Текст книги "Зона глазами очевидца"

Автор книги: Павел Стовбчатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Притырив принесённые мною деньги, Серый радостно и крепко хлопнул меня по плечу и пошёл…

Однако у самой входной двери вдруг неожиданно притормозил и оглянулся. Я понял, что его что-то осенило, и не ошибся.

– Слу-ушай… – медленно произнёс он, находясь в каком-то рассеянном раздумье, мгновенно изменившем выражение его лица. – А что, если тебе накинуть телогрейку и минут на пятнадцать «нырнуть» за столовую, туда, где труба… Шесть-семь лесенок – и видно волю, а тебя никто не увидит за зданием, да и ночь уже, обход будет в три. Дождёшься, пока я выйду, и сразу вернёшься, а? – Он вопросительно посмотрел в мои глаза.

Я ничего толком не понял и потому спросил его о смысле и цели этого наблюдения:

– Зачем, Саня, что это даст?

– Ну ты же сам говорил: «Мало ли чё», вот и будешь точно знать, вышел я или нет. На все сто, а то эти козлы и в БУР могут «выпустить», ага! Лады, Паша?

– Пусть будет так, мне нетрудно, – согласился я. – Лишь бы они тебя с час в дежурке не продержали, а то я задубею на этой подлой трубе!

Он только кивнул в ответ и скрылся за дверью, не прощаясь.

Итак, я пошел в секцию одеваться, хотя делать мне это ох как не хотелось. Оделся я быстро и вскоре осторожно, перебегая от барака к бараку, прокрался к «заветной» чёртовой трубе, находящейся на задворках нашей задрипанной столовой, которая более походила на большую конюшню, нежели на зал для приема пищи. Я был в теплых меховых перчатках, и потому лесенки железной трубы не обжигали мне пальцы и не прихватывали, как обычно, кожу.

Тихонько взобравшись на несколько лесенок вверх, я слегка откинулся назад, к стене столовой, и затаился, как ночная кошка.

Ждать мне пришлось не очень долго. Серый показался минут через десять – пятнадцать. Он был совершенно один на пустынной «улице» под зоной, и мне казалось, что я даже слышу, как знакомо поскрипывает снег под его ногами у самой «запретки». Слегка согнувшись, он несся куда-то вперед, будто позабыв обо всем на свете. Поравнявшись с трубой, Серый бегло взглянул в мою сторону… Я тут же отделился от стенки в подтверждение выполненной просьбы, а он махнул мне рукой, будто поправляя шапку на голове.

Дело было сделано, я со спокойным сердцем отправился в барак досыпать, мысленно пожелав другу удачи и, понятно, сил…

Лишь на следующий день у меня появилось время хорошенько обмозговать всю ситуацию, и, скажу прямо, я даже немного зауважал Сучку. Как бы там ни было и что бы ни говорил Серый о сдаче и его бригаде, хозяин все же очень рисковал, выполняя данное им слово. Его могли «сдать» как свои, так и чужие, мог «слинять» Серый, могло, наконец, произойти и то, чего вовсе не ожидал начальник лагеря, могло. Сучка, по-видимому, рассчитал все точно и, выждав некоторое время, дав забыться болтовне зеков, все же исполнил обещанное. Конечно, это был поступок, причем самый настоящий, и добавить здесь, право, было нечего. Мент это или не мент, а факт – вещь упрямая.

В течение всего первого дня никто из арестантов не спрашивал о Сером, а если бы и спросили, я знал, что ответить любопытным и интересующимся…

Ночная смена, стационар, «кича», не вышел на работу, занят и т. д. – причин и отговорок имелось в запасе тьма, а так как большое количество людей постоянно мелькало перед глазами в сжатом, ограниченном пространстве, то многие зеки часто не спохватывались своих знакомых по целым неделям, пока те сами не напоминали о себе. И только очень близкие люди, конечно, сразу замечали все. Но близким у Серого числился я один, и потому волноваться было не о чем.

С большим нетерпением я ожидал возвращения друга, прикидывая в уме, как и где он мог пристроиться на жительство. Я уже предвкушал его рассказ о воле, яркий и красочный, с оригинальными прибаутками и юмором, но, увы, не мог поболтать с кем-то на эту тему…

Трое суток буквально пулей пролетели, но вместе с тем и протянулись, как месяц. Я готовился к встрече приятеля.

Попив на ночь ядовитого чифиря и заварив еще одну банку на потом, я долго не ложился, а когда в секции все уснули, достал из заначки самодельный ночничок и пристроился что-то писать, надеясь незаметно убить время и таки дождаться друга. Часы показывали уже два сорок ночи, но шагов в коридоре, знакомых шагов, я так и не услышал… Не услышал я их и позже, когда первые предвестники наступающего утра, шныри, завозились по своим делам и стали собираться на заготовку завтрака бригадам.

«Что ж, возможно, его уже запустили на биржу, а не в жилзону, – подумалось мне. – Так даже проще и гораздо удобнее… Утром он снимется вместе с ночниками и как ни в чем не бывало войдет в зону».

Да, именно так я тогда подумал, не имея ещё никаких дурных предчувствий относительно Санькиной задержки, но, наоборот, с нетерпением ожидая выхода на наш в полном смысле музыкальный развод.

На всякий случай я даже прихватил Санькину пайку и сахарок, всё честь по чести, но, конечно же, понимая, что с воли он вряд ли вернётся голодным и, скорее всего, непременно припрёт ещё что-то и мне.

Выйдя на рабочий объект, я скорым шагом заспешил к нашей с Санькой деревянной будчонке-теплячку, в которой мы обитали. Увы, окошко будки было совсем темным, а из трубы не струился и малейший дымок. Мне стало ясно, что Серого там ночью не было.

Итак, его «отпуск» перевалил на четвертые сутки, и мне не осталось ничего другого, как снова ждать и гадать, но теперь уже до конца долгой двенадцатичасовой смены.

Снимались с биржи мы обычно около девяти вечера, но работу бросали примерно за час-полтора до съема, чтобы немного обогреться, обсушиться и просто отдохнуть. Наши мастера и офицеры в это время давно грелись по кабинетам и бытовкам, будучи хорошо осведомленными о местонахождении хозяина, то бишь Тюкина, и его физическом состоянии…

Тюкин, как я говорил, нет-нет да и делал внезапные набеги на биржу и гонял там всех подряд, включая и офицеров. Попадаться ему на глаза после того, как он принял дозу горячительного, считалось делом гибельным…

Часов около семи вечера, когда небольшая часть бригад уже вышла из зоны на биржу по шестичасовому разводу, ко мне в будку неожиданно заскочил мой давний знакомый Толя Бочкарев, Боча, которого я не видел недели две, а то и более.

– Здор-рова, Пашок, и привет председателю! – дурашливо, следуя своей старой привычке, поздоровался он со мной прямо с порога и, стряхнув ноги от снега, подскочил к раскаленной печке.

– Здорово, аферист! – с усмешкой поздоровался с ним и я, одним только тоном намекая на возможную некую нужду, пригнавшую его ко мне. Толяша был большой любитель поиграть в картишки на деньги и потому частенько попадал в очень сложные лагерные ситуации. Он исправно и в срок платил все свои долги, но давалось это ему весьма тяжело и нервозно…

– Да нет, Паша, не угадал… – мгновенно расшифровал он мой тон и добавил: – Завязал я с игрой, завязал наглухо.

– Ну тогда все о'кей, дал маху!

– Смена вот вышла, браток… Плохие новости вообще-то… – как-то кисло и вяло промычал Толя не своим голосом. – Плохие…

– Плохо – это тоже хорошо, Толяша, не пей кровь и ставь «самовар», если хочешь глотнуть чифиря. Что за новости там ещё? – всё же поинтересовался я, зная, что Боча любит тянуть кота за хвост и ломаться, как девочка, когда ему непременно надо что-то «выморозить».

Боча сидел при мне уже третий срок, и все три были по трёшке. Последний раз он пробыл на воле ровно пять суток, и его чисто шофёрская душа вновь потянулась к черной, сверкающей лаком «Волге»…

Через три месяца Толяша пришёл этапом в зону и попал в ту же самую бригаду, где был в прошлый срок.

Толю Бочкарева из Кунгура знали очень многие люди, и в основном из-за его неунывающего лица и приколов… Одно время он работал бригадиром разделочной бригады и как-то, рассердившись на администрацию за явный грабеж после обычного, пятидесятипроцентного, по закону, Толяша сдуру тисканул в наряды то, до чего не додумался бы и сам Михаил Жванецкий. На одном из бланков, в середине, где указывают вид работ, он записал следующее: «Закат солнца вручную». Далее чин по чину и как обычно шли нормы, расценки и кубатура «закатанного вручную». На нашей бирже действительно выполнялась тьма ручной работы, и потому мастера и начальники всегда бегло просматривали само описание работ, привычное и надоевшее, но очень внимательно изучали объёмы… Запись эта прошла как по маслу, и подписанные всеми биржевыми и самим Сучк°й наряды легаи на стол в бухгалтерии. Вот тут-то и началась настоящая комедия. Молодая, неопытная операционистка сразу не сообразила, что означает слово «солнце», и, подумав, что это очередной жаргон бригадира-зека, вставленный им по запарке и автоматически, обратилась за разъяснением к своей старшей подруге и коллеге. Та, естественно, округлила глаза от изумления, но, веря подписям начальства, призадумалась тоже. Таким образом, дело дошло до справочников и самого главбуха! Далее помог телефон…

Толяше врезали пятнадцать суток ШИЗО и моментально отстранили от бригадирства, а прикол пошел гулять по лагерю и, ясно, по поселку.

Таким вот странным образом прославился Толя в зоне…

«Самовар» он поставить не отказался, а с объявлением новостей по-прежнему не торопился. Я не выдержал затянувшейся игры в молчанку и немного «накатил» на Толю.

– Ты чё темнишь, бродяга, или говори прямо, или брось вообще этот «базар»! От мусоров, что ли, услышал чё?

Я предположил именно это, но никак еще не связывал Толины новости с Серым.

– Угу… – буркнул Боча в ответ и опять без пояснений.

– А где Серый, Паша? – наконец спросил он в лоб и внимательно посмотрел на меня.

– А почему ты спрашиваешь о нём? – опешил я, совсем не ожидая подобного вопроса.

– Дело в том, что он вроде как свалил с зоны или что-то в этом роде. Говорят с концами, Паша, с концами… Менты же утверждают, что его «связали» за забором. Так я случайно слышал, ты угадал, от мусоров, да…

Толяша выдержал небольшую паузу и вновь продолжил:

– Ну я и подумал – зайду к Паше, вы с Серым кенты, а тут побег… Всяко ведь бывает, вдруг и на тебе как-то отразится… «Параша» это или нет, но я решил цинкануть тебе на всякий случай, не помешает. Сам знаешь, Пашок, тюрьма…

Толька замолчал, а у меня запершило в горле. Я не мог ничего сразу сообразить, а точнее, связать только что услышанное с тем, что знал в действительности, и потому тупо пялился на Бочу.

– Как свалил? Где его взяли, Толя?! – спросил я у него после того, как немного сориентировался и понял, что к чему. – Они говорили что-нибудь?!

– Нет, – мотнул головой Боча. – Я ничего толком не знаю, но по зоне уже пошел слух, что в посёлке, у женщины… Болтали, что ночью, Паша. Вообще разговоров много… но люди боятся говорить. Его вроде сильно искусали собаки… – Боча приставил два пальца к горлу. – По зеленой на больницу вроде увезли, он не в БУРе, нет. Повезло ещё бедолаге, хотя… – Толька внезапно запнулся.

– Что хотя, что хотя?! Договаривай, ну! – вскочил я с лавки, уже догадываясь, какую иезуитскую шутку сыграл Сучка с Серым…

– Хотя, может, лучше быть убитым сразу, чем забитым и изорванным в клочья псами, – быстро пояснил Толька, видя мое возбужденное состояние. – Бр-р-р! – содрогнулся он всем телом.

– Но он хоть жив или нет, что они говорили?! Козлы, какие козлы, Толя!!! – Мне хотелось выть от полного бессилия и боли за Саньку, Я уже ни в чем не сомневался и точно знал, что не ошибаюсь в своих предположениях и догадках. Никаких случайностей и ошибок, нет!

Это был самый настоящий, истинный Сучкин почерк, его оскал, его гробовая хозяйская «чекуха», стереть которую не в силах никто! Он не мог простить унизительных уколов какому-то вонючему зеку, преступнику и врагу, мерзавцу и скотине без службы и звания. Не мог не отомстить рабу за столь явное, позорное поражение при всех. Только не это. Разве обязательно держать свое слово перед тем, кто давно вне закона и сам живет по неписаным законам какой-то там собственной, а Не государственно-официальной части? Тюкин до конца остался верен себе и получил полное удовлетворение – раб получил свое, Так я подумал тогда – и не ошибся.

Как мне стало известно чуть позже, все было исполнено в лучших традициях ГУЛАГа, как бывало раньше, и спустя два дня после разлетевшегося по зоне известия Серый скончался от полученных побоев и ран в нашей управленческой больнице.

Я сумел выяснить через некоторых сочувствующих людей истину, которую, увы, и при желании невозможно было доказать и предъявить кому бы то ни было из властей предержащих. Мне даже удалось осторожно связаться с той немолодой уже женщиной, Клавдией Н., сын которой тоже погиб когда-то на поселении в тайге, у которой нашёл свой последний приют Серый. Она работала на железной дороге и имела лишь косвенное отношение к системе. Я не разговаривал с ней сам, но она рассказала всю правду верующему бесконвойнику Васе Святому, который бескорыстно согласился помочь мне в выяснении всех обстоятельств гибели Саньки.

Как поведала Клавдия, солдаты охраны и два оперативника ворвались в ее дом поздно ночью, уже на вторые сутки Санькикого пребывания на воле. Поднятые с постели по тревоге, они были свирепы и злы, как и их откормленные обученные псы. Клавдия очень перепугалась и потому долго не решалась открыть дверь стучащим, и, лишь когда те пригрозили, что выломают дверь вместе с петлями и косяком, Серый, видимо уже догадавшийся об истинной причине ночного налета, сам подошел к порогу и открыл ее настежь.

Его начали бить сразу и прямо при ней, методично и умеючи, а когда крови стало слишком много и она начала заливать ничем не покрытый пол, Саньку выволокли на снег и уже при помощи собак принялись «поднимать» на ноги.

Клавдия видела, как псы, рвущиеся с поводков, набрасывались на худое, полуживое тело, распластанное на белом снегу, и вырывали из него то, что еще можно было вырвать из этой груды обтянутых кожей костей. Он даже не кричал…

Один из оперативников приказал женщине молчать, хотя она и так онемела, пригрозив, что с ней будут разбираться особо… Он даже перечислил ей несколько статей из Уголовного кодекса, в котором Клавдия ничего не смыслила. Через некоторое время Серого без сознания поволокли со двора в сторону зоны, а она дрожала и плакала до самого утра, уповая только на Бога и Его милосердие.

На следующий день Клавдию срочно вызвали в оперчасть отделения и, под страхом позора и угрожая сроком за укрывательство беглого рецидивиста, заставили собственноручно написать заявление об изнасиловании и разбое.

«Его же так и так будут судить, дура! – гневно внушал ей майор оперчасти, заглушая всхлипывания и лепет несчастной женщины. – Подумай о себе и о доме… Это бандит, бандит! Заявление на всякий случай, пойми!.. Если эта падаль вздумает куда-то жаловаться, тогда мы… Смотри, Клавка, смотри! Твое счастье, что давно живешь здесь, а то бы!..»

Что могло быть и бывало, когда за дело бралась оперчасть, Клавдия знала и сама…

Она передала мне через Васю простой нательный крестик и сто рублей денег, оставшиеся от Саньки.

«Пусть он простит меня, грешницу, если может, этот его товарищ! Скажи ему, Вася, скажи Бога ради! – со слезами на глазах молила Клавдия, передавая дрожащими руками крестик и деньги. – Помяните его, как сумеете, милые… Бог мне судья! Не вы одни страдаете на этой несчастной земле, не вы одни. Что было делать, что было делать-то?! – сокрушалась она, не находя иных слов. – Земля ему пухом, Бог не дал ходу моей клевете, не дал…. Он всё видит, всё!»

По причине быстрой Санькиной смерти мне уже не пришлось всеми правдами и неправдами вырываться на больничку к другу, как не пришлось и многое другое. Ровно через семнадцать дней я сам оказался на забитом до отказа старом пересылочном пункте, а еще через восемь мчался в «фирменном» столыпинском вагоне в Красноярское управление спецлеса, где меня ждали такие же Сучки и псы, как и на нашем «мясокомбинате».

Конечно, я успел рассказать людям правду о Саньке, успел. И в зоне – за что меня срочно и вывезли, – и на пересылке об убийстве стало известно до деталей.

Но что толку! Как мне удалось выяснить через своих друзей, спустя несколько лет после описанных событий Сучка благополучно вышел в отставку. Да и чем можно было удивить тогда арестантов спецлеса, которые и так знали расценки на «дичь», то бишь нас? Ничем.

Убийства и истязания стали в лагерях вполне естественным явлением, и если человек погибал или каким-то образом попадал под «молотки» охраны, то его же впоследствии считали дураком сами зеки: не сумел, мол, вовремя «спрыгнуть с противня», поперся. Никто не болтал зря о Боге и справедливости, никто не ждал манны с неба и не надеялся на чудо, но каждый выживал и спрыгивал с этого «противня» как мог, постепенно привыкая к повседневным ужасам лагерной жизни и считая за ужас нечто непредставимое и из ряда вон выходящее, а не «обычное» убийство или что-то этом роде.

Санька нашёл этот «противень» сам и не сумел, а может, просто не захотел с него спрыгивать, как делал это много лет подряд на протяжении всей своей несладкой жизни, или житухи.

Я часто, очень часто вспоминаю его мечту, если, конечно, то, о чем он мечтал, можно вообще назвать мечтой, до того странной и дикой она мне казалась поначалу. Серый только дважды за все время говорил о ней, но я запомнил его слова навсегда.

«Эх, Пашка, – говорил он тогда, – я ни-че-го в жизни не видел, но отдал бы и последнее за то, чтобы быть похороненным без единого звука! Без единого! – уточнял он, как одержимый. – Не по подсказке, не по призыву, а так… Взяли и понесли. В полной тишине! Не переговариваясь, не перемигиваясь, без ритуала, а просто по велению сердца и души. Это что-то! – залихватски прищелкивал он пальцами, словно его уже когда-то хоронили так. – Если в мире таким образом кого-то и схоронили, Пашок, то я таких не знаю, нет. Ты прав в одном: люди никогда не были хоть в чем-то виноватыми, они такие, какими пришли в этот мир, больше ничего. Кто наделил их „свободой“, „выбором“ и „виной“, я не знаю, да и ты вряд ли это знаешь, да. А если и будешь пытаться доказать обратное, Паша… тебя, скорее всего, объявят сумасшедшим или тихо закроют рот безумцу, как это делалось всегда. У меня мечта гораздо скромнее твоей, но иногда я искренне завидую тебе… Ты имеешь цель, цель, которая запросто поглотит десять человеческих жизней… Десять, Паша! Смысл и счастье тебе гарантированы до гроба. Дерзай, братуха, дерзай, кто-то должен сказать и о нас, должен, Паша, должен».

* * *

Так погиб второй Ленин, Санька Серый, о ком ни сном ни духом не ведал ведущий «Поля чудес» Влад Листьев.

После Санькиной гибели я написал письмо в Самару, где жила его матушка, семидесятитрехлетняя старушка, но ответа оттуда так и не получил.

Покоится Санька среди сотен его собратьев на обычном зековском кладбище под названием Дунькин Пуп, примерно в полутора километрах от нашей биржи. Крестов и фамилий там нет, и отыскать его могилу по номеру будет нелегко.

Посылка от Аллы Борисовны

Рассказ

Никто не знал, когда именно и почему Витюша сошел с ума. Сошел он как-то тихо и совсем незаметно для окружающих. Было ему тогда двадцать семь, сидел он не так много по известным зековским меркам, где-то около семи лет, и потому все решили, что Витюша просто «загнался» и уже не смог выйти из этого опасного мечтательного или мечтательно-невыносимого состояния, действие коего наверняка испытал на себе всякий мало-мальски печалившийся по темницам империи арестант.

Отца и матери у Витюши не было, воспитывался он то на улице, то в детдоме, а рос так, как росли все «придорожные» пацаны, кому к началу восьмидесятых исполнилось по восемнадцать – двадцать лет.

Большой срок Витя получил за «чужое похмелье», и, поскольку доказать что-либо советскому суду тогда было невозможно, а обжаловать приговор в единственной высшей инстанции страны простым смертным вообще не имело смысла, он тихо и терпеливо нес свой крест, иногда молился Богу и выполнял норму на двести тридцать процентов. Он никому особенно не надоедал своим сумасшествием, вел себя достаточно скромно и всегда с какой-то безграничной, невероятно естественной радостью в глазах бросался выполнять любое поручение или просьбу любого человека в лагере. Причём делалось это им всегда бескорыстно и на все сто добросовестно.

«В кайф», – судачили зеки поначалу, еще не веря, что это надолго. Благодаря столь редкому как в лагере, так и на воле дару и качеству, Витюху знала в лицо вся зона. Можно сказать, почти каждый из двух с половиной тысяч заключенных по-своему чем-то «кнокал» тихого бедолагу, и, если под рукой не находилось нря-ника или сигаретки – Витюша много курил и обожал сигареты, – арестанты согревали его веселой шуткой или просто уважительным вниманием, что тоже особенно нравилось последнему.

В дни, когда на центральном плацу зоны вывешивали очередные списки на получение посылок и бандеролей, Витя одним из первых вырывался из своей «локалки», бежал к доске объявлений и по часу выстаивал подле неё, перечитывая одни и те же фамилии и инициалы счастливчиков.

Он беспрестанно и с чувством объяснял всем подходившим о почему-то не пришедшей еще посылке и сокрушенно, жалостливо, совсем уж заунывно и тоскливо разводил руками.

– Слушай!.. Уже два-а месяца нет посылки! – обращался он то к одному, то к другому зеку, внимательно вглядываясь в их лица своими полуазиатскими карими, беспокойными глазенками. – Может, потерялась, а? Два-а месяца! На почтах крадут, да! А у кого крадут? Там же адрес, а? Слушай!.. – приставал он к другим, быстро позабыв о прежних слушателях.

– А от кого ждёшь-то, Витюха? – смеясь, спрашивали у него любители приколоться, с ходу меняя выражение своего лица на серьёзное.

Витюша совсем не выносил издевательских и плоских шуточек, касающихся его посылки, и потому легко обижался и надолго запоминал физиономию шутника.

– От родственников, да, – твёрдо отвечал интересующимся Витя-детдомовец и сразу переходил на работу почтовых отделений, где, по его личному мнению, всё терялось и разворовывалось, за исключением посылок, принадлежавших самим почтарям.

– Наверное потерялась, да. По-те-ря-лась, – печально тянул он, как бы убеждая в этом самого себя на несколько минут.

Рассказав всем о своем горе, Витя неспешно удалялся от доски и вскоре забывал о посылке. Но через четыре-пять дней на плацу вывешивали новый список, и он снова летел к доске, не замечая ничего и никого вокруг.

Случилось так, что однажды, с чьей-то легкой подачи, «вечную» Витюшину посылку каким-то образом связали с именем знаменитой певицы. При появлении бедолаги на плацу зеки уже не приветствовали его, как бывало раньше, а сразу спрашивали о посылке от Аллы Борисовны.

«Не пришла ещё, Витек?» – неслось со всех сторон в его адрес, когда он входил в ту или другую секцию, гуляя вечером по зоне.

«Што ж она себе думает, Витя? Ты черкани ей пару слов, бродяга… А может, менты назад вернули, а? Что-то здесь не то, Витюха… Ты разузнай, разузнай! Во даёт, а, не шлёт!»

* * *

Надо сказать, Витя довольно быстро привык к новой «маме» и, видимо, охотно принял её в свои больные голову и сердце. Он уже никогда не упоминал в разговоре надоевшего слова «родственники», а прямо и на полном серьёзе говорил о «маме».

Так длилось не один день и не один месяц. Несколько лет кряду ждал Витя посылку от Аллы Борисовны, и сам начальник лагеря, подполковник Кузьменко, встречая иной раз не особо унывающего и вежливого в обычные непосылочные дни Витю, неизменно останавливал его и как равный-понимающий интересовался уважаемой «мамочкой», Аллой Борисовной…

К тому времени Витя выучил назубок все ее песни, и, когда Алла Борисовна исполняла по радио очередной свой шедевр, он радовался, как младенец, приплясывая, но потом резко затихал и подолгу тихо плакал, сидя на своей шконке в углу, у шкафа для одежды.

Никто не знал, сколько времени так будет продолжаться, но вполне возможно, думали зеки, что Витюше придется ждать «ящик» до конца срока. Выслать его ему было некому, и это было известно всем.

Мысль о желанной призрачной посылке наверняка посещала бедолагу еще в здравой жизни и, скорее всего, так и «перекочевала» вместе с другими желаниями и мыслями в совершенно новое, блаженное состояние его сознания и души. Он абсолютно искренне и страстно ждал свою дорогую посылку и так же искренне верил Алле Борисовне, которая никак не могла обмануть порядочного арестанта и притвориться, будто ей ничего не известно.

Время шло, как и прежде, и ничего нового для Вити оно не предвещало.

Но вот однажды, в самом конце лета, очень жаркого и очень тягостного, произошло нечто, чудо, о котором заговорили, наверно, все без исключения зеки. Молва облетела лагерь в одно мгновение, и урки уже прикидывали между собой, что бы это все значило.

В тот день ближе к вечеру на плацу, как обычно, должны были вывесить новый список на получение посылок.

Витя уже давно ожидал «бегунка» и, едва завидев дневального со списком в руках, понесся следом за ним.

«Бегунок» важно подошёл к доске, молча прикрепил лист и, отойдя на несколько шагов в сторону, не ушел, как должен был, а стал украдкой наблюдать за подоспевшим как раз Витюшей. Люди помаленьку подтягивались к доске, и «бегунок», стоя за спиной у Вити, на пальцах и мимикой объяснял некоторым из них ситуацию… Пятой в списке значилась фамилия вечно ожидающего Витюши. Коржов В. Г. – четко и жирно было выведено на бумаге, будто специально для Вити.

Коржов В. Г. Коржов В. Г. Коржов В. Г.! Буквы, по-видимому, заплясали перед Витиными глазами. Не поверив себе и своим собственным глазам, он повернулся к окружающим его людям, вытянув вперед подбородок, обвел всех присутствующих быстрым вороватым взглядом и снова впился в список.

– «Коржов В. Г.», – снова, но уже вслух прочитал он свою фамилию и инициалы.

Словно близорукий, стоял Витюша у доски, и его худой, хрящеватый нос едва не касался исписанного фамилиями листка бумаги.

– Да отваливай уже, Витек, не один! Заслонил головой весь список, – ворчали на него подходившие к доске зеки, не знающие о посылке.

Но Витек словно прирос к асфальту – не двигался с места и не реагировал на просьбы.

– Да уберите же вы этого оболтуса! – наконец не выдержал кто-то сзади и прикрикнул на Витю.

– Посылка ему от Пугачевой пришла, вот и заклинило бедолагу. Прирос к месту от радости, – пояснили недовольному те, что подошли раньше.

– Дождался-таки! Теперь – гуляй рванина от рубля и выше, мать пенсию получила!

Задние немного угомонились, а Витя, услышав, уяснив в конце концов, что речь идет именно о нем и ни о ком другом, очнулся, резко развернулся лицом к толпе во второй раз, окинул ее туманным, но и победным взором Наполеона и, нагло растолкав собравшихся локтями и пробив себе дорогу, понесся по плацу в сторону вахты, туда, где находилась комната для выдачи посылок и передач.

Кто-то зло, матом выругался ему вслед, кто-то посмеялся над поверившим в чудо дурачком, некоторые спрашивали о посылке у «бегунка».

Тот ничего толком не знал, но утверждал на полном серьезе, что посылка из Москвы на Витино имя действительно пришла. И, как якобы говорил ему контролер по выдаче, она-де в натуре была от какой-то А. Б. Пугачевой. «Бегунку», понятно, никто не поверил, зеки быстро и дружненько перевели стрелки на шутника-контролера, который, по их мнению, протолкал мякину и сейчас «тащится» от своей хохмы.

Все громко и весело ржали, а оставшийся в дураках «бегунок» клялся и божился, что контролер не «гнал ерша», но говорил все на полном серьезе. И что он сам удивлялся ещё больше, чем они.

* * *

Пришедшие на зону посылки, как правило, выдавали не сразу, а примерно через час-два после того, как вывешивали список. Зеки приходили на вахту, выстраивались в длинную очередь и по одному продвигались к небольшому окошку, за которым находился контролер-прапорщик. Посылка выдавалась на руки осужденному только в том случае, если последний называл полный и точный адрес отправителя и его фамилию. Если же он не мог точно сказать, от кого именно поступила посылка, её могли отправить назад либо оставить до рассмотрения вопроса начальством.

Разговоров и предположений по поводу загадочной Витиной посылки было, конечно же, много, однако все сходились на том, что это какой-то «фонарь» и чистейшая «утка». Сердобольная Алла Борисовна, надумавшая вдруг послать на зону посылку какому-то безвестному больному парню, не вмещалась в фантазии вечно фантазирующих зеков, и они выдвигали одну версию за другой. Мнение же некоторых верующих людей, утверждающих, что и живущие сугубо для себя артисты, аферисты и карьеристы раз в год делают что-то и для Бога, не бралось в расчет, как, впрочем, и сами говорящие о Боге.

«Если обыкновенное ружьё или метла стреляют раз в год сами по себе, то такая посылка может прийти узнику раз в пятьдесят лет, и то одному из тысячи», – считало большинство. И они были по-своему правы. Чудес на свете не бывает, к тому же, кроме уголовных сумасшедших, пусть даже и невинных, в мире существует масса других добрых и несчастных людей. Почему он?!

Алла Борисовна, может, и нежадный человек, но в конце концов она не мать Тереза и не Красный Крест. Кроме того, ее время наверняка расписано по минутам. Какие зеки, какие посылки! Да и откуда она могла узнать, откуда?..

Разговоров было много, очень много, но что бы там ни толковали аналитики и «профессора» высчета, Витюша уже с час не отходил от «медового» окошка, отираясь подле него, словно пес у мясной лавки. Да простится мне такое сравнение.

В очереди Витя стоял первым, и ни один из стоящих сзади него даже не думал о том, чтобы как-то обойти бедолагу и влезть вперёд. Наоборот, все ожидающие с нетерпением ждали развязки и уже шутя предлагали Витюше свои пакеты и торбы. «Не допрёшь сам, Витюха, возьми мою, не вместится», – смеялись люди. «Что там Аллочка нам прислала, а, Витя? Небось одной икры набила с барского плеча, а?!», «Не забывай братву, бродяга! Жратва кончается, а люди остаются…» Под шутки и прибаутки ждать появления контролера было гораздо веселее, и люди по-своему балдели, прикалываясь к Вите и вспоминая смешные эпизоды из прошлого. Витюша тоже был весел, посмеивался вместе со всеми и то и дело выставлял вперед правую руку с поднятой кверху кистью.

«Погодите… – как бы говорил он всем шутникам немного наивным и смешным этим жестом. – Ещё посмотрим, кто будет смеяться, погодите. Скоро, сейчас уже, ещё чуть-чуть…»

Витюха резво развернул свою сложенную невесть откуда и взявшуюся у него торбу и молча помахал ею перед присутствующими. «Полюбуйтесь, есть! – говорил он одними глазами. – Не такой уж я дурачок, чтоб без торбы за посылкой прийти. Есть, есть, вместится!»