Текст книги "Семь сказок о сексе и смерти"

Автор книги: Патрисия Данкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Нет-нет.

Мадам – великолепная крашеная блондинка, некогда – пожирательница сердец. У нее изумительные серые глаза. Когда-то она была первой красавицей деревни, теперь переходит в следующую стадию – становится неотразимой, могущественной, чувственной; замужней, но все еще страстно желанной. Каждый хочет стать ее любовником. Она – бессменная прима “Отеля дю Миди”. Из-за колонны выглядывает девочка лет десяти – должно быть, дочь. У них одинаковые глаза.

Меня ведут в глубину зала. Пока я иду по проходу, словно по сцене, все взгляды скрещиваются на мне, и я отчетливо припоминаю, почему бросила актерство. Но если я не смогу писать пьесы – а за все лето благодаря непрерывной соседской фиесте я еще не написала ни строчки, которая бы на что-то сгодилась, – я очень даже легко могу снова очутиться на подмостках, а “Первоцвет” будет представлять нечто невыразимое из Тома Стоппарда. К тому времени как мадам усаживает меня за столик, я почти в слезах. Весь ресторан видит, что сумасшедшая англичанка с всклокоченной шевелюрой в фиолетовой хламиде сейчас расплачется. Мадам разглаживает безупречную скатерть, ее голос опускается на октаву:

– Voilà. Здесь вы сможете разложить свои бумаги. – Ее интонации ласкают, успокаивают. Я стараюсь подавить нахлынувшие чувства – жалость к себе, отчаяние, облегчение…

– Спасибо, – осторожно всхлипываю я. Мадам излучает участие и симпатию. – Спасибо. Понимаете, я не могу писать дома. А я должна писать. Мне необходимо писать. А мне не дают. А я – писательница. Я не хотела ничего плохого… Но я не могу, не могу… – И тут у меня вырвалась фатальная фраза, вполне невинно, по ошибке – но именно она послужила причиной всего, что случилось тем летом: – Enfin, j’ai dû partir de chez moi. – Мне пришлось бежать из дому.

Весь ресторан всколыхнулся в порыве сочувствия и негодования. “La pauvre dame… c’est intolerable. Heureusement elle est partie… Tiens, la même chose est arrivée chez ma cousine… La pauvre dame…”[81]81
  Бедняжка, это просто возмутительно! Хорошо, что она вырвалась оттуда… да-да, с моей кузиной было то же самое… (фр.).


[Закрыть]

Я окунаюсь в розовое свечение солидарности. Я наконец дома. Я киваю своим сотрапезникам. Прибывает oeuf mayonnaise[82]82
  Яйцо под майонезом (фр.).


[Закрыть] – майонез воздушный, желтый, безумно калорийный и вредный. Домашний. Я смотрю на юное загорелое лицо, длинные, темно-золотые волосы, серые глаза. Она улыбается, но ничего не говорит. Наконец-то совершенно безмолвное дитя! Я улыбаюсь ей в ответ.

– Comment tu t’appelles, toi?

– Mathilde.

– Bonjour, Mathilde.

– Et vous?

– Henri.

– C’est un nom de garçon[83]83
  – Как тебя зовут?
  – Матильда.
  – Очень приятно. Матильда.
  – А вас?
  – Анри.
  – Но это мужское имя! (фр.).


[Закрыть].

– Это сокращенное от Генриэтты.

– Я буду звать вас Стилó, ведь вы писательница.

Stylo – это ручка. Не то чтобы мне пришлось по душе такое прозвище.

– Но я пишу карандашами! Может быть, ты будешь звать меня “crayon”?

– Вы не похожи на карандаш. Tant pis[84]84
  Увы (фр.).


[Закрыть]. Дайте мне ваши карандаши, я их наточу. И вы сможете писать!

Мы стали друзьями.

Весь ресторан одобрял мой выбор: рыба, бутылка “Rosé”, вода со льдом. Все были довольны, когда я заказала местный сыр, слегка попахивающий козлом. Они разделяли мое удовольствие от tarte aux prunes[85]85
  Сливового пирога (фр.).


[Закрыть], самолично испеченного бабушкой Матильды, которая тоже вышла посмотреть на вновь прибывшую. Я пью вторую чашку кофе и успешно продвигаюсь к концу первой сцены второго акта, когда мадам появляется, чтобы узнать, как я себя чувствую.

– Спасибо, мне гораздо лучше.

– Всякое бывает.

– Увы.

– Надеюсь, все еще можно поправить.

– Не думаю. Но я, по крайней мере, не устроила скандала.

Устраивать скандал – это очень по-французски, здесь это в порядке вещей. Мне никогда их не понять. Мы киваем головами в полном согласии.

– Значит, вы не сказали ничего непоправимого?

– Что вы, я бы никогда себе этого не позволила.

– Однако вам пришлось уйти из дому.

– Не знаю, как я не сломалась раньше. Это продолжалось несколько недель.

– Недель! – Мадам не верит своим ушам.

– Собственно, с тех пор, как я сюда приехала. Я ведь понятия не имела… Вот так веришь людям на слово, а потом…

Мадам понижает голос. Мы – две женщины, обсуждающие свои женские секреты:

– Может быть, вам нужна комната в отеле?

– О нет. – Я мрачно усмехаюсь. – До этого еще не дошло. Но может дойти.

– А он знает, где вы?

И вдруг, в ужасной вспышке озарения, я понимаю, почему весь ресторан так драматически мне сочувствовал. Я – жертва домашнего насилия. Весь сценарий немедленно развернулся перед моими глазами, как в книжке комиксов. Я – женщина в возрасте. Мою личную жизнь давно пора сдать в архив. Но не тут-то было! Амур натягивает тетиву, и я сломя голову бросаюсь в любовное гнездышко на Средиземноморье, где мне внезапно открывается истинное лицо Южного Мачо, когда это усатое чудовище хватается за бутылку и кнут. Джордж родит от смеха, когда я ему расскажу. Но что, черт возьми, я должна сказать этой щедрой, сострадательной, цветущей блондинке? Она смотрит мне в глаза с таким неподдельным сочувствием, что я того и гляди забуду роль. Паника. Собраться. Моя реплика.

– Вы очень добры. Но, знаете, я сегодня вернусь домой. Я должна сделать еще попытку. В конце концов, это мой дом.

– Vôtre maison. Ah, bien. Я понимаю. Mais écoutez[86]86
  Но послушайте (фр.).


[Закрыть]… Если он не дает вам работать, а вам необходимо писать… приезжайте сюда. Я выделю вам стол, вы будете работать после обеда сколько захотите. Мы не используем столовую после ланча. И здесь очень прохладно.

У меня есть кабинет! Тихий, чудесный кабинет, со сводчатым потолком и глубокими каменными нишами, упомянутый в путеводителе и имеющий две мишленовские звезды, кабинет в уютной деревеньке Сессенон-сюр-Ор. Мы с мадам жмем друг другу руки и обмениваемся понимающими взглядами. Есть, есть на свете справедливость. Есть Бог. Возрадуемся.

Матильда появляется у моего локтя. Стоит и просто смотрит. Я думаю, что это одна из причин моей нелюбви к детям – в них есть что-то жутковатое. Их лица часто неподвижны, и трудно даже отдаленно вообразить, что творится в их головах. Им чужды этика и мораль – ведь это вещи не врожденные, а приобретаемые. Однако этот ребенок меня совершенно не раздражает. Она на моей стороне. Стоит рядом, дружелюбная, готовая помочь, и протягивает мне отточенные карандаши.

– Хотите чаю с лимоном? – спрашивает она. – Он вас лучше освежит, чем еще одна чашка кофе.

Боже мой, она говорит совсем как взрослая.

– Да, спасибо, Матильда, с удовольствием.

Она приносит высокий стакан в серебряном подстаканнике, на русский манер, и очень осторожно ставит его на стол передо мной. Теперь чай надежно доставлен, и она снова стоит неподвижно, глядя на меня, но не на мою рукопись.

– Хочешь посмотреть, что я написала?

– Я еще не учу английский.

Мы молчим. Она смотрит на меня. Мы обе чувствуем расположение к более доверительной беседе.

– Твой муж убьет тебя? – звонко спрашивает Матильда. – Маман говорит, такое часто случается.

– Все может быть. Но он не муж. Так, приходящий любовник.

– Да, у маман тоже есть такой. Ее кузен. Папа не возражает.

Я слегка ошарашена этим сообщением, но охотно поддерживаю разговор:

– Надеюсь, он не бьет маман.

– О нет. И папа тоже никогда. Она им обоим нравится. А почему ты не нравишься твоему любовнику?

Хороший вопрос. Я пока не придумала эту часть сюжета, здесь я плаваю. Матильда с присущим ей благородством по-своему истолковывает выражение отчаянья на моем лице.

– Не огорчайся! Все еще исправится. Почему ты не пьешь чай?

Она похлопывает меня по руке, как профессиональная сиделка, и исчезает. Вскоре она возвращается с большой тетрадью в бледно-голубую клетку, садится напротив с цветными карандашами и начинает рисовать. Мы сосредоточенно работаем в дружеском молчании. К вечеру Матильда вручает мне мой портрет. Я пишу, подсолнух на моей футболке выкрашен ярко-желтым, волосы стоят дыбом, дикими панковскими шипами. Надо взять в рамку и повесить на стену.

Чай с лимоном не упомянут в счете, но когда я заговариваю об этом, мадам непреклонна.

– О нет. Это подарок от Матильды. Она сама заваривала. Она сказала, что это для вас.

Я благодарно кланяюсь и оглядываюсь в поисках Матильды. Но она таинственным образом исчезла. Как оказалось, она ждет меня у машины, чтобы попрощаться.

– A demain? – говорит она с надеждой, глядя на кучу кассет и книг, наваленных в салоне.

– До завтра, – соглашаюсь я. – Непременно, в половине первого. Надеюсь, мой столик будет меня ждать.

В этот вечер я звоню Джорджу, в восторге от своих приключений и от того факта, что я теперь – жертва мужского произвола. У Джорджа на этот счет особое мнение. Он думает, что все женщины похожи на Гонерилью и Регану, только и делают, что замышляют всякие злодейства. Да и под личиной кроткой Корделии наверняка скрывается стерва не хуже ее бессердечных сестриц. Однако он охотно соглашается, что все мужчины – подлецы и обманщики, этому его учит весь его любовный опыт. Тут я не судья. В мужчинах я не разбираюсь. А про женщин он прав.

 
Да, ниже пояса – они кентавры,
Хоть женщины вверху!
До пояса они – богов наследье,
А ниже – дьяволу принадлежат;
Там ад, там мрак, там серный дух, там бездна,
Жар, пламя, боль, зловонье, разрушенье…[87]87
  Здесь и далее цитаты из трагедии “Король Лир” У. Шекспира приведены в переводе Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]
 

И так далее. Все правда, дорогие мои, чистая правда. Джордж надеется, что новая пьеса будет комедией, поскольку репетиции “Короля Лира” совершенно его измотали. Я обещаю подсластить свое воображение всеми мыслимыми способами.

Так это все и начинается. Я довольно успешно работаю во второй половине дня. Матильда напротив усердно корпит над своим devoirs de vacances[88]88
  Заданием на каникулы (фр.).


[Закрыть]. Пьеса обретает форму.

Но в восьми километрах отсюда, на раскаленной площади, ежедневная фиеста набирает обороты. Отчасти виной тому жара. Наши дома заполонили мухи, целые вавилонские башни мошек вьются под большим абажуром. К одиннадцати утра стены раскаляются. Белье высыхает в одну минуту, нигде ни ветерка. Старухи в черном на другой стороне площади сидят, словно приклеенные к своим стульям в патриархальной тени, осторожно освободив ноги от клетчатых шерстяных шлепанцев. Вся земля вокруг задыхается. Река пересохла. Лишь несколько зловонных луж осталось в самых глубоких расщелинах русла. Соседи выставили свои пожитки на тротуар прямо перед моими окнами. Развели огонь для барбекю. Мою гостиную наполняет темное облако ароматного дыма. Из Марселя прибыли новые родственники – по их словам, квартиры уже не vivable[89]89
  Пригодны для жизни (фр.).


[Закрыть]. Улицы городов плавятся под солнцем. Какое счастье, что можно укрыться здесь, на мирной средневековой площади, в гостеприимном лоне семьи. Телевизор водрузили на подоконник, чтобы продолжать наслаждаться “Горцем” и “Вечером в Голливуде”, вдыхая остатки свежего воздуха, увлажненного брызгами фонтана. Все семейные разговоры свелись к жаре, как вынести этот кошмар и что же теперь готовить на обед, в такое-то пекло. Даже сыр нынче живет в холодильнике. Единственное разнообразие в беседу вносят рассуждения о неизбежной грозе.

Дети сделались капризными, вялыми, сомнамбулическими. Младенец стал невыносим. Мне выпала честь слушать протяжное, выматывающее хныканье и идиотские отговорки родителей в ответ на разумные предложения Маман. Их любимый бассейн высох. У piscine[90]90
  Пруда (фр.).


[Закрыть] слишком много народу. О машине даже подумать страшно.

– Alors, la plage. C’est hors de question… Maman, Maman, Maman, j’en ai marre…[91]91
  На пляж? Об этом не может быть и речи… Маман, маман, маман, с меня хватит (фр.).


[Закрыть]

Родственники из Марселя жаждут узнать, что сумасшедшая англичанка сделала с домом, который некогда принадлежал дяде Жюлю и, конечно, должен был остаться в семье. Далее следуют долгие сетования на французские законы о наследстве. Все это мне уже приходилось слышать не раз. Как можно разлучать семьи… Да, разлучишь их, как же. Это племя прямо-таки слиплось – суперклей плюс объединяющая ненависть к дядюшке Жюлю, который оказался весьма удобным козлом отпущения. А что, la voisine[92]92
  Соседка (фр.).


[Закрыть] провела центральное отопление? Дом дядюшки Жюля всегда был сыроват. Они вглядываются в густой тюль на моих окнах. М-м-м? Меня обсуждают в общем и в частностях, не понижая голоса, как la voisine anglaise. Но когда Маман снисходительно замечает, что “мы ее почти не видим, она очень тихая”, я готова разбить телевизор об пол.

Конечно, я этого не делаю. Вместо этого я закрываюсь в ванной, единственной комнате, где окно не выходит на площадь, выкуриваю две сигареты, после чего выскальзываю через черный ход в узкий вонючий проулок, благоухающий расплодившимися котами. Как бы мне проникнуть в машину и смыться отсюда, чтоб не пришлось улыбаться и махать рукой этим эгоцентричным чудовищам?

Может, это звучит непоследовательно и нелогично, но теперь, когда я могу работать во второй половине дня, соседи раздражают меня пуще прежнего. Даже если мне удается встать пораньше и успеть написать страничку-другую перед завтраком, потом я снова лишь беспомощно скрежещу зубами до самого обеда – это сводит меня с ума. Меня бесит даже скромная сумма в семьдесят франков, которую я ежедневно плачу в “Отеле дю Миди”. Почему я не могу поесть дома? Но больше всего я ненавижу ежевечерний кошмар пустопорожней болтовни и дурной музыки. Люди и представить себе не могут, как скучны для постороннего уха их семейные разговоры. Особенно для такого уха, которое не желает их слушать. Хорошо бы я не понимала ни слова по-французски. Тогда, по крайней мере, я была бы избавлена от бесконечных пересудов о покойном дядюшке Жюле, его ужасной кончине, крестинах divin enfant, грядущей свадьбе Софи и Жан-Пьера, кто бы они ни были, и о том, что же, боже мой, они все будут делать, если Лоран уедет в Канаду? Если бы я не знала языка, все это было бы для меня лишь нечленораздельной надоедливой трескотней, а не вопиющим нарушением моего личного пространства. К концу первой недели жары я готова на свои деньги купить билеты Лорану. Пусть хоть один из них уберется отсюда навеки.

Я не могу читать. Не могу спать. Не могу больше.

Джордж прислал мне видеозапись нашего “Короля Лира”. Он играет Кента. Они приняли дерзкое режиссерское решение играть в елизаветинских костюмах, в помпезном драматическом стиле, с реквизитом, декорациями, настоящими боями на шпагах; в камзолах и рейтузах с гульфиками. Мужчины в трико. Я судорожно сглатываю. Они ухнули весь костюмный бюджет на год вперед. Джордж явно готовил свое умопомрачительное представление с оглядкой на незабвенного “Макбета” в исполнении Питера О’Тула. Я-то знаю, как неоднозначно можно интерпретировать жест Глостера, когда он похлопывает Кента по яйцам в первой сцене. В первом акте все выходят и яростно орут друг на друга. Лир дает по зубам Корделии, громит реквизит и угрожает перерезать Кенту горло. Я сижу и смотрю с ужасом, не в силах пошевелиться, когда Корделия тянет к лицу сестры ярко-алые крашеные когти, а потом плюет, совершенно буквально, на своих злосчастных ухажеров и отбывает во Францию. “Король Лир” как семейная свара, прошу любить и жаловать.

На мгновение я снова дома, со своей труппой, всецело поглощенная зрелищем.

И тут соседи начинают петь.

Сегодня чей-то день рожденья, семейное празднество. И еще кто-то – кто-то из гостей – то ли женится, то ли крестится, то ли идет к первому причастию.

– Жан-Ив, спой! Жан-Ив, спой! Jean-Yves, une chanson!

Они скандируют и лупят кулаками по столу. У Жан-Ива есть гитара несказанного звука. Тра-ан-нг. Вот и первый аккорд, возвещающий электрическое нашествие.

Все. Мое терпенье лопнуло.

Я не могу разбить телевизор, потому что там, на экране, совсем близко, вопит Джордж, готовясь разрубить Освальда на кровавые куски. Поэтому я увеличиваю громкость до максимальной отметки, и Джордж взрывается ревом:

Мерзавец ты, фита, ненужная буква в азбуке! Разрешите мне, милорд, и я этого непросеянного подлеца разотру в порошок и выкрашу им стены отхожего места. Пощадил мою седую бороду! Ах ты трясогузка!

Я иду к посудомоечной машине, и все кастрюли, тарелки и чашки летят об стенку с жутким грохотом. Плевать! Все равно это дешевка из супермаркета. Джордж вторит мне с экрана новыми раскатами рева:

 
Язви тебя чума, кривой урод!
Гогочешь надо мной, как над шутом?
Попался б ты мне, гусь, в открытом поле,
Как ты подрал бы, гогоча, домой!
 

Я сметаю осколки со стола и визжу на пределе голоса, совершенно заглушая Освальда:

 
Старик, с ума ты спятил!
 

Чеснокодавилка падает в раковину и разбивает два стакана сразу. Схватив пустую винную бутылку, я атакую буфет, по дороге сметая телефон и “Минител”[93]93
  “Минител” – онлайновая потребительская система, позволяющая просматривать телефонные справочники, заказывать билеты, получать доступ к различным базам данных и т. д. Ранний аналог Интернета. Действует во Франции с 1982 г.; для доступа к “Минител” необходим небольшой и недорогой терминал.


[Закрыть], затем на секунду приостанавливаю домашний погром и начинаю швырять всю аккуратно сложенную стопку дров в камин. Трах! Бам! Хрясь!

 
Будь я собакой вашего отца,
Со мною бы вы так не поступили!
 

– гремит Джордж из телевизора в полную силу драматического пафоса.

Моя гостиная лежит в руинах. Я хватаюсь за пульт. Джордж исчезает, и гробовое молчание воцаряется по обе стороны оконных ставней.

Ураган моей ярости бушевал ровно четыре минуты. Я лежу, затаившись. Из лагеря соседей доносится легкий шорох и перешептыванье. Интересно, они попрятались в дом или отступают к машинам? Не могу поверить. Не может быть. Это было бы слишком прекрасно. Они уходят в дом! Ура! Я триумфально восседаю посреди хаоса из разбитых тарелок и слабо вибрирующих кастрюль. Торжествуя, я наливаю себе стакан виски.

Однако минут через двадцать, когда я приканчиваю уже второй стакан, мирно наслаждаясь виолончельным концертом Баха – у меня хватило ума не расколотить диски, – раздается громкий стук в дверь. О боже, я, кажется, знаю, кто там. И – да, в самом деле, это она – руки скрещены на груди, лик суров. Маман!

Понятия не имею, как выгляжу я, но комната не оставляет сомнений в том, что здесь орудовала шайка полоумных бандитов. Жертва, раскрасневшаяся и дрожащая, сжимает в одной руке бутылку виски, в другой – стакан внушительных размеров. Маман мрачно озирает поле брани. Здесь никого нет, но она не лыком шита. Все слышали мужской голос, скандаливший по-английски.

– Он ушел через черный ход? – восклицает она, обнимая меня за плечи. – С вами все в порядке? Вызвать “скорую”?

Тут я замечаю, что в руке у нее тяжелый оловянный ковш, а за спиной маячит Жан-Ив, на этот раз вооруженный не гитарой, а молотком.

– Позови детей, – говорит Маман. – Мы должны помочь соседке убрать все это.

Я так и не выяснила, что произошло с Папá, патриархальным партнером сей великолепной дамы, но полагаю, что он скончался от ее решимости. Теперь они уже не снаружи, а внутри моей гостиной – la grande armée[94]94
  Великая армия (фр.).


[Закрыть], орудующая швабрами и совками. Я, трепеща, пристроилась на софе и беззвучно повторяю “Merci, merci”, как выброшенная на берег рыба. Маман наливает себе виски и похлопывает меня по руке своей внушительной, обветренной лапой.

– Все прошло, c’est fini, – утешает она меня, словно обиженного ребенка. Никто, слава богу, не предлагает позвонить в полицию.

На следующий день Матильда ждет меня на террасе. Ее лицо светлеет от облегчения, когда моя машина въезжает на площадь. Она бежит ко мне вприпрыжку, мотая хвостом, словно золотистый ретривер.

– Стило! Стило! Как ты? – Она пригибает меня к себе за шею и целует в щеку. – Он вернулся, да? Не бойся! Здесь тебя никто не тронет. Я не дам тебя в обиду.

Матильда стоит передо мной – ни дать ни взять рыцарь-джедай со складным световым мечом. Я так поражена отвагой этого ребенка, готового защищать от неведомой опасности огромную пожилую тетку, что даже не спрашиваю, откуда ей известно о визите моего инфернального любовника. Но весь ресторан в курсе. Когда мы входим в зал, завсегдатаи разражаются аплодисментами, а обалдевшие голландские туристы пялятся во все глаза.

– Ah, madame, bravo.

– Il est parti? Espérons…

– C’est incroyable.

– Il ne vous a pas fait mal?..

– Prenez votre aperitif avec nous…[95]95
  – Браво, мадам!
  – Он сбежал? Слава богу…
  – Невероятно!
  – Он вас не тронул?..
  – Выпейте с нами… (фр.).


[Закрыть]

Весь ресторан теперь обсуждает вечную проблему домашнего насилия. В примерах недостатка нет. Помните старого Пенсона? Да-да, того самого. Бил смертным боем своих несчастных домочадцев, пока мальчишка не сбежал из дому – и правильно сделал! А Жан-Жак из Риессака? В точности как его братец, тот жену пальцем не трогал, но за поясом-то носил топор и размахивал почем зря, чуть что не по нем. Случаи женской тирании более редки, зато они изощренней. Мадам Тюлло заставила сестру отписать ей землю, грозясь в противном случае напоить ее отравой. А эта старая ведьма, Камилла Деруа! Слава богу, померла. Хлестала сына по яйцам всякий раз, как он небрежно сложит дрова, бедняга от этого стал гомосексуалистом. Одна дама рассказывает удивительную историю о том, как молодой человек поднял ее в воздух прямо посреди Северного вокзала в Париже и принялся бить об стену, но тут к ним подошел какой-то пожилой господин и велел ему поставить даму на место, потому что невежливо бить женщин об стенки. И этот молодой человек, который был солдат в штатском, опомнился, бросил ее прямо на землю и отдал честь. В самый критический момент сказалась военная выучка. А у Николь – это мать Матильды, мы теперь на ты и фамильярничаем вовсю – была соседка, намного моложе мужа, ему пятьдесят, а ей двадцать пять, и они оба пили без просыху, не уступая друг другу, и в конце концов она сняла со стены двустволку и направила на него оба ствола. Ружье было заряжено, так что он не спорил. Ему удалось как-то выбраться из дому, и он прибежал к Николь, чтобы позвонить. А женщина принялась палить из окна, и когда прибыла полиция, у нее еще не кончились боеприпасы, так что полицейские осадили дом и вели переговоры через мегафон, но она была не в себе и несла бог знает что, так что им пришлось подождать, пока она не отключилась. Тогда они стали штурмовать здание в бронежилетах и на следующее утро про это писали в “Миди Либр”[96]96
  “Свободный Юг” (фр.).


[Закрыть], прямо на первой странице: “ДОМАШНЯЯ ОСАДА ЗАКОНЧИЛАСЬ БЕЗ КРОВОПРОЛИТИЯ”, у Николь до сих пор хранится вырезка.

Конечно, ничего страшного, если муж отвесит жене оплеуху-другую. Милые бранятся – только тешатся.

Все сошлись на том, что мой любовник ревнует меня к моему творчеству, вот в чем все дело. Посетители ресторана ни о чем не расспрашивают. Они высказывают свое мнение. Так что мне оставалось только кивать и улыбаться. Я решила, что основным источником информации была булочница – она колесила по всем деревням, где не было своей пекарни. Она ужасная bavarde[97]97
  Болтушка (фр.).


[Закрыть] и никогда не упустит хорошую сплетню.

Мы с Матильдой немного отвлеклись от дела со всей этой суетой. Однако она уже иллюстрирует историю о мадам Тюлло и ее сестре, изображая старую каргу в черных кружевах со зловещим зеленым варевом в руке. Я же занята тем, что продумываю новый поворот сюжета, из-за которого придется переписать предыдущую сцену. Я никогда не сочиняю свои пьесы сразу от начала до конца. У меня есть лишь общая идея и полная свобода маневра. И я люблю, когда мои персонажи меня удивляют. Так интереснее.

– Как ты думаешь, ее сестра лежит в постели? – спрашивает Матильда после часа молчаливого рисования.

– Чья сестра?

– Сестра мадам Тюлло, конечно.

– О да, от нее осталась лишь тень прежней женщины, – мирно сообщаю я, и мы вместе припоминаем все истории, их оттенки и нюансы.

Тот же “Король Лир”, в конце концов, – всего лишь семейная драма космического значения. В нем можно услышать эхо каждой домашней катастрофы Сессенон-сюр-Ор: размахивание топором, конфликт отца и сына, отравления и стрельба. Больше всего ненавидишь именно тех, с кем живешь бок о бок. Но семью нельзя уволить. Они могут уходить, порывать отношения, не разговаривать с тобой, вычеркивать тебя из завещаний, не здороваться на улице, но всегда, сталкиваясь с ними лицом к лицу, бледный от ярости, ты будешь видеть этот ее острый подбородок, его фамильный животик, и боже мой, она – копия тети Сюзи, когда та была в ее возрасте… И все эти мелкие черточки, запечатленные в плоти и крови, будут упрекать тебя за разлад. И Матильда откуда-то знает это. Когда она передает мне через стол законченную иллюстрацию к преступлению мадам Тюлло, я замечаю, что у сестер одинаковые лица.

Но что такое семья? Кого считать семьей? Вот я, к примеру. У меня нет родных. Где-то в Америке, вероятно, есть Джерри, но он никогда не пишет. Я узнаю о нем что-нибудь раз в год, когда его жена посылает несколько строк на рождественской открытке. Она всегда спрашивает, когда же “Первоцвет” переплывет через пруд и будет гастролировать по Штатам. По Штатам! Нам очень повезет, если нас пригласят на гастроли в Лидс, Брэдфорд или Шеффилд. Мы и в Вест-Энде-то никогда не выступали. Но если есть у меня семья, то это мой театр. Мы все говорим о том, чтобы обзавестись семьей, верно? Я вот обзавелась этой.

Не то чтобы у нас не бывало срывов. Прекрасно помню тот вечер в Эксетере, когда Джеймс столкнул Валерию со ступенек трактира “У старой овцы”, и та сломала колено. Пришлось играть на костылях. И публика хлопала ей стоя. Но она не разговаривала с Джеймсом целых три недели, если не считать диалогов на сцене. И это было непросто, учитывая, что он ее постоянный партнер. Потом была ужасная свара, которую мы с Джорджем затеяли из-за мюзиклов. Если что-то способно собрать толпу, так это мюзикл. Особенно такой, который уже знаком публике. Я просто не могу понять его упрямства. Он даже из-за пантомимы так не кипятился. Я была твердо настроена ставить “Южную Пасифику”[98]98
  “Южная Пасифика” – мюзикл Р. Роджерса и О. Хаммерстайна (1949).


[Закрыть]. Для летнего сезона. В конце концов, говорила я, ты ведь привык навешивать сиськи из кокосов, когда изображаешь на рождество одну из сестер Золушки. А уж песни! “Ничего нет лучше дамы…” Джордж! Это написано для тебя! Я не отставала от него. Как-то мы сцепились прямо на виду у всей труппы. Двое из актеров расплакались. Так плачут дети, когда их родители ссорятся. Нам пришлось там же помириться и поцеловаться, чтобы все успокоились. “Южная Пасифика” имела бурный успех и даже Джордж не смог дуться при таком аншлаге.

Да, если и есть у меня семья – это мой театр. И если есть у меня партнер, то это Джордж. Мы вместе уже тридцать лет, и не было у меня более нежной дружбы, и не могла я мечтать ни о чем лучше этого. В наших отношениях никогда не было ничего сексуального, Джордж – голубой, и точка. Со мной сложнее, я – ни то ни другое. Пожалуй, я и влюблена-то никогда не была, если не считать нескольких увлечений женщинами вдвое старше меня. Наш театр – отличная компания в обоих смыслах этого слова.

Но я начинаю привязываться к фигуристой крашеной блондинке и ее сероглазой дочери. Матильда теперь приносит свой обед ко мне за столик и ест со мной. Еда – социальное действо. Мы в театре всегда едим вместе. Есть нужно со своей семьей.

Примерно с недельку после Большого Тарарама соседи вели себя тихо. Видимо, им нужно было время, чтобы прийти в себя. Было так жарко, что Лоран прямо с утра увозил всю молодежь на пляж, и потом они сидели дома, стеная и зализывая ожоги. Я записала целую пленку орущего Джорджа. Несколько отрывков из первого и второго актов, плюс немножко Джеймса в роли Лира, призывающего потопы и ураганы. Он очень хорошо это играл, с топаньем ногами и скрежетом зубовным. Если аккуратно смонтировать “Короля Лира”, получается одна сплошная семейная сцена на полную катушку. Я решила, что запущу пленку, если соседский шум станет уж совсем невыносимым. Я оставила несколько пауз для себя, чтобы визжать: “Что говорить! Когда нечего говорить!!!” Конечно, довольно трудно устроить настоящий шум в одиночестве, но при небольшой технической поддержке “Первоцвета” и Вильяма нашего Шекспира семейный скандал библейского масштаба был у меня всегда наготове.

А потом случилось непредвиденное. Соседи разругались между собой. Это началось перед самым ланчем. Я не уловила, в чем было дело, но интонация диалога между Маман и Луизой явственно изменилась. Старшая дама сказала что-то язвительное, и Луиза опрометью метнулась в дом. Наступила зловещая пауза. Я проплыла мимо них на пути в Сессенон, стараясь не злорадствовать слишком явно. Мое веселое и ехидное “Bon appétit” было встречено мрачными кивками.

Видимо, ссора закипала весь вечер, пока мы с Матильдой заполняли лист за листом в темной пещере нашего уединенного ресторана, поскольку к половине десятого, когда я вернулась, они все готовы были вцепиться друг другу в глотки. Значит, так: Лоран сидит в сторонке с белым от ярости лицом и вертит в руках две вилки. На кухне все двери распахнуты, там бушует Маман – тяжелая артиллерия. Луиза и Сабина, невестки, ведут непрерывный автоматный огонь из укрытия. Мужчины то и дело бабахают ядром из допотопной пушки – больше дыма, чем огня: их скромный вклад почти не заметен на фоне современного вооружения прекрасной половины. Война ведется между женщинами. Из-за чего, мне совершенно непонятно. Впрочем, так всегда бывает, когда воюет кто-то другой.

Никто из наблюдавших наши с Джорджем баталии по поводу мюзикла не понял всей глубины конфликта. Джордж хочет, чтобы у “Первоцвета” была репутация серьезного театра, чтобы мы прославились новаторскими постановками классической драмы. Я хочу, чтоб на каждом сиденье было по заднице. Он хочет, чтобы мы были неоднозначны и интеллектуальны. Я хочу, чтобы мы развлекали публику. Ему подавай монологи Короля Лира, а мне – песенку “Вечером волшебным”. В конце концов, мы оба добиваемся своего. Просто ставим разные вещи для разных зрителей. А критики, если вообще удосуживаются заметить наше существование, хвалят нас за “широкий диапазон”. То, что они восхваляют, на деле – нелегкий семейный компромисс.

По соседству, однако, компромисса не предвидится. Маман не намерена отступать на собственной территории. Черта с два. Вся площадь сидит и зачарованно слушает скандал. Вот Луиза прогрохотала вверх по лестнице. Младенец разбужен и орет во всю глотку. Мне слышно все. Из шкафа выброшены чемоданы. Она возвращается в Париж! Жан-Ив тоже кидается наверх. Он старается ее отговорить. Сабина канючит по-французски что-то вроде “я-же-говорила”. Лоран тоже поднимается наверх. Он орет что-то прямо в кухонное окно. Я тщательно закрываю свое и распахиваю дверь черного хода. Однако от соседей нет спасенья. Это будет продолжаться всю ночь.

Пришла пора и мне вставить словечко. Я реву во весь голос:

– Довольно! Я сказала – довольно!

И включаю запись.

 
Кент будет дерзким, если
Безумен Лир. Что хочешь делать, старец?
Ты думаешь, что долг умолкнет в страхе,
Коль власть послушна лести?
 

Текст, кстати, вполне подходящий. Луиза – младшая невестка – наглоталась незаслуженных оскорблений от Маман. Маман думает, что не родилась еще женщина, достойная ее драгоценного сыночка. А проклятый младенец сводит всех с ума. Маман поучает обеих невесток, словно они несмышленые дети. Я сама слышала. Конечно, Луиза никогда прежде не имела дел с младенцами, а теперь вот у нее появился свой. Разумеется, она время от времени делает что-то не так. Материнские навыки не приходят сами собой, этому приходится учиться от соски к пеленке. Но Маман всегда права. Во всяком случае, сама она в этом уверена. И от этого не легче.