Текст книги "Зона глазами очевидца"

Автор книги: Павел Стовбчатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

СТОВБЧАТЫЙ Павел Андреевич
Записки беглого вора – 3

ЗОНА ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА
Рассказы

Последнее «Поле», или Закат солнца вручную

Этот невероятный, можно сказать, дикий случай действительно произошёл не так много лет тому назад в одном из самых жутких лагерей Пермской области, расположенном в маленьком таежном поселке, куда не часто наезжало начальство и где нет-нет да и всплывали такие «чудеса», о коих не в силах не рассказать автор, повидавший многое…

По этическим и другим соображениям фамилии действующих в рассказе лиц будут изменены, но имя и фамилию главного лица, Александра Серова, самарского профессионального карманника, «профессора» лагерной психологии, человека чуть ли не энциклопедических знаний по истории государства Российского и географии, изменить не поднимается моя рука.

К великому сожалению, я уже не могу испросить позволения на это у самого Саньки, но очень надеюсь, что дорогой мой, ныне покойный уже, друг простил бы мне эту маленькую вольность, как прощал многое и раньше своему закадычному дружку-писаке Пашке-одесситу, волею судьбы заброшенному на самое уголовное дно, а именно в один из лагерей знаменитого «Спецлеса» со страшным названием «мясокомбинат».

Ленин, как за картавость называли Саньку за глаза и самые козырные арестанты зоны, действительно не знал себе равных во многих вопросах, и единственным, на мой субъективный взгляд, недостатком его являлось то, что он не любил писать и потому не оставил после себя ни единой записанной мысли или строки. Санька никогда не был вором в законе в полном смысле этого слова, но тем не менее он был настоящим, без званий, вором по жизни и потому не считал для себя возможным навязывать кому-то идеи, «рулить», судить и становиться хоть какой-то, пусть и лагерной, пусть блатной, но все же властью.

Санька подчинялся только одному Господу Богу, не верил в хорошие советы и рецепты, а равно чужие истины и, как говорится, благодаря своему редкому опасному «дару», успел «отпыхтеть» полных двадцать шесть лет из прожитых на свете сорока семи.

Четыре жутких самосуда, девять лет крытой тюрьмы и всяких «спецов», более тысячи суток штрафного изолятора и БУРов в то время, когда там кормили только через день сечкой и липким серым хлебом спецвыпечки! Вся его прожитая жизнь прошла в бесконечных муках и вынужденных «постах», и, видимо, поэтому этот на редкость чистый, не отягощенный многими житейскими соблазнами мозг работал как часы и выдавал порой «на гора» такие ребусы и вопросы, от которых у туповатого лагерного начальства едва не выпадали от злости зубы.

Серый, как и Христос, никому на свете не «выкал», обращался только на «ты», и, когда в зону нежданно приехал генерал Вешков, бывший тогда начальником нашей управы, он, по обыкновению, по-простецки сказал ему пару слов, чем довел последнего до топота ногами и ругательств.

Внешне, да простится мне такая правда, Серый точь-в-точь походил на высокую, худую, горбатую обезьяну, передвигающуюся по зоне вечно шаркающей походкой некоего Сухаревича, и от одного его вида, а он никогда не ходил без сеточки с газетками и журналами, можно было смеяться полдня и совсем не обедать. И только глаза, глаза, эти почти святые, немножко водянистые и серые от «шубных» камерных стен, жалеющие, все-все понимающие, но еще до конца не простившие палачей и прочих типов «высокой» политики глаза, говорили о том, что эта смешная, губастая обезьянка, этот странный тип с претензией на оригинальность, как часто выражался он сам, знает нечто такое, чего не знают другие.

Да, я искренне и по-настоящему любил этого бродягу и человека, который никогда не поднял руки и на птичку, но так и не успел сказать ему об этом в глаза! И вот сейчас, в память обо всех винно и невинно погибших в лагерях за последние тридцать лет людях, цифры о коих все так же не просачиваются почему-то в печать, в память обо всех убитых, замученных изуверски и сожженных заживо, растерзанных собаками и задушенных, в память о тех, перед кем никогда и никто не извинится ни при каком строе, в память о моих соотечественниках и братьях я пишу настоящий рассказ как последнее «прости!» Саньке и всем иже с ним, таким же грешным и несчастным страдальцам-мечтателям, как и мы с вами. Бог им судья, и пусть хоть немного утешатся их матери, жены и дети.

* * *

На дворе стояла лютая уральская зима. Свирепствовал сорокавосьмиградусный мороз, в бараках было адски холодно, у людей изо рта валил пар. Спать приходилось месяцами одетыми, а то и под вторым матрацем, у кого он, конечно, имелся.

В тот памятный для многих день, а было это как раз в то весьма неспокойное время, когда на зонах часто усиливали охрану и боялись странно участившихся, будто по некой команде, захватов заложников и прочих подобных спектаклей, дежурным по колонии был сам хозяин, начальник лагеря подполковник Тюкин.

Как правило, хозяин наш любил дважды за смену обойти все жилые бараки и, как говорится, по делу и без дела нагнать жути на заключенных. Надо сказать, ему это удавалось без особого труда. Обходы заканчивались тем, что человек семьдесят – восемьдесят загоняли для профилактики в железные клетки, построенные специально на улице, у вахты, и держали там всю ночь, а других – языкатых, известных, дерзких и прочих, числом чуть поменьше, волокли сразу на пятнадцать суток в ледяные бетонные камеры.

Тюкин никогда не выписывал десять или двенадцать суток за то или иное нарушение режима, а «грузил» сразу пятнадцать, даже если ты нечаянно пукнул при нем под одеялом. Он в полной мере наслаждался своей безграничной таежной властью, и, чего греха таить, его, конечно же, боялись все или почти все заключенные в большей или меньшей степени.

Наш довольно старенький, но ещё хорошо показывающий телевизор был установлен прямо в коридоре барака на высоком столике так, чтобы передачи могли видеть сразу все девяносто с лишним человек отряда.

Ещё до начала передачи «Поле чудес» в тот вечер, а вёл её Влад Листьев, зеки буквально до отказа забили весь коридор и, закутавшись в бушлаты и шарфы, кто стоя, а кто сидя, вовсю дымили скрутками и сигаретами, дабы хоть немного согреться и, как говорится, в кайф глянуть ништяковое, весёлое «Поле».

Передача уже шла несколько минут, когда на пороге, едва втиснувшись в с трудом приоткрывшиеся двери, неожиданно появился хозяин и сопровождающая его свита из офицеров и прапорщиков.

При виде так некстати явившегося хозяина передние тотчас надавили на задних, и вокруг Тюкина и свиты моментально образовалось нужное и должное свободное пространство, разделяющее одних и других. Однако этого действа, или «шороха», было мало для ублажения хозяина; по царящим тогда да и ныне лагерным порядкам требовалось гораздо большее.

Ну, во-первых, никто из сидевших, за исключением завхоза отряда, не вскочил с места, во-вторых, «эти гады и ублюдки» сидели в помещении в головных уборах, никто не поздоровался с «папой», курили прямо в коридоре, а на стене не было графика просмотра телепередач.

Итак, в коридоре стояла гробовая тишина, и только ничего не ведавший об этом Влад Листьев весело острил и легко, красиво, утонченно подтрунивал над симпатичной милой провинциалочкой из Воронежской губернии, которая очень волновалась и от того заметно конфузилась и сбивалась, когда Влад по ходу верчения колёса задавал ей те или другие вопросы.

Слово на табло было достаточно длинным, одиннадцать букв, вопрос явно мудреным, и потому игроки никак не могли нащупать «нужную нить», мазали и, наугад называя не те буквы, огорчались.

Тюкин молчал, но смотрел не на экран телевизора, как зеки, а пристально вглядывался в лица осужденных, проверяя силу своего гипнотического, как он считал, взгляда или «присаживая на гипноз», выражаясь по-арестантски.

Да, в подобных условиях и обстоятельствах и пухленький кролик будет казаться сущим удавом, а потому «гипноз» действительно действовал, и бедные зеки спешно отводили взгляд в сторону либо виновато и приниженно опускали головы вниз, дабы не стать жертвой и козлом отпущения.

Два офицера и два дюжих прапорщика, словно четыре штыка, не шевелясь, стояли за спиной хозяина и ждали его реакции.

Тюкин частенько бил и их, в основном ссыльных взяточников и строптивцев по линии МВД. Он был настоящим князем в колонии и поселке и особо не церемонился ни с офицерами, ни с их интеллигентными, еще не обкатанными как следует женами. Однажды он прямо при заключенных разбил большие красивые и весьма прочные нарды об голову дежурного майора, который вовсю шпилил с осужденными на деньги, а между делом занимался еще и известными «голубыми» шалостями… С тех пор к «потерпевшему» этому накрепко прилипли сразу две клички – Шпилевой и Головатый.

Одним, словом, контингент служащих на «мясокомбинате» был еще тот, и, конечно же, отнюдь не случайно в своё время попал сюда и Тюкин…

Игра не по правилам не устраивала «барина» ни в коем случае, и он постоянно требовал от подчиненных только игры на себя.

Секунды тем временем бежали за секундами, развязка в бараке вот-вот должна была наступить, ее-то все и ждали.

– Ну сто, суцски?.. – наконец гаркнул и одновременно как бы прошипел Тюкин, в очередной раз обводя всех присутствующих тяжелым, немигающим взглядом. Он плохо выговаривал шипящие и букву «р» и потому изрядно шепелявил и «сикал» не по возрасту.

Я невольно открыл здесь тайну… и, возможно, многие из тех, кто прошел в оные годы через «мясокомбинат» и сейчас читает эти строки, наверняка узнают и вспомнят «бравого» начальника по кличке Сучка, а заодно, глядишь, припомнят и лагерного поэта-писаку Пашку, который слал целые поэмы в Верховный Совет, получал телеграммы от Шолохова и просил прислать бандероль с куревом у самого Леонида Ильича…

– Телевизол, понимаесь, смотлите, да?! Лабота, го-волите, тяжелая? – с сарказмом процедил он, не ожидая ответа. – Ну-ну… Холосо… Смотлите, сволочи, смотлите, посмотлим и мы завтла на нолмы, посмот-лим… – Тонкие, почти женские, его чувашские или мордвинские губы тронула едва заметная, но знакомая всем ядовитая усмешка. – Посмотлим!.. – еще раз напомнил он, намекая на то, что дарует всем эту милость далеко не просто так и не только по настроению, но и в обмен на… Намекая на то, что расплата за плохую встречу хозяина так и так последует неизбежно.

Сучка часто учил молодых офицеров, как именно следует придираться даже к самым примерным и безмолвным зекам в назидание другим. Он сравнивал преступника с телеграфным столбом и на полном серьезе говорил молодому: «Пличин, конесно, нет, но висят пловода… Висят! Пятнадсать суток, понимаесь».

Да, тот, кто однажды прошел школу Тюкина, мог смело идти в легионеры и претендовать на место под солнцем даже среди белых медведей! Вся жизнь лагеря походила на какой-то длинный кошмарный анекдот, с той лишь разницей, что над анекдотом смеются, а лагерь стонал и точно знал, что завтра всё повторится.

Хозяин обожал и жалел «выпачканного» Сталина, лояльно относился к покойному Брежневу, плакал по Андропову и презирал, готов был самолично расстрелять собственными руками этого перестройщика и мерзавца, как он его называл, Горбачева.

Именно таким был наш Сучка, и деваться от него нам, увы, было некуда.

Серый редко садился на первую или вторую лавку, туда, где обычно теснились более молодые и амбициозные блатюки, а предпочитая третью либо последнюю, устраиваясь по-простецки среди мужичков и дедков. В этот раз он сидел там же. Понятно, он не вслушивался в болтовню Тюкина и даже не смотрел в его сторону, будто того и не было, но с нетерпением, как и все, ждал, когда эта «глупая дичь» отвалит из барака и даст людям спокойно досмотреть передачу.

И вот именно на нем, на Саньке, остановил свой свинцовый взгляд Тюкин, следуя законам судьбы, биополя, а может, и в силу известности названного.

Он буквально выхватил его из массы зеков; это чувствовалось по интонации, с какой он обратился к Саньке:

– И ты, Селов, да?! – будто искренне обрадовавшись, произнес он, иронично покачав головой и глядя в упор на повернувшегося к нему Серого.

– Да, а что? – встрепенулся, оскалив в улыбке свои большие безобразные зубы, Серый, совсем без зла, но охотно, уже предвидя очередную дурость хозяина и наверняка заготовленную им плоскую реплику по случаю.

– Все жульнальчики на лаботе поцитуесь, газетки-книзецки всякие… Не пьесь, не кулись, не колесся, в калты не иглаесь… Цитаесь, понимаесь, в тюльме! – подколол хозяин Саньку, давая понять и ему, и всем сидящим, что ему, Тюкину, известно абсолютно все и о каждом.

– Ага, точно, начальник! Откуда знаешь, слушай?! – ещё шире расплылся в улыбке Серый, подтверждая открытие «больного».

– И волуесь, цветных людей на свободе обкладываесь, плавильно?

– Ну да, а как же, – согласился Серый, – не с ломом же мне под мостом стоять! Или, может, в служивые пойти, как некоторые?.. Ворую, да. Только с честными ты, начальник, немного маху дал, ага… У честных отродясь денег не было ни при какой власти… Забыл, что ли? Что ж я у честного украсть могу, нищету его беспросветную или профессию? А если и украду иной раз по запарке, так я ему втройне и верну позже, не боись. Не ему, так другому, какая разница. Дать и взять, природа и психика… Все законно. Но вот те крест! – Серый быстро и ловко перекрестился, – Ещё ни разу за семь судимостей не ошибся в выборе… Ни разу, начальник! – повторил он снова и как ни в чем не бывало повернулся к экрану телевизора.

Тюкин, конечно, по-своему оценил ответ Саньки и, прекрасно зная, что этот «типус» никак не относится к категории грабителей, хапуг или воров только по названию, моментально перевел разговор на другую тему.

– И сто зе?.. Ты тозе угадываесь здесь слова, понимаесь? – кивнул он на экран и миролюбиво сложил руки на животе, видимо решив уделить интересной передаче несколько минут рабочего времени.

– Да и угадывать тут нечего, по-ду-маешь, невидаль какая! – не поворачивая головы, ответил Санька на вопрос хозяина.

– Ну да, так уз и нецего, Селов! Вли больсе! – не поверил тот. – Это тебе не косельки из калманов таскать, понимаесь, ум тлебуется, ум, – съязвил он, ухмыляясь.

Офицеры и прапорщики дружно заржали за спиной Сучки, поддерживая начальника, а зеки, почувствовав расслабуху и миролюбивый тон хозяина, зашушукались между собой…

– Ну вот это, понимаесь, какое слово будет, Сёлов? – кивнув на телевизор, спросил Сучка вполне серьёзно, дабы одним только тоном утихомирить всех сразу.

На табло к тому времени было всего несколько угаданных букв, и слово, как я говорил, было достаточно длинным.

– Да я давно уже назвал его, начальник… И всё до конца угадаю вместе с призом ихним до кучи! Говорю же!.. – небрежно махнул рукой Серый. Чего, мол, элементарнее. – Поиграл бы третями через стеночку года три на фунту, сам бы, как Ванга, гадал, ага! – добавил он уже для публики, имея в виду игру в карты через стенку, когда с той и другой стороны сидят свидетели и все верят друг другу. Так играли только в крытых тюрьмах и только честняги по жизни, когда другого выхода сойтись не было.

– Влёсь, влёсь зе! – снова не поверил Сучка.

– И врать тут нечего, постой да посмотри, коли сомнения гложут. Все равно без дела по зоне шатаешься, меньше людей в клетки загонишь, сам «колено» хватанешь, подумаешь маленько… – ответил Серый без тени страха и приниженности перед начальником, но и явно перебарщивая в дерзости.

Сучка зло фыркнул и немедленно изменил тон:

– Но-но, Селов, смотли у меня!.. Я визу, у тебя снова язык длинным стал, понимаесь… Клетки! Давно высел из ПКТ, снова захотел, да? Не сути, не сути мне! Кто ты такой, мы и так все знаем, понимаесь, оцков набилаесь тут, остлись!

Да куда уж больше, – засмеялся Серый, – надавал и так сполна… Я уже вышел из этого возраста, начальник… – он слегка сбавил обороты, не рискуя дразнить дракона.

– Ну холосо! – не унимался Сучка, будто преследуя некую цель. – А если не угадаесь, понимаесь, Селов, сто тогда, сто? Болтун, понимаесь, балаболка, по-васему, или как?

– Угадаю, не волнуйся, начальник. Ты лучше скажи, что будет, если угадаю, а? – ио-еврейски уклончиво, вопросом на вопрос, ответил Санька.

– А сто бы ты хотел от нацяльника колонии, понимаесь, Селов? По УДО освободисся, водки бутылку стоб принёс тебе или сто?

Тюкин явно издевался над Санькой, намекая на довольно примитивные запросы зека.

– Водки и УДО мне не надо, это пусть твоя дичь у тебя заслуживает, а вот в поселок дня на три запросто мог бы отпустить, а?.. Покуражиться! Одно слово – и все дела, ты – хозяин… Куда я побегу-то, куда? Год с лишним осталось, не двадцать… Погнали, я готов! – шутя ляпнул Серый, лишь бы что-то сказать.

Сучка, как ни странно, наоборот, воспринял его слова на полном серьёзе, и в этом не было никаких сомнений.

– Э-э, цего захотел, а! – протянул он медленно, но и не совсем иронично, как должен бы, а скорее с совершенно другим оттенком… – Услый ты, Селов, услый, знаю! Не полозено законвоилованных зеков выпускать на волю, понимаесь, не полозено… Знаесь сам, знаесь, плоси другого цего, не дома, – пояснил он как бы с пониманием и даже сожалением.

Серый только отмахнулся, намекая на прекращение разговора. Задерживать «мусоров» в бараке от нечего делать, так сказать, зря вообще-то не полагалось, и это знали буквально все. Задерживая их, ты так или иначе задерживаешь, продлеваешь чьи-то неприятности. Но и сказать «вали уже!» самому начальнику лагеря в то время, когда он настроен на «базар», тоже позволит себе только идиот или явно ищущий несчастья! Тем более от этого как раз-то и может быть хуже всем…

Серый, конечно, учитывал всё это.

– Водки и бабу я себе и так достану, – сказал он минуту спустя. – У тебя вон наши бесконвойники-фэзэушники все огороды в поселке перекопали, сараев понастроили, коров пасут! Скоро жрать готовить будут и роды принимать… Подумаешь, я где-нибудь у вдовы три дня перекантуюсь, делов куча! Тебе-то что? Отмажешься, не боись! Да и кто тебя сдаст из твоей бригады, кто?! Они в город по пропускам ездят, а управу обходят десятой стороной, ручные! Пишись, или я ухожу в секцию, начальник, нечего тут лясы точить и порожняки зря гонять!

Серый замолчал, видимо настраиваясь на уход.

Никто из нас, сидевших рядом и слышавших весь этот в общем-то небезопасный «базаревич», не мог предположить тогда и на йоту, что вся эта дурацкая болтовня, которую мог позволить себе только он один говаривавший когда-то с Высоцким и Мариной Влади, да еще те, кто уже давно сидел под замками, может закончиться так, как она закончилась впоследствии…

После резких и категоричных слов Саньки Ткжин выждал несколько секунд, о чем-то, видимо, размышляя про себя, и неожиданно твердо заявил:

– Холосо, Селов, сцитай, сто я выпуськаю тебя на эти тли дня, понимаесь, сцитай так. Но если ты не угадаесь хотя бы одно слово в тосности, тогда весь оставсийся слок, понимаесь, ты плосидись у меня в десятой камеле, уцти… Как? – лукаво сощурился Сучка, будучи на все сто уверенным в том, что Серый ни за что несогласится на подобные условия. – Идёт или не идёт, понимаесь? – повторил он свой вопрос, явно довольный произведенным эффектом.

В десятую камеру, или холодильник, как окрестили ее зеки, сажали только вдрызг пьяных да изредка бунтарей, чтобы в считанные часы сбить с них спесь и заставить «любить родину». Выдержать там сутки или двое мог только истинный морж либо самоубийца. Оттуда выволакивали в слезах или вообще без памяти. Кто хоть однажды испытал на себе силу холода, когда ты истощен да еще в наручниках, тот знает, о чём здесь речь…

После слов Сучки все как-то замерли и ждали, что ответит Серый. Такие слова от хозяина услышишь нечасто, к тому же от такого. Это было что-то!

Секунды бежали за секундами, но Серый напряжённо молчал, зная, что значит в зоне слово арестанта…

– А где гарантия твоим обещаниям? – наконец сказал он, и мы разом почувствовали его внутреннее состояние; оно было далеко не прежним, спокойным. – Что же мне с тобой делать, если ты, как профессиональный мент со стажем, скажешь мне потом, что пошутил, а? Сапогом, что ли, на плацу огулять или «биксой» при всех обозвать? Работа у вас такая, начальник… Вы дурите нас, а мы вас – диалектика, равенство… А партбилеты на столе – для сопливых. Ты не я, а я не ты, чего тут рассказывать. Давай гарантии – и вперед за орденами! Нет – значит, расход, – подытожил сказанное Серый.

– Я пли всех не обману, понимаесь! – чуть ли не воскликнул обиженный Тюкин. – А если обману… – долгая пауза зависла в воздухе вместе с паром, вышедшим изо рта хозяина, – тогда плюнесь мне в лицо на плацу, как ты говолись! Длугих галантий не зди, Селов, мы не дети, понимаесь. Ись какой!.. Тли дня твои, обесцяю тебе пли всех, а как – моё дело. Слово офицела! Ну? – переступил он с ноги на ногу, поскрипывая начищенными до блеска хромачами на меху.

– Ладно, начальник, уговорил! Лезу в пасть, лезу! Глуши лоха, пока есть возможность. Не верю, но лезу, хотя и не знаю, куда выведет! – согласился на условия Сучки Серый. Он повернул голову к экрану и на мгновенье затих:

– Это слово эк-заль-та-ция, я уже называл его, сразу, люди слышали, – кивнул он на сидящих рядом с ним зеков, и те разом загудели, подтверждая его слова. – А дальше назову тебе все по порядку, вот и всё «ну», начальник, – не совсем уверенно, а как-то натужно, будто предчувствуя некий подвох или что-то скверное, произнёс Серый.

* * *

Итак, пари было заключено, барабан на экране продолжал крутиться, Влад Листьев все более и более входил в раж и зажигал публику в студии так, как это умел делать только он.

Чтобы не утомлять читателя, скажу сразу: Серый без особого труда угадал все без исключения слова, причём называл их сразу по объявлении вопроса, и, конечно же, выиграл суперигру, поставив последнюю точку в споре с хозяином. И когда он одолевал одно слово за другим, когда называл его задолго до игроков, зеки совсем не дышали, а бедняге Сучке не стоялось на месте. Но и присесть на лавку рядом с урками он тоже не мог.

Игра закончилась, однако никто из сидевших не зашумел и не вскочил с места, как обычно, наоборот, люди словно приросли к лавкам и исподтишка поглядывали в сторону Сучки… Хозяин наш между тем не проронил ни единого звука и даже не покачал головой, что он любил делать. Он резко развернулся на каблуках и подался вон из барака, разрезая своим крупным торсом уснувшую свиту. Морозный воздух ворвался в коридор и обдал людей холодом.

* * *

«Базар» в бараке начался чуть позже, а через каких-нибудь тридцать – сорок минут о случившемся в десятом отряде знала уже вся зона. Что-что, а новости в лагерях всегда распространяются со скоростью звука и частенько доходят до первого сообщившего их, имея совершенно противоположный бывшему смысл. И если вы, к примеру, утром сказали нечто о женщине, вечером вам обязательно «вернут» мужчину.

Сам я не очень-то радовался Санькиной победе, подозревая в душе, что эта рискованная, совсем несерьезная, вызванная скорее честолюбием, нежели рассудком затея непременно закончится для него новым БУРом – шестью месяцами в ледяном бетонном «мешке» с вечными каплями за ворот – «подарок с потолка» – и жиденькой баландой – «чтоб не сдох», как говорят арестанты.

Когда мы наконец относительно уединились с Серым и смогли как следует поговорить, он очень внимательно и терпеливо выслушал мои неудовольствия и сомнения и не стал спорить по существу.

Конечно, он и сам понимал, что играть в азартные игры с профессиональными негодяями и антихристами по убеждению – дело весьма опасное, но эмоции есть эмоции и они действительно правят человеком.

– Ты всё мечтал, чтобы тебя «проверили» один раз на всю жизнь, Серый… – (Санька действительно так шутил, стоя в строю на ежедневных поверках.) – Ты всё подкалывал мусоров, что отпечатки пальцев почему-то берут не с пеленок, а каждую ходку! – напомнил я ему его же слова. – Смотри, брат, как бы эти удавы не «проверили» тебя в последний раз с твоими дикими приколами и амбициями!.. Ты же читал труды Каннетти и знаешь, что такое толпа и власть, знаешь ведь! Я не понимаю подобных экспериментов, не понимаю и не хочу понимать!

– Ну и что? Да плевать на них, Пашка, – отвечал он мне, скаля в улыбке зубы. – Пусть эта глупая дичь хоть немного увидит себя, пусть! За всё приходится платить, а за это не жалко. Посижу, если что, куда нам деваться-то, срок идет, места в БУРе хватит. Выдюжим, братуха, не ломай голову. И так уж запугали, что и бояться перестал! Сам знаешь, – ухмылялся он, не принимая мой серьёзный тон.

Лексикон Серого может несколько удивить неискушенного читателя, привыкшего связывать ум, знания и образованность человека с его речью, однако каждое правило имеет свои исключения. Серый не был ханжой и изъяснялся так, как нравилось ему, но не кому-либо. Кроме того, он прекрасно сознавал, где находится, а также знал истинную цену «высококультурным» оборотам, которые порой до смешного заставляли говорящего «экать», натужно подыскивая нужные слова. Он часто смеялся над некоторыми «мудрыми» пи-ся-теля-ми, которые по «сдвигу» писали на каком-то «исконно русском» и «чистом», призывали к этому других, не ведая, что время и речь повернуть вспять невозможно. Им давали большие премии, о них говорили такие же плуты, как они сами, но ни культура, ни речь не спасли их от подлости, в которой они утонули…

– Слушай, а если тебя в натуре выпустят на три дня, а? – несмело спросил я у Серого, желая узнать его мнение на сей счёт. – Оформят с понтом как бесконвойника, выдадут липовый пропуск, и все дела. Через три дня его аннулируют, а?..

– Да куда уж там, держи карман шире, ага! Я прямо губу раскатал и шкары глажу уже. Дождёшься от самосудчиков, как же! – отмахнулся Санька.

– Нет, ну а вдруг, вдруг? Ведь и ружье, говорят, раз в год… Представь себе такую ситуацию, представь!..

– То ружьё, а здесь менты!.. Брось, Паша, не фантазируй. Он бы в жизнь до полковника не дослужился так! Слово и карьера в этой системе – вещи совершенно несовместимые! Здесь выживают иуды и кровососы, маньяки по сути, да… Вообще Закон, законность железная есть порождение маньяков, ибо Закон бездушен и мёртв, а человек всегда жив… Лет через сто об этом обязательно скажут, сейчас же все под «гипнозом». Не фантазируй зря, это тебе не рассказики на нарах катать! – отрезал Серый. – Ну а выпустит… – он призадумался всего на мгновение: – Так и пошёл бы, а что, делать нечего, пошел бы! За бабки поселковые барышни и лешего на ночь приютят, а я ишшо ни-ча-во парень, ни одного шрама на голове, как говорится! Ну, малость горбатый там, так что ж, подумаешь, делов куча! Пошёл бы, да… Чего не расслабиться-то? – как бы убеждал он сам себя. – Пошёл бы, Паша, пошёл.

Серый воспринимал жизнь легко и просто и не думал печалиться, во всяком случае, я очень редко видел его угрюмым и задумавшимся, каковых в зоне было немало. Отболевшее уже не болит, а новое не всегда ново. В тот вечер мы проболтали с ним несколько часов кряду и разошлись по своим секциям. Следующие за ним четыре вечера не принесли ничего нового в смысле «прогулки» на волю и совершенно ничего не прояснили. Дело это как будто заглохло, Серого никуда не дергали, и всё шло как обычно, по распорядку.

Но на шестой вечер, точнее, это была уже ночь, произошло нечто…

Где-то в половине двенадцатого, когда я уже крепко спал и видел сны, меня неожиданно и сильно затрясли за плечо. Еще плохо соображая, что к чему, я вылез из-под одеяла и телогреек и сонно уставился на склонившегося ко мне Саньку.

– Вставай, выйдем на пару минут в коридор… – зашептал он мне прямо на ухо и, ничего не объясняя более, сразу покинул секцию. Люди вокруг меня мирно похрапывали. Я тихонько встал и выскользнул в коридор следом за ним.

– В чем дело, что стряслось? – спросил я его, пытаясь найти все ответы на его лице. Скверные предчувствия уже пошевеливались в моем сердце, хотя оснований для этого вроде бы пока еще не было.

– Ничего страшного, не волнуйся, – сразу успокоил меня Серый и украдкой глянул на двери секций… – Меня только что разбудил шнырь Штаба, Паша… Сказал, чтоб я срочно шел к ДПНК. Я не хотел идти – с каких делов? Но потом понял, что зря не зовут… Короче говоря, выпустят меня сейчас! – как бы удивленно и все еще не веря в происходящее, выдохнул он. – Не «фонарь», нет, он даже сказал о деньгах… Чтоб не щекотился, мол, шмонать не будут, бери, дескать, на пропитание. Рядом с ДПНК сидел сам комбат охраны, прикинь! Он «держит» сестру хозяина, муж её, – пояснил Санька. – Дотрёкались, гады, решили-таки уважить! Я, честно говоря, до конца не верил, думал, как обычно, гонят ерша, понт. Но вроде все в елочку, ждут. Серый спешил как можно быстрее объяснить мне суть и даже запыхался, словно бегун на беговой дорожке. Он явно волновался и был очень возбужден.

– Так ты что, в натуре, пойдешь, что ли? – робко спросил я его, будто трус, боящийся высоты, но и имея маленькую, ничтожную надежду на то, что он одумается.

– А чего не пойти, с каких делов отказываться?! – якобы изумился он, понимая, впрочем, что я так и так «прочту» его.

– Да мало ли что, Серый! Ты не пори горячку и взвесь всё ещё раз! На кой хер тебе все это надо и что дадут тебе эти три дня, что?! Кому ты веришь! Мне ли жевать тебе суть?.. Может, они ждут благодарности и вежливого отказа, а? Все довольны, Серов, дескать, умен и сам выручил хозяина, отказался.

Сердце моё защемило. За годы, проведённые в жутких лагерях, я начисто отвык радоваться и боялся смеха, да и вообще всего хорошего, что иногда выпадало на долю узника, жалкого и усталого. Со временем я научился признавать и любить только тяжкое и мучительное и только в этом находил для себя покой и уверенность, некую жизненную правоту на все случаи: вот я уже в горе, а значит, более страшного и худшего ждать нечего. Я до сих пор помню ту свою «невесомость» и внутреннюю легкость, с какою я общался с людьми и палачами. Никогда больше я не имел того, что было там!

Серый, конечно же, был в курсе моих диких «пересидочных» – на тот момент я отбывал где-то лет семнадцать без выхода – состояний и взглядов и давно привык к ним.

– Ладно, давай без философии! – бесцеремонно оборвал он меня, видя, что я, кажется, сажусь на «любимого конька», и тут же заговорил о деньгах.

– Дай мне две сотни, Паша, полторы у меня есть. На три дня хватит, расслаблюсь малость и обратно «домой»! Я уже кое-что выяснил про посёлок, ага… Всё будет ништяк, поверь, ты просто мнительный и пересидел. Тащи «лове», я буду отваливать, пора, – поторопил он меня.

– Хорошо, тебе видней, Серый, – ответил я и поплёлся назад в секцию, за деньгами. Переубеждать и сбивать человека в таком состоянии не имело смысла, к тому же он бы и не послушал меня в тот момент, это было ясно как день. Глаза его горели, они буквально метали искры радости от предчувствия новизны бытия – такое происходит с человеком перед самым настоящим освобождением, когда пришла пора пожимать руки. До этого освобождающийся верит и не верит в «свой» день, но он уже и не в лагере… Что тут было говорить!..