Текст книги "Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма"

Автор книги: Патрик Гардинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шопенгауэр, обращаясь к этому "закону", называет его по-разному, давая ему не всегда последовательные формулировки; однако в целом он рассматривает его как закон, утверждающий, что каждому "изменению", которое происходит в мире явлений, должно предшествовать некоторое "состояние" или условие, которое вызывает это изменение, и мы можем сказать, что это условие или ряд условий являются причиной этого изменения, а это будет означать то же самое, как если бы мы сказали, что определенные изменения, о которых идет речь, регулярно наступают в результате определенных условий, о которых здесь идет речь, и "такую последовательность мы называем результатом или следствием" (ЧК, 20).

137

Таким образом, Шопенгауэр не усматривал существования причинной связи между явлениями, предполагающей некую квазилогическую "связь", которая неким волшебным образом объединяет причину и следствие. Здесь его позиция не отличается от той, которой придерживались Юм и другие философы, выступавшие против этой идеи. Утверждение, что мы черпаем наши знания о причинах изменений в мире явлений исключительно из нашего опыта, также не принадлежит Шопенгауэру: все, что мы можем с уверенностью утверждать априорно, состоит в том, что если некоторое изменение происходит, то должна иметься причина или ряд причин, с которыми это изменение связано. То, что в каждом конкретном случае явилось причиной определенного события, – чисто эмпирическая проблема. Более того, он подчеркивает, что действительные причины, предшествующие конкретному событию, могут быть многочисленными и сложными, и в таком случае при попытке определить причину в повседневной жизни, говоря о конкретной причине, мы обычно выбираем только последнюю или решающую из целого ряда предшествующих причин, условий или обстоятельств, каждое из которых может быть необходимым для данного изменения или события, которое мы пытались объяснить.

Возможно, Шопенгауэр заблуждался, когда говорил о "законе причинности" в этом контексте; мы можем подумать, что закон, о котором идет речь, является некоторым видом эмпирической гипотезы, хотя Шопенгауэр имел в виду нечто совсем иное. Шопенгауэру этот закон был необходим, чтобы соотнести и расположить в определенном порядке фрагменты перцептивного опыта, независимо от того, относится ли это к обычным практическим наблюдателям или к ученым-исследователям и теоретикам. Таким образом, абсолютно неуместно говорить, будто мы могли бы эмпирически оценить случаи его применения для противоположных явлений. Но в равной мере его нельзя рассматривать и как просто эвристическое решение, которое мы можем применить или которым можем пренебречь по своему желанию. Говоря словами Шопенгауэра, это "трансцендентальный закон", закон, который устанавливает и определяет до любого опыта, что в любом случае возможно для объективного знания (ЧК, 20).

138

Однако в этом месте возникает ряд вопросов, касающихся той роли, которую Шопенгауэр желает отвести этому закону. Например, можно спросить, каким образом, по мнению Шопенгауэра, будет работать этот закон, чтобы представить нам тот объективный мир, структуру которого мы можем объяснить, обращаясь только к нему самому. Почему, например, надо думать, что наши основные способы интерпретации нашего опыта и его категоризации зависят от того факта (если это можно считать фактом), что мы соблюдаем закон, описанный выше? Возможно, Шопенгауэр и прав, утверждая, что система или схема, в пределах которой мы опознаем и организуем элементы нашего опыта, пропитана мыслями о причине в той степени, которая была недостаточно признана философами, и эта система проливает свет на нашу природу и интеллектуальный склад, но разве наше умение работать с такой системой является условием для возможности объяснения причины каждого события, как он предлагает?

Более того, Шопенгауэр говорит так, будто это тот случай, когда не только мы признаем действительность закона причинности, но будто сам опыт таков, что должен согласовываться с ним. Но как может быть подтверждено это утверждение? Даже если предположить, что Шопенгауэр прав и мы рассматриваем и пытаемся объяснить его утверждение определенным образом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее непременно и при всех обстоятельствах окажется соответствующим тем моделям, которые мы ищем? Если даже предположить, что мы рассматриваем мир определенным образом и пытаемся объяснить его определенным способом, разве это само по себе гарантирует, что происходящее в природе непременно и при любых обстоятельствах будет соответствовать тем моделям, которые мы стремимся применить к ним?

139

Я полагаю, причиной затруднений, с которыми столкнулся Шопенгауэр, рассматривая роль причинности в наших знаниях, можно считать то, что он не смог в процессе своих рассуждений разграничить различные подходы к решению проблемы; он объединил все подходы под одним заголовком, в результате чего концептуальные, методологические и психологические или феноменологические вопросы тесно переплелись друг с другом. Такая путаница особенно очевидна, когда Шопенгауэр анализирует процесс восприятия, к рассмотрению которого мы далее приступаем. Этот процесс, главным образом, представляет собой интуитивное "понимание причины и следствия", и в то же время очевидно, что восприятие (так признано считать) включает в себя или предполагает понятие причинности, что само по себе достаточно, чтобы продемонстрировать универсальную применяемость и необходимость закона причинности ко всему нашему опыту, как это уже было объяснено выше.

Восприятие и ощущение

До сих пор Шопенгауэр рассматривал наше знание мира сугубо с точки зрения своей формальной системы; его теория восприятия рассматривается для того, чтобы прояснить источник, из которого наши знания черпают материал и содержание. Согласно Шопенгауэру, только ощущения являются первоисточником информации для нашего эмпирического познания вещей, "отправной точкой", из которой берет начало восприятие, и только на

140

основании того, что нам дают ощущения, наш разум, формами которого являются чувственность и понимание, может преобразовать полученную информацию в наше представление мира "как материи, имеющей протяженность в пространстве, множество форм и продолжительность во времени" (том I). Однако в действительности только одни ощущения – зрительные, слуховые, осязательные и т. д. – являются для восприятия не более чем "сырым материалом"; они представляют собой лишь ощущения "непосредственного объекта" (то есть тела) субъекта и, как таковые, не относятся ни к чему, что лежит вне их; "то, что видит глаз, слышит ухо или чувствует рука, не является восприятием, а лишь его данными" (там же).

Исходя из этого мы можем предположить, что Шопенгауэр в итоге предвидел, что деятельность ума при восприятии сводится не более чем к "синтезу", то есть данные, поступающие от различных органов чувств, объединяются и формируются в образы, а эти образы представляют собой описание того, что мы имеем в виду, когда говорили об ощущаемых объектах. Но такое понимание было бы ошибочно. Как замечено ранее, он утверждал, что понятие физического объекта предполагает понятие чего-то действующего причинно по отношению к другим объектам, включая наши собственные тела; и можно сказать, что его концепция чувственного восприятия отражается в этом утверждении. Физические объекты, которые мы воспринимаем зрением, осязанием и т. д., нельзя "сводить" только к тем ощущениям и чувствам, которые возникают, когда мы смотрим на них или прикасаемся к ним: "ощущение, которое у меня возникает, когда я надавливаю рукой на стол, не дает мне представления о том, как соединены его части, или о чем-либо подобном; и только лишь когда мое понимание проходит путь от ощущения до его причины, "оно воссоздает образ тела, имеющего твердость, непроницаемость и плотность" (ЧК, 21).

141

Другими словами, обычное восприятие можно объяснить как процесс понимания, который представляет собой отнесение ощущений к их причинам "посредством его одной простой функции"; и только таким образом мы осознаем видимый и осязаемый мир материальных вещей. Считают, что этот процесс происходит непосредственно и неосознанно: "мы замечаем причину только лишь нераздельно с ощущением". Тем не менее, то, что такой процесс действительно имеет место, можно проверить путем различных экспериментальных исследований, включая оптические и физиологические факты, подтверждающие то, что происходит, когда лучи света попадают на сетчатую оболочку глаза; например, тогда становится понятным, что, если бы зрение было только ощущением, мы получали бы представление об объекте в перевернутом виде".

Шопенгауэрова теория восприятия наверняка окажется трудной даже для самых приверженных его комментаторов, будут ли они говорить о ней как в общих чертах, так и рассматривая ее в свете того, что он говорит по этому поводу в своих различных работах. Во-первых, вызывает сомнение уместность предоставления Шопенгауэром психологических фактов для доказательства своих взглядов. Действительно, возможно, что психолог может дать подобное описание происходящего в организме, когда мы говорим, что видим что-либо, и это описание будет причинным, поскольку он упомянет, что происходит в определенных областях нашего мозга и нервной системе как следствие этого действия, например, когда свет возбуждает сетчатку глаза.

142

Но вовсе не обязательно, что в этом описании пойдет речь об ощущениях, и также оно вряд ли представит доказательства утверждения, что в зрительном восприятии мы каким-либо образом осознаем чистые данные органов чувств, а далее они приводят к пониманию и к выводам, которые раскрывают их причины. Теории оптики о том, что происходит, когда лучи света проходят через хрусталик глаза, не предполагают, что мы на каком-либо уровне сознания сенсорно фиксируем перевернутый образ на сетчатке глаза, который мы далее исправляем на основе наших знаний о "преломлении лучей в соответствии с законами оптики": ни оптика, ни психология не рассматривают вопрос "как мы видим" в свете определенных гипотетических умений и знаний, которые необходимы для выполнения данной деятельности. И кроме того, вся концепция восприятия как переход от следствия к причине, как было описано выше, может показаться, как заметил Уильям Джеймс [1], чем-то особенным в любом случае.

1 См.: The Principles of Psychology (Научные основы психологии). Т. II.

Казалось бы, по крайней мере, что, когда мы говорим о таком процессе, причины и следствия можно определить независимо друг от друга: и все же Шопенгауэр, я полагаю, наверняка заявил бы, что в случае, например, если мы видим стол, невозможно разделить зрительные ощущения, из которых возможно получить подлинное восприятие стола. Таким образом, этот случай нельзя сравнивать с нормальным положением дел, когда мы приходим к возможным причинам из ощущений, как, например, я понимаю, что причиной острой боли, которую я ощущаю в руке, является укус осы. Следовательно, можно утверждать, что даже если мы допустим, что чувственный опыт невозможен без "ощущений" или "сенсорных впечатлений", выражаясь этими нечеткими терминами, то, мягко говоря, понимание Шопенгауэром их роли восприятии весьма туманно.

143

Другая трудность, которую представляет теория восприятия Шопенгауэра, состоит в том, что она приводит нас к мысли о материи или "реальном" мире, как если бы они находились за экраном или неким барьером сенсорных впечатлений; мы не ощущаем физические предметы непосредственно, а ощущаем лишь результат их воздействия на нас и из этого делаем заключение об их существовании и природе. Но если таков его взгляд, чем же тогда он отличается от тех теорий "представления" или "причины", которые он так критиковал, считая ошибочными и невнятными?

Теперь абсолютно ясно, что бы Шопенгауэр ни подразумевал, говоря "вещи, которые могут показаться противоречивыми", он главным образом утверждал, что мы имеем непосредственное знание о материальных объектах: именно благодаря ощущаемым, а не неощущаемым причинам наших чувств мы познаем физические объекты.

В таком случае, каким же образом он это доказал? Одним из возможных доказательств может быть тот факт, что он неизменно утверждает, что понимание является "конструирующим", воссоздающим причины, а не "делающим выводы" или "строящим догадки" о причинах на основе наших ощущений, используя аналогии для более четкого понимания, чтобы проиллюстрировать роль, которую понимание выполняет для преобразования чувственного опыта в наше нормальное осознание внешнего телесного мира; например, он сравнивает понимание с "творящим художником", а чувства – с "подсобными рабочими, которые подают ему все необходимое" (ЧК, 21).

144

Таким образом, то, что мы воспринимаем эмпирически, является, так сказать, совместным продуктом чувственного восприятия и понимания, ничем более того; и не существует никакого не эмпирического остатка других нередуцируемых к этому объектов, к которым косвенно относится наше восприятие. Тем не менее, вряд ли будет правомерно задать вопрос о том, как возможно рассматривать ощущаемые объекты как являющиеся результатом определенной работы нашего рассудка с чувственными данными и в то же самое время как вызывающие причину или являющиеся причиной этих данных; и трудно предсказать, как Шопенгауэр мог бы удовлетворительно ответить на этот вопрос.

Стараясь доказать, что, с одной стороны, эмпирическую реальность возможно исчерпывающе охарактеризовать посредством того, что чувства и разум представляют сознающему субъекту, а с другой стороны, что закон достаточного основания в его причинной форме тесно связан с этим процессом; как только мы осознаем эту реальность, Шопенгауэр приходит к такому выводу, который (по крайней мере, в такой форме, как он формулирует свое доказательство) оказывается абсолютно несостоятельным.

Но, несмотря на вышесказанное и на многочисленные неясности, подход Шопенгауэра не лишен достоинств. Например, он пытался сохранить (хотя и г рамках не совсем уместной генетической теории) четкое разграничение между понятиями ощущение и восприятие. И именно этим его взгляд отличается от той точки зрения, которой придерживались многие философы и психологи на протяжении XVII и XVIII веков и, например, такие писатели, как Джеймс Милль и Бейн в XIX веке, которые пытались так или иначе приравнять восприятие

145

к ощущению. И вполне понятно его отступление от этой столь укоренившейся традиции, так как на определенном этапе такое равенство приводит к значительным затруднениям, которые частично связаны с теми ролями, которые отводятся этим понятиям при формировании наших мыслей об опыте и об отношении к нему, и эти различия находят свое выражение во всех возможных средствах нашего языка.

И именно это Шопенгауэр имел в виду, когда доказывал, что, в то время когда мы говорим об ощущениях, наше внимание направлено, главным образом, на нас самих, а когда мы говорим о восприятии, мы рассматриваем то, что "находится вне нас". Он писал: "в ощущениях никогда нет ничего объективного" (ЧК, 21), хотя они и являются единственным источником наших знаний о том, что происходит в объективном мире вещей и событий, а чувства сами по себе никогда не могут быть не чем иным, как только личными, "субъективными", лишь теми состояниями, которые испытывает наш организм в целом. В восприятии же наши интересы и отношения связаны со сложным миром вещей вне нас. Таким образом, то, что мы обладаем высокоразвитыми способностями объяснять и разъяснять, входит в само понятие воспринимающего сознания вместе со способностью использовать и применять уроки, извлекаемые из предыдущего опыта; частично поэтому Шопенгауэр подчеркивает "интеллектуальный" характер восприятия.

Тем не менее, лишь только тот факт, что он провел четкое различие между восприятием и ощущением, не позволяет нам полностью согласиться с его, в определенном смысле, эксцентричной теорией восприятия. Более того, если мы начнем противопоставлять эти понятия, возникнет целый ряд вопросов, которые Шопенгауэр даже не упоминает, вопросов, которые каса

146

ются таких проблем, как использование некоторых существенных сенсорных понятий, каким образом выражаются или обсуждаются различные виды перцептивных суждений. Но какими бы смелыми ни были его формулировки, когда он различает эти понятия и когда он настаивает на этих различиях, по крайней мере, он смог показать тот аспект проблемы, который до сих пор еще не оценили по достоинству.

Мышление и опыт

Только что мы рассмотрели концепцию Шопенгауэра о наших обыденных знаниях мира. В широком смысле слова мы наметили ее общие черты. Наше осознание эмпирической реальности заключается в способности постигать идеи или представления, которые основаны на данных наших органов чувств и выстроены в определенном порядке в соответствии с универсальной структурой, привнесенной воспринимающим субъектом. При таких условиях реальность непременно проявится не как "единое целое", а как легко различимое множество отдельных явлений; более того, так как с точки зрения явлений мы сами "объекты среди объектов", то мы являемся субъектами, которые наблюдают за соблюдением "principium individuationis", и, таким образом, ограничены определенными пространственно-временными установками и взглядами.

Из этого следует, что все наши представления о мире явлений фрагментарны и частичны по своему характеру; ни о каком всеохватывающем понимании реальности, как пытались представить себе метафизики, на данном этапе не может быть и речи. Напротив, наше понимание состоит в нахождении связей и соединении отдельных

147

разрозненных элементов опыта так, как это предусматривает закон достаточного основания в его различных видах. Таким образом, Шопенгауэр пишет об "абсолютной и полной относительности мира как представления" и утверждает, что здесь "единственным стремлением познания будет стремление выяснить относительно объектов лишь те отношения, которые устанавливаются законом достаточного основания, а следовательно, и определить их многообразные связи в пространстве, времени, а также причинные связи" (том I).

И это действительно так, поскольку, если рассматривать понятие объекта вне системы пространственно-временных и причинных связей, к которым оно имеет отношение, то оно не имеет значения, оно – пустое: "если бы все же эти связи были разорваны, то все объекты исчезли бы из нашего знания" (там же).

Тем не менее, еще не все сказано. Остается исключительно важный аспект, связанный с нашими повседневными знаниями, которые необходимо рассмотреть. Мы не просто воспринимающие существа: как утверждает Шопенгауэр, мы также стремимся накопить и систематизировать для дальнейшего применения факты, которые мы получаем через восприятие, и передать их другим, а это предполагает исследование "абстрактного" и дискурсивного мышления, в котором закон достаточного основания играет значительную роль. Чтобы лучше понять, что говорит по этому поводу Шопенгауэр, сначала необходимо рассмотреть его взгляд на связь мысли с эмпирической реальностью.

148

Шопенгауэр настаивает на том, чтобы эта связь была четко определена, так как многие ошибки и ошибочные понятия догматиков-метафизиков происходили из-за того, что они не понимали этой связи. Ни мышление, ни лингвистические формы, в которых она находит свое естественное выражение, нельзя охарактеризовать, не признав их непременной зависимости от того, что нам дано в чувственном опыте. Мышление вполне возможно назвать "отражением", "рефлексией" (Reflexion), так как оно фактически является "копией (Nachbildung) или повторением первоначально наличного мира восприятия, хотя это и особый вид копии из абсолютно иного материала" (том I); здесь уместно провести аналогию со зрением, так как оно имеет "производный и вторичный характер" по отношению к тому, о чем здесь идет речь (ЧК, 27). Мышление, представленное как отражающее или копирующее эмпирический мир, пользуется определенным "классом представлений", которые мы должны тщательным образом отличать от "представлений восприятия", о которых говорили выше. Так как те представления, о которых мы говорим сейчас, являются абстрактными понятиями, то было бы абсурдно говорить о возможности наблюдать или засвидетельствовать какое-либо из этих понятий; оно не может "предстать перед глазами", и его нельзя вообразить подобно тому, как мы представляем ощущаемые объекты" (том I).

Конечно, истинно то, что мысли и язык тесно связаны, и мы наверняка можем рассматривать отдельные высказывания, выражающие концепции и суждения как ощущаемые; например, мы слышим слова, которые произносят люди, мы видим предложения, написанные на бумаге, и т. д. Однако это не означает, что мы понимаем или знаем то, что произнесено или написано, подобно тому как мы понимаем значение видимых или слышимых сигналов. Также невозможно, хотя и весьма привлекательно, объяснить понятия как ментальные образы, обозначенные словами, которыми мы пользуемся. "Разве мы сразу преобразуем слова в

149

образы или изображения, слушая речь, разве, когда мы слышим слова, они вспыхивают моментально в виде образов, которые располагаются определенным образом и соединяются между собой, принимая форму и цвет в соответствии с их грамматическими формами, которые льются потоком? Какой же хаос образовался бы в наших головах, когда мы слушаем речь или читаем книгу!" (том I).

Такое предположение абсолютно невероятно и должно быть отвергнуто; в ранних работах [1] Шопенгауэр замечал, что процесс мышления "в самом строгом значении" резонно сравнить с алгеброй – "мы знаем взаимосвязи понятий и поэтому можем манипулировать ими, создавая новые сочетания, при этом нет необходимости превращать их в ментальные образы объектов, которые они представляют". В любом случае, существуют другие основания не соглашаться с мнением, будто понятия могут быть приравнены к определенным образам.

1 Erstlingsmanuskripte. 34.

Понятия, по сути, являются общими, то есть "различные вещи могут быть помыслены при помощи одного и того же понятия: например, возьмем понятие собака, как обозначающее бесчисленное количество отдельных животных различных форм, размеров, пород и т. д., но в нашем воображении возникнет образ определенной собаки, а не образ "собаки вообще" (ЧК, 28). С другой стороны, истинная польза ментальных образов состоит в том, что они как "репрезентации понятий" могут быть применимы для иллюстрации того эмпирического явления, к которому относится данное понятие. Таким образом, они используются как некий критерий, с помощью которого мы можем удостовериться, что это именно то,

150

о чем мы думаем или (в действительности) вообще думаем ли мы о чем-либо. И это имеет первостепенное значение, так как в итоге все значимое мышление должно быть подвержено интерпретации на языке опыта, и таким же образом должны объясняться a fortiori те понятия, которые дают материал для нашего мышления. В некотором роде наш разум "подобен банку, который, если он надежен, должен иметь наличность в своем сейфе, чтобы иметь возможность в случае необходимости выдать любую купюру или выпущенную им ценную бумагу" (том II).

Если мы не можем дать объяснение, как было описано выше, что означает данное выражение, а ссылаемся на другие абстрактные понятия, которые также требуют объяснения, это напомнит нам "ценную бумагу, выпущенную какой-либо фирмой, которая не имеет никаких гарантий, кроме ценных бумаг или облигаций другой фирмы" (ЧК, 28). По мнению Шопенгауэра, это и составляет проблемы, возникающие с пониманием многих утверждений в философской литературе, так как невозможно "удостоверить восприятием" те загадочные сущности, к которым они столь уверенно апеллируют, так как, строго говоря, язык образует некую иерархическую систему, в которой термины и понятия выражают принадлежность к разным уровням или пластам абстракции.

Например, можно сказать, что такие понятия, как добродетель или начало, имеют более высокий уровень абстракции, чем те, которые означают такие понятия, как человек, камень или лошадь; и вполне уместно назвать "последние понятия – первыми этажами здания отображения мира, а первые – верхними этажами того же здания" (том I). В итоге мы вынуждены признать, что все описательные понятия высшего уровня абстракции основываются на понятиях первого уровня и должны объясняться с их помощью, причем понятия уровня первого этажа основаны на представлениях или отражениях непосредственного опыта.

151

Говоря в общем, Шопенгауэр (как и некоторые другие философы, например Беркли и Бергсон) относился к языку с некоторым недоверием, причем он глубоко осознавал то, что, как он полагал, является его существенными ограничениями. С помощью языка не только выражаются суждения, которые впоследствии оказываются запутанными и, более того, лишенными смысла, но он еще стремится к тому, чтобы ограничить нас жестко определенными формами выражения, которые, как "оковы" на разуме, лимитируют наше видение и значительно сужают наши способности различать и реагировать. По этой причине Шопенгауэр подчеркивает важность изучения иностранных языков (и особенно древних), поскольку знакомство с другими способами выражения, которые имеются в различных языках, поможет нам освободиться от рабства, в котором крепко держит наш собственный язык; это предложение напоминает утверждение Ницше, считавшего, что философы, знакомые с языками, структура которых значительно отличается от структуры их родного языка, скорее всего, именно поэтому могут иначе взглянуть на "мир" и найти совершенно иные пути для мысли. Но даже в этом случае остаются непреодолимыми ограничения языка, которые присущи самой его природе.

152

Изначально, как утверждает Шопенгауэр, язык – насущное практическое средство. Он является для нас удобным способом запоминания, использования и организации данных, которые мы получаем из опыта, давая нам возможность упорядочить наши эмпирические открытия, пользоваться ими и доводить их до сознания других людей; без него никакие науки не были бы возможны. Но для того чтобы выполнить свои назначения, он также должен обладать такими свойствами, как универсальность и коммуникативность, отбросив то, что не является необходимым с практической точки зрения: он должен неизбежно абстрагироваться от неисчерпаемого богатства и разнообразия пережитого опыта во всех его подробностях и частностях; он должен пренебречь многочисленными исключительно незначительными сходствами и различиями, которые можно найти среди явлений.

Таким образом, слова и понятия весьма грубые инструменты: "как бы мы ни пытались наиболее точно различить слова, давая им все более и более точные значения, они все же не смогут передать все мельчайшие модификации наших ощущений" (том I), и с этой точки зрения их можно сравнить с кусочками мозаики, дробность которых не позволяет плавно перейти от одного цвета к другому. В качестве иллюстрации Шопенгауэр приводит ситуацию, с которой мы часто встречаемся, когда сознаем невозможность описать словами выражение лица какого-нибудь человека; кажется, что "выражение этого лица" ускользает от точного и адекватного описания, несмотря на то что у нас нет и тени сомнения в том, что мы "чувствуем" и понимаем его достаточно хорошо и вполне адекватно можем на него отреагировать.

153

Но это не единственный случай, когда мы ощущаем ограничения понятийного мышления и знания в контексте повседневного существования. Например, вспомним те затруднения, которые возникают у нас, когда мы пытаемся точно объяснить, как мы что-либо делаем с целью, например, научить других повторять наше действие. Абсолютно неверно полагать, что таким действиям, для выполнения которых необходимы лишь мастерство и сноровка, обязательно должны предшествовать акты теоретической или рациональной рефлексии; на самом деле просто не всегда возможно четко сформулировать, каким образом мы осуществляем деятельность, которой обучены, или проиллюстрировать наше знание какой-либо практической техники.

Достаточно только внимательно понаблюдать за игрой, в которой необходима быстрота восприятия или принятия решений, или, например, за настройкой музыкального инструмента, или даже за таким обыденным действием, как обыкновенное бритье, чтобы ощутить все трудности, которые связаны с такого рода знаниями. Как объясняет Шопенгауэр: "Мне ничего не даст абстрактное рассуждение о том, под каким углом... я должен держать бритву, если я не знаю этого интуитивно" (том I), так как в действительности именно "интуитивное", то есть нерефлексивное знание руководит субъектом в подобных случаях: непосредственное понимание или осознание того, что делать, как обращаться с вещами, не предполагает никакого предшествующего размышления или предварительно расчета.

Похоже, Шопенгауэр был абсолютно прав, предполагая, что существует значительная опасность в переоценке той роли, которую играет логическое рассуждение в осуществлении различных видов человеческой деятельности; это ошибка, которую особо склонны допускать философы, поскольку они обращают внимание лишь на теоретические и интеллектуальные процессы. Как мы увидим далее, он также полагал, что эта тенденция сыграла особенно негативную роль в интерпретации фило

154

софами художественного творчества, а также в сфере морального опыта и поведения; что касается искусства, то "сухое понятие всегда непродуктивно", а в этике – мы вынуждены признать, что в результате последних исследований было доказано, что добродетель и святость происходят вовсе не из рефлексии, а – из внутренних глубин воли" (том I).

Если обобщить, то Шопенгауэр настаивает на том, что "разум" всегда необходимо непродуктивен и некреативен; то, что это действительно так, полагает он, следует из оценки, которую он дал понятиям и суждениям как просто "отражениям" или воспроизведениям того, что мы осознали первоначально через непосредственное восприятие и опыт.

Следовательно, разум "обладает женской природой"; он может "порождать лишь после восприятия" и не может создавать материальное содержание из своих собственных ресурсов".

Известно, что в связи с тем, что некоторые положения достоверны из опыта, то другие – можно вывести из них строго формально при помощи одного только разума; однако этот процесс не содержит в себе ничего таинственного, так как он предполагает не более чем перестановки и преобразования понятий и утверждений в соответствии с теми правилами, которые сформулированы в законах формальной логики; и "с помощью чисто логического мышления... мы никогда не получим больше знаний, чем те, которые разъяснены и лежат на поверхности в готовом виде; таким образом, мы просто эксплицитно излагаем то, что уже было понято имплицитно" (том I).