Текст книги "Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма"

Автор книги: Патрик Гардинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В действительности, как иногда замечает Шопенгауэр, зависимость от источников и свидетельств, которая свойственна исследованиям историка, затрудняет понимание сути прошлого. Накопление фактов и информации, концентрация на знаниях, известных из вторых рук и поэтому "мертвых", – эти стороны научной деятельности ученого-историка хотя обычно и называются "изучением", тем не менее человек не может получить "истинное представление о жизни", которое возможно получить в результате непосредственного контакта с самой жизнью, а не в результате простого собирания того, что другие люди придумали или описали.

У Шопенгауэра есть интересный отрывок, в котором он разъясняет, что для человека, который учится, чтобы добиться истинного понимания, книги и т. д. являются не больше чем ступеньками стремянки, по которой он поднимается на вершину знания, и, "как только он преодолевает расстояние между ступеньками и поднимается на следующую ступеньку лестницы,

305

он оставляет промежуток между планками позади". С другой стороны, те, кто учится, "чтобы заполнить свою память", не используют ступеньки стремянки для восхождения, а вместо этого собирают их, таким образом разбирая лестницу, и нагружают себя ими, радуясь и получая удовольствие от того, что их груз увеличивается: следовательно, они "навсегда остаются внизу, потому что разрушают то, что должно поднимать их вверх" (том II) [1]. Просто ученость и книжные знания необходимо отличать от того, что в настоящем контексте Шопенгауэр называет мудростью, которая является глубоко проникающим ощущением и пониманием того, что есть вещи, что есть мир в действительности.

1 Интересно заметить, что эту метафору с лестницей, которую приводит Шопенгауэр, также использовал Витгенштейн в конце своего "Трактата", но он писал, что лестницу, по которой взбираются к знаниям, необходимо сбросить вниз, как только вершина достигнута, таким образом, он пытался показать, как необходимо, по его мнению, читать и понимать его книгу.

Из этого следует, что знания, в отличие от мудрости, всегда связаны с возрастом или с определенным периодом времени: говоря о людях прошлого, их можно сравнить с детьми по отношению к нам, и мы относимся к ним снисходительно, чего не можем сказать о мудрых людях прошлых времен.

Второе важное различие между историком и литератором заключается в том, что хотя историк и не является ученым, тем не менее его методы изучения подчиняются закону достаточного основания; и это означает, что он смотрит на все, что происходило в прошлом, с точки зрения связей с другими событиями, и учитывает их влияние на последующие события, особенно на те, которые относятся к современному ему периоду. Следовательно, понятие "значимый" используется в истории таким образом, что его возможно применить даже к тривиальным или незначительным событиям, если в дальнейшем оказывается, что в них участвовали сильные мира сего и эти события имели важные последствия для всего хода дальнейших событий.

306

Поскольку историки всегда стремятся объяснить прошлое таким образом, то и диапазон их интересов чрезвычайно ограничен: с одной стороны, они в значительной степени ограничены деятельностью выдающихся личностей (кого обычно изображают исключительно искусно и ярко) и с другой стороны массовыми движениями наций и армий.

Но в произведениях поэта или драматурга все происходит совершенно иначе. Проникновенно изображая характеры и описывая тщательно выбранные ситуации и места событий, они представляют конкретные действия, чувства и мысли отдельных людей таким образом, что они предстают перед нами как бы значимыми сами по себе; можно сказать, что через них художник показывает распространенные и общеизвестные черты человеческого характера и опыта широко, конкретно и в движении, а не абстрактно и неподвижно, причем он описывает их так мастерски, что поражает нас точностью и правдивостью и проникает в самую глубину нашего знания о нас самих.

Говоря словами Шопенгауэра, "отобранные автором характеры помещены в такие обстоятельства, где проявляются все их существенные качества, где мы проникаем в самые глубины человеческого сердца и где становятся очевидными все их экстраординарные и существенные действия" (том I).

307

Говоря в общем, в этом случае понятие значимости имеет совершенно другую силу: одно дело, когда оно рассматривается с точки зрения целей, которые ставит художник, и совсем иное, когда оно рассматривается с точки зрения целей историка или (Шопенгауэр мог бы добавить) простого рассказчика. В случае историка решение о том, считать ли событие или случай "значимым", в значительной степени определено вопросом: "Что случилось затем?" В случае художника – значимость события определяется по-иному: в контексте литературного произведения значение этого понятия зависит от того, каким образом автор изображает жизнь как "нечто особенное и индивидуальное" и далее так представляет ее, что его описания становятся раскрытием человеческого существования вообще.

Таким образом, можно утверждать, что такие великие писатели, как Лев Толстой или Томас Гарди, или великие драматурги, как Шекспир и Гете, на которых постоянно ссылается Шопенгауэр, могут описать один-единственный случай, возможно, даже простой жест или проблеск мысли таким образом, что мы моментально увидим как в ярком свете все истины, касающиеся непосредственно нас самих и наших отношений с другими; истины, которых мы не видели, глядя на вещи, как это обычно происходит, с точки зрения цели, причины и следствия.

Шопенгауэр полагал, что объяснение, которое он предложил, имеет силу для всех форм литературного искусства. В лирической поэзии, например, автор в основном стремится выразить свое внутреннее состояние – "тот, кто представляет, и тот, кого представляют, – одно и то же лицо" (том I). Но хотя именно по этой причине лирическая поэзия считается, с одной стороны, самым субъективным жанром в мире, в то же самое время она воплощает в себе конкрет

308

ные настроения, сильные желания и т. д., которые мы все испытываем и понимаем, и, таким образом, она отчетливо и точно выражает определенные аспекты Идеи человека. Талантливые стихи легко понятны, и они получают незамедлительную оценку только потому, что представляют совершенно кристальный образ распознаваемых человеческих эмоций и реакций, такой образ, который только возможно представить, абстрагируясь или "стоя в стороне" от чувств, которые их вызывают; и именно эта особенность: сочетание и противопоставление черт, присущих поэту, который, с одной стороны, является личностью, управляемой волей и имеющей человеческие желания и страхи, и, с другой стороны, поэт – как "безвольный" размышляющий субъект знания, дает лирическому стиху специфическую, преследующую нас остроту.

Но какими бы ни были достоинства такой поэзии, по своей природе она не способна достичь глубокой "объективности", которую Шопенгауэр связывает с эпическими и (прежде всего) драматическими произведениями. В самых известных примерах этого жанра, как оказывается, мотивы поступков и высказывания людей не просто естественны и непринужденны (Шопенгауэр полагает, что "романтический" стиль поэзии в этом отношении несравним с "классическим"), но они производят еще и впечатление, что, создавая своих героев, автор, образно говоря, "преобразовал себя" в их образы, так что в итоге они приобрели абсолютную искренность и подлинность.

309

И то, что только что было сказано о героях поэтических произведений, можно сказать об их темах: вполне естественно, что Шопенгауэр рассматривает трагедию как вершину драматического искусства, как нечто наиболее близкое к тому, что он называет фундаментальной действительностью вещей – "ужасами жизни... невыразимой болью, злом человечества и триумфом сил зла, презрительным доминированием случая и невосполнимым упадком справедливости и невинности" (том I). И те, кто, подобно доктору Джонсону, многократно страдали с героями пьес Шекспира, оплакивают отсутствие "поэтической справедливости" в трагедии, оказываются тупыми, "унылыми" жертвами абсолютно неправильного представления о характере трагедии, целью которой является показывать мир не таким, каким, мы думаем, он должен быть, а таким, какой он есть. И эта цель, по мнению Шопенгауэра, наиболее эффективно и полно достигается в произведениях, в которых описываемые несчастья происходят не в результате какого-то злоумышленного действия или ряда фантастических или невероятных несчастных случаев, а весьма естественно возникают из ситуаций или отношений, с которыми мы часто встречаемся в повседневной жизни, где люди "поставлены в такие отношения друг с другом, что их положение вынуждает сознательно и с открытыми глазами причинять друг другу много зла, причем каждый из них по-своему прав" (том I).

Такие драмы помогают особенно ясно понять, что способность приносить зло и несчастья является вечной и неотъемлемой частью нашей природы, так же как и сомнения и опасности, которые постоянно подстерегают нас в знакомой среде, к которой мы относимся с доверием, в то время как другие пьесы, где все подчинено либо ужасному и преднамеренному злу некоторых отдельных героев, либо непредсказуемому случаю, поражают нас не столь сильно, так как здесь мы склонны объяснить "зло" и "судьбу" как отдаленные внешние силы, которые (хотя они и ужасны) маловероятны и не касаются нас лично.

310

Поэтому первый вид трагедии – более предпочтителен. Он стремится непосредственно и всесторонне пробудить осознание всепроникающего характера человеческого существования вообще, а также больше подходит для того, чтобы "подготовить путь к тому" повороту воли, от которого зависит вся наша жизнь, в которой (как Шопенгауэр далее заметит) мы найдем наше истинное спасение.

3. Музыка. Для Шопенгауэра музыка занимает привилегированное место среди других видов искусств и стоит в стороне. Она существенно отличается от архитектуры, которая стремится показать Идеи непосредственно в естественных материалах, а также от живописи, скульптуры, и (хотя другим образом) от литературы, которые стремятся изобразить Идеи через образы определенных вещей другими средствами. И это потому, что, выражаясь более точно, она не связана с воспроизведением Идей вообще. И здесь, как может показаться, на Шопенгауэра произвел впечатление тот факт, что в музыке, в отличие от так называемого "изобразительного" искусства, об огромном большинстве инструментальных произведений нельзя сказать, что они имеют определенный предмет: другими словами, вполне разумно и уместно заметить, что о них нельзя спросить, "о чем" эта музыка, как мы спрашиваем о содержании картины, на которой изображены фигуры или плоды, или о содержании пьесы или романа, когда мы можем ответить, что в них происходит или о ком они. (Отсутствие "предмета" частично объясняет аналогию, которую иногда проводят между современной "абстрактной" картиной и музыкой.)

311

Как замечает Шопенгауэр в одном месте, "тому, кто полностью отдается впечатлению, которое производит на него симфония, кажется, что он видит всевозможные события, происходящие в жизни, и мир, и все же, если он начнет размышлять, он не сможет найти никакого сходства между музыкой и образами, которые возникали в его сознании" (том I). Но разве это не поднимает любопытную проблему? Поскольку каким образом, позвольте спросить, музыкальное произведение, например соната, может казаться слушателю глубоко выразительной или красноречивой и в то же самое время не иметь ничего, что могло бы быть описано или изображено каким-либо другим способом, кроме музыки?

Шопенгауэр признавал, что музыку в действительности весьма часто пишут с целью представить в слуховых образах явления чувственного мира, как если бы она могла быть "картиной в звуках". Такую музыку он назвал "подражательной" и в качестве примера привел произведение Гайдна "Времена года"; и, тем не менее, он придерживается мнения, что произведения такого рода искажают сущностную природу музыки, и потому он "полностью отрицает" такие произведения (том I). Он также выдвигает подобные возражения, когда слова песни или либретто оперы доминируют над музыкой, а музыка играет лишь подчиненную или просто выразительную роль: "если музыка подходит слишком близко к словам и стремится выразить себя в конкретных представлениях, то это значит, что она говорит не на своем языке" (том I).

312

Россини, которого Шопенгауэр ценил очень высоко, избежал этой ошибки; его музыка говорит "на собственном языке" настолько ясно, что ей не требуется сопровождение слов, ее можно исполнять на любом инструменте, и при этом она не теряет ни своего значения, ни своей силы, чего нельзя сказать о самой великой опере. В более позднем произведении ("Parerga", II) Шопенгауэр яростно критикует все, что, по его мнению, отвлекает наше внимание от музыки, он не имеет в виду само развитие темы, а имеет в виду то блестящее зрелище, которое сопровождает исполнение таких произведений: в этом случае слушатели "почти не улавливают священный, таинственный, внутренний язык мелодии" и "цель, которая поставлена перед музыкальным произведением, фактически недостижима". Еще хуже обстоит дело с балетом, так как здесь присутствие танца буквально сводит на нет эстетический эффект музыкального произведения.

Такие соображения связаны с предположением Шопенгауэра, что, в конце концов, музыка связана с Волей, и только с ней: другие виды искусства "говорят только о тенях, а она говорит о реальности (Wesen) (том I). Он утверждает, что поскольку абсурдно полагать, что музыка обращается непосредственно к видимым материальным явлениям, составляющим мир чувственного восприятия и тех Идей, которые лежат в его основе, то, следовательно, ее необходимо рассматривать отдельно, не связывая ни с чем, что попадает в пределы человеческого сознания. Напротив, в музыке "внутренняя сторона" человека, а также мира вообще находит наиболее глубокое и полное художественное выражение.

313

И здесь, как утверждает Шопенгауэр, мы получаем ответ на наш вопрос, почему мы реагируем на музыку именно так, а не иначе и почему мы ощущаем ту "истину", которую мы не можем объяснить, обращаясь к музыкальным произведениям, как к попытке представить или показать другим способом характерные черты нашего чувственного опыта. Ответ следующий: это потому, что музыка фактически дает нам ни больше ни меньше то, что является "тайной историей нашей воли", и непосредственно в мелодии мы находим "квинтэссенцию" неисчислимых стремлений и эмоций, которые составляют и окрашивают внутреннюю жизнь каждого из нас; мелодия то удаляется, то опять возвращается к основной мысли, отражая вечную и неизменную природу человеческой воли, которая находится в состоянии постоянной борьбы и затем, получив удовлетворение, вступает в борьбу снова.

Так, в симфонии, созданной композитором, например, таким, как Бетховен, с максимальной точностью и исключительной тонкостью выражен широкий диапазон человеческих страстей и чувств, таких страстей и чувств, которые, как мы интуитивно понимаем, связаны с внутренней природой всей действительности, с тем, что Шопенгауэр назвал rerum concordia discors, противоречащее согласие вещей. В результате этого мы постоянно стремимся облачить музыку в "плоть и кровь" и позволить нашему воображению представлять многообразие сцен и примеров, взятых их жизни и природы. Но это стремление не должно вводить нас в заблуждение, и мы не должны представлять музыку как нечто, чем она в действительности не является. В работе, на которую мы уже ранее ссылались, Шопенгауэр продолжает настаивать, что "выражение страстей – одно дело, а изображение вещей в живописи – совсем другое" ("Раrеrga", II); тем не менее необходимо признать, что графические образы, вызванные тем, что мы слышим, являются не чем иным, как "произвольными дополнениями", находящимися вне музыки, которую лучше всего воспринимать и понимать непосредственно в ее подлинной чистоте.

314

Утверждение Шопенгауэра, что имеется неразрывная связь между музыкой и человеческой страстью, что музыка, "подобно Богу, видит только сердцем", без сомнения, частично основано на том, что наиболее приемлемые термины для описания и характеристики большинства музыкальных произведений в основном заимствованы из того словарного запаса, который мы обычно используем для описания эмоций, настроений и нашего общего состояния в целом. "Веселая", "меланхоличная", "торжественная", "томная", "ностальгическая" и так далее типичные примеры; а тот факт, что многие из используемых выражений также могут описывать физические движения и поведение, не очень беспокоил Шопенгауэра, поскольку им была разработана теория взаимоотношения воли с телом. Более того, есть еще одна причина, почему его интерпретация музыки казалась ему правильной. Это потому, что такая интерпретация помогла ему объяснить и оправдать высший статус, который он определил для музыки среди других видов искусства, и позволила согласовать эту теорию с главной мыслью, лежащей в основе его собственной метафизики, а именно: что каждый человек, являясь "микрокосмосом", находит суть всего существования в себе самом. Такая точка зрения (как полагает Шопенгауэр) позволила бы утверждать, что музыка является своего рода скрытым упражнением в метафизике, где мозг не знает, что он философствует.

315

Раскрывая "самые глубокие тайны человеческих желаний и ощущений", которые не поддаются характеристике сознанием или размышлением, утверждает Шопенгауэр, композитор в то же самое время "показывает саму внутреннюю сущность мира и выражает самую глубокую мудрость на языке, который его разум не понимает" (том I). Но он уже охарактеризовал философию как попытку выразить истинную природу действительности в общих понятиях при условии, что философ не должен пытаться (подобно метафизикам-рационалистам) извлечь объяснение истинной природы действительности из этих понятий априорно.

Именно в этом он видел сходство между музыкой и философией, когда музыка действует "интуитивно" и, так сказать, "подсознательно", в то время как философия пытается осознавать в исключительно рациональной и понятной форме; и далее Шопенгауэр выдвигает достаточно убедительное предположение, что в том случае, если бы было возможно дать подробное разъяснение содержания музыки с помощью понятий, то стало бы возможным дать полное и адекватное философское объяснение внутренней природы мира. Однако это предположение несостоятельно в связи с тем, что рефлексивная мысль абсолютно не способна понять и проникнуть в бесконечно разнообразный и сложный механизм "движений воли", который находится под поверхностью выразимого сознания; в музыке эти "движения воли" находят естественное и точное выражение, а разум, в конце концов, вынужден просто обобщать их с помощью "широкого и отрицательного понятия ощущения".

Шопенгауэр допускает, что в его идеях о музыке имеется достаточно много неясностей, которые объясняются сложностью предмета. Несомненно, утверждение (неоднократно повторяющееся), что музыка является своего рода языком, требует более глубокого разъяснения, чем здесь представлено; поскольку в том

316

смысле, как оно приведено здесь, его можно принять просто за метафору. Но в любом случае, считаю неуместным предпринимать формальную критику теории музыки Шопенгауэра, рассматривая ее отдельно, как нечто целое, поскольку, с одной стороны, идеи Шопенгауэра о музыке неразрывно связаны с остальной частью его философской системы; кроме того, следует заметить, что его главный интерес заключается в том, чтобы создать такую систему, в рамках которой возможно выдвинуть целый ряд ясных, понятных и заставляющих мыслить отдельных наблюдений по определенной теме.

Как известно, его идеи оказали значительное влияние на Вагнера: среди его записей, хотя не всегда достаточно последовательных, можно найти ссылки на Шопенгауэра, когда он говорит об эмоциональном и философском значении музыки, а влияние метафизики Шопенгауэра ясно заметно в опере "Тристан". Но, несмотря на то что работы Шопенгауэра оказали значительное влияние на произведения Вагнера, который находился под сильным впечатлением идей Шопенгауэра, нельзя сказать, что восторг Вагнера встречал взаимность со стороны Шопенгауэра. После того как Шопенгауэр посетил "Летучего Голландца", он заметил, что Вагнер не знает, что есть музыка. И в письме к Фрауэнштедту (от 30 декабря 1854 года) он сухо заметил, что "получил книгу Рихарда Вагнера, напечатанную на прекрасной толстой бумаге и в замечательном переплете, предназначенную только для друзей, а не для продажи. Книга называется "Кольцо Нибелунгов", в ней представлены либретто четырех опер, музыку к которым Вагнер собирается написать в ближайшем будущем – без сомнения, истинные произведения Искусства Будущего: звучит фантастичес

317

ки... К книге не приложено никакого письма, а лишь надпись "С почтением и благодарностью" [1]. Какое бы влияние ни оказали идеи Шопенгауэра и к каким последствиям ни привели бы его философские теории, собственные предпочтения Шопенгауэра в музыке, как и в других видах искусства, которые характеризовались его пристрастием к греческому стилю, в значительной степени отразили интересы и симпатии, характерные для Германии первых десятилетий XIX века. И вряд ли его привлекли более поздние достижения второй половины столетия, связанные с развитием более цветистого романтического стиля.

1 Briefe (Письма). Изд. "Grisebach". Стихотворение "Кольцо" ("The Rinq") было издано лично Вагнером в 1853 году.

Глава 6

ЭТИКА И ИНДИВИДУАЛЬНАЯ ВОЛЯ

До сих пор Шопенгауэр проявлял особый интерес к двум проблемам: первая – проблема границ человеческой мысли и знания, и вторая – характер эстетического сознания, которое рассматривается, в некотором смысле, как средство "преодоления" вышеупомянутых границ. Шопенгауэр трактует каждую из этих проблем, ссылаясь на ключевое понятие – понятие воли, причем последнее рассматривается как основополагающее, как для внутренней природы самого человека, так и для мира, к которому он принадлежит как явление феноменальное. Но прежде чем приступить к подробному объяснению, Шопенгауэр попытался дать определение человеческой природы, как она есть и как она проявляет себя в поступках индивида. Тем не менее, многое остается неясным, и эта проблема требует обсуждения, так как здесь мы сталкиваемся с двумя вопросами, которые, можно сказать, "касаются каждого непосредственно и... никого не оставляют равнодушным, стоящим в стороне": проблема, связанная с пониманием этики и, неотделимая от нее, проблема человеческой свободы.

319

Шопенгауэр рассматривает эти проблемы в нескольких своих произведениях как имеющие исключительную степень "серьезности". Первая работа, в которой он касается этих вопросов, хотя и поверхностно, "Четвероякий корень" (глава VII); большая часть четвертой книги "Мир как воля и представление" также посвящена этой проблеме, которая далее рассматривается в его двух последующих трудах: "О свободе воли" и "Об основании морали" (1841), а также в собрании очерков "Parerga и Paralipomena", в котором содержится достаточно длинная глава под названием "Этика". Таким образом, вряд ли можно обвинить Шопенгауэра в пренебрежении нравственной темой и в отсутствии ее философского анализа.

Важно отметить, что в начале обсуждения проблемы Шопенгауэр предупреждает читателей, знакомых с другими трактатами по этике, что его дальнейшие размышления могут их разочаровать. Мысль о том, что философия может быть "практичной", то есть что она "учит, как себя вести" или "перевоспитывать характер", – давно устарела, и от нее, наконец, необходимо отказаться: в действительности задача философии – проводить исследования, а не предписывать, что надо делать; она может лишь объяснить и интерпретировать то, что происходит. Ибо здесь, где ставится вопрос о ценности или ничтожности бытия, "о спасении или уничтожении", решающий голос имеют не ее "мертвые понятия", а именно "сокровенная сущность" самого человека.

Шопенгауэр обращается к Шлейермахеру и приводит его в качестве примера философа, который рассматривает такие абстрактные понятия, встречающиеся в сфере морали, как, например, долг, добродетель, высшее благо, моральный закон, в качестве точки отправления, а затем с особой тщательностью анализирует эти понятия, при этом даже не думая обратиться к их источнику, которым в реальной жизни является человек, в результате чего все его рассуждения оказываются бесполезными и скучными (том II).

320

Шопенгауэр пытается избежать этой ошибки и не берет на себя смелость положить эти понятия в основу правил и всеобщих законов как раз и навсегда данные, а лишь представляет каждое из вышеупомянутых понятий как некий обобщенный закон морали. Из этого, однако, не следует, что Шопенгауэр придерживается модной в то время линии Гегеля, трактующего эти понятия исключительно с точки зрения истории; не следует ожидать, что Шопенгауэр расскажет какую-либо поучительную историю и затем объявит ее философией, как если бы эта проблема заключалась лишь в том, чтобы попытаться проложить путь между началом и концом мира, а затем определить наше место на этом пути. Помимо ряда других возражений, которые могут возникнуть при рассмотрении этого вопроса, предпринимается попытка пофилософствовать в свете закона достаточного основания, попытка скорее найти ответы на такие вопросы, как "откуда, каким образом, куда и почему", а не на вопрос "что" (том I).

По мнению Шопенгауэра, существует еще один аспект, к решению которого он подходит совершенно иначе и который отличает его подход к проблеме морали от его предшественников и современников, кратко говоря, это – его отношение к такому понятию, как "теологическая этика". Большинство философов, занимающихся проблемами морали и придерживающихся общепринятого понимания этой проблемы, заявляли, что в основе и в оправдании моральных убеждений должна быть воля и цели внешнего "трансцендентного" бытия, причем это бытие представлялось в виде сверхчеловека, или Бога, а иногда (менее определен

321

но) это бытие представлялось завуалировано, в виде "свода правил" или "Заповедей". Такая концепция понимания внешнего бытия была общепризнанна не только на тех основаниях, что являлась неотъемлемой характеристикой законности любой моральной системы (так как без нее не было бы смысла полагать, существуют ли обязанности вообще и действительно ли необходимо подчиняться моральным правилам); но также эта концепция считалась необходимой для мотивации людей придерживаться в своей жизни признанных моральных правил, так как перед ними была перспектива поощрения или наказания (в той или иной форме) за то, что они совершили в жизни.

Шопенгауэр уверяет, что он не собирается касаться "гипотез" подобного рода. Кант разрушил спекулятивную теологию, разоблачая пустые, голословные "доказательства" существования Бога (ОМ, 2), и, таким образом, "отделил теологию от философии". После этого, когда речь заходила о псевдометафизике, он, по крайней мере, не поднимал бровей от удивления, говоря о мистических "заповедях", "бесконечности" и "сверхчувствительности", когда было бы больше к месту говорить о таких понятиях, как "облако – кукушка – земля", – ни к чему "подавать пустые блюда, накрытые салфетками" (том I).

Шопенгауэр полагал, что моральная философия – была ли она общепринята или нет – вступила в период кризиса, и основанием для его предположения были понятия, аналогичные тем, которые лежали в основе мнений, не так давно выраженных в эстетическом экзистенциализме Сартра и его последователей. Сартр полагал, что если мы отбросим идею Бога как создателя человека по своему подобию в соответствии с предопределенным образцом и с предопределенной ему ролью или целью, то мы должны внимательно отнестись к логическим следствиям наших убеждений. Было бы совершенно неверно, например, продолжать придерживаться точки зрения о существовании некоторых априорных ценностей, представляющих собой нечто в виде "интеллигибельных небес".

322

Как раз напротив, если Бог не существует, то и возможность обнаружения предшествующих ценностей, предписанных свыше, также исчезает [1]. Понятия ценностей и норм морали, закрепленных и данных свыше и существующих независимо от выбора человека и его притязаний, являются такими же мифическими, как и идея о существовании предустановленной "природы" или "сущности", которой каждый из нас, как индивидуальное человеческое существо, должен соответствовать. Основываясь на данной концепции, Сартр пришел к следующему заключению: ответственность за то, какие моральные правила и законы мы признаем, а также за действия, которые мы совершаем, и за черты характера, которыми мы обладаем, ложится на нас, и только на нас, так как все это мы выбираем (или должны выбирать) сами. Но как мы скоро увидим, данная позиция, в общем, отличается от той, которой придерживается Шопенгауэр.

1 Сартр Ж.-П. Existentialism and Humanism (Экзистенциализм и гуманизм).

Действительно, так же как и Сартр, Шопенгауэр начинает свои размышления, основываясь на утверждении о том, что теологическая этика в настоящее время находится в упадке. Как принято полагать, Шопенгауэр не считает возможным признать, что религиозные догмы могут служить практической цели – удерживать поведение человека в рамках благоразумного, поскольку только эмпирические исследования могут решить этот вопрос. Также считается, будто Шопенгауэр был готов в конце концов признать, что некоторые религиозные док

323

трины могут вести к глубокому пониманию различных вещей. Однако, как мы уже видели, он категорически отрицает, что религиозным утверждениям можно полностью доверять и принимать их как истинные: интерпретировать их в этом смысле и затем пытаться объяснить с точки зрения философии кажется Шопенгауэру абсурдным.

Поскольку полагают, что аллегорические доктрины религий представлены так, как если бы их сообщали и познавали как истинные, "интуитивно", как если бы эти истины были необходимы для моральной философии, то к истинам такого рода можно прийти другим независимым путем, например с помощью системы, сходной с системой Шопенгауэра. Но в такой системе, которая не признает утверждений, лежащих в основе всей "трансцендентной" метафизики, даже не может возникнуть вопрос о постулировании благосклонного творческого божества или сверхприродного законодателя, существующего "вне" или "по ту сторону" мира. А философское размышление о внутренней природе самого мира показывает, что на самом деле не существует никакого задуманного этического замысла для мира и что человеческое существование, вместе с иными феноменальными проявлениями воли, обречено на вечное противоречие и страдание.