Текст книги "Ненависть к музыке. Короткие трактаты"

Автор книги: Паскаль Киньяр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Киньяр Паскаль.
Ненависть к музыке: короткие трактаты

Pascal Quignard

LA HAINE

DE LA MUSIQUE

PETITS TRAÎTÉS

Трактат I
СЛЕЗЫ СВЯТОГО ПЕТРА

Наготу беспощадно израненного незрелого звука, что таится, никак себя не проявляя, на самой глубокой нашей глубине, мы облекаем в пелены. Пелены трех видов – кантаты, сонаты, поэмы.

То, что поется. То, что звучит. То, что декламируется.

Под этими покровами мы силимся скрыть от чужих ушей шумы нашего тела – так же, как скрываем от собственного слуха иные звуки, иные весьма древние стенания.

*

Mousikè, гласит один из стихов Гесиода[1]1
  Гесиод, Теогония, 81–83 (пер. В.В. Вересаева):
  Если кого отличить пожелают Кронидовы дщери, Если увидят, что родом от Зевсом вскормленных царей он, – То орошают счастливцу язык многосладкой росою.


[Закрыть], орошает печаль несколькими каплями забвения. А печаль для души то же, что винный осадок для амфоры, в которой хранится вино. Максимум, чего можно желать, это не взболтать его. В Древней Греции муза того, что мы называем mousikè, звалась Эрато[2]2
  Эрато (греч. желанная) – муза любовной поэзии. Эрато считалась в Аркадии вдохновительницей оракула Пана, первой жрицей Пана.


[Закрыть]. Она была прорицательницей Пана, бога паники, шествующего в трансе от возлияний и съеденной человеческой плоти. Шаманам передавалось вдохновение от зверей, жрецам – от человеческих жертв, аэдам[3]3
  Аэд – сказитель собственных песен, поэт-импровизатор, в отличие от позднейшего рапсода, декламатора чужих песен.


[Закрыть] – от муз.

*

Это всегда жертвы. Творения, как бы ни хотелось им казаться современными, всегда несвоевременны для времени, которое их принимает или отвергает. Они всегда навеяны паникеями[4]4
  Луперкалии – римский февральский праздник, посвященный Фавну, отождествлявшемуся с греческим Паном. По римскому преданию, Эвандр, сын Гермеса, принес культ Пана из греческой Аркадии в Италию. Сейчас следы этого праздника прослеживаются в дне святого Валентина.


[Закрыть]. Паникеи, с их языческими тирсами, флейтами Пана и исступленными миметическими песнопениями (на латыни bacchatio[5]5
  Вакхическое празднование, редкий синоним слова «вакханалия».


[Закрыть]) – это церемонии, на коих полагалось растерзать юношу и съесть его плоть сырой тут же, на месте. Так был растерзан и съеден Орфей. Муза Эвтерпа[6]6
  Эвтерпа – муза лирической поэзии, флейта – ее постоянный атрибут.


[Закрыть] подносит к губам флейту.

Аристотель пишет в «Политике»[7]7
  Аристотель посвящает воспитательному значению музыки значительную часть восьмой книги своей «Политики», трактата о воспитании будущего гражданина. В частности, он замечает, что «Флейта очень мало нравственна, но весьма оргиастична» (1341а22).


[Закрыть], что у музы заняты руки и рот, – так же, как у проститутки, которая взбадривает губами и пальцами physis[8]8
  Греч, природа, естество; частый эвфемизм полового органа.


[Закрыть] клиента, чтобы тот встал дыбом в низу живота и изверг семя. Произведения (les opéra) не могут создаваться людьми, свободными от дела. Все, что действует, занято. В этом заключена «озабоченность» печали. Французское слово le souci[9]9
  От латинского sollicite – тревожу, беспокою, букв, «целиком сотрясаю».


[Закрыть] означает «забота». Это тот самый осадок в амфоре: труп, мертвец, без коего вино – не вино.

Флейту изобрела Афина[10]10
  Аристотель, Политика, 1341b.


[Закрыть]. Именно она смастерила первую флейту (на греческом aulos, на латыни tibia — полая кость, взятая из голени), дабы подражать крикам, которые испускали, как она слышала, птицы-змеи с золотыми крыльями и кабаньими клыками. Их пение завораживало, повергало людей в ступор и позволяло убивать их в этот миг цепеня-щего ужаса. Цепенящий ужас – это первое мгновение гомофагической[11]11
  Гомофагия – сыроедство, поедание сырой пищи; здесь сближается с ритуальным разрыванием жертвы, человека или животного, и поеданием на месте сырого мяса.


[Закрыть] паники. Tibia сапеге – заставить петь кость, взятую из голени.

Силен Марсий сказал Афине, что, когда она дует в свои tibia, подражая пению Горгоны, рот у нее раззявлен, щеки раздуты, а глаза выпучены. Марсий крикнул: «Брось флейту. Расстанься с этой гримасой, что уродует твой рот, и этой песнью, что наводит страх!» Но Афина не вняла.

Однажды во Фригии, играя на флейте у реки, богиня увидела в воде свое отражение, и вид собственного перекошенного рта ужаснул ее. Она тотчас отбросила флейту подальше, в заросли прибрежного тростника. И обратилась в бегство.

Тогда Марсий подобрал флейту, брошенную богиней.

*

Я размышляю над тем, что связывает музыку с озвученным страданием.

*

Ужас и музыка. Mousikè и pavor. Эти два слова объединяет, кажется мне, какая-то необъяснимая связь – какими бы инородными по отношению друг к другу и анахроническими они ни были. Словно член и повязка, которая его скрывает.

Повязка – это то, что стягивает кровоточащую рану; что скрывает стыдную наготу; что пеленает тельце младенца, когда он, выскользнув из мрака материнского чрева и обретя голос, издает свой первый крик, устанавливающий ритм его «животного» дыхания, которое не покинет его до самой смерти. Старинный римский глагол solor[12]12
  Лат. я утешаю (утешение).


[Закрыть] означает отвращать то, что навязчиво преследует человека. Облегчать тяжесть, лежащую на сердце, смягчать горечь, разъедающую душу. Унимать то, что причиняет жгучую боль, беспрестанно грозя встрепенуться, вскочить в паническом, лихорадочном порыве. Вот отчего французы говорят, что муза «утишает» душевную боль. Из этого понятия родилось латинское слово consolatio — утешение. Когда Римская империя распалась на провинции, когда социальные связи и religio[13]13
  Лат. религия, почтительность, богопочитание. Этимология: либо «перечитывание» (как русское «почитать, почтение»), либо «связь, взаимосвязь» (с божеством).


[Закрыть], объединявшие территории, порвались или претерпели изменения по воле христианской партии и варваров – во всяком случае, ариев, которые и сами были христианами в первые годы VI века, – некий римский просвещенный патриций был заключен в темницу по приказу короля остготов Теодориха, сперва в Кальвенцано, потом в башне Павии.

Там этот молодой эрудит, неоплатоник, порфирианец[14]14
  Порфирий (232–304/306) – философ, ученик Плотина, систематизатор неоплатонизма.


[Закрыть], аммонианец[15]15
  Аммоний Саккас (букв, «мешочник», т. е. носильщик: Аммоний зарабатывал на жизнь грузчиком в порту) (175–242) – философ, учитель Плотина.


[Закрыть] Аниций Манлий Торкват Северин Боэций[16]16
  Аниций Манлий Торкват Северин Боэций (ок. 480 – после 524) – христианский философ неоплатонического духа, автор «Наставления в музыке», основного музыковедческого трактата раннего Средневековья.


[Закрыть], супруг пра-правнучки Симмаха[17]17
  Симмах Квинт Аврелий (340–402) – римский государственный деятель, историк.


[Закрыть], навсегда разлученный с телом своей супруги, написал труд, озаглавленный De consolatione philosophiae[18]18
  «Утешение Философии» (чаще переводят «Утешение философией», что не совсем точно, учитывая, что Философия – персонаж книги), итоговая книга Боэция, написанная в тюрьме и представляющая собой аллегорическую беседу с олицетворенной Философией о превратностях судьбы и о добродетели, где проза перемежается стихами.


[Закрыть]. Было ли что-нибудь для philosophia важнее, нежели утешение (solor) души? Увы, настал осенний день, когда написание книги было прервано ударом топора. Произошло это 23 октября 524 года. Но перед тем, как узника обезглавили в темнице башни Павии, дух мира усопших – imago, «утешительный образ», явился ему в виде некой женщины. Я цитирую отрывок из Prosa I — первого тома Consolatio: «Пока я молча размышлял в тишине, пока запечатлевал свой безмолвный стон стилусом на табличке, мне вдруг почудилось, будто над моею головой реет гигантская женщина, то молодая, то старая, прямая, как статуя. Глаза ее извергали пламя, точно два факела…». Консерватория. Консолатория[19]19
  Увещевание, утешительная речь в скорби (подр. discours consolatoire).


[Закрыть]. Йозеф Гайдн[20]20
  Йозеф Гайдн (1732–1809) – австрийский композитор, родился в деревне (ярмарочной коммуне) Рорау, на реке Лайте, в семье каретного мастера из графского замка.


[Закрыть] описывал в дорожной книжке для учета расходов, которую возил с собой в путешествия, как он пытался умерить застарелую звуковую муку, начавшую его терзать примерно в 1730-е годы, – воспоминания о деревне Рорау на австрийско-венгерской границе: журчание Лайты; мастерская каретника, неграмотный отец, доски для повозок, изучение свойств ясеня, вяза, дуба, граба; оглобли, колёса и дышла; наковальня кузнеца, грохот киянок, визг зубастой пилы, – короче сказать, все душераздирающие детские впечатления, что неудержимо рвались в его ритмы. Он защищался от них, сочиняя музыку. Вплоть до нескольких месяцев, предшествовавших его смерти, месяцев, когда эти ритмы поглощали его со скоростью, не дававшей ему не только преображать их в мелодии, но даже записывать. На него нахлынуло разом всё, что невозможно воплотить в речи и запомнить, – иными словами, то, что невозможно произнести вслух и тем самым предать смерти. Неизъяснимое. Гайдн говорил, что в нем звучат те самые удары молотка, которые услышал Бог, – молотка, вбивавшего гвозди в Его живые руки и дробившего Его связанные[21]21
  На многих западных распятиях ноги прибиты к кресту одним гвоздем, из-за чего выглядят связанными вместе.


[Закрыть] живые ноги в тот грозовой день, когда Он висел на кресте, воздвигнутом на вершине холма.

Мы садимся в кресло. Осушаем старые слезы, очень старые, куда древнее, чем идентичность, которую мы себе придумываем. Эти слезы подобны женщине, стоящей возле ложа Боэция, – они «поочередно то молоды, то стары». Если выбирать из двух выражений – «Мы слушаем музыку» или «Мы осушаем слезы, подобные тем, что проливал святой Петр», – я нахожу более точной вторую формулировку. Отдаленное кукареканье на птичьем дворе внезапно повергает в рыдания человека, который стоит в подворотне дома в первые дни апреля, за несколько минут до того, как заря рассеет ночной мрак. Это пение того самого петуха, которого с тех пор водружают[22]22
  Петух, устыдивший отрекшегося Петра, часто помещался на шпилях колоколен, особенно в лютеранском мире, как напоминание о необходимости бодрствовать и молиться. Также он входил в число барочных орудий страстей, наравне с Крестом, копьем, губкой с уксусом, молотком и др.


[Закрыть]на колокольнях церквей христианского мира (без сомнения, для того чтобы закрепить воспоминание о бурных чувствах, которые эти звуки вызывают или только предваряют, давая им выход).

Остатки прошлого указывают погоду предстоящего дня.

А иные звуки, иные рулады неслышно подсказывают нам, какая «древняя погода»[23]23
  Франц, ancien temps можно перевести и как «древние времена», и как «древняя погода».


[Закрыть] царит нынче у нас в душе.

*

Около тысячного года, находясь во дворце императрицы в Киото, Сэй-Сёнагон[24]24
  Сэй-Сёнагон (966-1025) – средневековая японская писательница и придворная дама юной императрицы Тэйси (Садако), супруги императора Итидзё, периода Хэйан; автор книги «Записки у изголовья», положившей начало т. н. жанру дзуйхицу.


[Закрыть] много раз записывала в своем дневнике, какие шумы и звуки ее волновали; этот дневник она сворачивала в трубку и прятала внутри деревянного подголовника перед тем как улечься на ложе. Сильнее всего ее трогал звук колес прогулочных экипажей, едущих по сухой дороге летом, в конце дня, когда вечерний сумрак уже окутывает все обозримое пространство земли. (Хотя, похоже, она не воспринимала его во всей полноте или же не понимала причин своего волнения, поскольку одиночество и целомудренная жизнь подавляли ее чувства. Эти звуки приносили с собой ощущение радости, или жажду радости, или, быть может, приятную иллюзию, характерную для тяги к радости.)

*

Эта придворная дама, особо приближенная к императрице Садако, добавляла: «Услышать, как постукивают за перегородкой палочки для еды, сталкиваясь между собой. Услышать звяканье ручки сосуда, в который наливают рисовое вино. И слабые отзвуки голосов за перегородкой».

*

Музыка естественным образом связана с темой звука из-за перегородки. В самых древних сказаниях можно найти эту тему настороженного подслушивания, признания, нечаянно услышанного сквозь ткань драпировки в датских замках[25]25
  Намек на сцену из «Гамлета», где Полоний, спрятавшись за портьерой, подслушивает признания принца.


[Закрыть], или через стену в Риме, в Лидии, или через тростниковую ширму в Египте. Можно допустить, что слушание музыки заключается не столько в том, чтобы отвлечь человеческий дух от звукового страдания, сколько в том, чтобы попытаться воссоздать врожденную, животную чуткость. Характерная черта гармонии состоит в возрождении звукового любопытства, исчезающего, как только мы получаем в дар от природы связную, четкую речь.

*

Первые годы V века, Рим. Апронения Авиция[26]26
  Апронения Авиция – героиня романа П. Киньяра «Записки на табличках Апронении Авиции», римская патрицианка.


[Закрыть] пишет письмо, которое начинается словами «Раепе evenerat ut tecum…»[27]27
  Лат. «Едва не случилось с тобой…»


[Закрыть], и говорит в одном месте о том, как глубоко потряс ее «волнующий звук рожка с игральными костями, когда его встряхивают». Затем она переходит к другим темам. Бывают шумы, которые «взыгрывают» в каждом из нас. И хотя Апронения принадлежала к партии язычников, ее связывали с Пробой (патрицианкой, исповедующей христианство, которая отворила ворота Рима воинам-готам Алариха[28]28
  Аларих (376–410) – вождь и первый король вестготов.


[Закрыть]) и с Паулой (святой Паулой[29]29
  Паула Римская (347–404) – римская аристократка, одна из создательниц женского монашества, корреспондентка и покровительница Иеронима Стридонского.


[Закрыть]) чисто человеческие и клиентские[30]30
  В Древнем Риме клиентские отношения, т. е. отношения между клиентом и патроном (покровителем) – основная форма зависимости свободных людей, выполнение обязательств перед патроном.


[Закрыть] отношения. Одно из полотен Клода Лоррена, находящееся в мадридском музее Прадо и названное «Отплытие святой Паулы из Остии»[31]31
  Клод Лоррен (1600? 16047-1682) – французский художник. Упомянута картина 1639 г. Остия – ныне Остия-Антика (Ostia Antica) – римский город в устье Тибра, главная гавань Древнего Рима.


[Закрыть], дает представление о внешности Апронении, которая стояла в 385 году на пирсе Остии рядом с Евстохией[32]32
  Евстохия (7-418/419) – одна из дочерей Паулы, монахиня.


[Закрыть], сопровождавшей святую Паулу в море.

Море безбурно. Небосвод изливает на землю потоки дневного света, и тот размывает, попутно увеличивая, формы, на которые ложится. Всё безмолвствует перед островом, где путников подстерегают сирены[33]33
  См.: Гомер, Одиссея, ХИ, 45 слл.


[Закрыть].

*

Сирены – это Апронения, Евстохия, святая Паула.

*

В каждой любимой музыке есть толика ее прошлого, добавленная к самой музыке. Такая mousikè, в чисто греческом смысле, добавляется к самой музыке. Это подобие «добавленной музыки» сбивает землю с пути, заставляя ее изойти криками, от которых мы страдали, даже не умея их назвать, даже не в силах определить их источник. Эти звуки – невидимые, никогда не знавшие видимости, – блуждают в нас. Древние звуки, которые нас преследовали, когда мы еще были незрячими. Когда еще не умели дышать. Не умели кричать. Но уже слышали.

*

В редчайшие мгновения музыку можно определить как нечто менее звучное, чем звук. Нечто, связывающее всё, что шумит. (Иначе говоря: обрывок связанного звучания. Обрывок звука, в котором ностальгия стремится замереть в настигнутом и постигнутом. Или еще более простой monstrum[34]34
  Лат. пример, предзнаменование.


[Закрыть]: это отрывок семантического звучания, лишенный смысла.)

*

То, что подразумевают понятия pavor, terror[35]35
  Pavor, terror (лат.) – боязнь, страх.


[Закрыть] в воспоминаниях, свидетельствует, что детства не исправишь и что эта его неисправимость стала расширяющей, яростной и созидательной. Мы можем только ворошить эти «семантические, неопределимые» залежи, эти асемические семы[36]36
  Сема (лингв.) – единица смысла. Асемические семы – ничего уже не значащие единицы значения, например, «аааа» как крик.


[Закрыть]. Мы можем только заставить их стонать, как стонем, ощупывая рану, чтобы понять, насколько она опасна. Как стонем, вытаскивая из багровых краев раны нити швов, которые гниют и заражают кровь.

Шрам детства, как и то, что предшествовало ему, как и то, что изливается в ночном звуке, станет его плоской энцефалограммой[37]37
  Устаревший термин, означающий низкоамплитудную энцефалограмму без значительных колебаний; метафора забытья.


[Закрыть].

*

Гораций нигде ни разу, ни единым словом не помянул свою мать. Из свидетельств Бария[38]38
  Луций Варий Руф (74–14 до н. э.) – римский трагик из круга Мецената, редактор «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть], Мессалы[39]39
  Марк Валерий Мессала Корвин (64–13 до н. э.) – крупный римский государственный деятель, оратор, покровитель поэтов.


[Закрыть], Мецената[40]40
  Гай Цильний Меценат (ок. 70 – 8 до н. э.) – римский военачальник, приближенный императора Октавиана Августа, покровитель искусств и эпикурейской философии.


[Закрыть], Вергилия известно, как трудно было заставить его говорить. Речь его была сбивчивой, он то и дело запинался. В своем «Послании к Пизонам»[41]41
  Стихотворное письмо Квинта Горация Флакка к аристократам Пизонам, начинавшим свой путь в литературу, о композиции и стиле поэзии, особенно драматической, часто цитируется как «Искусство поэзии». (пер. М.Л. Гаспарова):
  …то, что дошло через слух, всегда волнует слабее,
  Нежели то, что зорким глазам предстает необманно.


[Закрыть] Гораций писал:

Segnius irritant animos demissa per aures

Quam quae sunt oculis subjecta fidelibus.

Отец Санадон[42]42
  Ноэль-Этьен Санадон (1676–1733) – богослов-иезуит, поэт и переводчик; его перевод Горация долгое время считался каноническим.


[Закрыть] предпочел перевести это двустишие философски-спокойной сентенцией в прозе:

«То, что поражает наш слух, воздействует куда меньше, чем то, что поражает зрение».

Феофраст[43]43
  Феофраст (или Теофраст, прозвище означает «богоречивый») (ок. 371–287 до н. э.) – ученик Аристотеля, естествоиспытатель и теоретик музыки.


[Закрыть], напротив, утверждал, что самый широкий путь страстям открывает именно акустическое восприятие. Он говорил, что зрение, осязание, обоняние и вкус доставляют человеческой душе куда менее сильные потрясения, нежели те, коими нас волнует слух, – «громы и стенания».

Видимые сцены повергают меня в оцепенение и обрекают на молчание, которое само по себе есть песнь беззвучия. Я страдал от немоты: это песнь безмолвия. Это танец, где люди мерно качаются взад-вперед. Или где голова вращается из стороны в сторону. Безмолвие – ритмично.

Но среди большинства пронзительных криков некоторые, самые резкие, безмерно потрясают меня, доводя до аритмии.

Звуки тонут в молчании слуха, куда более мучительном, нежели молчание зрения, о коем Гораций писал, однако, что оно являет собою первое эстетическое страдание[44]44
  Отсылка к уже процитированным строкам из «Послания к Пизонам».


[Закрыть].

*

Одна лишь музыка потрясает до боли.

*

Гораций утверждал также, что безмолвие не может полностью распадаться само по себе. Звуковая аннигиляция не способна достичь конца своего распада – абсолютной тишины. Он писал, что тишина даже в полдень, даже в момент самого сильного летнего зноя «жужжит» на застывших речных берегах[45]45
  Отсылка сразу к нескольким одам Горация, вероятно, прежде всего к III, 13 «Ключ Бандузии».


[Закрыть].

*

Познание света, познание атмосферного воздуха – все эти знания имеют тот же возраст, что и мы сами. В наших обществах возраст указывается не с момента зачатия, но с момента рождения, в следующем порядке: семейном, символическом, лингвистическом, социальном, историческом.

Знакомство с миром звуков, без способности выразить его словами, без способности понимания или вербального отражения и даже без уха для языка, в котором нам еще предстоит родиться, – это знакомство предваряет наше появление на свет. На несколько месяцев. На два или три времени года.

Звуки предшествуют нашему рождению. Предваряют наш возраст. Предваряют даже звук имени, которого мы еще не носим, которое будем носить лишь через долгое время после того, как оно прозвучит вокруг нашего отсутствия в воздухе и в свете, ибо и тому и другому еще незнакомо наше лицо, еще неведом наш пол.

*

Mousikè et pavor — музыка и страх.

Ночной страх (pavor nocturnus). Шорохи, возня крыс и муравьев, капанье воды из крана или из водосточной трубы, дыхание в полумраке, невнятные стоны, приглушенные крики, безмолвие, которое внезапно перестает казаться естественным, присущим этому месту, звон будильника, стук ветвей в окно, стук дождя по крыше, петух.

Дневной страх (pavor diurnus). В святилище. В коридоре на улице Себастьен-Боттен[46]46
  На улице Себастьен-Боттен находится издательство «Галлимар», где работал П. Киньяр.


[Закрыть], в течение двадцати пяти лет: вокруг никого, а мы все же говорим вполголоса. Шепчем, как монахи. Лишь изредка звучат робкие смешки. Мы похожи на ивовые манекены – римляне называли их larva, – а еще более древние мертвецы управляли ими, дергая за ниточки.

*

Живые гораздо чаще пребывают в мире еще-не-живших или уже-умерших, чем это им кажется.

Было у колдунов тайное знание, на нем зиждилось их умение врачевать тела: мания кого-то из предков подстерегает тебя, избавляя от проклятия. Ибо за семь поколений до твоего рождения было произнесено некое заклятье.

*

Тайное признание в лесу, тридцать два года тому назад.

Мы были одни в лесу, в гуще желтеющей листвы, среди дрожащих сполохов света; поверяя мне каждое свое желание, она понижала голос до неслышного шепота, до полной невозможности что-либо понять.

Я не разбирал, что она говорила. Ошибался через раз. Кого она боялась, кто мог ее услышать? Олень? Древесный лист?

Бог?

Ее губы тянулись к моему уху.

*

Pavor, который непередаваем. Pavor, свойственный детишкам, играющим в «земляные» шарики. Они упираются коленкой в землю. И целятся в шарик, подстерегая при этом что-то другое.

*

Постоянное настороженное ожидание вторжения, пертурбации, войны, восстания – угрозы смерти. Пассивность перед вражеским набегом, от которого ничто не защитит. Ночной мрак, менее кромешный, чем перед рождением, – это состояние можно назвать третьим вторжением в жизнь. Кто из людей избежал смерти, подстерегающей, готовой поглотить, услышать твой предсмертный хрип?!

Есть ли место, где земля не разверзается внезапно под ногами живущих?

*

Читать в саду, разомлев от жары, от истомы, в сонном оцепенении, в неге, во всем, что свойственно лету…

Лапка молодой ящерки, когда она задевает сухой лист, производит шум, от которого испуганно вздрагивает сердце.

И вот ты уже на ногах в раскаленной траве, и дрожишь от страха.

*

В лоне природы человеческие языки – единственные звуки, которые можно назвать притязающими. То есть единственные звуки в природе, которые притязают на право придавать смысл этому миру. Единственные звуки, которые имеют смелость претендовать на право придавать смысл, в ответ на те, что их порождают. Топот ног, от которого звенит земля; звук, производимый людьми, бледными от испуга (expavescentia, expavantatio[47]47
  Редкие латинские слова, производные от слова pavor (испуг, бледность).


[Закрыть]'), непрестанно топчущими землю при бегстве, при паническом бегстве к близкому, знакомому месту. Близко к месту до начала неолита была пропасть.

*

Вот один из первых фрагментов Principia Historiae Фронтона[48]48
  Марк Корнелий Фронтон (ок. 100 – ок. 170) – римский оратор; цитируется один из дошедших фрагментов его «Начал истории» (о рассеянном войске).


[Закрыть]:

Vagi palantes nullo itineris destinato fine non ad lo-cum sed ad vesperum contenditur. (Бродячие, неприкаянные, не знающие цели своих скитаний, они идут – не для того, чтобы прийти в какое-то место, но просто идут в ночь.)

Non ad locum: не в определенное место.

Логово людей – их запад. Мир усопших – таково их жилье, куда каждый вечер ведет людей солнце, умирающее у них на глазах.

*

У Пакувия[49]49
  Марк Пакувий (ок. 220–130 до н. э.) – древнеримский трагик и художник. Здесь – строка из трагедии «Анхиз», которую цитирует Авл Геллий в «Аттических ночах» как пример необычного словоупотребления.


[Закрыть] есть фрагмент, повествующий о том, что может прервать четкий марш многотысячного войска. В 1823 году Ж.-Б. Лёве[50]50
  Жером Бальтазар Лёве – французский филолог, выпустивший полное собрание римской драматургии (Théâtre complet des Latins).


[Закрыть] перевел этот текст следующим образом: «Тот холм, чей остроконечный мыс возвышается над морем».

Promontorium cujus lingua in altum projicit – буквально: «возвышенность, чей язык стремится ввысь».

Любой язык (lingua) – это путь, по которому общество идет вперед в природе. Язык не продолжает, в собственном смысле, то, что уже существует. Он «экстериоризирует», то есть распространяет вовне, сообщает «внешнему» необходимую полноту. Вводит задержку в непосредственно наступающее. Это музыка (или память), вот почему mnèmosynè [51]51
  Греч. память, памятливость.


[Закрыть]и musica[52]52
  Греч. музыкальное искусство, в широком смысле– любые изящные искусства.


[Закрыть] — равны. Logos объединяет то и другое. В 520 году после Рождества Христова греческий философ Дамаский[53]53
  Дамаский (458/462 – после 538) – последний схоларх Платоновской Академии, систематизатор неоплатонизма.


[Закрыть] в Афинах – перед тем как был изгнан из империи и сослан в Персию христианскими эдиктами – писал, что всякий logos приводит к воцарению отколовшегося в некогда цельной вселенной[54]54
  Распространенный тезис неоплатоников, что разум нарушает изначальную гармонию мира, привнося рефлексию и творческие идеи, которых раньше не было.


[Закрыть].

*

Язык (lingua) вырастает из «внешнего», из «постфак-тума», из отсутствия, из разрыва, из смерти, из бинарного деления, из пары, из интервала, из дуэли, из секса, из борьбы.

Точно так же отрицание, в глазах лингвиста, ничего не отсекает, оно только добавляет к утвердительной фразе признаки того, что делает ее отрицательной.

*

Все рождающиеся языки произошли от звуков, служащих для изъятия – служащих для выделения того, что было сказано, и что необходимо выделить, дабы отсечь.

Таким образом, lingua (язык) напоминает Тарпейскую скалу[55]55
  Тарпейская скала – скала за Капитолием в Риме, с которой сбрасывали осужденных за самые гнусные преступления.


[Закрыть], а поток слов – густую толпу, сбрасывающую с ее вершины человека, который падает в отвесную пустоту, отделяющую его от моря. На языке древних греков слово problèma[56]56
  Греч. препятствие, препон, нечто торчащее; отсюда и «проблема» в научном смысле.


[Закрыть] означает именно это – утес, нависающий над волнами, что плещутся там, внизу, с высоты которого город сбрасывает жертву в пучину вод. Любопытно – почти fescennin[57]57
  Фесценины – римские бранные песенки памфлетного непристойного содержания. Сходство столь разных понятий не «фасцинирует» (изумляет), а «фесцинирует» (неприятно поражает).


[Закрыть] – что слова «возвышенность, язык, проблема и смерть» означают одно и то же.

*

Promontorium, lingua, problèma – возвышенность, язык, проблема…

«Звуки, служащие для выделения» (как принято говорить в школе), определяют музыку.

Звуки музыки, обособленные от человеческой речи, как от естественного Звучания.

Звуки смерти.

Гермес потрошит черепаху, крадет и варит корову, сдирает с туши кожу, очищает и прикрепляет ее к черепашьему панцирю, а затем натягивает на него семь овечьих жил. Так он изобретает кифару. А потом уступает свою черепаху-корову-овцу Аполлону.

Сирдон, как написано в «Книге Героев» [58]58
  «Книга Героев» – Нартский (или Нартовский) эпос ряда народов Северного Кавказа, основу которого составляют сказания о происхождении и приключениях героев-богатырей («нартов»). Сирдон (Сырдон) – герой этого эпоса. Хамыц (имя осетина), у которого Сирдон украл корову, проник в его потайной дом, убил жену Сирдона и двенадцать его сыновей и бросил тела в котёл, где варили мясо. Сирдон, поражённый горем, взял кости руки старшего сына и натянул на них двенадцать струн, сделанных из жил сыновей. Так он изобрёл музыкальный инструмент – foendyr (фандыр), род арфы.


[Закрыть], обнаруживает, что в котле варятся тела его детей, и натягивает жилы, взятые из двенадцати сердец мертвых сыновей, на кости правой руки старшего сына. Именно так Сирдон изобрел первый foendyr.

В «Илиаде» кифара – еще не кифара, пока это просто лук. И музыкант – пока еще просто Ночь, иными словами, ночное паническое выслушивание. Это вступление, песнь I, стих 43:

.. Аполлон сребролукий

Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом, Лук за плечами неся и колчан со стрелйми закрытый; Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали В шествии гневного бога: он шествовал, ночи

подобный (Nukti eoikôs). Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет; Страшный звон (deinè klaggè) издает среброблещущий лук Аполлонов.

В самом начале на месков напал он и псов

празднобродных; После постиг и народ, смертоносными прыща стрелами; Частые трупов костры непрестанно пылали по стану. Девять дней на воинство Божие стрелы летали [59]59
  Гомер, Илиада, песнь 1,43–53, пер. Н.И. Гнедича.


[Закрыть].

В другой части поэмы, в заключительных главах «Одиссеи», Улисс торжественно вступает в залу своего дворца. Он натягивает лук. Он готовится выпустить первую стрелу, дав сигнал к убийству женихов – новому жертвоприношению, при котором опять-таки присутствует Аполлон-Стреловержец. Это песнь XXI:

Как певец, приобыкший

Цитрою звонкой владеть, начинать песнопенье готовясь,

Строит ее и упругие струны на ней, из овечьих Свитые тонко-тягучих кишек, без труда напрягает – Так без труда во мгновение лук непокорный напряг он. Крепкую правой рукой тетиву потянувши, он ею Щелкнул: она провизжала, как ласточка звонкая

в небе[60]60
  Гомер, Одиссея, XXI, 405–411. Последняя строка буквально переводится: «Она стала петь прекрасно (kalon aeise), подобно ласточке, песню (audèn)». В оригинале Киньяр подписывает эти поясняющие греческие слова, а мы можем подписать их только в подстрочнике в сноске.


[Закрыть].

И снова на первом месте – лира. Лук лишь на втором. Лук Улисса подобен кифаре. А лучник равен кифареду. Вибрирующая тетива лука поет песню смерти. Если Аполлон искусный лучник, то его лук – прекрасный музыкальный инструмент.

*

Лук – это смерть на расстоянии: необъяснимая смерть. Выражаясь точнее, эта смерть так же невидима, как голос. Голосовая связка, струна лиры, тетива лука – все они ведут свое происхождение от жилы, жилы или кишки мертвого животного, которая издает невидимый звук и убивает на расстоянии. Тетива лука – это первая в мире песнь, песнь, о которой Гомер сказал, что она «голосом своим уподобляется ласточке»[61]61
  См. предыдущую сноску.


[Закрыть]. Струны струнных инструментов – это струны лиры-смерти.

Лира или кифара – это древние луки, посылающие свои мелодии к богу, как мечут стрелы в зверя. Эта метафора, которую Гомер использует в «Одиссее», еще более непонятна, чем та, к которой он прибегает в «Илиаде», но она, возможно, более многозначна, ибо указывает на происхождение лука от лиры. Аполлон ведь еще и герой-лучник. И вовсе не факт, что лук был изобретен до струнной музыки.

Звук и речь сочетаются, хотя не соприкасаются и не видят друг друга. Когда пение трогает, оно 1) пронзает, 2) убивает.

Боги не видят, но слышат друг друга: в громе небесном, в реве водопада, в туче, в море. Они подобны голосам. Лук наделен свойствами слова: он действует на расстоянии, путь его стрелы невидим в воздухе. Голос – это прежде всего звучание связки, которая вибрировала задолго до того, как инструмент разделил свои функции между музыкой, охотой и войной.

*

Добыча, которая падает наземь, относится к звуку тетивы лука, как молния к звуку грома.

«Ригведа» повествует о том, что лук несет смерть своей взрывной струной, которая поёт, как мать, прижимая сына к груди[62]62
  Гимн Ригведы VI, 75, «К оружию». В нем лук своей звонкой тетивой сравнивается с кричащей женщиной, или, в другом понимании, с женщиной, берущей на руки кричащего младенца, – если изгиб лука сравнить с изгибом груди.


[Закрыть].

*

Язык.

Сначала возвышенность. Затем – проблема.

*

Десятый гимн «Ригведы» определяет людей так: это существа, которые, не остерегаясь, считают слушание своей родной стихией.

Язык человеческих сообществ служит им приютом. Не моря, не пещеры, не горные вершины и не дремучие леса, где можно укрыться, но голос, которым они обмениваются между собой. Любые ремесла и ритуалы скрываются в недрах этого звукового чуда, невидимого и необъятного, коему все подчиняются.

То, что позволяет людям услышать друг друга, само способно услышать.

Так лучники становятся тем, что зовется Vac, Logos, Verbum[63]63
  Vac, Logos, Verbum (.санскрит, греч., лат.) – слово, речь.


[Закрыть].

*

Когда греческие слова становились римскими, когда латинские слова превращались во французские, их смысл изменялся больше, чем лица моряков и купцов, которые их привозили, лица легионеров, которые их выкрикивали. Это лица двора Августа, лица двора Карла Великого, лица, что окружали госпожу де Ментенон, забившуюся в портшез, обитый дамасским полотном[64]64
  Франсуаза д’Обинье, маркиза де Ментенон (1635–1719) – официальная фаворитка короля Людовика XIV, с 1683 г. его морганатическая жена. В портшезе г-жа де Ментенон пряталась от холода: король любил открывать окна настежь даже в зимнее время.


[Закрыть], лица, что видела мадам Ре-камье[65]65
  Жюльетта-Аделаида Рекамье (1777–1849) – знаменитая светская дама, чей салон привлекал многих выдающихся людей.


[Закрыть], принимая гостей у себя в салоне на улице Басс-де-Рампар. Слова менялись. Чуточку менялись бородки и брыжи. Но нетрудно вообразить себе те же лица.

И вечные, неизменные сексуальные желания.

Все тот же взгляд, устремленный в пустоту, в глубине которого горит все тот же огонек хищного вожделения, омраченный страхом неотвратимых бедствий – наступления старости, жалкой беспомощности перед болью, перед страданием, и рокового прихода смерти, встречаемой стоном, или криком, или последним вздохом.

Я различаю одни и те же лица. Угадываю одинаковые беспомощные, напуганные, нелепые нагие тела под облекающей их тканью. Но в то же время слышу интонации и слова, которые мне трудно понять.

Я непрестанно отдаю все свое внимание звукам, которые мне трудно понять.

*

Tréô и terrere. Trémô и tremere [66]66
  Греч., лат. пугаю, дрожу. Здесь созвучия показывают связь дрожания, трепета и трения, треска.


[Закрыть].

Губы дрожат от зимнего холода. Trementia labra – дрожащие губы консула Марка Туллия Цицерона[67]67
  Марк Туллий Цицерон (106 – 43 до н. э.) – древнеримский политический деятель, оратор и философ.


[Закрыть]. Сами слова трепещут, когда трепещут произносящие их губы. Куколка жара человеческого дыхания дрожит в зимней стуже.

Губы, слова и смыслы. Члены и лица. Дыхания и души.

Губы, которые что-то несвязно лепечут, дрожа от рыданий.

Губы, которые вздрагивают, когда человек сдерживает рыдания – или когда только что открыл книгу.

Землетрясения и руины, которые их оберегают, скрывая под собой, чтобы, подобно свидетелям, прождать девятнадцать тысячелетий, пока взорам живущих не откроется вход в пещеру.

Глагол tremulare на латыни еще не имеет сексуально окрашенного значения «содрогаться в оргазме», – пока это только колебание огонька масляного светильника.

Яйца всмятку. Tremula ova.

*

Копье Катилла в поэме Вергилия[68]68
  Катилл – мифический военачальник из Аркадии, союзник Эвандра, согласно «Энеиде», сражался на стороне ТУрна, убил Герминия в бою.


[Закрыть] вибрирует, как струна на деке.

Герминий погибает. Этот соратник Горация Коклеса[69]69
  Публий Гораций Коклес (VI в. до н. э.) – защитник Рима в войне с царем этрусков Порсенной. Вместе с консулом Титом Герминием Аквилином защищал Свайный мост через Тибр.


[Закрыть] никогда не носил ни шлема, ни панциря.

Он сражается обнаженным. Его рыжая «львиная» грива ниспадает с головы на плечи. Полученные раны не пугают его. Он бесстрашно подставляет тело ударам, которые градом сыплются на него, пронзая насквозь. Копье Катилла вонзается, вибрируя (tremit), между его могучими плечами. Он сгибает его вдвое, превозмогая боль (dolor). Повсюду, куда ни глянь, струится черная кровь (ater cruor). Каждый из воинов уже празднует погребение. Каждый ищет в своих разверстых ранах прекрасную смерть (pulchram mortem).

Прекрасный звук неотделим от прекрасной смерти.

Hasta per armos acta tremit[70]70
  Вергилий, Энеида, XI, 644–645.


[Закрыть] — Копье вонзается, вибрируя, в спину, между плечами.

*

Каждый звук – это крошечная частица ужаса. Tremit – вибрирует.

*

В Тунисе, в начале IV века, подле Сук-Акраса, в месте, называемом Тубурсик Нумидийский[71]71
  Thubursicum Numidarum, или Хамисса – древнеримский город на территории нынешнего Алжира.


[Закрыть], римский грамматик и лексикограф Нонний Марцелл собрал в двенадцати книгах римские слова. Он озаглавил этот увраж «Compendiosa doctrina per litteras»[72]72
  «Сводное учение в алфавитном порядке» (лат).


[Закрыть]и посвятил своему сыну. В один из столбцов пятого тома (Volumen V) Нонний вписал слово terrificatio. Нонний Марцелл – единственный, кто знал это слово. Оно не фигурирует ни в одном из сохранившихся древних текстов. И Нонний объяснил его смысл: это пугало, отгоняющее птиц.

*

Музыка – это звучащее пугало. Для птиц таковым является пение птиц.

*

Пугало (terrificatio) в Риме или в Тубурсике – это второе изобретение после лука, грубо сработанный манекен в виде человеческой фигуры ярко-красного цвета, который водружают на хлебном поле.

Оно представляет собой страшное чучело – притом звучащее, звенящее. На классической латыни «пугало» звучит как formido. Отсюда французское слово formidable, означающее «ужасный, пугающий». Formido изготовлялось из обыкновенной веревки (Zinea), к которой прикреплялись пучки перьев (pinnae'), окрашенных кровью. Таков старинный способ римской охоты: загонщики несли перед собой эти «пугала», покрытые красными перьями; рабы размахивали факелами; бегущие рядом псы лаяли, наводя страх на преследуемых зверей (monstrum), загоняя кабанов в лесную чащу, где их ждали охотники в коротких туниках, с обнаженными лицами и руками, с рогатинами наготове, – они стояли перед сетями, твердо упираясь в землю правой ногой.

Римляне красочно описывают адский шум охоты, шуршание на ветру веревок с перьями (linea pennies), ограждавших узкий проход, по которому зверей гнали к ловушке.

Слово terrificatio (устрашение) постепенно утрачивает смысл formido (страх, ужас, страшилище, пугало). С виду пугало в перьях, размалеванное красной краской, отдаленно напоминает человека и позволяет надеяться, что может внушить страх. Ведь речь уже не идет о кабанах и оленях. Теперь люди хотят избавиться от тех любопытных маленьких существ, любителей зерна, которым удается перемещаться по воздуху с помощью своих бывших плавников, ныне обросших перьями. Теперь их именуют птицами.

В подземном ходе, ведущем в тесную темную пещеру, расположенную близ Монтиньяка, рядом с останками древнего мертвеца нашли палку, вкопанную в землю и увенчанную птичьей головой.

Пугало. По-гречески – inao. На латыни – terrificatio.

*

В 524 году Боэций, заключенный в темницу в Павии [73]73
  Город в Ломбардии, где Боэций был заключен в тюрьму перед казнью.


[Закрыть], помещает в самом начале первой части своей книги «Утешение» (consolatio) список сенаторов, обрекших его на горе и смерть. Философ описывает свой terror (ужас), свое уныние, рассказывает о цепи с ошейником, сдавившим его шею, сетует на таегог (скорбь), которая мешает ему ясно мыслить, искажая его представление о самом себе и о том, чего он стоит.

*

В двух потрясающих строках Боэций описывает необъяснимое парализующее состояние, в которое боль повергает жертву, – и рабское подчинение, к коему тирания принуждает людей. Он сравнивает две эти летаргии, загадочные и далекие от того, чтобы называться человеческими свойствами, поскольку они рождаются из чисто животного гипнотического подчинения…

– Но тебя (Sed te…), – прерывает его внезапно огромная прекрасная женщина, которую он назвал Философией, склоняясь над его ложем, – продолжает угнетать страх (.. .stupor oppressit…).

– Однако и тебя он (stupor) также гнетет![74]74
  Отсылка к эпизоду из книги «Утешение Философии» (кн. 1, проза 2) в переводе РЛ. Шмаракова: «Узнаешь ли меня? Что молчишь? От стыда или смятенья безмолвствуешь? Я предпочла бы стыд, но вижу, смятенье тебя оковало. – И, приметив, что я не просто молчу, но онемел, совершенно языка лишившись, она нежно приложила руку к моей груди и молвила: – Никакой опасности, он страдает летаргией, обычным недугом обманутого ума. Он ненадолго забыл себя самого, но легко опамятуется, если меня прежде узнает».


[Закрыть]

И тогда Боэций, не имея под рукой ни одного из своих трудов (yolumeri), пытается проанализировать неумолимое наступление тиранического режима Теодориха и создает для всего Средневековья нечто вроде модели тирана. Воображаемые угнетатели и жертвы становятся диалектическими парами, которые впоследствии превратятся в парные символы эпохи: Зенон и Неарх, Кассий и Калигула, Сенека и Нерон, Папиний и Каракалла. А в заключение он сам – Аниций Манлий Торкват Северин Боэций, восставший против императора Флавия Теодориха Августа.