Текст книги "Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира"

Автор книги: Паскаль Брюкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 8. Горечь и сладость жизни взаперти

Словом, свой дом – большое счастье: социальные барьеры неприступны и отчужденность – норма, он остается единственным местом, где живы тепло и нежность, объятия и ласковые слова. Но это место двусмысленное, как у Бодлера: с одной стороны, восточные чертоги, дворец с кисейными занавесками, где «душа окунается в лень», в сладострастный сон, а с другой – дрянная меблирашка, где «веет прогорклым отчаянием»[34]34
  Шарль Бодлер. «Стихотворения в прозе. Двусмысленная комната». Перевод Е. Баевской. Примеч. пер.


[Закрыть] и куда заявляется судебный пристав требовать платы за жилье под страхом выселения. Комната может оказаться как преддверием независимой жизни, так и тесной, удушливой конурой. Для начинающих взрослеть молодых людей переезд из родительского дома в студию или совместно со сверстниками снятую квартиру означает признание их права на свободу. Они хотят иметь свой угол, вне семейного очага, место, где они будут сами себе хозяева. В 20 лет свой ключ, своя кровать, свой шкаф, свой стол и туалет – роскошь, даже если столовую и кухню приходится делить с другими. Это пространство минимальной свободы: свободы быть наедине с собой, развесить на стенах все, что тебе мило, обзавестись книгами, компьютером, холодильником, постерами, гардеробом с кучей одежек, уходить и приходить, когда захочешь. Дом обладает гравитационным полем, ты обживаешься в нем, расставляешь и раскладываешь вещи, намереваясь обустроить настоящее и подготовить будущее. Но от благоденствия до заточения – один шаг: братья, мужья или врачи часто запирали в комнате непокорных сестер и жен[35]35
  Perrot M. Op. cit. P. 374–375. Примеч. автора.


[Закрыть]. Территория личной жизни – чудесное завоевание, которое, однако, может обернуться против счастливчиков.

Жилищем может быть что угодно: раковина или крепость, шалаш (символ лесной идиллии), палатка, погреб, хижина, иглу и даже целая деревня или лагерь экоактивистов. А также бомбоубежище, подвал, канализация, метро – все это из лексикона Второй мировой и холодной войны, воскрешенного военными действиями России в Украине и движением выживальщиков в Америке и Европе. Жилище – прежде всего, некое геометрически ограниченное пространство, в противоположность внешней безграничности. Вот Руссо, открывший для себя остров Сен-Пьер на Бильском озере в Швейцарии, укрытие в укрытии, где наслаждался «счастьем человека, любящего уединение», бежал туда от людей, от «недругов» и мечтал, чтобы этот приют сделали ему вечной тюрьмой и заточили там на всю жизнь. Лежа на дне лодки, которая скользит по озеру, он наполнялся радостным чувством того, что существует, «счастьем совершенным и полным, не оставляющим в душе никакой пустоты»[36]36
  Жан-Жак Руссо. «Прогулки одинокого мечтателя». Прогулка пятая. Перевод Д. Горбова. Примеч. пер.


[Закрыть]. Вот Флобер, рассуждая о призвании и чуть ли не священном долге писателя, говорит в одном из своих писем: «Надо закрыть окна и двери, свернуться клубком, как еж, разжечь в камине яркий огонь (потому что на дворе холодно), вызвать в сердце какую-нибудь великую идею»[37]37
  Гюстав Флобер. Письмо Морису Шлезингеру. Париж, конец марта 1857. Перевод Нины Кулиш. В кн: Флобер Г. О литературе, искусстве, писательском труде: Письма, статьи: В 2 т. Т. 1. С. 389. Примеч. пер.


[Закрыть]. А вот Башляр представляет себе идеальный домик на берегу речки: «Мне также нужно было узкое окно, ведь чем меньше окно, тем дальше видит этот глаз дома, тем более он зорок» («Право на грезу»)[38]38
  Башляр Г. Право на грезу // Башляр Г. Избранное. Поэтика прозы. М.: РОССПЭН, 2009. С. 309. Перевод В. Большакова. Примеч. пер.


[Закрыть]. Сегодня закрыться у себя дома означает еще и развернуться на манер радара, который ловит передачи со всего земного шара, для этого достаточно двух рук на клавиатуре, телевизионного пульта и смартфона. Наш образ жизни – общение онлайн с помощью цифровых кодов. Забавно, раньше в школе нас заставляли в наказание решать после уроков столбики цифр-примеров. Теперь такие столбики связывают нас с миром. С тех пор как появилась эта виртуальная агора, можно беседовать со всеми, не вставая с места. Каждый из нас – актер и зритель вселенского театра на дому. Аристотель различал vita active и vita contemplativa[39]39
  Жизнь активная и жизнь созерцательная (лат.). Примеч. пер.


[Закрыть]. Для современности понадобился бы третий термин – vita virtualis[40]40
  Жизнь виртуальная (лат.). Примеч. пер.


[Закрыть], жизнь, превращающая дом, квартиру в микрокосм, который поглощает макрокосм и делает его ненужным, в единое хранилище всех сокровищ. Сидя в теплой пещере, укрытые от ненастья мы смотрим на образы, приходящие издалека, но видим не отблески идей, а мельканье случайных теней.

Въехать в новую квартиру значит, прежде всего, наложить на нее отпечаток, внести что-то свое, расколдовать ее, прежде безликую, изгнать духи предыдущих владельцев. Привидения, как мы знаем из готических романов, водятся в каждом доме, и, чтобы сделать его полностью своим, надо развеять чары. Этот обряд приручения необходим даже для совершенно одинаковых, неотличимых друг от друга гостиничных номеров. Любое жилье обладает своей атмосферой, которая или притягивает, или отталкивает. А дальше предстоит нелегкая задача «раскутаться», как сказал Андре Жид применительно к Монтеню. Однако завоевание того или иного помещения может обернуться проклятием. Это напоминает историю знаменитого феминистского лозунга шестидесятых годов: «Мое тело принадлежит мне». Всё верно, ничего не возразишь. Но, если мое тело принадлежит только мне, если никому больше оно не нужно, никто не хочет рассмотреть его, похвалить, разделить со мной эту эксклюзивную собственность, она становится мне в тягость. Анни Эрно, рассказывая, как однажды в большом парижском универмаге ее, 43-летнюю женщину, пытался обокрасть карманник, в чьей небрежной наглости ей даже померещилось какое-то обаяние, призналась, что больше всего почувствовала себя униженной не от самой кражи, а от другого: «…столько мастерства, ловкости, вожделения – и всё ради моей сумочки, а не меня самой»[41]41
  Анни Эрно. «Дневник улиц». Перевод М. Красовицкой. Примеч. пер.


[Закрыть]. «Мой дом!» – но если я в нем один, если в нем нет ни гостей, ни друзей, ни детей, выходит, в этих четырех стенах нет ничего, кроме моего сиротства. Святилище превращается в узилище. Я на каждом шагу натыкаюсь на самого себя. Когда во время пандемии нас приговорили оставаться внутри своих домов, это было ужасно мучительно, особенно для стариков и для запертых на карантине. Без внешней жизни нет и внутренней, само понятие «внутри» теряет смысл, становится чем-то плоским, не имеющим объема и изнанки. Если прерывается постоянное снование туда и обратно, наружу и внутрь, то пересыхают каналы, по которым в нас проникал ток живого человеческого общения, чудесного удивления. Физическое заточение оказалось, прежде всего, заточением моральным.

В последние годы американские студенческие кампусы, средоточие всех модных патологий, породили явление, которое можно назвать своеобразным буллингом. Женщины или представители разных меньшинств испытывают потребность общаться друг с другом только в зонах безопасности, в «safe spaces»[42]42
  В безопасных местах (англ.). Примеч. пер.


[Закрыть], закрытых для посторонних. Никаких вылазок, никакого расширения кругозора, отныне надлежит заботиться лишь о самозащите. Малейший намек на пережитые травмы, на имевшие место в прошлом рабство, эксплуатацию, мачизм повергает хрупкие молодые души в отчаяние. Их надо нежить в тепле, не дай бог, простудятся на свежем воздухе! Точно так же общинная замкнутость, на которую политики делают электоральную ставку, способствует тому, чтобы люди общались только с членами своего клана, своей конфессии, своей этнической группы, избегая таким образом всякой возможности столкнуться с чужими нравами и обычаями. Cхожим образом «безмятежные города»[43]43
  Города, в которых ограничено или запрещено передвижение на автомобилях и мотоциклах. Примеч. пер.


[Закрыть], за которые ратуют многие мэры в Европе, рискуют превратиться из крупных агломераций в некрополи, стерильные пространства: чтобы быть привлекательным, большой город должен быть трепетным, оживленным. Комната или дом могут служить легкими, если сообщаются с наружным воздухом, только тогда они могут расширяться и обеспечивать кровообращение. Если двери и окна задраены, легкие дышат спертым воздухом и атрофируются. Так и появляются патологии, какие мы видим сейчас у тех украинцев, кого называют «люди-кусты», – они корнями вросли в свое жилье и даже посреди войны отказываются его покидать. Надо бы приучать себя так сказать, к «метафизике приоткрытости» (Гастон Башляр) – она всегда подразумевает возможность какой-то другой жизни, какой-то благотворной случайности. Жить – значит постоянно жить на пороге, на паперти, так что всегда есть возможность уйти и вернуться. Дом, квартира расширяют наше внутреннее «я», когда сообщаются с окрестностью: кварталом, улицей, деревней. Тогда они как околица, как око или ухо открыты тому, что находится вне их самих, открыты новым поворотам судьбы. Образ «комнаты-мира» (Эмманюэль Кочча) – скорее всего, утопия, обман: ни один, даже самый роскошный дом не может стать планетой, не может ее заменить по той простой причине, что там нет других людей[44]44
  Coccia E. Philosophie de la maison [Кочча Э. Философия дома]. Rivages, 2021. P. 186. Примеч. автора.


[Закрыть]. И наоборот, мы знаем, что, по выражению Сюпервьеля (он сказал это об аргентинской пампе), «когда пространства слишком много, мы задыхаемся еще сильнее, чем если бы его было мало». Степные или океанские просторы, смыкающиеся с «недвижным горизонтом», тоже могут стать тюрьмой. Безграничная ширь угнетает так же, как узкий застенок. В России узники заключены в бесконечное пространство, ГУЛАГ страшен огромной протяженностью не меньше, чем жестокостью тюремщиков.

Ну а призыв вернуться в сельскую идиллию – общее место в литературе, начиная с XVIII века, с тех пор как Руссо уполномочил Природу исправить вред, причиненный культурой. Вспомним хотя бы, как Бувар, получив скромное наследство, воскликнул: «Мы удалимся в деревню!», – и они с Пекюше перебрали все провинции в поисках, где бы обосноваться, пока не остановились на Нормандии. Там друзья заделались земледельцами, столь же старательными, сколь некомпетентными[45]45
  См.: Гюстав Флобер. «Бувар и Пекюше». Примеч. пер.


[Закрыть]. В тоталитарных режимах – Мао Цзедуна или красных кхмеров – ссылка на сельскохозяйственные работы была ужасным наказанием, так перевоспитывали людей, не желавших наслаждаться коммунистическим раем. Природа, призванная морально возрождать нового человека, самых хрупких убивает. У нас, в демократических странах, уход в зеленые кущи не столь радикален: это скорее шаг в сторону, подальше от мегаполисов, – мягкая альтернатива, не требующая ниспровержения установившегося порядка вещей. Этакий затвор вовне. Люди вырываются из шумных городов, погружаются в спокойную жизнь, в охотку занимаются садом-огородом, выгораживают для себя убежище на черный день. Но сад – это кокон со свежим воздухом, который заточает вас, как и любой другой, и к тому же может наскучить. Еще в 1880 году Жорис-Карл Гюисманс развеял миф об идиллической загородной жизни в романе «У пристани»: супруги-парижане, утомленные городской жизнью, нашли пристанище в поместье в местечке Бри, по соседству с кузенами-крестьянами. Но деревенская жизнь оказывается неприглядной: то льют дожди, то клещи донимают, а соседи – ушлые мерзавцы. В городских домах тоже бывают садики-огородики, внутренние, растут себе под лампами дневного света фасоль да редиска в гостиной, фруктовые деревца на террасе, – целое карманное агрохозяйство. Свой дом – империя, которая аннексирует и бесцеремонно поглощает все, что вовне. Это напоминает башни из фантастических романов, где на разных этажах размещены все ландшафты мира: саванна, пустыня, джунгли, леса, – все простирается не вширь, а ввысь.

Глава 9. Царство сна. Гипнос и Танатос

Колыбель и могила, уютное гнездо забвения и покоя, обитель всех начинаний и всех отрешений, постель – то место, где по необходимости временно прекращаются дневные труды, отменяются нормы приличия. Сон, как и смерть, уравнивает все сословия: спят как король, так и нищий, только для первого сон – величественный отдых, для второго – забвение тягостной жизни. «Спать, только спать – вот единственное мое желание. Мерзкое и недостойное, но искреннее» (Бодлер)[46]46
  Из плана Предисловия к 2-му изданию «Цветов зла». Примеч. пер.


[Закрыть]. Сон – это регулярный провал в бездну, малая смерть, которая, в отличие от большой, не пожирает нас, а восстанавливает. Мы плотно закутываемся в сон, как в другую кожу, и ищем в нем блаженного отдохновения. «Проводя в постели половину своей жизни, мы забываем несчастья, которые приключились с нами в течение другой половины», – говорил в конце XVIII века Ксавье де Местр. В то время еще существовал обычай укладывать случайных гостей на семейное ложе. А в 1976 году фотограф Софи Каль предлагала друзьям и незнакомым людям поспать в ее постели, чтобы их там фотографировать. Ложе снова становится жизненным пространством, где можно сообща с другими затевать что-нибудь особенное. Кровать, предмет интимного назначения, может выполнять социальную функцию, превратившись в место, где принимают гостей, завтракают, обедают и ужинают, она способна заменить стол, стул и кафедру. Помнится, Джон Леннон и Йоко Оно 25 марта 1969 года, протестуя против войны во Вьетнаме, принимали журналистов со всего мира и заявляли о своей пацифистской позиции в амстердамском отеле «Хилтон», сидя в постели. Постель была для них символом согласия, пьедесталом, трибуной. Cпать с кем-нибудь в одной постели – это больше, чем заниматься любовью, это прелюдия к полному взаимному доверию, полному слиянию.

Постель предназначена для отдыха, но нас все время настигает там то бессонница, то гиперсонливость. С годами первая образует жизненный фон, к которому приходится приспосабливаться. В крайних формах бессонница становится тотальным состоянием, без права на передышку, в котором сменяются две фазы: паника и новое воодушевление. Сон нейдет к нам, когда мы его ищем, и настигает, парализует нас, когда нужно бодрствовать. В предрассветные часы ночь удручает нас, как не подлежащий обжалованию приговор. Малейшая неприятность непомерно разрастается в сознании, мы чувствуем себя беспомощными, раздавленными грудой непосильных задач. Лежащий человек безоружен, ночь отдает его на растерзание стихиям страха и ужаса. Это уязвимое положение. А поскольку спим мы почти нагими, то, когда нас застают в таком виде, мы особенно слабы. Мы словно прикованы к своему злосчастному ложу. Бывает, однако, и бессонница от избытка энергии, когда тебя так распирает, что не до сна. Вскакиваешь не то чтобы посвежевшим, но жаждущим действовать. Бессонница – это невозможность забыться, расслабиться, когда ты устал, даже изнеможен. Тебе безумно хочется спать, нет сил, ты измотан и знаешь, что завтра тоже будет трудный день, но, сколько не ворочайся, не ищи удобную позу, заснуть не получается. В голове часами крутится одна и та же фраза или мысль. С парадоксальной бдительностью поджидаешь, когда же бдение сменится сном, и от этого становится только хуже. Ты сам себе становишься помехой.

Мучение кончается лишь с наступлением дня, когда сквозь щели в ставнях пробивается свет, когда вдруг слышишь бой башенных часов, гудок автомобиля, когда твое жилище встряхивается, точно зверек после спячки, дом оживает мышиной возней, всплеском птичьих крыл. Свет, по-зимнему бледный или по-летнему ликующий, является союзником и вызволяет безвольно лежащих из плена жаркой постели. Долгожданное избавление для того, кто, как ему казалось, был на краю бездны, но все же остался живым и невредимым. Откроешь глаза и припомнишь совет Сенеки: когда проснешься, возблагодари богов за то, что позволили нам покуда оставаться в этом мире. Встав, отвоевываешь равновесие у страха. Достаточно подняться, чтобы к тебе вернулись силы. Мы оживаем после каменной оцепенелости. Проходит злость, утихают терзания. Работа прогоняет усталость. Бессонница может быть и полезной: во время этих холостых часов, бывает, отшлифуется фраза, подыщутся хлесткие ответы кому-то, кто вас унизил, пылкие слова тому, от кого вы без ума, найдется решение какой-нибудь проблемы. А иногда и вовсе свершится чудо: в ночной тишине вдруг осенит вас идея, вдруг что-то важное родится во взбудораженном мозгу, вдруг просияет единственно верное слово. Но это редкая благодать, прах и пепел, побочный продукт мятущегося разума. Чаще подобные творческие озарения бессонного ума оказываются такими же пустышками, как всплески псевдогениальности под действием наркотиков или миражей виртуального мира: сознание не расширяется, а распухает, и это вздутие лопается, как мыльный пузырь на солнце. Мы знаем еще от древних, что сон – не какой-то забавный фокус, а свидетельство полноценного существования; знаем, что толкование сновидений восходит к старой, как мир, магической традиции. Самое неприятное, что может случиться с жалующимся на бессонницу, это обнаружить, что в итоге он отлично выспался и больше спать не хочет. Бывает и такое временами повторяющееся чудо детства, когда мы падаем как подкошенные в постель и вырубаемся на несколько оборотов часовой стрелки. Изобретение теплого одеяла в средневековой Северной Европе и пружинного матраса в Англии в 1826 году, как и татами и футона в Азии, – одна из тех невидимых революций, что изменяют ход истории. Украинцы придумали спать на ульях, считая, что пчелиный гул способствует спокойному долгому сну (Андрей Курков).

Довольствоваться теми часами, когда мы спим по-настоящему, должно быть первым и главным домашним искусством. Бывает сон, восстанавливающий силы, который с возрастом сокращается, а бывает сон-убежище, сон-бездна, который не дает отдыха. Если верить историкам медицины, пунктирный сон – вовсе не симптом какого-нибудь новомодного расстройства; в старину он считался нормой[47]47
  Garnier G. L’Oubli des peines [Гарнье Г. Забвенье бед. История сна]. Une histoire du Sommeil. Presses Universitaires de Rennes, 2013). Эмманюэль Ле Руа Ладюри (Emmanuel Leroy-Ladurie) в своей работе (1975) об окситанской деревне Монтайю (Montaillou, village occitan de 1294 à 1324) пишет о «часе первого сна» и о привычке крестьян дробить ночь на несколько фрагментов. Примеч. автора.


[Закрыть]. Когда-то в городах вроде Лондона в три часа ночи жизнь уже била ключом. А есть такие люди, которые всю жизнь спят, а живут только во сне, как будто он и есть реальность, постель для них – предвосхищение савана. Таков сюжет романа Жоржа Перека «Человек, который спит» (1967). Это фрагментарный монолог студента, которого привязывает к жизни лишь сон, полная отрешенность, без прошлого и будущего, и редкие ночные прогулки по Парижу. «Ты сидишь, и тебе хочется только ждать, ждать лишь того момента, когда ждать будет уже нечего»[48]48
  Перевод В. Кислова. Примеч. пер.


[Закрыть]. Растворяется представление о времени, стирается граница между ночью и днем, отмирает общение с себе подобными. Спать ради сна значит приобщаться к абсолютной пустоте. А просыпаясь, возвращаешься в мир, сплетаешь заново тысячи ниточек, которые нас с ним связывают. Главное – встать с нужной ноги, почать новый день с хорошим настроением и аппетитом. Нам необходимы здоровый сон и восстановительная сиеста, чтобы делать перерывы в вечной занятости и перезаряжать мозги.

Куда переносятся спящие ночью? В свои сны: бегут, карабкаются, трахаются, убивают. Как знать, не кроются ли под закрытыми веками кровавые картинки, непристойные желания? Верить ли предсказаниям снов или не обращать на них внимания? Тоталитарные государства всегда хотели управлять снами граждан, – об этом замечательная книга Исмаила Кадаре «Дворец сновидений». В Империи существует тайное учреждение, которое собирает и сортирует сновидения подданных, чтобы найти главные, вещие сны, позволяющие разгадывать будущее, предотвращать государственные перевороты, войны и измены. Кошмар – дурное предзнаменование или, наоборот, защита от зла? Как отыскать в этом «море ужаса» важные знаки? Эта жажда читать и контролировать сны так велика, что наверняка ближайшей целью GAFAM[49]49
  GAFAM – аббревиатура пяти крупнейших мировых веб-компаний: Google, Apple, Facebook (запрещен на территории РФ. Ред.), Amazon и Microsoft. Примеч. пер.


[Закрыть] cтанет создание онирических облаков, чтобы надежнее держать нас в узде. В жизни влюбленных погружение в сон – уловка, с помощью которой можно обмануть бдительность партнера. Ревнивый любовник, глядя на спящую подругу, чувствует, что она от него ускользает: Альбертина у Пруста (в «Пленнице») многолика, и, возможно, сейчас, тогда как лицо ее так безмятежно, она изменяет повествователю с женщиной. Пленница – на самом деле беглянка, которая старается не дать тюремщику полностью себя подчинить. «Я чувствовал, что прикасаюсь только к ненарушенной оболочке некоего существа, изнутри простирающегося в бесконечность». Он осыпает ее подарками, покупает ей дорогие наряды, чтобы еще крепче связать этими драгоценными шелками. Но ревность гложет его, не стихает. Кажется, что спящая во власти смотрящего, но это ложная покорность, чреватая скорым побегом. «Обхватив ее взглядом и руками, я чувствовал, будто она вся целиком моя; когда она не спала, этого чувства у меня не было»[50]50
  Обе цитаты из «Пленницы» Марселя Пруста в переводе Е. Баевской. Примеч. пер.


[Закрыть]. На лице погруженной в сон словно читались запретные вожделения, опасные желания. И он опасался не зря: однажды утром Альбертина убежала, покинув его навсегда. Это похоже и одновременно не похоже на повесть Кавабаты «Спящие красавицы»: там старики за деньги наслаждаются видом опоенных снотворным нагих девушек, предаваясь воспоминаниям, и это волнующее зрелище придает им сил. А наш Обломов в детстве наблюдал, как сонная болезнь захватывает дом: слуги вповалку спят в людской, собаки забились в свои конуры, и все имение оглашается храпением на все лады.