Текст книги "Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира"

Автор книги: Паскаль Брюкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 3. Сидеть на месте?

«Главная беда человека – в его неспособности к спокойному существованию, к домоседству», – говорил Паскаль[7]7
  Перевод Э. Линецкой. Примеч. пер.


[Закрыть]. И продолжал: «Вот почему люди так любят шум и суету, вот почему им так невыносимо тюремное заключение и так непонятны радости одиночества». Можно возразить ему, что в будущем, возможно, главной бедой станет нежелание человека выходить из дома. Причем не столько вирус будет ему грозить, сколько пассивность, не столько тяжелая болезнь, сколько смертельная скука. Не в обиду Паскалю будь сказано, развлечение, суетность, путешествия – все это существенно, важно и необходимо; без этих прерывающих будничную волынку антрактов наша жизнь превратилась бы в сплошное наказание; помимо размышления о ничтожестве человека без Бога и о развлечении, есть еще нечто третье, неведомое Паскалю как человеку старого режима: действие и работа.

Нынешнюю нашу ситуацию характеризуют два слова: затруднение и усложнение. Зачем делать просто, если можно сделать сложно? Что было легко, стало трудно, что было трудно, стало невозможно. Чтобы выпить кофе у стойки или на террасе кафе, еще недавно нужно было получить пропуск, чтобы купить багет – надеть маску, чтобы запастись продуктами – отстоять длинную очередь, как в СССР времен холодной войны. Поездка за границу связана с тысячью препятствий, если не соблюдены все формальности, не говоря о получении паспорта. Перемещения пассажиров происходят в суровых условиях, которые все усугубляются. Область запретов постоянно расширяется, и непонятно, как можно будет повернуть процесс в обратную сторону. Прибавьте к этому разного рода анкеты онлайн, справки, все еще обязательные тесты и бесчисленные QR-коды. Ковид – это, по всей вероятности, лишь один этап на пути ужесточения контроля за повседневной жизнью и передвижением людей. Что бы мы ни делали, нас в любой момент могут засечь. Два года подряд Франция проявляла феноменальное шутовское рвение, создавая бюрократический лабиринт из запретов, ограничений, ограниченных разрешений и факультативных предписаний, и демонстрируя, на радость лингвистам, лексическую продуктивность и виртуозность в обогащении жаргона. В этом бреде она была не одинока, мало какая страна избежала дикого административного ража, а Китай довел его до недосягаемой степени гнусности. Мы в конце концов не скатились в диктатуру, как несколько преждевременно провозгласили некоторые горячие головы, нас только встряхнуло на ухабах ее слабого подобия, и в этом смысле демократии, несмотря ни на что, доказали свою гибкость и свое превосходство над автократиями. Но доказано было и то, что народы согласны пожертвовать некоторыми свободами ради безопасности. Единственный разумный выход в такой ситуации – сидеть дома. Всегда найдется множество предлогов, чтобы убедить мужчин и женщин забиться в угол и отдаться под милостивое покровительство государства: десять казней египетских обрушиваются на слишком боязливых северян и слишком бедных южан. Открыть дверь значит совершить чрезвычайно опасный поступок, в котором проявляется двойное предназначение замка: его открывают поворотом ключа снаружи, возвращаясь домой после дневных трудов, и закрывают на два поворота изнутри, чтобы не впустить в дом внешний мир. Домашнее пространство расширяется до бесконечности, в то время как публичное сжимается. А потому нам скоро придется ограничить свои потребности, амбиции и передвижения: человек будущего сократится настолько же, насколько увеличится виртуальная реальность. Чтобы жить, придется скрываться. В первом локдауне было своеобразное обаяние новизны, в его строгости – какая-то экзотика. Казалось, он будет недолгим. В следующих виделось уже некое пророчество самовоспроизведения. Что если теперь так будет всегда, что если всё это – картина завтрашнего мира: маска, дистанция, осторожность, жесткие правила? Вот уже два года, как мы уподобились «Платону в домашнем халате» (слова Левинаса об Обломове) и разглагольствуем об эффективности вакцин, «заговоре» крупных лабораторий, лживости властей, опасностях скопления людей. В затворничестве есть своя прелесть, в аскетической жизни – своя сладость, напоминающая, как мы увидим, многовековую традицию западного монашества: замкнутая келья, никаких социальных сетей. Эти улиточные радости вернулись к нам, приукрашенные добродетелями борьбы за сохранение климата, безопасности, противостояния всем мировым угрозам. Жизнь внутри кокона вместо внутренней жизни. Отныне непреложный долг каждого – пребывать в растительной неподвижности, чтобы не подвергаться никакому риску и не нарушать углеродный баланс. Планета становится, как встарь, гигантским недоступным пространством. А наш мир сворачивается, кругосветное путешествие автостопом с рюкзаком за спиной – отныне утопия. В локдаун пространство у нас сильно убавилось, а времени прибавилось. В постлокдаун произошло обратное: расстояния увеличиваются по экспоненте. Уже само по себе пересечение границы – настоящий подвиг, изнурительный бег с препятствиями. Близкое стало далеким, далекое – недостижимым.

Есть такое понятие, введенное в обиход зелеными активистами, – flygskam, то есть «стыд летать» по-шведски. Надо понимать так, что больше не следует летать на самолетах, чтобы выделяемые их двигателями газы не усугубляли парниковый эффект. При том что, по данным Всемирной организации гражданской авиации, вклад этой отрасли в загрязнение атмосферы составляет не более трех процентов. Но все равно есть люди, для которых бороться с глобальным потеплением не так важно, как наказывать все человечество. Пригвоздить его к земле, чтобы хорошенько усвоило урок! Вместо того чтобы предлагать гражданам Земли конкретные меры: сажать миллионы деревьев, восстанавливать почвы пустынных зон, улучшать теплоизоляцию жилищ, постепенно отказываться от ископаемого топлива, которое обогащает диктаторские режимы (Россию, Катар, Саудовскую Аравию, Алжир), – вместо всего этого такие люди мечут направо-налево анафемы, клеймят несогласных. Изменить жизнь теперь означает насколько возможно урезать ее. Борьба между сторонниками разных взглядов происходила во все времена, но сегодня многие хотели бы захлопнуть горизонт, вернуть нас к пещерной морали. Одно дело отстаивать принцип умеренного потребления, другое – осуждать передвижение и объявлять преступной езду в автомобиле. А немало занимающих высокие посты зеленых уже высказываются в том духе, что было бы ошибкой вернуться к классическому туризму, загубленному собственным успехом. Вот, пожалуйста: мэр-экологистка города Пуатье Леонора Монкудьи сочла, что ради блага планеты следует прекратить финансирование ассоциации «Детские мечты», которая позволяет детям-инвалидам принять воздушное крещение. С ее точки зрения, «дети больше не должны мечтать о воздушных полетах» (16 марта 2021 г.). Всем рекомендуется не рыпаться и не отрываться от земли. Оспаривается право на существование автомобилей, самолетов, автобусов, теплоходов, танкеров, а в Париже даже скутеров и мотоциклов. Все положения новейших националистов и экологистов сводятся к призывам закуклиться. Остается только составить траурный перечень всего, что нам запрещено ради блага планеты, ради гигиены или защиты укрепленных стенами, рвами и подъемными мостами границ. Свобода стала бременем, от которого можно избавиться, только сидя в загоне.

Гражданам-суркам велено не вылезать из своих нор, то есть лежать себе смирно и послушно. Любая вылазка, любое нарушение – и вот уже страдает углеродный баланс, мы нанесли урон здоровью планеты, и она оправится нескоро. Так родилась идея установить квоты индивидуального потребления, чтобы минимизировать загрязнение среды. Из антиуглекислых чемпионов сформируется новая аристократия, новая элита, на которую придется равняться остальным. Сказал ведь недавно по радио один представитель госструктуры, что мужчинам и женщинам следовало бы соблазнять друг друга, демонстрируя не роскошные автомобили и украшения, а низкий показатель углеродного баланса. Этакий экологический ключ к сердцам. И скоро каждому из нас вручат свой экометр, что-то вроде экологического термометра, измеряющего наш ежедневный пагубный вклад. Вот же придумали во Франции новую игру «Безотходное семейство», цель которой приучить детей к экологическому мышлению. Прекрасная, бесспорно, инициатива. Но сможет ли эпопея сбора и сортировки мусора заменить детишкам захватывающие «Клуэдо» и «Тривиал персьют»? Если желать значит хотеть распространиться за пределы своего «я» (Теннесси Уильямс), то что останется от желания, если ему предпишут курс похудения? Народы, семьи, отдельные личности – все охвачены «комплексом конфетти»: занимать как можно меньше места, каждому забиться в свою нишу. Угрюмые толпы, марширующие по Елисейским полям в защиту климата и подобные средневековым флагеллантам, – это скорее шествие искупительных жертв, а не политических активистов. Они не столько протестуют, сколько стонут, вопят, рыдают и демонстрируют свою безоружность. Легко можно представить себе, что для поколения, выросшего в предвкушении катастрофы, с молоком матери впитавшего страх и ужас и убежденного в том, что они пасынки Истории, любой выход наружу из кокона чреват огромной затратой энергии.

Возможно также, что в недалеком будущем мы станем свидетелями того, как по мере повсеместного распространения удаленной работы и обучения с малолетства сократится трудовая жизнь; а «Право на леность», провозглашенное Полем Лафаргом, зятем Карла Маркса, в конце XIX века в книге, предвосхищающей идеал общества потребления с его обязательными развлечениями, станет девизом большинства. И это повлечет за собой двоякие последствия: большая часть населения, неимущая и пассивная, будет вынуждена денно и нощно забавляться, прилипнув к экранам, и погрузится в кошмар непрошеного досуга. Кипучая деятельность, лучшее успокоительное лекарство для современных людей, станет привилегией избранных, а праздность – бременем нищих. Вывернутое наизнанку относящееся к труду старинное проклятие: самые богатые будут чудовищно заняты, перегружены работой, а все остальные окажутся на грани безработицы, будут жить на пособие, иметь минимальный доход. Работа скоро может стать, особенно во Франции с ее низкими зарплатами, редкой роскошью, доступной самым обеспеченным, тогда как плебс будет развлекаться сколько влезет, и пандемия только ускорит дело. Разве уже сейчас мы не замечаем, что в каталогах готовой одежды homewear, домашняя одежда преобладает над офисной? А работа на удалении, когда служащие и начальники разбросаны по всей стране, в конце концов разрушит энергичный, кипящий живым общением и человеческими связями улей, каким, несмотря ни на что, все-таки были разные предприятия и конторы.

Для нашего времени симптоматично, что никто больше не говорит о переменах, нет, только о сохранении и спасении: надо спасать планету, спасать Францию, спасать Европу, спасать белых медведей, спасать левых или правых. Сохранение – это нечто абсолютное, безальтернативное, зачеркивающее все промежуточные решения, такие как смерть или восстановление. Но для сохранения (ландшафта, памятника, языка, страны) иногда требуется обновление, разрушение старого. Прежде человек за свою жизнь просто проделывал путь от рождения до смерти. Теперь же мы все пребываем в переходном состоянии: от детства к зрелости, от минерального топлива к возобновляемому, от врожденного пола к избранному, мы постоянно в процессе, как грудничок, у которого прорезываются зубы. Но чего ради? Сказать, что ты переходишь из одного состояния в другое, назвать свою ориентацию небинарной, флюидной, собственно, и значит определить таким образом свою идентичность, то есть снова принять ограниченную позицию. Свободе можно научиться, но легко можно и разучиться, причем, чтобы потерять к ней вкус, достаточно одного поколения. Свобода – это способность создавать что-то новое на этом свете и возможность каждому человеку жить по собственному усмотрению, чувствовать себя уникальным. Ковид не только убил миллионы людей, учинил хаос на всей планете, разорил средний класс, рассорил друзей, разрушил браки, породил всплеск домашнего насилия, спровоцировал повальное ожирение, расплодил домашних животных, особенно собак, он еще и освободил нас от тяги к свободе как к высшему благу. Раз грядущие дни несут нам одни неприятности, замедлим день сегодняшний, притормозим, обуздаем табун дионисийских желаний. Превратимся в стоячую, ничем не возмутимую воду.

Для современного человека ареной всей жизни стал диван, оснащенный экраном, это его единственная защита от ужасов мира, которые проникают к нему через фильтр картинок и только укрепляют в желании не выходить из дома. Так человечество повсюду, от Лос-Анджелеса до Пекина, отбивается от происходящего. Каждый в своем флигеле, в своем доме, в своей квартире, в своем саду, в своей юрте и в своем бункере. Во все время локдауна мы были заточены в четырех стенах собственной гостиной и вынуждены перемещаться только в эфире, только с помощью глаз, физически оставаясь в тесном пространстве жилища. Пижама стала таким же «политическим предметом» (Жан-Клод Кауфман[8]8
  Kaufmann J.-K. «C’est fatigant, la liberté…» [Кауфман Ж.-К. «Свобода – это утомительно…»] // Editions de l’Observatoire. 2021. Примеч. автора.


[Закрыть]), как булыжник в руке бунтаря или бюллетень в руке избирателя. Мы выдерживали осаду жестокого внешнего мира в халате и домашних тапочках. Но к нашим тапочкам приложены компьютер, айпад, смартфон, Всемирная сеть, это тапочки космические, галактические. Достаточно ли этого? Можем ли мы удовольствоваться ролью «рыбы-меча в домашней ванне» (Ален Сушон), когда единственное, что в наших силах, – это поменять в этой ванне воду?

И вот мы сняли маски, но, кажется, не выплюнули кляп. И в результате с самыми лучшими намерениями приговорили себя к экзистенциальному затвору. То, что некоторые называли санитарной тиранией, заменилось тиранией стационарной. Не шевелитесь, замрите на месте. Неудивительно, что по обе стороны Атлантики больше всего возмущались гигиеническими ограничениями люди подвижных профессий: автомобилисты, дальнобойщики, как, например, желтые жилеты во Франции в 2018 году. Появляется новый антропологический тип: человек скукоженный и гиперсетевой, которому больше не нужны ни внешний мир, ни другие люди. Современные технологии, якобы способствующие открытости, на самом деле поощряют затворничество. Вполне естественно, что людям, годами терпевшим муки городского транспорта, офисную суету, распоряжения начальства, понравилось сидеть дома и работать дистанционно. Знаменитую фразу Рембо «Подлинной жизни нет»[9]9
  Артюр Рембо. «Лето в аду». Примеч. пер.


[Закрыть] можно несколько изменить: «Подлинной жизни в жизни нет». Для тех, в ком еще сохранились исследовательский дух, тяга к людям, это двойной удар: мало того что от 18 до 20 миллионов умерло от вируса, так еще нам же и кара в виде этой бледной немочи.

Не так давно вера в разум убеждала нас, что вся природа, весь мир в нашей власти. «От закрытого мира к бесконечной вселенной», – писал в шестидесятые годы историк Александр Куаре, характеризуя переход от средневекового закрытого космоса к ренессансному – расширяющемуся. Пять веков спустя мы переживаем обратный процесс: наши знания и технические возможности кажутся бесконечными, но мы ограничиваем свое пространство порогом дома. Мы все, одиночки и семьи, забаррикадировавшись у себя в спальне или гостиной и находясь под постоянным обстрелом панической информации, видим во всем, что находится Вовне, средоточие всяческих опасностей. Но опасности подстерегают нас и Внутри: одиночество, обыденность, безысходная скука, усталость от жизни, душевные расстройства. Всё или почти стало доступным на дому: питание, развлечения, театр-кино-концерты по подписке на разных платформах, сеансы фитнеса с цифровым тренером, работа онлайн, видеоигры, временные партнеры через Тиндер, Грайндр и т. д. В принципе возможен даже safe sex на расстоянии c помощью датчиков и присосок. Все дело в этом «почти». Это почти ничего или то, без чего не обойтись?

Глава 4. Какой смысл в обыденности?

Повседневная жизнь не всегда считалась чем-то важным, за ее мнимой простотой кроется тайна. Это понятие ввела и прославила фламандская живопись XVII века. Подчеркнутое предпочтение, которое эта школа отдавала сюжетам в интерьере – женщина на кухне, мужчина, пишущий письмо, кормящая младенца мать, уснувшие солдаты, погруженная в книгу чтица, – означало решительный поворот: она выставляла на первый план бытовую сторону жизни, которой до тех пор пренебрегала как жанровая, так и религиозная или батальная живопись, в которой фигурировали сплошь святые и герои. В том, что рядовые люди отныне стали считаться достойными изображения, заключалась великая новизна (Цветан Тодоров[10]10
  Об этом подробно писал Цветан Тодоров в книге «Похвала обыденному. Эссе о голландской живописи XVII века» (Todorov Tz. Eloge du quotidien, essai sur la peinture hollandaise du XVIIe siècle. Paris: Seuil, 2009). Примеч. автора.


[Закрыть]). Еще Гегель считал величайшей заслугой протестантизма то, что он заставил верующих обратиться к обычной жизни. Снаружи – хаос, внутри – мир, покой, благостные человеческие чувства. В этих картинах нет ничего незначительного – все изображенные на них вещи хороши, поскольку они существуют. Купцы, крестьяне, ремесленники, солдаты, проститутки – все представляют интерес как реальные типы. Это настоящая революция как в искусстве, так и в мышлении: возвышение обыденного и приземление возвышенного. Самые простые занятия – такие, как чистка овощей, игра на флейте, починка стульев, туалет перед зеркалом – ничуть не менее важны, чем коронация монарха или подвиги античных героев. Уважение к частной жизни – рамка, в которую вписывается любой человек со своими близкими: счастье домашнего очага, семейные радости достойны восхваления. Художник проливает свет на пеструю, разностороннюю повседневность. Обычный человек оттесняет личностей исключительных. Этот первоначальный реализм был проникнут, по выражению Фромантена, неповторимым «благоговением перед достоверностью». Он прозревал в обыденности апофеоз человека. На какое-то время снимал проклятие с материальности.

Но здоровое обаяние повседневной жизни продержалось недолго. В последующие века она стала одновременно предметом презрения и вожделения. Французский натуралистический роман с его дотошной документальной точностью намеренно cтал душераздирающим; описывая что-либо, он выносил приговор, порицая то, что выходило из-под пера, и все писатели, от Золя до Гюисманса, питали страсть к грязным деталям. В шестидесятые годы имели огромный успех работы ныне почти забытого американского скульптора Дуэйна Хансона, он делал куклы самых обычных горожан из стекловолокна и смолы и расставлял их повсюду в публичных местах; все они были неотличимы от живых людей: кассирши из супермаркета, туристы в бермудах, газонокосильщик, подвыпившие парочки. Любой прохожий мог наткнуться на улице или в парке на своего двойника и чуть ли не поздороваться с ним. Поборник гиперреализма, Дуэйн Хансон создал нечто вроде музея Гревен[11]11
  Парижский музей восковых фигур, где выставлены скульптурные изображения знаменитостей. Примеч. пер.


[Закрыть] среднего американца, символом которого могла послужить Supermarket Lady – домохозяйка в тапочках, с бигуди на голове, катящая по торговому центру тележку с покупками. Сходство моделей из этой обширной коллекции человеческих типов с оригиналами было поразительным, чтобы не сказать пугающим. Эти куклы так похожи на нас, почти от нас неотличимы. Глаза лишены всякого выражения, как у инопланетных существ. Бездонная пустота угадывается в них, в каждой позе читается безысходная тоска. У них нет имени, они могут быть кем угодно: мной, вами, вашими соседями, любыми мужчинами и женщинами. (Именно это делает музей Гревен со знаменитостями: отлитые в воске, словно вмерзшие в лед, они растворяются в музейной безликости.) Зеркальность превращается в гримасу.

Классическое христианское учение противопоставляло мирское и священное, град земной и град небесный. Сегодня эту оппозицию заменила другая: пустота и полнота, потусторонний мир утратил власть над здешним. С тех пор, как наша жизнь перешла в подчинение к календарю и дням зарплаты, она стала плоской, и весь наш путь до самого конца измеряется месяцами, неделями и платежными ведомостями. Обыденность существовала испокон веков, но наше время, отрезав себя от духовного измерения, обнажило ее, как кость. В прошлом мир был на что-то нацелен: обреченная на мимолетность жизнь мечтала о спасении души, возможном после искупления первородного греха. Смерть представлялась не концом, а дверью, открытой в неизвестность, страшную или блаженную. Начиная с эпохи Возрождения жажду вечности мало-помалу заменяет стремление к счастью. Преходящие блага, порицаемые христианскими моралистами, такими как Боссюэ или Паскаль, приобретают новую ценность, тем более что благодаря успехам медицины и сельского хозяйства срок жизни увеличивается. А поскольку со времен Французской революции основой законов вместо Бога стал человек, его повседневная жизнь получила некоторую независимость. Ее смысл не предопределен заранее. И мы вольны придумывать, что хотим – от нас и только от нас зависит, будет ли наше существование иметь какую-либо направленность[12]12
  Я развиваю здесь мысль, высказанную ранее в книге «Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье» (Grasset, 2000). Примеч. автора.


[Закрыть]. Оно может быть свободной импровизацией, а может повторяться, бесконечно прокручивать одно и то же. Чередование одинаковых дней похоже на заикание. Так и рождается обыденность, болезнь времени, которое топчется на месте, как пластинка, которую заело. Все это дорого нам обходится, донимает, утомляет нас. Чем однообразнее жизнь, тем эта болезнь мучительнее. Парадоксальным образом она опустошает нас своей пустотой. Нас изматывают бесконечные повторы. Каждый день – копия вчерашнего и завтрашнего, а в результате стресс, невидимая война на истощение, состоящая из мелких помех и хлопот. «Пока живешь, – писал Сартр в „Тошноте“, – никаких приключений не бывает. Меняются декорации, люди приходят и уходят – вот и всё. Никогда никакого начала. Дни прибавляются друг к другу без всякого смысла, бесконечно и однообразно»[13]13
  Перевод Ю. Яхниной. Примеч. пер.


[Закрыть].

Эта шарманка порождает особый современный прозаический вид усталости – когда устаешь не от каких-то великих подвигов, а от мельтешения одних и тех же обстоятельств. Регулярность – необходимое условие плодотворной долговременной работы, но, с другой стороны, мы теряемся в ней, как в тумане. И вот мы, можно сказать, измождены от ничегонеделанья, мы страдаем от натиска стихии, особенно жестокой из-за того, что она выглядит совершенно безобидно. Усмирение жизни – это непрекращающаяся битва. Мелкие неудобства, легкие треволнения, всяческая суета – словом, сущие пустяки, но и этого более чем достаточно. Да в придачу еще одно бремя: изволь быть самим собой[14]14
  См.: Bruckner P. La Tentation de l’innocence [Брюкнер П. Искушение невинности]. Grasset, 1995; Erhenberg A. La Fatigue d’être soi [Эренберг А. Бремя быть собой]. Odile Jacob, 1998. Примеч. автора.


[Закрыть], то есть вести себя как свободная, независимая личность. Житейская обыденность сама по себе слишком бурная, она изматывает нас своими требованиями и удручает своей монотонностью. Скука не просто скучна, она еще и страшно изнурительна. Повседневность норовит все сгладить, затушевывает контрасты, растворяет в мутном тумане любовь, страсть, гнев, надежду. Еще с XIX века в литературе сложилась традиция жаловаться на бег по кругу, однообразный и тягостный, который и раздражает, и отупляет нас. Такова картина современности. Жизнь без ярких событий не так уж безобидна: время, обычное, текущее час за часом время, забирает свою дань, незаметно нас разрушает. За жизнь приходится платить. Даже жизнь по инерции остается напряженной и безжалостной.

Эту медленную коррозию, подспудную войну с собственными нервами нам хотелось бы возвести в ранг трагедии. Ее не назовешь судьбой, это просто череда никому не интересных обстоятельств. Она порождают общую усталость, это особенное чувство, когда устаешь не оттого, что перетрудился, а от рутины. Ничего не происходит, но это ничего почти не уступает в силе агрессивному нападению и отнимает не меньше сил, чем самое захватывающее приключение. Как говорится, все в мире идет слишком быстро; лучший пример тому – цифровизация простейших услуг. Ничего не упростив, она только все усложнила, а результат не изменился. Но главное, сам мир не идет никуда, поэтому ускорение не имеет смысла. Мы, как Алиса с шахматной Королевой в Зазеркалье, вынуждены «бежать со всех ног, чтобы остаться на том же месте»[15]15
  Перевод Н. Демуровой. Примеч. пер.


[Закрыть]. Инерция наносит непоправимый вред: она подтачивает наш дух, вытягивает энергию. «Такое случается только со мной, – сказал человек, с которым ничего не случается» (Жак Превер). В повседневной жизни нет саспенса, которым привлекает нас вымысел. В ней с пугающей предсказуемостью повторяются одни и те же события, всё крутится и крутится шарманка. На вопрос: «Что нового?» – неизменно следует ответ: «Ничего особенного». Все снова и снова начинается сначала, хотя никакого начала по-настоящему не было. Это отлично выражают некоторые картины Эдварда Хоппера (1882–1967), написанные на городские темы и наполненные тревожным ожиданием: женщина смотрит на улицу из окна[16]16
  Джойс Кэрол Оутс вдохновлялась этой картиной, когда писала новеллу «Женщина в окне»: двое любовников должны встретиться в номере отеля, оба друг друга ненавидят, и каждый готовится убить другого. Примеч. автора.


[Закрыть] в ожидании неизвестно чего; какие-то люди, чуть склонившись над стойкой за витриной кафе, отчаянно ждут несбыточных перемен.

Жизнь современных людей, говорил Ницше, – сплошное истощение и переутомление. Мы вечно сражаемся с призраками, то есть с мертвым временем, и истекаем кровью в этой битве; ведь требуется столько сил, чтобы поддерживать хилый огонек повседневности. Мы разбрасываемся во все стороны и только страдаем от этого, не получая никакого стоящего развлечения взамен. Вот эта вялая жизнь ползком, когда никак не можешь выпрямиться, и называется повседневностью. Многочисленные гуру предлагают нам целый арсенал эмоционального буддизма – дзен, медитация, пофигизм – в качестве костыля на нашем постылом пути. А образцом спокойствия должна служить блаженная отрешенность. И чем это, в конце концов, плохо? Да тем, что замедляет и без того медленный жизненный ход. Чтобы справиться со стрессом, нам нужен не покой, а реальное действие вовне, за пределами своего «я». Непреодолимая тяга к транквилизаторам и релаксантам вызвана самым обычным страхом перед жизнью, создающим напряженность без всякого напряжения. Расслабление – лекарство для влачащих тишайшее существование, кому любое, самое ничтожное волнение представляется штормом. Ускорение времени дает иллюзию полноты, но этот вихрь порождает пустоту, мелкая суета не пробивает житейскую броню. Странное дело: современные люди посреди своего оцепенелого существования чувствуют себя так, будто они подхвачены вихрем, который надо, забросив все дела, остановить. Обороняясь от натиска серых будней, они воздвигают плотины из медитаций, психотропных препаратов, медицинских предписаний, вместо того чтобы обратиться к бурной деятельности, сильным эмоциям. Нам нужно не благоразумие, а легкое безумство, полезно не врачевать душу, а повалять дурака. Локдаун силком окунул нас в нудную прозу быта, а вынужденное безделье поселило в нас глухое раздражение. Поль Валери сказал, что жизнь – по большей части однообразное занятие, суть которого в том, что все повторяется, все известно заранее. Однако от повторения нас укачивает, мы погружаемся в спячку, поддаемся энтропии.

В прошлом основным вопросом религии было: есть ли жизнь после смерти? Основной вопрос светского общества обратный: есть ли хоть какая-то жизнь прежде смерти? Достаточно ли мы любили, дарили, расточали, целовали? Ведь наша жизнь – не гонка на выносливость, где требуется как можно дольше продержаться, не попадая под удары, жизнь скорее определяется полнотой и добротностью наших привязанностей, эмоций, обязательств. Так не теряет ли она всякий смысл, если сводится к сидению в глухом панцире, тупому просмотру видеоигр и сериалов или маниакальным покупкам? Хотим ли мы замедлять или ускорять время, избегать опасностей или нарываться на них, в любом случае что-то должно коснуться нашей души, перевернуть ее. Чтобы остро ощутить изменение, надо бы сначала сбросить с себя дремоту одноцветных дней, проникнуться мощью обновления, но в ватном коконе это невозможно.