Текст книги "На краю земли"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
– Недаром говорят, что здесь край света, – отозвался Стивен. – Теперь покажите свою икру, пожалуйста. Боюсь, что нам придется вырезать из нее кусок. Я надеялся протолкнуть наконечник насквозь, но мешает большая берцовая кость.
– Может, подождать до завтра, – произнес отец Мартин, начавший терять самообладание.
– Зазубренный наконечник ждать не может, – возразил доктор. – Я не хочу видеть омертвения ткани или распространяющейся вверх гангрены. Прат, полагаю, отец Мартин хотел бы, чтобы его привязали, иначе он может взбрыкнуть, и я задену ему артерию.
Привычными движениями он обмотал первую цепь с кожаной прокладкой вокруг щиколотки отца Мартина и вторую вокруг его колена. Прат надежно прикрепил и ногу, и самого пациента к рым-болтам. Эту процедуру Стивен повторял бессчетное количество раз, но те, кому предстояла операция, боялись спасительных для них пут как огня.
Стивен чувствовал себя на своем месте – в окружении инструментов, запахов воска, воды в льяле, пакли, корпии, рома и настойки опия, которую он давал тем, кого должен был резать. После того как он забинтовал отцу Мартину ногу, тот снова затих: настойка опия подействовала, и доктор вновь ощутил себя достойной частью команды корабля.
Поднявшись, Мэтьюрин швырнул операционный фартук в угол, вымыл руки и вошел в капитанскую каюту. Джек Обри что-то записывал в журнал. Подняв глаза, он с улыбкой произнес:
– А, это вы, Стивен, – и стал писать дальше, деловито скрипя пером.
Устроившись в своем привычном кресле, Стивен осмотрел прекрасное помещение. Все было неизменно: подзорные трубы Джека на стеллаже, шпага возле барометра, футляры с виолончелью и скрипкой лежат там, где лежали всегда, великолепный, отделанный золотом несессер вместе с пюпитром для нот – подарок Дианы мужу – стоит на прежнем месте. Злополучная бронзовая шкатулка с «Данаи» с неповрежденными печатями, как ему было хорошо известно, спрятана под рыбинами. И все же что-то было не так, и он тотчас заметил, что к кормовым окнам были прикреплены глухие крышки: уж теперь-то оттуда никто не мог выпасть.
– Нет, дело не в этом, – произнес Джек Обри, перехватив его взгляд. – Это все равно, что запирать ворота конюшни после того, как лошадь украли. Очень глупое решение.
– И все же, боюсь, еще остались лошади, которых надо беречь.
– Не в этом дело. Полагаю, что нам предстоит нешуточный шторм, и я не хочу еще раз потерять рамы.
– Неужели дело так серьезно? А я-то думал, что волнение стихает.
– Так оно и есть. Только барометр резко упал – просто страшное дело… Простите, Стивен, мне надо дописать эту страницу.
Корабль то взлетал вверх, то опускался, то взлетал, то опускался на длинных волнах зыби. На бортовую качку не было и намека. Джек Обри продолжал скрипеть пером. Издалека слышался неприятный голос Киллика, который напевал: «Раз-два, дружно», и вскоре каюту наполнил запах плавленого сыра.
Это было их излюбленное кушанье по вечерам, но дело в том, что ни плавленого, ни иного сыра не было и за несколько тысяч миль. Неужели существует обман обоняния, думал Стивен, моргая на огонь качающегося как маятник фонаря. Вполне возможно. В конце концов, каких только видов обмана не существует? К тому же представления Киллика о том, что ему по праву принадлежит, отличаются флотской широтой: он ворует регулярно и старательно, как и боцман, но если боцман, по укоренившейся исстари привычке, может продавать наворованное, не задумываясь над последствиями, пока его не схватят за руку или он не нанесет непоправимый вред кораблю, то к буфетчику это не относится, поскольку Киллик никогда не переступал границы дозволенного. Его «приобретения» принадлежали ему самому и его друзьям, и вполне возможно, что он сохранил кусок почти непортящегося manchego или пармезана для какого-то собственного пиршества. Так что вполне реальный, существующий на самом деле сыр действительно жарился где-то совсем рядом. Стивен почувствовал, что у него текут слюнки и в то же время закрываются глаза. «Поистине, любопытное сочетание». Он услышал, как Джек говорил о том, что наверняка начнется шторм, и тотчас крепко уснул.
Глава девятая
Джек Обри нежился в постели, наслаждаясь своим возвращением к жизни. Было воскресное утро, согласно старинной флотской традиции, побудку сыграли на полчаса раньше обыкновенного, то есть после того, как пробило семь склянок, а не восемь. Делалось это для того, чтобы команда успела помыться, побриться и приготовиться к построению и церковной службе. Обычно он был на ногах вместе с остальными, но сегодня решил понежиться в постели, которая была гораздо мягче жестких пальмовых листьев и намного теплей и суше морских просторов. Звуки обычной приборки – швабрами и скребками из пемзы у него над головой – не беспокоили его, поскольку Моуэт не разрешил поднимать шума на юте. Однако, несмотря на заботу старшего офицера, Джек Обри прекрасно знал, который час: яркий свет и запах поджариваемого кофе сами по себе действовали как часы. Однако он продолжал лежать, испытывая наслаждение оттого, что жив.
Наконец аромат кофе сменился привычным запахом морских волн, смолы, нагретого дерева и снастей, а также воды в льяле. До его слуха донеслось постукивание пестика, которым помощник Киллика толок кофейные зерна в бронзовой ступке, взятой из лазарета. Дело в том, что Стивен любил кофе больше, чем Джек. Научившись приготовлению кофе по-арабски во время их плавания в Красном море (в остальных отношениях бесполезного), он запретил пользоваться обычной ручной мельницей. До слуха Джека также донеслась грубая брань Киллика, обрушившаяся на его помощника за то, что тот просыпал несколько зерен. Капитан заметил, что в ней прозвучали те же нотки праведного гнева, которые он слышал от грозных надзирательниц на борту катамарана или от миссис Уильямс, своей тещи. Он улыбнулся снова. Какое это удовольствие – жить. Даже миссис Уильямс и то вспомнить радостно.
Старый, но не по годам энергичный отец Джека, генерал Обри, член парламента, принадлежавший к крайним радикалам, похоже, задался целью погубить карьеру сына. Помимо политических осложнений, Адмиралтейство относилось к Джеку удивительно несправедливо с того самого времени, когда он получил младший офицерский чин. Обещанные ему корабли передавали другим капитанам, отказывались продвигать по службе его подчиненных – людей на редкость достойных, – то и дело проводя разбирательства по его рапортам и постоянно грозя отставкой, береговым бездельем и половинным жалованьем. И все же какими пустяками казались ему и козни лордов Адмиралтейства, и иски кредиторов по сравнению с тем, что он жив! Стивен, католик, уже успел воздать хвалу Господу; то же делал и Джек с его счастливым, благодарным складом ума, хотя и не в столь традиционной форме, радуясь и наслаждаясь жизнью, как даром Божьим.
Над головой послышался легкий стук копытец: это была Аспазия, которую только что подоили. Оказывается, времени гораздо больше, чем он предполагал. Джек сел в постели. Очевидно, Киллик прислушивался к тому, что происходит в спальне, поскольку он тотчас открыл дверь, впустив в помещение сноп солнечного света.
– Доброе утро, Киллик, – произнес Джек Обри.
– Доброе утро, сэр, – отозвался буфетчик, протягивая ему полотенце. – Будете купаться?
В здешних водах капитан обычно купался до завтрака. Чтобы не задерживать корабль, он обычно нырял с носового крамбола и поднимался на борт фрегата по кормовому трапу. Но на этот раз он отказался от купания и велел подать ему кувшин горячей воды. Кожа и особенно складки жира в нижней части живота были так раздражены соленой водой, что в настоящее время у него не было никакого желания окунуться.
– Доктор еще не встал? – спросил капитан, остановив движение руки, державшей бритву.
– Нет, сэр, – донесся голос Киллика из большой каюты, где он накрывал стол к завтраку. – Его разбудили ночью, когда у мистера Адамса появились сильные рези в животе оттого, что он переел и перепил, празднуя возвращение доктора. Но стоило поставить клистирную трубку, как все прошло. Я и сам мог бы воткнуть ее в эту старую задницу, – добавил он негромко, чтобы капитан не расслышал его слов.
Буфетчик не жаловал казначея, поскольку тот видел, как Киллик обирает матросов, морских пехотинцев, унтер-офицеров, гардемаринов и кают-компанию якобы ради заботы о капитане.
Несмотря на расстояние и ветер, было слышно, как Холлар и его помощники кричат в люки:
– Эй, на носу и на корме! Надеть чистые рубахи для построения, когда пробьет пять склянок. Парусиновые форменки и белые штаны. Эй, внизу! Надеть чистые рубахи, побриться к смотру после пяти склянок.
– Чистая рубаха, сэр, – произнес буфетчик, протягивая сорочку.
– Спасибо, Киллик, – отозвался Джек Обри.
Он натянул панталоны второго срока, заметив с сожалением, что, несмотря на все пережитые им лишения, они были все еще настолько узки в поясе, что пришлось не застегивать верхний крючок. А брешь прикрыть длинным жилетом.
– Скоро пробьет три склянки, сэр, – напомнил Киллик. – Слишком поздно приглашать кого-то на завтрак. Но так даже лучше, а то нынче утром Аспазия дала мало молока.
Свежий хлеб, а значит, и тосты давно отошли в прошлое, так же как яичница с ветчиной или бифштекс с луком, однако капитанский кок изготовил очень острое и вкусное, с хрустящей корочкой, блюдо из привезенной с острова Хуан-Фернандес сушеной рыбы, а Киллик достал одну из немногих оставшихся банок мармелада «Эшгроув Коттедж», который превосходно сочетался с галетами.
– Как жаль, что здесь нет Софи, – произнес Джек вслух, посмотрев на этикетки, которые она подписала своей рукой так далеко отсюда.
Пробило три склянки. Допив кофе, он поднялся из-за стола и надел портупею на парадный синий мундир, который протянул ему Киллик. В золоте эполет и с розеткой медали за сражение при Абукире, изготовленной из ткани, способной выдержать зимнюю погоду в водах Ла-Манша, Джек выглядел не только внушительно, но и нарядно. «Однако, – размышлял он, чувствуя, что ему становится жарко, – мне нельзя и виду подавать, что я переборщил. Другим тоже будет нелегко. – Затем, по веселости своего характера, добавил: – И faut souffrir pour etre beau!» note 29Note29
Красота требует жертв! (фр.)
[Закрыть]С этими словами он поправил сдвинутую набекрень треуголку.
– Доброе утро, Оукс, – поздоровался он с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты, затем, выйдя на шканцы, произнес: – Доброе утро, господа.
Ему хором ответили:
—Доброе утро, сэр. – С этими словами взлетели треуголки, и тотчас же полдюжины жилетов спрятались под плотно застегнутыми мундирами.
Капитан привычно оглядел паруса, такелаж и небо. Лучшего он не мог пожелать: дул свежий ветерок, при котором, будь такая нужда, можно было бы поставить фор-брамсель. Но поверхность моря его тревожила. Шторм, к которому он приготовился, приказав поставить глухие крышки на кормовые окна, так и не разыгрался, хотя попутная зыбь не ослабла. Хуже того, килевая качка мешала матросам сложить в пирамиду возле грузовой стрелы свои флотские мешки, поднятые с твиндечных палуб, чтобы произвести там уборку. Зыбь, которая шла по диагонали с разных направлений, волнуя поверхность моря, при всем опыте Джека Обри, раздражала его. Что до предстоящей церемонии, то раз в неделю она происходила на всех военных кораблях, если этому не мешала непогода. Он был ее свидетелем не меньше тысячи раз.
Приглушенный разговор, который шел на подветренной стороне шканцев, затих. Старшина, стоявший на главном посту, прочистил горло и, как только последняя песчинка упала в нижнюю колбу песочных часов, прокричал:
– Перевернуть часы и пробить склянки!
Вахтенный морской пехотинец шагнул вперед, стараясь не упасть при такой качке, и под взглядами всего экипажа пять раз ударил в рынду.
– Мистер Бойл, – произнес Мейтленд, вахтенный офицер, обращаясь к гардемарину, исполнявшему обязанности его помощника. – Разбить экипаж по подразделениям.
Бойл повернулся к барабанщику, вскинувшему палочки, и скомандовал:
– Дать сигнал разбиться по подразделениям! – И барабан тотчас загрохотал, объявляя всеобщее построение.
Матросы, стоявшие там и сям рыхлыми кучками, стараясь не запачкать выстиранную, а то и украшенную вышивками праздничную форму, бросились строиться в зависимости от обязанностей – баковые, марсовые, канониры и ютовые (шкафутных на «Сюрпризе» не имелось). Выровняв носки по знакомым швам на палубе, они выстроились по обеим сторонам шканцев, на продольных мостиках и на полубаке. Морские пехотинцы уже стояли возле кормовых поручней. Мичманы проверяли матросов в своих отделениях, пытаясь заставить их стоять по стойке «смирно» и не разговаривать. После этого они отрапортовали лейтенантам и штурману; лейтенанты и штурман проинспектировали их вновь, стараясь заставить не вертеться и не поддергивать штаны. Затем лейтенанты отрапортовали Моуэту о том, что «весь экипаж налицо, надлежащим образом одет и вымыт». Старший офицер направился к капитану Обри и, сняв треуголку, доложил:
– Все офицеры отрапортовали, сэр.
– Тогда совершим обход корабля, мистер Моуэт, – отозвался Джек Обри и вначале направился на корму, где, прямые, как штык, в своих алых мундирах выстроились солдаты морской пехоты. Надраенные белой трубочной глиной пряжки перевязей сияли, блестели начищенные стволы мушкетов и пистолетов, волосы были напудрены, кожаные пояса затянуты так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Хотя над палубой натянули тенты, солнце, едва успев подняться, уже нещадно палило спины. Матросы явно страдали. В сопровождении Говарда, вышагивавшего с обнаженной шпагой, и Моуэта капитан шел, вглядываясь в малознакомые ему лица морских пехотинцев, а те ничего не выражающими глазами смотрели куда-то поверх его головы.
– Весьма похвально, мистер Говард, – отозвался капитан. – Полагаю, вы можете распустить своих людей. Пехотинцы могут надеть парусиновые рубахи и ждать возле полубака начала богослужения. – Затем, по-прежнему сопровождаемый Моуэтом и очередным начальником подразделения, он совершил обход остальных участков корабля.
Началась совсем иная церемония. Здесь он знал каждого матроса, вернее большинство из них, досконально изучил их достоинства и пороки, помнил, кто что умеет. Здесь он не встречал равнодушных взглядов, отводимых в сторону, чтобы избежать обвинения в тупой дерзости. Совсем напротив: моряки были рады встрече с ним, они улыбались и кивали головами проходившему мимо них командиру, а Дэвис даже громко засмеялся. Кроме того, всем было совершенно очевидно, что спасенный капитан, только что вернувшийся на корабль благодаря сочетанию чрезвычайного везения и чрезвычайных усилий, если он человек порядочный, не мог заниматься мелочными придирками. Обход корабля был сугубо формальным, хотя и дружественным актом, превратившимся чуть ли не в фарс, когда к ним присоединился боцманский кот, который, задрав хвост, вышагивал впереди капитана.
На нижней палубе, освежаемой виндзейлем note 30Note30
Виндзейль – парусиновый рукав со вставленными внутрь обручами; предназначен для вентиляции судовых помещений
[Закрыть], Стивен коротал время в обществе своего пациента отца Мартина. По существу, они не бранились, но в них обоих жил дух противоречия. Что касается капеллана, то это объяснялось его ранами; что до Стивена, то это объяснялось проведенной гораздо хуже обыкновенного ночью вдобавок к двум по-настоящему мучительным дням.
– Возможно, и так, – произнес он, – но, по мнению общества, военный флот зачастую ассоциируется с пьянством, педерастией и жестокими телесными наказаниями.
– Я учился в одной знаменитой английской привилегированной школе, – отозвался отец Мартин, – и пороки, которые вы перечисляете, были там широко распространены. По-моему, это происходит везде, где собирается вместе большое количество мужчин. Но на военном флоте есть то, чего я не встречал нигде, – это ярко выраженная доброжелательность. Я не говорю об отваге и альтруизме моряков, которые не нуждаются в комментариях, хотя я никогда не забуду тех благородных парней, которые унесли меня с катамарана в шлюпку…
Несмотря на то, что Стивен в тот день был несговорчив, он не мог не согласиться с другом. Дождавшись, когда капеллан закончит свою тираду, доктор спросил:
– Вам не довелось увидеть там высокую, стройную, широкоплечую молодую женщину с копьем, очень похожую на обнаженную Афину?
– Нет, я не видел ничего, кроме толпы темнокожих, некрасивых на вид дикарок, проникнутых яростью и злобой, – позор их пола.
– Думаю, что с этими созданиями дурно обращались, – возразил Стивен.
– Может, и так. Но довести свой протест до того, чтобы кастрировать мужчин, о чем вы мне рассказывали, мне кажется бесчеловечным и чрезвычайно жестоким поступком.
– Что касается лишения пола, то кто мы такие, чтобы бросать в них камни? У нас любая девушка, которая не может выйти замуж, становится как бы бесполой. Если она занимает слишком высокое или слишком низкое положение в обществе, то она может поступать, как ей заблагорассудится, отвечая при этом за последствия, но иначе она не сможет вступать в половые отношения или будет опозорена. Она горит желанием, и за это над ней насмехаются. Мы еще не упомянули о мужской тирании. Ведь в большинстве сводов писаных или неписаных законов жена или дочь – это всего лишь движимое имущество. Помимо этого, в каждом поколении сотни тысяч девушек становятся, по сути, бесполыми, а таких женщин презирают так же, как евнухов. Уверяю вас, отец Мартин, будь я женщиной, я вышел бы на улицу с пылающим факелом и мечом и стал бы оскоплять мужчин направо и налево. Что касается женщин с катамарана, то я еще удивлен их умеренностью.
– Вы были бы еще больше удивлены, если бы ощутили на себе силу их ударов.
– Позор всему миру за то, что они лишены радостей любви. По словам Тиресия, женщины испытывают их в десять раз острее, чем мужчины, – а может, в тридцать? – в компенсацию сомнительных радостей материнства и ведения домашнего хозяйства.
– Тиресий лишь повторяет жаркие фантазии Гомера: порядочные женщины не испытывают удовольствия от акта, но стремятся лишь…
– Глупость.
– Я вполне разделяю ваше недовольство, когда вас прерывают, Мэтьюрин.
– Прошу прощения. – Стивен прижал ухо к раструбу виндзейля и спросил: – Что это за сыр-бор разгорелся на палубе?
– Наверняка захватили катамаран, и теперь вы сможете воплотить ваши милосердные теории на практике, – отозвался отец Мартин без всякого ехидства.
Оба продолжали внимательно прислушиваться, и в это время послышались шаги человека, бегущего к корме. Открывший дверь Падин издавал нечленораздельные звуки, показывая большим пальцем назад.
– Сам пожаловал? – спросил Стивен.
Падин заулыбался и протянул доктору сюртук. Надев его, Стивен застегнулся на все пуговицы и поднялся, когда в каюту вошли капитан и старший офицер.
– Доброе утро, доктор, – произнес Джек Обри. – Как поживают ваши пациенты?
– Доброе утро, сэр, – отозвался Мэтьюрин. – Некоторые капризничают и нервничают, но надлежащая доза микстуры, которую они получат в полдень, их вылечит. Остальные чувствуют себя довольно сносно и ждут порции воскресного пудинга с изюмом.
– От души рад слышать это. Думаю, вам будет интересно узнать, что мы подобрали еще один бочонок с «Норфолка». На этот раз из-под свинины, совсем свежий, плавал высоко, с бостонским клеймом, изготовлен в декабре прошлого года.
– Следовательно, мы находимся близко от американца?
– Не могу сказать, каков между нами разрыв – неделя или больше, но ясно одно: мы оба находимся в одном и том же океане.
После ряда замечаний относительно бочонков, их дрейфа и признаков возраста отец Мартин произнес:
– Я полагаю, сэр, что вы намерены прочитать этим утром одну из проповедей преподобного Донна. Я сказал Киллику, где ее найти.
– Да, сэр, благодарю вас, он ее нашел. Но после того, как я с нею ознакомился, полагаю, что было бы уместнее, если бы ее прочитал человек ученый, настоящий служитель Господа. Сам же ограничусь Дисциплинарным уставом, в котором я разбираюсь, тем более что зачитывать его следует не реже чем раз в месяц.
Джек Обри так и поступил: во время паузы, которая последовала за пением сотого псалма, Уорд, который в таких случаях выступал как псаломщик, а также как секретарь капитана, шагнул вперед, достал из-под Библии тощую книжицу с текстом Дисциплинарного устава и передал ее Джеку Обри, который начал читать сильным, угрожающим голосом, явно получая от этого удовольствие:
– «В целях лучшего руководства и управления флотами Его Величества, военными кораблями, а также силами, расположенными на побережье, от которых, при Божьем благословении, главным образом зависит благосостояние, безопасность и могущество нашего королевства, согласно воле его Королевского Величества, опираясь на совет и согласие духовных и светских князей, а также общин, при настоящем составе парламента…»
Слова капитана достигали виндзейля отрывками из-за того, что, когда фрегат взбирался на вершину волны, ветер усиливался, а когда опускался в ложбину, ослабевал; к тому же фрагменты Дисциплинарного устава смешивались с беседой Стивена и отца Мартина, которые, заговорив о плывунчиках, переключились на птиц – менее опасную тему.
– А вы когда-нибудь видели плывунчика? – спросил доктор.
– Живьем, к сожалению, ни разу. Только на страницах книги, да и то это было не слишком четкое изображение.
– Описать вам его?
– Если вам угодно.
– «Все флаг-офицеры и все чины, служащие или имеющие отношение к судам или кораблям его Величества, виновные в лжесвидетельствах, брани, клевете, пьянстве, нечистоплотности или других поступках, оскорбляющих Божественный промысел, в нарушении хороших манер…»
– Но самка этой птицы гораздо крупнее и гораздо ярче. Это такое существо, которое не считает, что обязанности самки состоят лишь в том, чтобы содержать в порядке гнездо, высиживать птенцов и выкармливать их. Однажды я имел счастье наблюдать за четой таких птиц из рыбачьей хижины, расположенной на отдаленном мысу графства Мэйо. Поблизости находилась целая колония, но я наблюдал именно за этой парой, потому что она находилась совсем рядом с хижиной.
– «Если какой-нибудь корабль или судно будет захвачено в качестве приза, то никто из офицеров, матросов или иных лиц, находящихся у него на борту, не должен быть лишен одежды или каким-то образом ограблен, избит или подвергнут издевательствам…»
– В тот вечер она снесла последнее яйцо…
– Прошу прощения, – произнес отец Мартин, положив руку на колено доктора, – но сколько их всего было в кладке?
– Четыре: размером с яйцо бекаса и почти такого же окраса. В тот же самый вечер она исчезла, и бедный отец должен был сам высиживать свое будущее потомство. Я испугался, что с ней случилась какая-то беда, но ничего подобного: она снова объявилась. Я понял по ее поведению и странной белой полосе на боку, что она вволю накупалась в море и развлекалась у берега залива с другими самками и холостыми самцами. Все это время бедолага должен был высиживать птенцов под кочкой ближе чем в пятнадцати ярдах от меня, он, как мог, укрывал их, от дождя и оставлял не больше чем на пять минут в день чтобы покормиться. Когда вылупились птенцы, ему доставалось еще больше, потому что он должен был кормить их один. Все четверо вопили и пищали целыми днями, ухаживать за ними он не очень-то умел. Папаша стал озабоченный, похудел и частично облысел, а мамаша резвилась на заливе, преследуя одних кавалеров и подвергаясь преследованию других, крича «пип, пип, пип» и совершенно не заботясь о своем потомстве. Полагаю, эта птичка знала, как жить в свое удовольствие.
– Но вы, как женатый человек, Мэтьюрин, не можете одобрять такое поведение самки.
– Что касается этого вопроса, – отозвался Стивен, неожиданно ярко представивший, как Диана танцует кадриль, – то тут, возможно, самочка несколько перебарщивает. Но зато она в известной мере восстанавливает равновесие, нарушаемое бесстыдной неразборчивостью противоположного пола.
– «Всякое лицо, служащее на флоте, которое незаконным образом сожжет или подожжет арсенал или хранилище пороха, судно, шлюпку, кеч или хой note 31Note31
Хой – небольшое каботажное судно
[Закрыть], такелаж или снаряжение, принадлежащее им, а не неприятелю, пирату или мятежнику… будет предано смертной казни».
Эти слова прозвучали из вентиляционной трубы с особенной силой, и после довольно продолжительной паузы отец Мартин спросил:
– А что подразумевается под словом «хой», Мэтьюрин?
– Поскольку сегодня воскресенье, то скажу откровенно, что не знаю, – отвечал Стивен. – Но я слышал, что его применяли в неодобрительном смысле, к примеру: «Шел бы ты на хой голландский» или «На кой тебе этот хой».
Немного погодя Джек Обри употребил то же выражение: «Поскольку сегодня воскресенье», когда отказал в просьбе матросам, передавшим ее через марсовых старшин боцману, который передал ее старшему офицеру, а тот – капитану. Идея заключалась в том, что поскольку доктору давно хотелось посмотреть состязания боксеров, то его возвращение на корабль можно было бы отметить этим вечером несколькими поединками на полубаке, разыграв приз, тем более что морские пехотинцы и даже китобои давно хвастались своим чрезвычайным мастерством и смелостью на ринге.
– Нет, – отвечал капитан. – Поскольку сегодня воскресенье, то, пожалуй, я не смогу разрешить состязания. Я уверен: отец Мартин согласится, что воскресенье – не тот день, когда можно колошматить ближнего своего голыми кулаками. Но если они решат обратиться к парусному мастеру, чтобы тот изготовил мягкие перчатки, и захотят боксировать как милосердные христиане, без намерения кого-то убить, без борьбы, подножек, удушающих приемов и хватанья за волосы, то, полагаю, сам архиепископ Кентерберийский не станет возражать. – Затем, обратившись к доктору, он произнес: – А я и не знал, что вы увлекаетесь состязаниями боксеров.
– А вы и не спрашивали, – возразил Стивен. – Конечно, я видел немало ярмарочных драк, но, как я сказал на днях Бондену, мне никогда не доводилось видеть наши настоящие бои по правилам, хотя это составная часть современной жизни. Лишь однажды мне едва не представилась такая возможность. В дилижансе я встретил одного удивительно любезного молодого человека – боксера по имени Генри Пирс.
– Бойцового Петуха? – воскликнули одновременно Джек Обри и Моуэт.
– По-видимому, да. Мне сказали, что он большая знаменитость. Он пригласил меня посмотреть на его бой с каким-то другим героем, кажется, Томасом Криббом. Но в последний момент оказалось, что я не смогу присутствовать на поединке.
– Так вы знакомы с Бойцовым Петухом, – произнес Моуэт, уважительно посмотрев на доктора. – Я видел, как он дрался с Громилой из Уоппинга на холмах в Эпсоне – оба к концу с трудом держались на ногах и почти ослепли от крови, заливавшей им лица. Час и семнадцать минут спустя, после сорок одного раунда, Пирс оказался единственным, кто был способен продолжать состязание, хотя он получил пять нокдаунов и Громила дважды обрушивался на него всем своим весом, как это делают некоторые профессиональные боксеры, когда на кону большие деньги.
– Как это вы умудрились не увидеть ни одного состязания, в толк не могу взять, – заметил Джек Обри: он не раз проезжал по пятьдесят миль ради того, чтобы взглянуть на Мендозу, Белчера или Голландца Сэма, часто посещавших заведение «Джентльмена Джексона», и даже сам потерял пару зубов во время любительских встреч. – Но нынешним вечером это можно будет исправить. У нас на корабле есть несколько великолепных боксеров. К примеру, Бонден стал чемпионом состязаний в Помпее, где участвовали команды восьми линейных кораблей и трех фрегатов. Дэвис – боец, который будет стоять, как троянский воин, до тех пор, пока ему не подсекут ноги. Говорят также, что очень опасен один из китобоев. Моуэт, шкура, которой мы закрываем тросовые талрепы, будет лучше и мягче, чем парусина.
– Пойду узнаю, сэр.
– Боже мой, Стивен, – произнес Джек Обри, когда они остались одни. – Какое удовольствие снова оказаться у себя на корабле, правда?
– Еще бы, – отозвался доктор.
– Еще нынешним утром я думал, как правы те, кто говорит, что лучше быть мертвым конем, чем живым львом. – Он выглянул из иллюминатора, очевидно мысленно повторяя сказанную фразу. – Нет, не так. Лучше погонять мертвого коня, чем живого льва.
– Вполне согласен.
– Пожалуй, я снова сказал не то. Точно помню, что мертвый конь упоминался, но за остальное не ручаюсь, хотя и горжусь тем, что знаю поговорки и умею вставлять их к месту.
– Не переживайте, дружище. Уверен, никакой ошибки нет. Эта мудрая поговорка учит правильно оценивать противника. Если хлестать мертвого коня – это детская игра, то такое же обращение со львом потенциально опасно, даже когда лев сидит в клетке.
Их нынешним противником была зыбь, и в своем желании развлечься все, кто был в это вовлечен, недооценили ее и продолжали проявлять легкомыслие, несмотря на очевидные доказательства. Даже после того, как волнение усилилось настолько, что корабль зарывался носом по самый фальшборт и стоять на ногах, не цепляясь за что-то, было невозможно, упрямцы твердили, что это сущий пустяк, к закату волнение уляжется, и всякий гребаный голландец, который норовит накаркать шторм, пустомеля, дурачина, хреновый моряк и окаянная ворона.
– Боюсь, что вас снова ждет разочарование, – произнес Джек Обри. – Но если волнение уляжется и судовые работы позволят, то завтра же мы устроим эти состязания.
Зыбь, вызывавшая постоянную килевую качку, несомненно, уменьшилась, однако Стивен, лежавший утром на койке с открытыми глазами, почувствовал какое-то неприятное перемещение корабля, не походившее ни на килевую, ни на бортовую качку – это был сильнейший крен непонятно в какую сторону, чего он никогда еще не испытывал. Это кренящее движение подвергало нагрузке набор судна и продолжалось, очевидно, уже значительное время, поскольку в каюте скопилось столько воды, что его башмаки отправились в плавание.
– Падин, – позвал он несколько раз и, не дождавшись ответа, произнес: – Куда подевался этот черномазый ворюга, черт бы его побрал?
– Господь и Дева Мария да пребудут с вами, господин, – отозвался Падин, открыв дверь, отчего в каюте стало больше воды.
– И с тобой да пребудут Господь и Дева Мария, – произнес Стивен, – а также святой Патрик.
Показывая куда-то наверх и несколько раз судорожно вздохнув, вестовой сказал:
– Разгулялся нечистый.
– Пожалуй, что так, – согласился Мэтьюрин. – Послушай, Падин, будь добр, дай мне сухие башмаки. Они в сетке на переборке.
Его каюта почти совпадала с центром тяжести корабля, и тем не менее амплитуда качки увеличилась, так что доктор два раза едва не упал: один раз в сторону, второй – назад. Единственным, кто оказался в кают-компании, был вестовой Говарда, который с испуганным видом произнес:
