Текст книги "В разгаре лета"

Автор книги: Пауль Куусберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает противоречивые чувства. Чертовски приятно, что мы выбили из Аре не то немцев, не то бандитов. Значит, мы не просто для фасона носим оружие, нет, мы можем воевать. Фашистам приходится с нами считаться! Это так радует, так волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания на редкий огонь противника. Но в то же время мне и как-то чудно. Совсем-совсем не так я представлял себе и войну и немцев. Два пулемета и горстка солдат – неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело с вражеским форпостом. Может, он и прав. Мне вспоминается разговор Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей и что там остались одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы выбили немцев.

От Тумме я узнаю, что пулеметчика заставил умолкнуть Мюркмаа. Он обнаружил на маслобойне немецкий мелкокалиберный миномет и сразу открыл из него огонь. На бегу я успеваю еще подумать, что наш комро-ты здорово знает военное дело. В голове мелькает и другая мысль: если наше наступление не сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме.

Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад.

Ничего не понимаю.

– Залезайте скорей, подкину, – говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.

– Пярну же в той стороне, – и я киваю головой на юг.

– Живо! Нельзя терять ни минуты! – торопит нас Друг.

Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.

Коплимяэ кричит вслед:

– Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть.

Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.

– Ну и тащись назад пехом!

И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию.

– Вдвоем нам Пярну не взять, – шутит бухгалтер.

– Не взять, – откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.

После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.

Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком.

Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.

Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик – унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно – вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" – подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.

Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.

Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.

Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев.

День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики?

Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам.

Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.

– Нас тут всего человек сто, – начинает издалека Руутхольм. – Взятый в плен унтер-офицер сообщил, что их двести. Но если даже их было бы вдвое меньше, они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между двух огней. У нас винтовки, четыре легких пулемета и минометик всего с шестью минами. А у них орудия, минометы, по-видимому, тоже, а кроме того, лулеметы и автоматы. К тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть в неравный бой. Слушаю не перебивая. Раз у него такая должность, пускай воспитывает.

– Одного самопожертвования, смелости и отваги мало. Хотеть можно многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну.

Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно:

– А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море?

– Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто убивает меня. Чего угодно, но таких слов

я не ожидал. Мне и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть. Я бормочу:

– Если так воевать, то это... и произойдет, – Об этом еще рано говорить.

Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим, кто кого должен воспитывать!

– После освобождения Мярьямаа наши войска должны были немедленно ворваться в Пярну.

Руутхольм смотрит на меня таким взглядом, что я тут же чувствую себя неловко. Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За что?

– Если все станут истерически вопить вроде тебя, мы не остановим фашистов никогда.

Конечно, он мог бы сказать это и помягче, но, видимо, терпение его лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял.

– От истерики до паники – один шаг, – добивает Х)Н меня.

Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом.

После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом спать в ямке между двумя могилами, и перед сном я успеваю сообразить, что Аксель все-таки вправил мне мозги. Мне все еще стыдно за себя. Кто, черт побери, заставляет меня причитать и охать на манер Нийдаса? Плакаться н ломать руки – этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень, и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему или еще кому, Я говорю Коплимяэ:

– Хорошо, что дождя нет.

– Хорошо, – сонно бормочет Ильмар,

Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю!

– Интересно, чем там в городе занимаются наши парни?

Коплимяэ зевает.

– Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни?

В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается?

Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша санитарка. Почему-то я думаю о ней все чаще. Особенно когда не занят чем-нибудь срочным. Я -доволен, что Хельги осталась в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы нелегко в полевых условиях. Полевые условия – это из лексикона Коплимяэ. Если бы Хельги находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело. Где бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил?

Но как Ильмар догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за Хельги? Я сказал "парни", но представлял себе не парней, а Хельги. Неужели он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь!

Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное.

– Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не сумел.

Он не отвечает – наверно, спит.

Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том, что между могилами и в самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало морального разложения фашистской армии. А по-моему, фельдфебель просто хитрец, которому дороже всего его шкура. Такой же, как наш Нийдас... Интересно, если бы со мной что-нибудь случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости, У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав.

Утром Ильмару и мне приказывают отвезти представителя штаба истребительных батальонов через Вигалу, Вана-Вигалу, Ванамыйзу и Кирблу в Лихулу. Я запомнил все эти названия, потому что после изучения карты штабист долго выспрашивал Коплимяэ, знает ли он дорогу. Ильмар признается, что по этим боковым дорогам не ездил, но все равно не заблудится – ведь по карте легко ориентироваться. Странное впечатление производит на нас этот грузный человек. Во-первых, он не показывает нам карту, а во-вторых, вроде бы не сразу решается ехать с нами. Да, странное впечатление – лучше не скажешь. Как хочешь, так и понимай.

Не знаю, что именно думает о штабисте Коплимяэ. Лично мне он кажется просто не в меру осторожным.

Он поражает меня еще перед выездом. Говорит:

– Здравствуйте, товарищ Соокаск. Откуда он меня знает?

– Вы и во время войны оказались вместе с Руутхольмом?

Вспомнил. Это же Ээскюла, с которым Руутхольм спорил в "Гранд-Марине" из-за Элиаса. Ей-богу, Ээскю-ла! Кажется, я уставился на него, как идиот, уж больно чудной стал у него взгляд. Буркаю:

– Извините, что я вас сразу не узнал,

Ээскюла снова принимается изучать карту. Догадываюсь, что произвел на него не самое лучшее впечатление.

По пути выясняется, что Ээскюла – мужик хладнокровный, совсем не из робких. В нескольких километрах от Лихулы вслед нам стреляют из постройки за деревьями. Ээскюла приказывает остановиться, слезает и – прямо к постройке. Что ж, мы за ним. Не бросать же его?

Не отмахал он и десяти шагов, как на шоссе выскакивает красноармеец с винтовкой наперевес.

– Стой! – кричит боец. Ээскюла не останавливается"

– Стой! Стреляю!

Он идет дальше.

А что, если нервы у красноармейца н выдержат и он в самом деле выстрелит?

Нам приказывают остановиться в третий раз. Тогда Ээскюла рявкает что-то по-русски и продолжает идти дальше.

Из-за деревьев появляется еще несколько бойцов в красноармейской форме, один из них – командир.

Это пограничники, чья часть несколько дней назад принимала участие в боях под Лихулой, откуда выбили немцев. Пограничники приняли нас за бандитов. Стрелявший в нас красноармеец оправдывается, что он требовал, чтобы мы остановились, кричал нам "стой", но мы не обратили внимания, а проехали мимо. Ни я, ни Коплимяэ, ни Ээскюла не слышали окриков. Наверно, треск мотора заглушил их. Ээскюла, которого я уже по-настоящему зауважал, начинает кричать, что нельзя стрелять во всех людей наобум, что вовсе не каждый эстонец, имеющий при себе оружие, непременно лесной брат и всякое такое. Но мне не все удается понять. Командир пограничников поносит бандитов, те уже не раз нападали на их сторожевые посты, особенно в то время, когда Лихула была у немцев. После освобождения Лихулы лесные братья рассеялись по чащам и болотам. Вот и гадай теперь, кто из штатских с оружием враг, а кто друг. Примерно так он оправдывает своего бойца.

Меня поразила смелость Ээскголы. Если в центре координации деятельности истребительных батальонов – я начинаю пользоваться все более тонкими терминами! – все такие, как он, снимай перед штабом шапку.

В Лихуле мы узнаем, что там останавливался один Таллинский истребительный батальон, похоронил советских активистов, которых фашисты перед уходом закидали гранатами не то в каком-то погребе, не то во рву (я ведь плохо понимаю по-русски), провел в городке ночь и ранним утром уехал в Пярну. Ээскюла расспрашивает жителей, разговаривает с пограничниками, чья машина стоит посреди городка, беседует с местным начальством и принимает наконец решение догонять истребительный батальон. Он, видимо, очень основательный человек: пока всего не разведает, решения не принимает. Ведь и в отношении Элиаса он оказался прав." Но о том, что Элиас заодно с лесными братьями, я ему все-таки не говорю.

Мы с Коплимяэ оба знаем дорогу. Три-четыре года назад я с товарищами по школе совершил большое велосипедное путешествие: через Мярьямаа в Пярну и через Лихулу-Ристи назад. Не знаю, когда Коплимяэ тоже ездил по этой дороге, но он говорит, что не впервой ему ехать из Лихулы в Пярну. В подробности он не пускается, да я и не спрашиваю. Ээскюла явно не любит болтовни.

Коплимяэ гонит в хорошем темпе, мимо проносится однообразный пейзаж. Ничего примечательного – ровная низменность и леса.

Километр пролетает за километром, мы отмахали уже больше полусотни, но никак не можем догнать истребительный батальон. М-да, думаю, этот истребительный батальон оказался покрепче нашего: катит прямо в Пярну. При мысли об этом настроение поднимается, и й бы с радостью проорал Ильмару что-нибудь отчаянное прямо в ухо, да только стесняюсь чужого. Пытаюсь сообразить, далеко ли еще до Пярну. Пыхару мы уже проехали, вскоре должен показаться перекресток возле Аудру, а оттуда до Пярну – камнем добросить. Шесть-семь километров, даже, пожалуй, меньше. Но я все-таки не могу удержаться, наклоняюсь вперед и кричу Ильмару на ухо:

– Сегодня побываем-таки в Пярну!

Коплимяэ не отвечает, соблюдает при чужом солидность, лишь оглядывается назад и подмигивает. Ээскюла, не понимая, видимо, о чем мы, пытливо косится на меня. Улыбаюсь ему, давая понять, что все в порядке, что я горланю просто от хорошего настроения. Он улыбается в ответ и становится мне еще симпатичнее.

Вдруг до нас доносится что-то вроде выстрелов пулеметных очередей, кажется, взрывов. Сперва из-за гула мотора мы плохо слышим все это, но вскоре не остается никаких сомнений: где-то впереди идет бой.

Вскоре мы видим автобус, возле которого мечутся двое людей. Мы останавливаемся, и Ээскюла спрашивает, что здесь происходит.

Дальше ехать не приходится.

Оказывается, как я узнал, бой ведет наш батальон. Все роты и взводы вчера утром выехали из Таллина. К ним присоединилось несколько взводов из других батальонов.

– Неужели весь батальон, весь? – допытываюсь я у шофера, который озабоченно поглядывает в ту сторону, где раздаются выстрелы, грохот и треск.

– Весь. Остальные машины попали к немцам. Продолжаю допытываться:

– Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары?

– Весь, весь, – повторяет шофер. – Первый автобус и несколько машин подорвались на минах вдребезги.

Я кидаюсь вперед.

Коплимяэ догоняет меня, спрашивает, куда это я. Неопределенно машу рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает.

Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать.

Кидаюсь то в ту, то в другую сторону и наконец нахожу своих; они оттянулись за лесок по правую сторону шоссе. *

Очереди вражеских автоматов и пулеметов щелкают по стволам. Невольно вздрагиваешь, когда с пронзительным грохотом взрываются мины. Кидаюсь на землю и пытаюсь понять, что же происходит.

Наши ребята стреляют из леса по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет с высокой треноги "викерс". Наводчик и заряжающий стоят позади пулемета в полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины.

Поднимаюсь и начинаю продвигаться дальше, все время напряженно осматриваясь. Что-то нигде не видно ни врача, ни Хельги. Может, шофер ошибся, успокаиваю я себя, вряд ли женщин тоже взяли? К тому же, говорю я себе, место медперсонала вовсе не на переднем крае, раненых перевязывают подальше от огня.

Неподалеку взрывается снаряд, и я, оглушенный, падаю ничком. На спину сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись, я тут же вскакиваю. Что-то гонит меня с одного места на другое. Перебегаю, пригнувшись, по зигзагу, иногда пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем вое мин кидаюсь на землю и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями, но тут же вскакиваю и опять кидаюсь вперед. Так, то бегом, то ползком, то падая, то вскакивая, я обегаю всю опушку. Потом углубляюсь в лес. Встречаю раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело перевязываю парня моих лет с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс – его фамилии я не узнал – потерял много крови и не может идти сам. Мимо меня проносится человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить его, но он втягивает голову в плечи и, не оглядываясь, бежит дальше. Прислонясь к небольшой сосенке, сидит убитый боец. Вся его грудь и живот пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел.

Возвращаюсь назад. Спрашиваю всех, кто мне встречается, спрашиваю у раненых. Все говорят о чем угодно, только не о том, что я хочу узнать. По сбивчивым ответам удается узнать лишь точто враг напал неожиданно и многих ранило в первые же минуты.

Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того, что женщинам вообще не удалось выбраться из санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не могут себе помочь. Или попали в лапы фашистам? Я перестаю скрытничать и начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка.

Никто не может ответить.

Бегу обратно на опушку, где бой идет все с тем же накалом. Тоже бросаюсь на землю и снимаю свой карабин.

Павших стало намного больше. Рядом лежат два человека, почти разорванные в куски. Там же и остатки "максима" – искореженный щиток, перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета.

Огонь вражеских автоматов становится таким густым, что попытка встать означала бы самоубийство. Плотнее вжимаюсь в землю, в ямки на этой слишком плоской поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин, осколки которых с воем проносятся над головой. Ридом стрекочет наш пулемет, наверно "мадсен". Беспорядочный треск выстрелов. Я тоже расстреливаю одну обойму.

Я стреляю не наугад. Метрах в двухстах – трехстах от нас залегла немецкая цепь, Они перебрались через шоссе, но потом им пришлось застрять. Огонь нашего стрелкового оружия прижал их к земле. О местопребывании вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться: складки почвы и трава закрывают их. Я старательно прицеливаюсь в кочку, за которой что-то ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь.

Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти непрерывно. Через час-другой не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается тем, что немцы атакуют нас не только в лоб, со стороны шоссе, но и пытаются взять в обхват. Все это я понимаю, но куда больше меня беспокоит судьба Хельги.

Где она? Что с ней?

Нет, не могу я оставаться тут.

Начинаю передвигаться и оказываюсь на левом фланге нашей обороны. Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую, что, чего бы мне это ни стоило, хотя бы жизни, я должен добраться до шоссе.

Поперек поля, которое отделяет лес от шоссе, тянутся осушительные канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе.

Добираюсь почти до самой дороги. Странно, что меня не заметили. Вражеские пулеметы и автоматы стреляют по опушке. Все их внимание сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается.

Отчетливо различаю на шоссе три машины, а между ними – несколько тел. До машин и трупов – добрых полкилометра, но даже на таком расстоянии можно разглядеть, что машины разбиты вдребезги. Там один грузовик, автобус и маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину, сползшую наполовину в канаву. Ведь это санитарная машина нашего батальона. Воображение подсказывает, что в ней тоже несколько трупов и среди них, конечно, Хельги. Хотя нет, один из трупов на шоссе вроде бы слишком маленький. "Это наверняка женщина", – думаю с ужасом.

Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю за санитарную, то в маленькое тело на шоссе. Мышцы мои словно оцепенели, тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы.

Я долго лежу так. Хотя, может быть, всего минут десять, но минуты кажутся длинными, как часы.

Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь.

В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись, люди в штатском. С другой стороны шоссе к ним перебираются и другие у всех на левом рукаве белые повязки.

Слышу их голоса, но не разбираю слов.

Сначала их вид не производит на меня никакого впечатления Ведь это лесные братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается. Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял Хельги – это все, что я чувствую. Такой боли я еще не перевивал.

Лишь после того, как бандиты, прячась в кювете, начинают пробираться вперед, я вдруг осознаю, что происходит. Во мне вскипает ярость – я вскидываю карабин.

Выпускаю всю обойму.

С первого выстрела я мажу, со второго и третьего попадаю.

Проползаю по канаве на несколько десятков метров вперед, и тут бандиты начинают вдруг стрелять наобум. Затем стрельба внезапно обрывается, и мне удается сообразить почему я очутился между ними и немцами.

Но ползти по канаве дальше – рискованно: кто-нибудь из бандитов может перескочить в канаву и выстрелить мне в спину. Добравшись до кустов, я выбираюсь из канавы, ползу по нескошенному полю, а потом вскакиваю. Пробегаю во весь дух метров двадцать, кидаюсь вниз, отползаю в сторону, потом повторяю бросок. Чем ближе я к лесу, тем чаще свистят вокруг пули.

Но страха нет. Боль, неотступная боль выгрызла из меня все другие ощущения.

Пробираемся через леса и болота Враг не преследует нас Некоторые считают, что немцы продолжают продвигаться по Лихулаской дороге, пытаясь отрезать нам отступление. Я слышу все эти разговоры и вроде бы не слышу Перед глазами у меня все время маленькое тело на сером шоссе.

Нас осталось немного, может быть человек десять. Где остальные, никто точно не знает. Наверно, так же, как и мы, пробираются лесами. Идти мне тяжело. Болит простреленная икра левой ноги. Кость, к счастью, не задета. Кто-то перевязал мне ногу, а кто, уже не помню. Я был в сознании, когда меня перевязывали, но, несмотря на это, все-таки не помню лица того, кто мне помог. Я многого не помню. Я, конечно, и переползал, и бегал, и укрывался, и кидался вперед, но действовал как-то машинально. Словно бы мое сознание не прини-мало участия в том, что я делал.

Только то и помню, что я не сумел вернуться назад к мотоциклу. Немцы успели тем временем прорваться к лесу. Мне пришлось переместиться еще правее, и я уже не смог присоединиться к нашему главному отряду. Запомнилось еще, что я спрыгнул в какую-то лощину, где лежал тяжелораненый. Он не мог разговаривать, лишь просил глазами, чтобы его не бросили. Я схватил раненого под мышки и попытался, перебираясь ползком, тащить его за собой. Но едва мы выбрались из лощины, как в землю вокруг нас начали впиваться пули. Одна из них попала в раненого, и тело его вдруг обмякло. Я прижался к траве как можно плотнее. Пули попали в раненого и после второй очереди. Нет, в мертвого – он был уже убит. Я сполз обратно в лощину, потянув за собой и убитого товарища.

Каким-то образом я оттуда выбрался. Но вместо леса наткнулся на хутор, где не было ни души. Оттуда я побежал дальше, и по мне снова открыли откуда-то огонь. Я уже добрался до елей, когда вдруг почувствовал удар по ноге, сбивший меня на четвереньки. Я кое-как поднялся и, ковыляя, потащился вперед, пока не наткнулся на двоих наших, один из которых и перевязал меня. Другой вырезал мне палку, и пошли дальше втроем. Чуть позже мы догнали еще семерых-восьмерых – двое из них тоже были ранены.

Чем кончился бой, никто не знал. Знали только, что кончился, потому что не было слышно выстрелов. В лесу царила тишина. Поняли мы и то, что враг не преследует ни нас, ни, по-видимому, остальных. Если бы преследовал, то весь лес гремел бы от выстрелов: ведь наши стали бы обороняться.

Я ни с кем не говорил, а плелся самым последним, опираясь на палку. Время от времени товарищи оглядывались на меня, не потерялся ли. Какой-то совсем незнакомый человек пытается помочь мне, но я все отказываюсь. Вот когда уж больше не смогу передвигаться сам, тогда будь ласков – помоги. Если бы не было других раненых, я не смог бы поспевать за всеми. Но из-за меня и этих раненых остальные не слишком торопились. Мы шли всю ночь.

Нога начинает болеть все 'больше, я уже не могу на нее наступать. Во время привала делаю себе костыль и продолжаю ковылять дальше. Теперь меня поддерживает какой-то человек, по имени Вийра, он старше меня. Если бы не он, я не смог бы идти.

К рассвету мы добираемся до шоссе.

Начинается спор, пробираться ли дальше по шоссе или по лесу. Я не вмешиваюсь. Злит меня их спор, раздражает. Почему-то все вдруг кажутся мне трусами, самое главное для них – уйти от беды живыми. Да и сам я заячья душа и веду себя так же паскудно, как остальные.

Решают идти по шоссе.

По чисто укатанному гравию мне легче идти.

Через несколько километров видим впереди большую группу людей. Нас словно сдувает с шоссе за деревья. Опять начинается спор, кто это: свои или враги?

Товарищ, который меня поддерживает, убежден, что это наши. И мы вдвоем начинаем подбираться к ним.

Так и есть – свои.

Я еще издали узнаю Ээскюлу, который стоит на обочине и смотрит в нашу сторону. Он кидается к нам.

И говорит:

– Слава богу! Я думал, что вы... остались там. Что бы я сказал Руутхольму?

Я смотрю на него и говорю:

– Многие остались там.

Ээскюла отводит глаза в сторону. Ему тяжело.

– Мы никого не должны были оставлять! На большее меня не хватает.

Ээскюла ничего не отвечает. Он подхватывает меня с другой стороны, и с помощью его и Вийры я продолжаю идти.

Я прикусываю губу, чтобы опять не захныкать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

После перестрелки в сосновом бору под Вали об Элиасе начали говорить как о человеке, лишенном страха смерти.

– Нам бы еще десяток таких, и мы погнали бы красных обратно в Пярну, хвалил его Ойдекопп, рассказывая спутникам, как он силой утаскивал инженера. – Юло совсем обезумел, и Элиас тоже. Но напрасных жертв нам не нужно.

Констебль Аоранд выразил восхищение Элиасом кратко:

– Вояка.

Элиас не испытывал радости от этих восторгов. Наоборот, они даже раздражали его. Он покуривал, не говоря ни слова. Ему было жаль Юло, который остался, бездыханный, под соснами. Несколько раз он ловил себя на мысли, что было бы, наверно, лучше, если бы там остался он, а не Юло. До того все опротивело! Но ему не хватило мужества продержаться, как Юло, до конца, и если сейчас он должен кого-нибудь проклинать, то только самого себя.

Они укрылись на лесном хуторе по другую сторону болота. Элиас не запомнил дороги, по которой они удирали. Он вообще ничего не видел. Ему все время мерещилось смертельно бледное лицо Юло, слышался его голос: "Я врал людям..." Элиас помнил каждую фразу, сказанную в тот день Юло, но в ушах у него звучали только эти три слова.

Да, Элиас перебрался через болото словно бы с завязанными глазами. Первым продирался Ойдекопп, а он тащился следом, да и вообще в последние дни он только и шел, куда укажут.

Сперва они были на хуторе вдвоем, потом к ним присоединились Аоранд и другой бородач. Аоранд поносил крестьян, испугавшихся первых же выстрелов, и жалел о каком-то Мартине, который по собственной глупости попал в лапы истребительного батальона. Наверно, Мартином звали третьего бородача.

Вскоре к ним присоединились три хуторянина – они то и дело с волнением поглядывали в сторону деревни и о чем-то перешептывались.

К самой ночи пришел волостной старшина. Едва переведя дух, он сразу же накинулся на Ойдекоппа.

– Где же твои немцы? – заорал он еще с порога. – Они же вчера вечером должны были войти! Что теперь делать?

Его поддержали хуторяне:

– Вместо твоих немцев явился истребительный батальон.

– Чего нам так загорелось?

– Вот и влипли!

Толстая шея Ойдекоппа налилась кровью.

– Все вы хотите только получать, никто не хочет платить. Свобода не явится к вам с протянутыми руками: мол, будьте добры, примите! Война – это война, на войне атакуют и отступают. Кто заставлял вас захватывать исполком? А что касается немцев, то, по сведениям финского радио и по всем расчетам, им в самом деле пора быть здесь.

– Плевал я на твои расчеты! – не отцеплялся от Ойдекоппа Харьяс. – Вам хорошо: скрылись в кустах, и дело в шляпе. Вы не бросили на хуторе ни семью, ни скотину, ни добро.

Тут начал орать Ойдекопп:

– А кто все время подуськивал – исполком, исполком, исполком! Не ты ли? Надеешься всегда выбираться чистеньким. Других подуськиваешь, а сам – в кусты? Где ты во время боя отсиживался?

– Вы обманули меня! – чуть ли не завизжал бывший волостной старшина. И, тыча своим толстым тупым пальцем то в Ойдекоппа, то в Аоранда, то в незнакомого бородача, то в Элиаса, стал повторять: – Ты! Ты! Ты и ты!

Хуторяне опять его поддержали]

– Все вы нас одурачили.

– Пошли рыть могилу красным и сами в нее свалились.

– Самое паршивое, если пустят красного петуха под крышу.

Элиас следил за спором безучастно. Аоранд взревел:

– Кто вас обманул? Завтра-послезавтра немцы все равно явятся.

Волостной старшина сбавил тон:

– Явиться-то они явятся, но если до этого сожгут наши дома? А?

– Новые выстроишь. Ты это умеешь, – злобно обрезал его Ойдекопп. Он уже был сыт Харьясом по горло и обратился к хуторянам: – Давайте не выклевывать друг другу глаза, еще успеем. Если мы хотим получить что-то от немцев, если мы хотим, чтобы Гитлер считалея с эстонским народом и государством, то надо что-то делать. Истребительный батальон готов вот-вот задать стрекача, вряд ли он успеет приняться за поджог хуторов.