуждают жителей городов и сел копать рвы, траншеи? Василий замедлил было шаги.

– Вы что-нибудь забыли сказать? – окликнул его майор.

– Простите, господин майор, – извинился Роберт. – Нет. Ничего…

Василий поспешно вышел. И только когда был уже в двухстах шагах от этого здания, опомнился.

Он шел утомленный, как будто его долго парили в бане.

В столовой сел за отдельным столиком и начал просматривать меню.

Вокруг велись негромкие разговоры о службе, о женщинах, о будущих поездках в родные края. Одни офицеры верили в то, что к лету получат отпуска. Другие, пессимисты, возражали и жаловались на свою судьбу.

– Расхныкались! А знаете ли вы, какие к нам танки присылают? Русские «Т-34» ничто против наших «Т-6». У Иванов и снарядов таких нет, чтобы пробить нашего «Тигра»! – стиснул кулаки командир танковой роты.

– Русские тоже не сидят сложа руки, – ответил обер-лейтенант.

– Стальной танковый кулак с одной стороны, с другой – р-раз таранным ударом, и Иван в железных тисках…

– Если бы так!

– Будет! Мы отомстим за кровь солдат шестой армии фельдмаршала фон Паулюса!

– Будет! – поддержали воинственного капитана и другие.

На одном из столов появилась бутылка рому.

– За успех на новых танках!

– За наших «тигров» и «фердинандов»! За нашу победу!

Старший посмотрел на часы; офицеры поднялись и вышли.

Пошел за ними и Роберт Гохберг.

Танкисты направились к железной дороге. Вскоре Роберт увидел в парке несколько десятков новых, коренастых танков с длинноствольными пушками. На путях стоял эшелон с машинами, закрытыми брезентом. Возле вагонов хлопотливо сновали одетые в комбинезоны танкисты.

Пытливыми глазами Василий смотрел на новые тяжелые танки, на мощные самоходные артиллерийские установки.

«Вот они, «тигры» и «фердинанды»! Это на них, как на каменную гору, надеются офицеры и тот оберст-инженер, который приезжал к Хариху. «Таранный удар с двух сторон…» Куда же они собираются бить? «Отомстим за кровь шестой армии!» Ничего не скажешь, добрые танки!» – говорил сам с собой Василий, слоняясь около железной дороги…

«Скорее домой, к Орисе!» Он крепко сжимал в руках руль мотоцикла. Из глаз, однако, не исчезали стальные машины, а в мыслях всплывало такое же могучее, как и тяжелые танки, понятное и в то же время таинственное слово «Цитадель». Сколько бы он отдал, чтобы узнать подлинный смысл этого зашифрованного понятия. «Могучая историческая операция «Цитадель»!..» Как будто так говорил генерал. Впрочем, все операции у них «исторические»…»

Мотоцикл вырвался на шоссе и, вздымая курчавый дымок пыли, с ревом понесся, опережая автомашины.

«Цитадель»! Были бы рядом с Василием его друзья – Евгений, Роман, Дмитрий, Анатолий! Они бы дознались, в чем тайна этого слова, откуда и куда двинутся грозные стальные кулаки противника на позиции наших войск. Их бы встретили таким огнем, какого свет не видывал. «Цитадель»!

Василий крепко стиснул зубы и, согнувшись, едва не касаясь головой руля, помчался стрелой.

Тихонько скрипнув дверью, Василий вошел на погребню. Сквозь трещину в стене проникал солнечный луч и расплескивался в бочонке, что, скособочившись, стоял около дверей. В углу – старая, уже истлевшая рыбачья сеть, которой еще в предвоенные годы пользовались сыновья Марфы. Под потолком от дуновения ветерка, что ворвался через открытые двери, задрожала паутина. Внизу на куче валялись два вала от кросен, поломанная шестерня с зубьями и другие части этого бездействующего с годов коллективизации орудия производства. Серая пыль густо устлала опрокинутую колодку улья. На крюке висели обручи от рассыпавшейся бочки.

Василий постоял с минуту, поглядывая на эту рухлядь, потом подтянулся и, ловко закинув ноги, оказался на чердаке.

Приготовив аппарат, он уселся на соломе. В эти минуты Василий жил только работой. Он выстукивал четко и уверенно, словно от сотрясения его трех пальцев, державших головку ключа, зависела судьба важнейшей операции. В представлении радиста этот ритмичный стук преображался в грохот батарей, огонь которых косил фашистских солдат, а снаряды рвали тяжелых черных «тигров» и «фердинандов» с разверзнутыми жерлами пушек.

Время шло. В эфир вылетело, направляясь за линию фронта, уже более тысячи знаков. А радисту казалось, что это просвистели тысячи бомб прямо над головами гитлеровцев, над их цистернами с бензином, над их складами с боеприпасами. Поток огня и железа крушил «крепости» и «бастионы» врага и выжигал фашизм с европейского материка. Вот каким всесильным было постукивание телеграфного ключа в руках Василия!

Радист знал, что так и будет, верил в это, стремился приблизить этот час. Знал. Верил. Стремился. И потому остался в тылу вражеской армии. Остался, ежедневно и ежечасно рискуя быть схваченным гестаповцами.

И он отстукивал и отстукивал, пока не стемнело. В этот вечер у него было много, очень много, о чем он мог передать своим за линию фронта…

– Василек, дятел мой неугомонный! – донесся снизу голос.

– Кончил! Спасибо тебе, мой милый часовой. «Подай рученьку, подай другую» и полезай сюда… Знаешь, как я сегодня счастлив?!

Прошло более часа. Василий знал, что за это время его радиограмма уже расшифрована и командование, возможно, уже дало распоряжение авиации. Скорее бы! Скорее бы прилетали свои!..

Но не только этими думами жил он в эти минуты. Рядом с ним была его любимая…

– Ты меня задушишь! – шептала она.

– Люблю! Люблю!

– Слышишь, стреляют? Это зенитки!

И моторы гудят где-то неподалеку! – испуганно, скороговоркой произнесла Орися.

– Не бойся! Это наши: я их позвал, чтоб они поворошили станцию. Там эшелоны с танками. Пусть их окропят немного!

Василий раздвинул солому и взволнованно, горячо сказал:

– Посмотри, Орисенька! Сколько всполохов в небе. Это наши летят, наши!

Орися стояла рядом, прижавшись к колючей щеке Василия. Неужели эти самолеты вызвал ее любимый?

Могучие моторы ревели в темпом небе. Вокруг ухали зенитные пушки, трещали пулеметы. Вдруг грянул весенний гром, да так, что сотряслась земля и зашаталась погребня. Сразу стало так светло, как будто в небе повисли десятки полнолуний. К осветительным ракетам, которые сбросили самолеты, прибавился свет с земли. Черными тучами повалил дым со станции, запахло бензином. Там гремело и гремело.

– Так! Так их! – Орися сияла от радости.

Это он, ее милый, накликал на голову врага такое море огня. Это она сторожит тут ежедневно, пока он не кончит выстукивать. Впервые ощутила она гордость оттого, что есть в этом и капля ее помощи.

– Жгите их, проклятых! Жгите…

Василию уже не хотелось думать и говорить о бомбах, об азбуке Морзе, о Харихе.

Все это было и будет завтра, потом, а сейчас..

– Любимая моя! – взял он Орисю за руку. – Зоренька моя! Разве без тебя я был бы способен на такие поступки. Недаром народ и в сказках рассказывает, что настоящая любовь придает силы человеку, делает его смелым и сильным… Ты меня любишь?..

– А кто знает, – деланно небрежно ответила Орися, усаживаясь рядом, потому что он не выпускал ее рук.

– Так?..

– Может, и та-а-а…

Она была рядом, близко, целовала его щеки и лоб.

– Родная…

– Милый мой… Может, я глупая, что люблю тебя? Любимый! Как хорошо с тобой..

– Моя?

– Твоя!.. – как самое дорогое на свете слово проговорила девушка. – Я ничего и никого не боюсь. Я словно стала сильней, Вася, милый мой!..

И они надолго замолкли, опьяненные горячей, еще не изведанной ими любовью…

А потом лежали, притаившись, сдерживая дыхание; Орися боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть своих мыслей. Он любит ее. Она верит этой любви. Она ни в чем не раскаивается и никогда не пожалеет о том, что случилось в эту цветущую ночь.

– Ты мой!.. Я знаю, что ты сейчас думаешь обо мне. Думаешь, что тебе надо еще воевать и воевать, а я останусь здесь. Я буду ждать тебя долго-долго, – шептала она, словно где-то протекал ручеек, несший свежую, прохладную и чистую воду.

– Родная моя… Милая…

И сердце Василия билось сильнее, переполненное до краев трепетным счастьем. Жестокие бои, которые еще предстоят впереди, гестаповцы и Харих, хитрый Омелько – все это отодвинулось от них.

В полночь Василий и Орися просунули головы через кровлю и усмехнулись, обнаружив мир, который расстилался перед ними.

Как красиво на подворье! Тополь прикоснулся молодыми листочками к разгоряченным, покрасневшим лицам. И яблоня, которая росла рядом, казалось, тоже хотела до тянуться своими ветвями до Орисиной руки.

– Скоро она расцветет, оденется в белое свадебное платье, – задумчиво шептала девушка.

– Ты сама как яблонька!

И звезды словно приветствовали их, весело мерцая с вышины. Но не всюду были видны звезды. На западе, у горизонта, они спрятались за черным густым дымом, который тучами проплывал со стороны станции. Оттуда несло перегаром бензина.

Генерал-лейтенанту Шмидту не довелось навестить своего земляка-колбасника Хариха ни в следующий, ни на четвертый день. Советские самолеты искалечили два эшелона, досталось и танкам, которые находились в парке. Были взорваны склады с горючим. Работы у всех военных в эти дни было до отказа. У них свои заботы, у Василия – свои.

Роберт Гохберг попросил у коменданта разрешения взять в город возлюбленную, а то та-де обижается, будто Роберт ее забывает.

– Молодость! Молодость! Что ж, поезжайте. Только не задерживайтесь. Может, генерал внезапно наскочит, – сказал Харих.

– Я отвезу господина Майера и назад, – ответил Роберт.

– А не кажется ли вам, Роберт, что все это проделки партизан? Уж очень точно красные летчики знали место нахождения цистерн с горючим, – озабоченно спросил гауптман Харих.

– Возможно…

– Надо бы наши танки и склады перевезти в рощи, в лесочки? А тогда и партизанские группы уйдут подальше прочь…

– И я так же думаю, господин гауптман.

И вот они поехали.

Орися сидела на заднем седле, а лейтенант Майер в коляске. Майер предлагал возлюбленной Роберта более удобное место, но та отказалась. Ей приятнее было держаться обеими руками за ремень водителя.

На одной из улиц Майер вылез из коляски.

– Желаю удачи!..

Гауптман просил, чтобы ему тоже нарвали ландышей. Лиричный он у нас старик, – то с открытками возится, то цветов захотел… – Он подмигнул девушке. – У меня тоже тут есть одна!.. Заедете за мной через два часа…

Майер пошел четким шагом, потому что навстречу ему направлялись два старших офицера.

При выезде из города дорогу пересекал шлагбаум. Роберт остановил мотоцикл, подал документы, а сам замечтался, глядя в синюю даль.

– Роберт Гохберг, – читал дежурный.

– Что? – вдруг спросил Василий и моментально прикусил язык. «Что это со мною? Вот теперь дежурный как будто подозрительно смотрит?» – обожгло Василия.

– Вы долго задерживаете бумаги. Некогда!..

Испугалась и Орися. Она и сама не знала, куда они едут. Василий сказал, что так надо. Ну, и поехали. Может, и не стоило лишний раз рисковать? «Какой противный этот служащий полевой жандармерии», – подумала она о немце у шлагбаума.

– Знаем, какое дело: схватил красотку и подальше от города!..

И хотя это говорил враг, Орися готова была провалиться сквозь землю. Да вот и свои, земляки, вытаращили на нее глаза… Одна женщина, босая, с большими корзинами, которые висели через плечо на полотняном рушнике, покачала головой и плюнула:

– Такая!.. Шлюха!

– Замолчи, свинья! – прикрикнул на крестьянку полевой жандарм и отдал Роберту бумаги.

Орися отвернулась от женщины, еле сдерживая слезы. Куда он везет ее? Чтобы вот так тыкали в нее пальцами свои и даже чужие!

– Стыд не дым – глаза не выест, – сказала женщина, кинув насмешливый взгляд на девушку.

– Да замолчите, тетенька! – яростно проговорил Роберт.

Та даже вздрогнула: чужой и так говорит по-местному.

«От своих терпеть такие горькие обиды, оскорбления. Люди! Люди! – хотелось крикнуть Орисе. – Неужели вы не видите, что он наш. Наш! Жизни своей не щадит, чтобы быстрее пришли ваши сыны, мои братья. Я не… Я помогаю своим!»

– Успокойся! – прошептал Василий, вытирая рукавом куртки вспотевший лоб.

Мотоцикл мчался по пыльной дороге.

– Слева, перед железной дорогой, должен быть холм.

– Еще немного проедешь, и покажется могила, – проговорила, глотая слезы, Орися.

– Успокойся! Уже доехали…

– А дальше что?

– Пойдем в рощу, цветы рвать, – со вздохом проговорил Василий. Они сделали несколько шагов, как вдруг в деревьях затрещало, послышались чьи-то шаги.

– Не пугайся, – сказал Василий. – Мы должны здесь встретить своих.

Орися удивленно переводила глаза с Василия на пришедшего. Да это же Иван Рыжков, который учился в школе за три-четыре года до нее. Перед войной Иван окончил в Харькове транспортный техникум и работал на железной дороге. Буферами ему придавило пальцы на правой руке, вот и не попал в армию.

– Здравствуй, Орися, – улыбнулся Рыжков, подавая левую руку.

– Знакомые? – удивился Василий.

– А как же! Собирался ухаживать за ней. А она какая-то дикая была, убегала от парней, – говорил Иван, снимая картуз и вытирая лоб.

– У нас мало времени, друзья, – сказал Рыжков после короткой беседы с Василием.

Василий передал ему бумажку.

– Вот план, где мы когда-то закопали наш клад… Килограммов двести.

– Они нам нужны позарез! Наш отряд то и дело гоняют регулярные части. Их тут понаехало видимо-невидимо… Отряд уходит дальше, к Ворскле. А «гостинцы» подрывники заберут… Спасибо, товарищи!..

– Я буду ждать – передадите мне лично или через Орисю сведения о передвижении противника по железной дороге… И днем и ночью следите за тем, что присылают сюда с Запада или с других фронтов и что отправляют отсюда.

– Отсюда ничего не везут, кроме раненых солдат. Только – сюда, черт бы их завез в самое пекло!..

– Сюда! – повторил Василий. – В том-то и дело… Назревают события здесь… Вот и надо быть начеку. Условились, Иван?

– Все сделаю, что в моих силах.

Договорились, куда Иван будет доставлять свои сведения. Василий пожал руку новому товарищу по борьбе.

– Я думал, когда получил от своих радиограмму, что придет к нам усатый старый железнодорожник… А он…

– Молодой и красивый! – похвалил самого себя Иван. – Первый класс…

– Ты мог подумать, что я с немцем катаюсь? – краснея, спросила Орися у Рыжкова.

– Я? Да пусть бог милует! А кто так будет думать, я тому глаза одной левой рукой выцарапаю. Счастья вам обоим!

И Иван исчез в кустах.

– Где же моя коза? Где же ты, милая? – донесся до них веселый и беззаботный голос.

Василий и Орися видели, как Рыжков повел на веревке козу вдоль защитной лесной полосы, вдоль железной дороги.

– А цветы? – напомнила Орися.

– Нарвем и цветов!..

– Лесок сейчас свежий, точно росой умытый!

В вершинах высоких сосен шуршал ветер. Василий остановил взгляд на дубах, на кустах лещины, обвитых зеленым буйным хмелем.

– О чем думаешь, Вася?

– О тебе. О дне, когда наши солдаты окончат свой трудный поход. Наверное, тогда будет весна или лето, может, даже будущего года, а может быть, и позже. Но все-таки будет праздник на нашей улице! – проговорил Василий и обнял Орисю. – И я еще думаю о людях тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. Сыну или дочери нашей будет тогда двадцать лет, больше, чем тебе сейчас, родная!

Орися мечтательно улыбнулась, вздохнула и посмотрела печальным взором на своего друга. Он думает о жизни через двадцать лет. А сейчас наши войска еще за Белгородом. Сколько новой крови прольется, пока выгоним фашистов с родной земли, пока освободим Польшу, Чехословакию, пока доконаем врага на его земле.

– Наверное, после этой войны уже никогда не будет войн, и день победы будет солнечный вот как сейчас. А что люди будут говорить о нас через двадцать лет, молодежь, конечно?

– Одни будут говорить с восхищением. Это будут честные и трудолюбивые люди. Другие вообще забудут, будут думать, что жизнь всегда была хорошая.

– Вася, а после этой войны больше не будет войн? Правда же?

– Может, и не будет, если фашизм с корнем выкорчуем, именно вырвем с корнем, а не только скосим, как бурьян, – ответил твердо Василий.

– С корнем, – тихо повторила Орися. – Чтобы наш сын никогда не увидел войны и не переживал того, что мы переживаем сейчас…

– Было бы так, Орися! За это я готов провоевать еще четыре года, лишь бы люди шестидесятых годов не видели войн!

Девушка прижалась к его груди, прислушиваясь к шуму ветра в вершинах сосен, в дубках, в кустах орешника, обвитых зеленым хмелем.

Вдали кукушка отсчитывала кому-то еще не прожитые годы.

Проходили дни… недели…

Тополь возле погребни шумел теперь уже буйной, зеленой кроной. Зацвела и молодая яблонька обильным бело-розовым цветом. Василий и Орися любовались ее простой и, может быть, потому такой привлекательной красотой, радовались ее цветам, из которых через месяц-другой созреют сладкие, ароматные, краснощекие плоды. К тому времени из Белгорода примчатся красные войска, и Орися Сегеда угостит наилучшими яблоками братьев-солдат, которые первыми войдут в село.

В вишнях и вербах по утрам на заре соловьи звонко распевали свои прозрачные, бездумные, волнующие, как любовь Василия и Ориси, песни.

Но вокруг были не только сады, повитые дымом белого цветения и соловьиных песен.

Как-то девушка заметила, что на русые волосы милого набежала седина, – не замедлила, в двадцать два года посеребрила виски… Не оттого ли, что Омелько Кныш пытается следить за каждым шагом Ориси? Не оттого ли, что ее уже задерживал в городе патруль, когда она возвращалась с бумажкой от Ивана? Или, может быть, Василия так встревожили шесть танковых дивизий, что прошли здешними шляхами на северо-восток?.. Или, может, ему не дает покоя слово «Цитадель»? Или, может?.. Нет! Их любовь должна отогнать все несчастья и победить смерть…

А сады знай себе цвели, и соловьи заливались так же, как сотню лет назад, в слободах, только что заселенных людьми, предвещая им счастье.

Под вечер в комендатуру прибежал запыхавшийся Омелько. Харих был занят – готовился к завтрашней встрече земляка-генерала. Полицай обратился к переводчику:

– Я же говорил, что вы не разбираетесь, к какой девушке надо ходить. Сегодня видел…

– Что видел?..

– С Иваном одноруким в городе скалила зубы. Позорит она вас, пан Роберт!.. Уродится же такая стерва! С одноруким заигрывает! Сотворил господь женщин!..

Василий едва сдерживал себя, чтобы не ударить изо всей силы по Омелькиной скуле. «Как подрезать ему язык?»

– Спасибо, что сказал. А я думал… – понурился Роберт. – А Иван тебя видал?

– Да кто же следит так, чтобы видел тот, кому не положено!

Василий достал из шкафа бутылку спирту и подал полицаю.

– У вас всегда водится?

– Для хороших друзей… Следи и дальше…

– Сердечно благодарствую… А я, знаете, – оживился Омелько, – так подозреваю, что… – внезапно он осекся.

– Не думал я, что Орися такая! – вздыхал Роберт, мучительно гадая, о чем подозрительном хотел сказать и не договорил Омелько. Уже не раз наблюдал Василий со своей сторожевой вышки в погребне, как полицай слонялся по огороду между вишнями, доходил до ворот и все присматривался к тому, что делается на подворье Марфы Сегеды. Может быть, любопытство Омельки было вызвано давними взаимоотношениями, желанием отомстить за то, что не только не удалось ему спровадить телка Сегеды в мешках в Харьков, но и самому пришлось сесть в тюрьму. Совсем недавно, возвращаясь от Ориси, Василий неожиданно встретил полицая под окном. Тот подобострастно сказал тогда: «Виноват. Думал, что вы на квартире у Горпины. Боюсь, господин Роберт, чтобы Аришка еще кого-нибудь не принимала у себя… Для вас стараюсь…»

Василий понимал, что узколобый и толстощекий Омелько пока еще не дошел своим умом: кто такой на самом деле переводчик Роберт, почему он так «вяжется» к Орисе Сегеде…

– Благодарю за службу! – переводчик коменданта даже подал руку Омельке. – Зайди через день. Завтра у господина Хариха будет большой гость. И вашему брату надо следить за порядком в селе.

– А то как же!.. – пообещал с усмешкой Омелько, думая свое: «Палач тебя разберет, каким миром ты мазанный и каким духом начиненный! Или мне просто померещилось, или вправду – не похож ли ты часом на красного?.. Хм…»

Но рука его нащупала в боковом кармане куртки бутылку, и он сказал:

– Так я послезавтра буду как часы! Смотри-ка! А ваши кудри вроде немного того… седыми стали… Рановато! Мне вот уже сорок, и то ни одного седого волоса нет… – хвастал Омелько. – В тюрьму большевики посадили, и то пережил!.. Хоть и горький свет, а жить надо…

Полицай ушел. А Василий все еще ходил по комнате, склонив голову. «Надо вырвать у Омельки Кныша язык», – думал он.

Возможно, не кто иной, как этот Омелько, и заметил их пятерых тем мартовским утром, когда усталые, насквозь промокшие, пробирались они к переезду через железнодорожный путь. Правда, то село в двадцати километрах отсюда, но уж очень похож Омелько Кныш на дядьку в шапке, обшитой телячьей шкурой.

«А впрочем, он или не он, – одного поля ягода!»

В окно было видно бывшее помещение почты с зарешеченными теперь окнами. Полицаи гнали в холодную девушек с котомками. За ними шли плачущие матери. Там уже стоял Омелько. Он грозил кулаками землякам, которых угоняли в неволю, и то и дело поглядывал на Хариха, который внезапно появился здесь. Этим взглядом блудливых глаз полицай как бы заверял коменданта: «Видите, какой я преданный вам. Напрасно вы подозревали, будто я хотел, чтобы вы угорели».

Девушки с котомками дождутся за решетками завтрашнего дня. А потом в эшелоны – и на чужбину. Каждая получит номерок на дощечке, и прощай собственное имя!.. А Василий еще за три дня до того предупредил Орисю, что снова началась вербовка рабов для Гитлера. Бежать надо, прятаться!.. А вот эти двенадцать не убежали..

«Судьба!.. Судьба!.. – вздохнул тяжело Василий. – То же говорила как-то Марфа Сегеда. Из счастья да горя и сковалася доля!.. И почему ты таким тяжким грузом легла на плечи наших людей?»

В селе будто на передовой. На огородах, в низине, у верб, бабахают выстрелы. Эсэсовцы охотятся за девушками и парнями. Фашистам нужны дешевые рабочие руки для шахт Рура, для рейнских химических заводов, на поля прусских помещиков. Гитлер гонит с восточных просторов, «завоеванных» его войсками, рабов. Сотни и сотни тысяч русских, украинцев, поляков, французов, белорусов, сербов, чехов, бельгийцев уже снискали смерть в лагерях и на непосильных работах.

Гитлеру нужны рабы, потому что немцев-мужчин от шестнадцати и до пятидесяти пяти лет он отослал на Восточный фронт – добиться реванша за Сталинград.

Плач, отчаянные крики и выстрелы вокруг. Горе в селе. Даже соловьи примолкли. И солнце спряталось за черные тучи.

Орися третий день сидит в своей пещерке – давнишней силосной яме. Мало надежды, что Роберт Гохберг на этот раз сможет спасти ее от каторги. Нет надежды на Василия… Видно, и его самого как будто заподозрили в том, что он не тот, за кого выдает себя. Как овчарка, крадется за ним Омелько Кныш.

Сквозь сухой подсолнечник, который прикрыл пещерку, Орися видела отцветшие ветви яблони, вишен, абрикосов и слив. Цвет теперь оставался лишь на кустах бузины. Стало тоскливо, словно весна покинула землю навсегда.

В саду на яблонях уже завязались плоды. И у нее зимой тоже появится сын или доченька. Ей и страшно и радостно. Страшно, потому что по ее родной земле ходят фашисты со своими подручными, вроде Омельки. Зверь и тот какую-то жалость имеет, а эти вчера за волосы тащили Маринку. Теперь она, Орися, живет в вечной тревоге и за себя, и за Василия, и за их будущего ребенка. Но другая дума смущала и радостью наполняла сердце. Они любят друг друга, и в маленьком сердечке ребенка будет вся их любовь, их счастье, их гордость и утеха! Она станет матерью. А ее сын (Орися верит, что будет мальчик) вырастет таким же бесстрашным, умным, таким же стройным и красивым, как его отец. Только глаза у него будут карие, ее, Орисины, глаза…

Тоскливо сидеть в одиночестве. Вчера ночью на железной дороге гремели взрывы. Партизаны пустили под откос эшелон. Вагоны вползали один на другой и, перекидываясь, катились вниз, с танками, с цистернами. Как бы хотела Орися уйти сейчас вместе с Василием к партизанам. Это от их взрывов содрогалось сегодня небо. Это сослужил свою службу тол, спрятанный Василием и его погибшими товарищами.

Но она сидит, словно плененная лютым Кащеем в пещере, в подземелье, царевна, и ждет не дождется своего освободителя, чтобы он уничтожил страшного ворога и вывел ее на свет, где сияет солнышко.

Послышались шаги. Орися затаила дыхание. То ступала босыми ногами ее мать.

– Бог в помощь, Марфа Ефимовна! – донеслось из соседнего огорода, от Мирошниченковых.

– Спасибо, – ответила Марфа и начала цапкой пропалывать картошку. – Думала, что и не взойдет, ведь одну шелуху садила. Сказано же: бог посеял дождик, а поднялась картошечка…

– Да, поднялась…

– Куманьки! Ой, соседушки! – внезапно прозвучало громко. Это бежала на огород другая соседка. – Слышали?..

– Разве все услышишь? Беда не спит, по людям ходит, – сказала Марфа. – Что там еще?..

– Да сегодня ночью пришли к Омельке Кнышу трое с короткими ружьями, с теми, что колесо внизу приставлено… Так вот, пришли, заткнули Омельке рот тряпкой и повели бог знает куда. Омельчиха бегает по селу и плачет! И к коменданту ходила!

– Поживился Омелько, как пес пасхи! – сказала Марфа Сегеда.

– И еще не все, куманьки! – продолжала соседка. – Ивга Данька-полицая как раз выходила на огород…. Только щеколдой стукнула и видит… там бумажка… Присмотрелась, а там написано… «Будь, пишут, умнее, Данило, чем твой сосед Омелько Кныш. Знай, Данило, скоро наши придут, вернемся и мы в село…» Так и написано, куманьки!.. Вернемся, значит, и беды тебе не миновать, если только будешь свиньей… А будешь помогать нашим убегать от каторги немецкой, может, простит тебе советская власть… Вот как!..

– Все уже знают, что такое письмо пришло Даниле? – спросила Марфа.

– Нет! Это она только мне сказала…

– Так вот, Ганна, придержи язык за зубами!..

– Да и вы тоже – ни-ни… А про Омельку уже вся округа знает!.. Пропал, как с моста упал. Все это одна рука делает.

Орися усмехалась, прислушиваясь к этому разговору. Еще вчера, говорили, хвалился Омелько, что поймает Аришку, не посмотрит, что она «таскается» с Робертом. И поймал… зайца за хвост. Она давно жаловалась Ивану Рыжкову, что от Омельки нет жизни. Вот и постарались партизаны.

– Мама! – осторожно позвала Орися. – Подойдите ближе.

– Ты слыхала, что Ганна говорила?

– Да. А Василий не приходил?

– Нет… Говорят, генерал к капитану приехал. Ищут квартир для офицеров. А войско идет и идет, да все на танках. И где они столько железа взяли? Смотреть страшно на машины. А как же с ними воевать? Как остановить такие страшилища?..

– Остановят, мама! Наш Вася каждодневно и каждочасно беспокоится, чтобы за Белгородом встретили тех «тигров» добрым огнем! Наши знают обо всем…

– А не рассказывал Василь, есть у наших такие танки? – несмело поинтересовалась мать.

– Есть.

Марфа Ефимовна вздохнула и, сложив руки, будто собиралась сотворить молитву, с минуту молча смотрела на северо-восток, куда с рокотом и лязгом каждую ночь ползли черные танки Гитлера с крестами на броне.

А в селе безутешно, словно над умершими, рыдали матери.

Дожди давно прибили к земле некогда нежные лепестки яблоневого и вишневого цвета. На ветках, до которых можно было с погребни дотянуться рукой, на плотных хвостиках повисли зеленые с сизым пушком, величиной с орех, яблочки. Над яблоней раскачивал буйной кроной тополь, напоминая парня с чубатой головой, который подставил свои кудри буйному ветру, чтобы тот расчесал их.

Свистит ветер, поднимает на кровле жмуты соломы, вырывает ее из-под заржавленной бороны и поломанного колеса, положенных на погребню еще покойным Сегедою.

Сердится тополь, словно надоело ему тут стоять без дела.