Текст книги "1968"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Среда, 22 мая 1968 года
«Наша территория – это Латинский квартал!»

– Позвоним?

– Ну да, раз уж мы сюда добрались, я заодно и помоюсь, – сказал Родриго, проводя рукой по засаленным волосам.

– Да, не мешало бы, – сказал Порталье, звоня в дверь к теодориной бабушке. – И отойди-ка в сторону, а то если старушенция тебя увидит, ее удар хватит…

– Думаешь, ты – сама презентабельность?

– Заткнись, и скажи этой зануде-фрейлейн, чтобы кончала орать свои песни!

Он указал на Грету, которая сидела на верхней ступеньке с завязанной ногой. Австриячка хромала за ними с самого «Одеона». Друзья поклялись, что всякому, кто косо на них посмотрит, они скажут: «Девушка в карнавальном костюме? Нет-нет, что вы, она не с нами». И все-таки Грета увязалась за ними. Друзья ждали, но никто не отвечал.

– Ролан, ты же сам говорил, что бабуля туга на ухо?

– Ну да.

– И что Тео оставляет ключ на лестничной площадке, под горшком с геранью?

– Да, все так делают. Ну и что?

– Если у нас будет ключ, это уже не взлом, будем считать, мы члены семьи. Разве не так? А уж ты особенно.

Родриго приподнял цветочный горшок и, как трофей, показал всем большой ключ от простого замка. В те времена воров интересовали только ювелирные магазины да банки, как настоящие профессионалы, они презирали мелочи, которые можно стащить в частной квартире. Так что приятели легко открыли дверь, и та заныла, как скрипка в неумелых руках.

– Тихо! – шикнул Порталье, входя первым. – Осторожно, там справа столик, покрытый скатертью, и безвкусная ваза…

Они прошмыгнули по коридору. В дальней комнате орало радио. Родриго поддерживал Грету, которая скакала легко, как балерина. Тео еще спала. Она подскочила от испуга, когда Родриго открыл шторы и распахнул ставни, обнажив серое небо.

– Это вы? Который час? А бабуля? Это она вас впустила?

– Уже девять утра, – ответил Порталье, – твоя бабуля прилипла к приемнику, мы взяли ключ под геранью – и готово! Пошли с нами. Все продолжается!

– Продолжается? – вздохнула Тео, скорчила недовольную гримасу и натянула одеяло на подбородок.

– Архитекторы, адвокаты, учителя, таксисты, гостиничные прачки – все бастуют!

– То же самое на бойнях, в Вожираре, в Ла-Вил-лет, – подхватил Родриго.

– Даже футболисты, представляешь? Они захватили здание футбольной федерации на Йенском проспекте, водрузили красный флаг и плакат: «Футбол футболистам!»

– В Гавре сейчас ни одного корабля, все заблокированы в Дюнкерке.

– Вчера мы думали, кругом облом, но ничего подобного, все снова начинается! – сказал Порталье, присаживаясь на край кровати.

Он пересказал ходившие по Латинскому кварталу слухи, способные вновь всколыхнуть погрузившееся в спячку студенческое движение: Кон-Бендит объявлен персоной нон грата, это было решение министра внутренних дел. Студенческий лидер якобы пытается вернуться из Амстердама во Францию, а его собираются не пропустить через границу.

– Точно?

– Да, Тео. Знаешь Ругона? Да знаешь, знаешь, маленький такой, горластый, из студенческого профсоюза. Так вот, он это подтверждает. Понимаешь, что это все значит? Старуха, сегодня нас ждет грандиозный вечер!

Теодора встала, завернувшись в простыню, и принюхалась:

– Чем это пахнет?

– Козяк, – сказала Грета, устроившаяся среди диванных подушек.

– Что?

– Косячок, – пояснил Родриго, – сигаретка такая, она с Ибицы привезла. Грета от этого балдеет, и слава богу.

– Моку потелиться! – предложила Грета, протягивая свой размякший окурок.

– Ну уж нет! – сказала Тео. – Наркотики – это контрреволюционно и мелкобуржуазно.

– Я в этом ничего не понимаю, – сказал Порталье. – Она говорит, от них становится весело и жизнь видится в розовом свете.

– Но она не розовая, а черная! – возмутилась Тео.

– Красная и черная, – уточнил Родриго.

В парламентском буфете не хватало полдюжины поваров – не смогли добраться до работы, но еду подавали почти как обычно. Может, только обеды по десять франков казались теперь более скудными.

Это заметил депутат от компартии, который каждый день в одно и то же время обедал за одним и тем же столиком у окна, не взирая ни на какие забастовки. Он подозвал к себе Мариуса, метрдотеля, и громогласно возмутился, указывая на свою тарелку:

– А где жареная картошка?

– Картошка? Вы ее заказывали? – Он взглянул на запись в блокноте. – Нет, не вижу…

– Но это входит в меню!

– Вы заказывали жареную камбалу…

– Конечно! Но где же жареная картошка!?

Эта история быстро распространилась от столика к столику, развеселила депутатов всех мастей и донеслась даже до народных избранников Жюрио и Тевено-на, которые сидели в дальнем зале, где любили собираться голлисты. Они обсуждали утренние газеты. «Фигаро» была суха и назидательна: «Какой суровый урок власти, до сих пор косневшей в самодовольстве». «Вашингтон пост» утверждала, что деголлевскому мифу пришел конец. «Нью-Йорк тайме» самым важным считала спонтанный характер забастовок, и это вывело из себя Тевенона: ««Спонтанно возникшее движение», «неуправляемое поколение», и что дальше! Эти американцы ничего не смыслят в наших делах!» В Будапеште, как и в Белграде, предполагали, что к власти

придет левое правительство, лондонская «Дейли телеграф» выражала беспокойство по этому поводу. «Еще ничего не решено», – подумали оба депутата, наконец принимаясь за свои антрекоты. Скоро выступит премьер-министр, он найдет нужные слова, чтобы убедить большинство проголосовать против вотума недоверия, и правительство сможет и дальше заниматься своим делом.

В начале послеобеденного заседания Жорж Помпиду, как и предполагалось, поднялся на трибуну под дружные аплодисменты своих сторонников. Стиль его речи был одновременно сдержан и торжественен, он с ностальгией принялся вспоминать, как экономическая ситуация в стране становилась все лучше и лучше, пока не разразились досадные события, спровоцированные кучкой нантерских студентов. И все-таки безработица падает, налицо экономический подъем, правительство видит свою первостепенную задачу в трудоустройстве молодежи… Хотя, конечно, есть у нас и проблемы: крестьяне в штыки воспринимают решения, касающиеся Общего рынка, бретонские фермеры и лотарингские рабочие охвачены тревогой, но ни в коем случае нельзя выбирать между авантюрными прожектами и беспорядком: от первых следует отказаться, второй – пресечь. Нужно избегать прямых столкновений, вести переговоры со всеми созидательно настроенными силами. Затем премьер-министр подробно остановился на срочных мерах по уборке улиц, снабжению магазинов и банков. Ему виделись положительные тенденции в настроениях людей:

– Здесь и там граждане противятся диктатуре. Вчера на крупном заводе в предместье Парижа подавляющее большинство рабочих проголосовало против забастовки.

– Что это за завод? – закричали федералы и коммунисты.

– Вы должны быть в курсе, а если вы не владеете информацией, то не мне вам ее давать (шум в зале). Этот завод, на котором подавляющее большинство высказалось против забастовки, начнет работать (снова шум, на этот раз еще громче и дольше). В Мю-лузе вчера голосовали на нескольких заводах. Везде, где голосование было тайным, забастовка не прошла. На севере рабочие хотели начать работу…

– Все идет прекрасно! – с издевкой выкрикнул кто-то из федералов.

– Все пойдет гораздо лучше, чем вы думаете, – парировал премьер-министр, – и, прежде всего, гораздо лучше, чем вам бы того хотелось.

Последовало множество речей, одни говорили одно, другие – другое, потом началось поименное голосование, и вот спикер парламента господин Шабан-Дельма провозгласил своим визгливым голосом, что большинство, необходимое для объявления вотума недоверия, не было набрано. Не хватало одиннадцати голосов, так что правительство оставалось у власти.

Настоящий вотум недоверия правительству был объявлен в это время в Латинском квартале. Министр внутренних дел своим неловким ходом спровоцировал студентов, запретив Кон-Бендиту въезд на французскую территорию. Утренние слухи подтвердились: из Амстердама этому возмутителю спокойствия посоветовали отправиться к себе во Франкфурт, а не в Париж. Все увидели здесь провокацию. Что бы случилось, вернись Кон-Бендит в Париж? Да ничего особенного, он уже подорвал свой авторитет, строя из себя знаменитость. Но теперь, получив такой удар от правительства, студенческие профсоюзы листовками и плакатами срочно созывали молодежь на демонстрацию. Собралось около шести тысяч человек, они шли по Пале-Бурбон и кричали, выражая солидарность с изгнанником: «Мы все – немецкие евреи!» или «Это только начало, битва продолжается!»

Родриго, Теодора и Порталье шли в первых рядах, держась за руки. Они оставили Грету у бабушки, надеясь, что девица не наделает глупостей и не будет слишком сильно шуметь. А впрочем, какая разница! Друзья словно очнулись от спячки, к ним вернулся былой задор первых дней мая. Ряды полицейских снова перегородили бульвар Сен-Жермен. Лидер Студенческого союза уже улизнул, и председатель профсоюза Гесмар понимал, что расклад не в его пользу: он вел за собой вовсе не армию, мало кто из демонстрантов взял с собой хотя бы каску. Родриго присоединился к делегации, которая отправилась на переговоры с жандармскими офицерами.

– Мы хотим провести митинг здесь, при входе в парламент.

– Я бы вам не советовал, – ответил офицер.

– Дайте нам поговорить с депутатами!

Несколько депутатов из Федерации левых сил, проголосовав за вотум недоверия, вышли посмотреть, в чем дело, и студенты обратились к ним.

– Идите к нам, поговорим! – сказал Родриго.

Ряды жандармов разомкнулись, пропуская депутатов, но сказать им было нечего, а пообещать они и подавно ничего не могли. Разговор, о котором так мечтали студенты, зашел в тупик, и Гесмар, обратившись к своему войску, переминавшемуся с ноги на ногу, объявил в громкоговоритель:

– Возвращаемся в Латинский квартал! Наше место – улицы, университеты и заводы!

– К чертям парламент! – подытожил Родриго.

Никогда нельзя разочаровывать толпу. Она хлынула обратно по бульвару Сен-Жермен, и никто уже был не в силах сдерживать самых озлобленных. На перекрестке улицы Сольферино какой-то студент-фармацевт указал пальцем на одно из низких зданий:

– Смотрите! Это же логово карателей!

Часть шествия остановилась и окружила обвинителя, а тот пояснил:

– В ту ночь, когда горели баррикады, в подвале дома номер пять фашисты избивали наших товарищей.

– Ты там был?

– Мне рассказывали, у меня есть свидетели. Эти мерзавцы хватали наших, переодевшись санитарами. Они привязывали свои жертвы цепями, избивали, а потом сдавали в полицию.

Сотня, а то и две демонстрантов ринулись к зданию комитетов защиты Республики. На втором этаже за задернутыми шторами виднелся свет. Великан в клетчатой рубашке отломал одно из заграждений возле парковки и, потрясая им, как рыцарь копьем, бросился в атаку на ставни первого этажа. Остальные принялись за вентиляционные решетки, стали переворачивать мусорные баки, обеими руками рыться в нечистотах, сминать пакеты, газеты, тряпки, поджигая их зажигалками и пытаясь просунуть внутрь. Поджог почти удался: кое-где загорелись шторы, в окнах первого этажа заплясали красные отсветы. С верхних этажей летели пустые бутылки, несколько человек получили по голове. Потом на нападающих стали лить воду из ведер, чтобы остудить их пыл, правда, это была уже служба безопасности Студенческого союза. Она же, терпя оскорбления, заставила заблудших вновь присоединиться к основному шествию. Прибывшая на подмогу полиция пока что держалась поодаль, послышались первые пожарные сирены. Шествие распалось, и кучки демонстрантов рассыпались по улочкам Латинского квартала, дразня полицию и поджигая помойки.

Четверг, 23 мая 1968 года
Париж-Ницца на военном самолете

– Вполне вероятно, что в начале уличных беспорядков можно было действовать быстрее и более решительно.

Генерал произнес эту фразу с равнодушным видом, но, несмотря на тон, было ясно, что это критический выпад. Премьер-министр чувствовал, что все камни летят в него. Он разглядывал розовую промокашку, лежавшую перед ним на столе. Дело было на совете министров в Елисейском дворце. У Жоржа Помпиду крутился в голове один из излюбленных студенческих лозунгов: «Десять лет – и хватит!» Сегодня, в утро Вознесения, когда парижане покинули измученную забастовками и разными ограничениями столицу и уехали на долгие выходные, этот лозунг казался ему как никогда своевременным. За десять лет образ генерала потускнел. Накануне в парламенте среди гол листов произошел раскол, некоторые даже потребовали, чтобы де Голль уступил свое место. Он был слишком далек от сегодняшнего дня: то ли в прошлом, то ли в будущем, но где-то далеко. Время от времени, как бы между делом, невзначай генерал бросал обвинения премьер-министру, хотя вроде бы обращался ко всему правительству, которое сам созвал на совещание:

– Вы предпочли пустить все на самотек, но ситуация окончательно вышла из-под контроля, и государство оказалось под угрозой.

Неужели Жорж Помпиду проиграл? Нет, пока нет. Он чувствовал себя вполне уверенно. Ночные беспорядки в Латинском квартале не вылились в серьезные столкновения, полиция проявила выдержку и терпение, рабочие профсоюзы осудили провокаторов, так же поступил и оккупационный комитет «Одеона». Переговоры шли своим чередом. Обязанности тоже удалось как-то распределить. Премьер-министр занимался конкретными, будничными людскими проблемами, пробками на дорогах и захваченными заводами, а президент – глубоким анализом ситуации, о которой он сейчас и говорил. В продолжение своей речи де Голль упомянул о референдуме (это была его навязчивая идея, настоящее ослепление) и о своих региональных проектах, как будто страну только это и волновало. Когда пришла очередь высказаться министрам, те поделились самыми разными сомнениями и предложениями. Почему бы не провести одновременно и выборы?

– А если мы их проиграем? – возразил Жорж Помпиду.

– Стоит ли настраивать против себя парламент? У нас и так достаточно врагов!

– Так поделитесь с нами своими соображениями, господин премьер-министр.

– Все постепенно наладится. Нынешний кризис показал, что, помимо молодежи, существуют и другие мощные силы – компартия, Всеобщая конфедерация труда… У них была возможность парализовать государство, но они не захотели ею воспользоваться. Кроме того, в провинции люди отозвались иначе, чем в Париже. Эта волна протеста заставляет вспомнить о Париже времен Великой французской революции. Реставрация, Июльская монархия, Вторая империя – все они пали в результате одних и тех же процессов. Третья и Четвертая республики смогли выпутаться, только допустив правительственный кризис. Сегодня авторитет государства не пошатнулся; произошли некоторые изменения, но Пятая республика твердо стоит на ногах. Мой генерал, мы всегда были верны вам, будем верны и впредь.

– Я очень тронут, – сказал де Голль. – Спасибо, вы свободны.

И Помпиду задумался, что имел в виду генерал, когда сказал «вы свободны».

В приземистых строениях авиабазы в Эвре витал стойкий запах солнцезащитного крема. Отныне армия заменяла бастующие внутренние авиалинии, обеспечивая воздушное сообщение между Парижем и Ниццей. Так что теперь Корбьер имел право все время носить парадную форму номер один, которая считалась самой элегантной, поскольку была сшита из более тонкой ткани. Сейчас он вместе со своим другом, солдатом второго класса Боке, слушал последние новости по радио, которое стояло рядом с телетайпом. Представитель Всеобщей конфедерации труда давал интервью и высказывал свое мнение о деле Кон-Бендита, соглашаясь с правительством. Это не удивляло, но злило обоих солдат.

– Никогда и нигде в мире трудящиеся не побеждали под черным флагом. Доверять подобным лидерам значит рыть могилу рабочему движению…

– Вот увидишь, они все окажутся против нас.

– Демонстрации в защиту Кон-Бендита не ведут ни к чему, кроме раскола, разброда, провокаций…

– Что здесь происходит? – спросил незаметно вошедший аджюдан [75]75
  Аджюдан – старшее унтер-офицерское звание во французской армии.


[Закрыть].

– Студенты вышли на демонстрацию, потому что правительство отказало Кон-Бендиту во въезде в страну.

– А, этому уроду! Надо было еще раньше его выставить.

– Видите ли, господин аджюдан…

– Корбьер, вы ходили сегодня в парикмахерскую?

– Там закрыто. Сегодня Вознесение.

– Тогда пойдете завтра утром.

Волосы у Корбьера на затылке и правда уже спадали на шею. Он не успел ничего ответить аджюдану, прозванному Пивным Мешком за красную рожу и долгие с самого утра посиделки в столовой для младшего командного состава. Телетайп застрекотал, выстукивая депешу. Солдат Боке жестом профессионала оторвал пришедшее сообщение и стал читать вслух:

– На борту военного самолета DC6, следующего из Ниццы в Эвре, находятся г-н Ф. Анри и мадмуазель С. Мартин, несовершеннолетние, сбежавшие из дома и разыскиваемые службой по делам несовершеннолетних полиции Ниццы тчк. Просим принять указанных лиц и задержать на авиабазе до приезда предупрежденных нами родителей.

– Это пришло из Ниццы? – спросил аджюдан.

– Да, от командующего жандармерией аэропорта.

– Дайте сюда, пойду предупрежу жандармов.

– Хорошая мысль, – сказал Корбьер и рискнул показать кукиш повернувшемуся спиной аджюдану.

– Мало того, что угодили в военные, – вздохнул Боке, – а теперь еще и с легавыми связались.

– Куда деваться…

«Забастовка усердия» друзьям вполне удалась, они задержали парашютистов на пару дней под предлогом недостающих формуляров и неправильных печатей. Интересно, нажаловался ли на них курсант из офицерского училища, которого они поселили не на офицерской квартире? Корбьер отправил его в здание 147, в семи километрах от летного поля. На следующий день бедняге пришлось встать еще до рассвета и добираться пешком, чтобы вовремя сесть на самолет. К этому и свелась революционная борьба двух солдат.

– Смотри, Папаша Жюльет приземлился, – сказал Боке.

Таково было условное обозначение самолета, прилетевшего из Ниццы. Срочники в полевой форме подкатили трап к площадке перед ангарами. Стюардесса провела вереницу людей в гражданском мимо ангаров и взлетно-посадочных полос. Юных беглецов двое жандармов увели на свой пост. Было слышно, как внутри здания бригадир кричит в трубку, что у него украли велосипедное седло. Миниатюрная шведская танцовщица, едва выйдя из самолета, принялась танцевать на траве. Другие пассажиры вошли в помещение командного пункта, на скорую руку переоборудованное в зал ожидания.

– Не беспокойтесь, мадам, – сказал Корбьер, – ваш багаж последует за вами.

– И что бы мы делали без военно-воздушных сил! – восклицал пожилой господин, увешанный наградами.

– Это элита нашей армии, – сказал другой.

– У вас не найдется аппарата для подогрева бутылочки?

– Нет, мадам, – сокрушенно ответил Корбьер, – в армии для младенцев ничего не предусмотрено.

Потом он отвел всю компанию к начальству, которое должно было обеспечить доставку гражданских лиц в Париж. Возвращаясь на пост, он столкнулся с двумя ребятами из отрядов быстрого реагирования в полном боевом обмундировании.

– Что это вы тут делаете?

– Ждем, нас отправляют охранять сахарный завод.

– С автоматами?

– У нас даже патроны настоящие. Весело будет!

Сорбоннские охранники-«катанге» больше не подчинялись Оккупационному комитету, их присутствие досаждало многим. Разбившись на группы, они патрулировали с вызывающим видом. Их сильно накрашенные женщины поселились вместе с охранниками в верхних аудиториях, где те все крушили ради забавы. Недалеко от часовни при входе в подвал Порталье видел, как они грубо тащат за собой парня в белом медицинском халате, тот упирался, не хотел идти дальше, но их было много, и они крепко его держали.

– Нельзя было допускать, чтобы эти твари обосновались в Сорбонне, – сказал Родриго.

– Пойдем посмотрим, что они там затеяли.

Друзья пересекли двор, заполненный книжными

прилавками и охрипшими громкоговорителями, откуда неслись песни 1917 года. На подвальной лестнице тип по кличке Чикаго водил зажженной сигаретой перед носом у санитара, которого держали двое крепких парней в куртках с заклепками и цыган Тонио, весь в черном и с топориком на поясе.

– Что вам сделал этот парень? – спросил Порталье.

– В Комитете говорят, он самозванец, выдавал себя за доктора.

– Вот мы им и занимаемся, – сказал Чикаго с вызывающим видом.

– А сигарета зачем?

– Немножко прижжем его, чтоб признался.

– Мне не в чем признаваться! – завопил несчастный.

Родриго зажег сигарету, взял ее двумя пальцами и подошел к заинтригованной компании.

– Хочешь тоже поразвлечься? – улыбнулся Тонио.

Родриго раздавил сигарету у себя на ладони, запахло паленым мясом. Он сжал зубы, но не вскрикнул, и Порталье сразу пришел на ум римский консул, который сам положил руку в огонь, желая поразить своих палачей. Охранники таращились на Родриго, не веря своим глазам.

– Ты что, свихнулся? – наконец спросил Чикаго.

– А ты? – сказал Родриго. – Не хочешь попробовать? Слушайте вы, сначала раздавите на руке по чинарику, как я, тогда и делайте то же самое со своим пленником. А нет, так валите отсюда, пока мы не сообщили в Комитет. По рукам?

– Ладно, ладно, – сказал Чикаго, и хулиганы удалились, пожимая плечами.

– Надо перевязать рану, – посоветовал самозваный доктор.

– Да пошел ты! – сказал Родриго, повязывая руку платком сомнительной чистоты.

Порталье отправился с другом в медпункт, где теперь был настоящий доктор, сменивший шутников, которые орудовали там в первые дни, слушая хорошеньких девушек без стетоскопа. Потом Порталье один пошел в зал для семинарских занятий, где какой-то комитет обсуждал большую студенческую демонстрацию, назначенную на завтра. Как и следовало ожидать, Порталье увидел там Марко и Теодору. Всего за столами сидело человек тридцать. Повестка дня? Как всегда. Власть должна понять, что нельзя запретить въезд в страну такому студенту, как Кон-Бендит, символу студенческого движения.

– Дани, – пояснил Марко, – будет действовать на свой страх и риск.

– Как всегда! – вставила брюнетка в очках.

– Он сейчас во Франкфурте, но поедет в Зарребрюк, как мне сказали по телефону немецкие товарищи. Оттуда он перейдет границу в Форбахе.

– Переодевшись таможенником?

– Было бы забавно. Так вот, встречаемся на Лионском вокзале в семь часов вечера. А еще одна колонна на два часа раньше пойдет от Сиреневых ворот…

Будут ли участвовать рабочие? Чтобы помешать им присоединиться, Всеобщая конфедерация труда назначила на то же самое время собственную демонстрацию. Она должна была состоять из двух разных колонн: одна отправится от площади Балар, напротив заводов Ситроена, и пройдет до Аустерлицского вокзала, другая – от Бастилии до бульвара Османн, по кварталу, где расположены банки и торговые центры. Конечно, на этой демонстрации никто не станет требовать возвращения во Францию Кон-Бендита, этого возмутителя спокойствия, к тому же в тайном сговоре с властью. Здесь все будут выражать солидарность с бастующими рабочими, надеясь ускорить ход переговоров.

Около шести Порталье и Тео отправились пешком на площадь Вилье. Они собирались поживиться бабушкиными запасами, обчистить холодильник и отдохнуть, чтобы назавтра быть в форме. «Революция укрепляет ноги, – сказала Тео. – Сколько же мы ходим пешком!»

Мост Сен-Мишель перегородили полицейские, в них летели камни и оскорбления. На бульварах и набережных столпилось несколько тысяч молодых людей. Один из них залез на уличный фонарь и оттуда стрелял из рогатки железными болтами.

Тео и Порталье свернули на улицу Сент-Андре-дез-Ар, к мосткам напротив института. Горели ящики и урны с мусором. Друзья видели, как кто-то нападает на пожарных, которые пытались затушить огонь, перекинувшийся на шторы ближайшего ресторана.

– Видно, не все охранники остались в Сорбонне, – сказал Порталье, указывая на компанию хулиганов.

– С ними никто не может совладать, – сказала Тео.

– Придурки!

– Не тормози, я хочу есть, а деньги кончились.

Путь до Вилье был еще неблизкий.