Текст книги "Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира"

Автор книги: Паскаль Брюкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 5. Боваризм мобильных телефонов

Если муки совести происходят, по Бодлеру, от невозможности переделать совершённое, от неисправимости преступления или ошибки, то банальность – это, напротив, невозможность что-либо совершить, пробить брешь в монотонной череде одинаковых часов. Левинас писал по поводу Обломова, что лень – это «невозможность к чему-либо приступить», и сам Обломов говорил, что слишком ленив для жизни. Где же ему было взять столько героизма, чтобы встать, столько безумного мужества, чтобы вылезти из постели навстречу новому дню, спустить ноги на пол, отбросить одеяло, войти в свой век! Нехитрый мирок повседневности не лишен обаяния для тех, кто не прочь просто плыть по течению дней: с утра до вечера, с вечера до ночи. Это отупляющий кайф, когда функционируешь в почти автоматическом режиме, и именно такой опыт, для кого страшный, для кого прекрасный, довелось пережить миллиардам жителей планеты между 2020-м и 2022-м годом.

Слово «лень» можно понимать в простом бытовом смысле – как отвращение к работе, а можно в более метафизическом – как подавленность, апатию перед «бременем бытия» (Левинас[17]17
  Levinas E. De l’existence à l’existan [Левинас Э. От существования к существующему]. Vrin, 1981. P. 38. Примеч. автора.


[Закрыть]). В первом случае это нежелание терять время на то, чтобы обеспечивать свою жизнь, во втором – полнейший от нее отказ, невозможность существования. Поскольку жить вообще тяжкий труд, то решение спрятаться в свой кокон – способ не чувствовать этой тяжести, рискуя при этом утратить всякое желание, всякий интерес. В этом двусмысленность наших домашних Гуантанамо: мы наслаждаемся ими, пока в какой-то момент все не оборачивается нам во вред и они не душат нас, как спрут. И тогда праздность, вечная суббота сами превращаются в гнет. В этом смысле гениальным изобретением стал появившийся в конце ХХ века мобильный телефон. Эта маленькая коробочка не только соединяет нас со всеми в любое время дня и ночи и категорически запрещает не отвечать на звонки немедленно, она еще имеет свойство устранять то, что сама же нам дает. Мобильник доставляет на дом целый мир, письма, новости, музыку – прогресс огромный и неоспоримый. Но он также делает мир излишним: зачем, раз вот он у меня на ладони. Мне не нужно больше идти в мир, мир сам ко мне приходит. Мир делается еще и бесполезным, потому что мобильник всегда будет потенциально превосходить то, что должно со мной случиться. Мобильник – вселенская агора, благодаря ему мы можем, не сходя с места, общаться с друзьями на других континентах. Мы сотни раз в день заглядываем в него, точно в электронный молитвенник, но не для того, чтобы получить совет или моральное наставление, а потому что он дает нам ощутить трепетную реальность, избавляя от необходимости прикасаться к ней. Мы сжимаем его в кармане или в ладони и твердо уверены, что мы живы и со всеми связаны.

В моем смартфоне всегда что-нибудь происходит, в нем полно интересных новостей, сюрпризов, игр, приложений, лишь он один способен придать остроту пресным будням, внести в них что-то неожиданное. Впрочем, он не столько приправа, сколько вечное развлечение. Этот дребезжащий зверек – настоящее электронное лассо, я мчусь к нему, едва он пикнет, послушно отвечаю на каждый зов. Свести все чаяния к электронному экранчику значит отказаться от жизни в пользу инструмента, которому мы передали свои желания и страсти. Он должен был оставаться простым механическим подспорьем, а вместо этого мы сами ему служим. Сколько бы мы ни устраивали сеансов дезинтоксикации, ни выключали его на целый день, ни выкладывали из кармана на время рабочих собраний, ни оставляли намеренно дома, но, обретая его вновь, испытываем радость, сравнимую с чувством влюбленных после разлуки. Мы возлагаем на него все ожидания – это какой-то повальный боваризм, безумная надежда, а вслед за ней черное разочарование. Мы бы хотели, чтобы он возвестил нам или вызвал какое-нибудь потрясающее событие. Сама возможность ежеминутно связываться с любимым человеком, где бы он ни был, делает нестерпимым ожидание, отсутствие мгновенного ответа. Почему он (она) не звонит? Списываешь всё на капризного божка технических неполадок, на севшую батарею, недоступную зону, на кражу, но жестокая правда в том, что с тобой не хотят говорить.

Скажи, скажи мне, о мобильник, что со мной приключится что-то великолепное. Удиви, порази меня – восклицают про себя миллионы фанатов, заглядывая в телефон в любое время дня и ночи, в автобусе и в метро, в самолете и в поезде, вцепляясь в него, стоит ему только пикнуть. Однако лучший из мобильников может дать лишь то, что имеет, то есть обширную систему коммуникаций; ни дружбу, ни любовь, ни судьбу он не создаст. Печально видеть всюду – в поездах, самолетах, автобусах – столько уткнувшихся в телефон рабов: они играют, смотрят сериалы, вместо того чтобы разговаривать друг с другом, любоваться видами за окном, читать книгу, которая проведет их по лабиринту истории, расширит их кругозор. Перенасыщенность экрана оборачивается пустотой. Зависимость, которую он вызывает, объясняется тем, что, ничего не проживая сам, ты получаешь всё через его посредство. Когда в твоей жизни ничего не происходит, сойдет и мнимая реальность. Но саму плоть события ему ни за что не донести. В призрачном мире он позволяет нам дрожать вдали от опасности, помогает заполнять пустоту. Но это изобилие обманчиво. Мобильник стал для огромной части человечества чем-то вроде нового органа, который, возможно, скоро будет, как протез, вмонтирован нам в ухо или в глаз. Цифровая эпоха знаменует победу развлечения над увлечением[18]18
  См.: Postman N. Se distraire à en mourir. Fayard, 1985 pour l’édition française [Постман Н. Развлекаемся до смерти]; Patino B. La Civilisation du Poisson rouge [Патино Б. Цивилизация золотой рыбки]. Grasset, 2019. Примеч. автора.


[Закрыть]. Мы потеряли контроль над собой, каждую минуту жаждем новой дозы, и этот самообман настолько же силен, насколько беден наш житейский опыт. Многие ли из нас еще могут спокойно беседовать или сидеть за столом с другом или супругой, не хватаясь лихорадочно за телефон? Он требует, чтобы мы незамедлительно отвечали на сообщения, не то случится что-то ужасное. Отвлекает нас от всего, включая себя самих, упаси бог пропустить эсэмэску или звонок. Мобильная связь придумана, чтобы людям было легче общаться друг с другом на расстоянии, но с теми, кто рядом, она общаться мешает, нить беседы то и дело обрывается, провисает. В вагоне, в автобусе, в магазине вы неминуемо сталкиваетесь с субъектами, которые громко разговаривают, бесстыдно посвящая вас в свою личную жизнь. Мужчины и женщины новейшей формации с такими вживленными протезами готовы всегда, даже вскочив с любовного ложа, выхватить из кармана телефон, словно шпагу из ножен, они вечно на страже: не упустят ни одного звонка, ни одного сообщения, ни одной горячей новости. Одержимые чувством, которое на одомашненном английском называется FOMO: fear of missing out, страх что-нибудь пропустить. Мобильник заставляет нас клевать на самый свежий соблазн, самое свежее известие, и если они валят лавиной или даже извергаются, как из жерла вулкана, это будоражит и интересует нас больше, чем личности тех, от кого они исходят.

Не исключено, что вскоре появятся специальные заведения по избавлению от зависимости, тамошние клиенты будут платить большие деньги за то, чтобы у них на много дней отнимали компьютеры и мобильные телефоны, спать в комнатах, где нет ни радио, ни телевизоров, и сохранять связь с миром только с помощью стационарного телефона, по старинке сиротливо стоящего на столике. Если захотят, они смогут по старинке читать бумажные газеты или изданные по старинке книги в картонных переплетах, а разговаривать друг с другом должны будут только живьем, глядя в глаза собеседнику. Это будут курсы лечения прошлым ради того, чтобы выносить настоящее.

Глава 6. Пещера, келья, комната

Платон, рассказывая свой миф о пещере, создал образ, который до сих пор живет в европейском сознании. Скованные люди сидят в пещере лицом к стене и не могут обернуться. Они видят только отблески зажженного где-то за их спинами, далеко в вышине огня и тени других людей, проходящих мимо по дороге. Узники принимают эти тени за единственную реальность и считают их более реальными, чем свет, благодаря которому они их видят[19]19
  См.: Платон. «Республика». Книга VII. Примеч. автора.


[Закрыть]. Если кого-нибудь из них силой заставят посмотреть на свет, узнать истину, он зажмурится или даже ослепнет и захочет поскорее вернуться в пещеру, в успокоительный полумрак. Лишь самые отважные, самые дерзкие способны отвернуться от иллюзорных видений пещеры и созерцать звездное небо, луну и солнце. Но после этого они уже не смогут вернуться и жить дальше, как другие узники, разделять их заблуждения, снова привыкнуть к темноте. Для Сократа, который рассказывает этот миф Главкону, пещера означает чувственный мир, находящийся в плену обмана, а небо воплощает умопостигаемый мир Добра и Красоты. Тому, кто от созерцания божественного спустится в низменный человеческий мир, будет трудно объясняться с грубыми, закосневшими в заблуждении людьми. Сократ делает вывод, что для того, чтобы узники постепенно могли приобщаться к знаниям и созерцанию чистых Идей, они нуждаются в воспитании. Немногие избранные, сумевшие разглядеть Истину и Добро, должны вернуться к заключенным в пещере и учить их добродетели. Эти избранные существа – философы, которые возвращаются в «прежнее жилище», чтобы просвещать своих сограждан. Все человечество живет в сумраке, и лишь философия может приобщить его к свету, области подлинного Бытия.

Аллегория, послужившая основой идеализма в европейской философии, интересна нам еще и своей богатой символикой. Трудно не заметить, как перевернулся этот миф. За истекшее время мы оборудовали свои пещеры всеми атрибутами современного комфорта. Превратили мрачную темницу в надежное, благотворное для здоровья место. Теперь вместилищем подлинной реальности стала пещера, а внешний мир, чьи отражения бесконечной чередой скользят по нашим экранам, представляется сплошным варварством и насилием. Начиная с XVIII века область частной жизни стала в Европе священной, здесь современный человек формирует себя, предается радостному общению с родными и друзьями, строит собственную судьбу. Теперь мы противопоставляем не мир преходящих феноменов миру незыблемых сущностей, а публичную и частную сферы. В разные времена взаимоотношения их определялись по-разному, но само разделение остается неизменным. Чтобы жить в мире, человек должен иметь пристанище, место, где он в безопасности, где можно отдохнуть, куда можно укрыться. Иммануилу Канту, жившему в весьма неспокойные времена, принадлежит трагическое высказывание: «Дом, домашний очаг – это единственная защита от ужаса небытия, тьмы и неизвестности: в домашних стенах хранится все, что человечество терпеливо накопило за многие века <…> Людская свобода расцветает в прочности и замкнутости, а не в открытости и беспредельности. Пребывая у себя дома, мы познаем неспешность жизни и радость неподвижного созерцания <…> Человек по сути своей домашнее существо, а бесприютный революционер, у которого нет ни кола ни двора и для которого нет ни божеского, ни человеческого закона, являет собой средоточие скитальчества и смуты»[20]20
  Цит. по: Edelman B. La Maison de Kant [Эдельман Б. Дом Канта] Payot, 1984. P. 25–26; Сhristian Bourgois, 1995. Примеч. автора.


[Закрыть].

В каком-то смысле Платон за много веков до нашего времени обрисовал современное жилище: пещера плюс электричество и социальные сети. А в промежутке между Древней Грецией и XXI веком на заре христианства образовался еще один человеческий тип – монах в своей келье. Чего хочет человек, удалившийся от мира, как описанный Шатобрианом аббат Рансе[21]21
  Шатобриан. «Жизнь де Рансе». Парадокс этой книги, извлеченной на свет после смерти автора: она, как антифраза, является одновременно самым суровым приговором монашеской жизни и самой пылкой похвалой жизни светской. Примеч. автора.


[Закрыть], добровольно затворившийся в обители Ла-Трапп[22]22
  «Жизнь де Рансе» – биография Армана Жана ле Бутилье де Рансе, французского аристократа XVII века, который удалился от общества, чтобы стать основателем монашеского ордена траппистов. Примеч. пер.


[Закрыть], как не доказать существование внутри монашеского ордена еще одного, личного? Монашество, начало которому положила буддийская школа Тхеравада двадцать пять веков тому назад, приняло особый характер в средневековой Европе. Монастырский устав, разработанный святым Бенедиктом в VI веке, с его строгим режимом дня, в котором много часов отводится на медитацию и молитву, – прообраз нашего нынешнего мирского времяпрепровождения. Монахи и монахини отказываются от всех статей гражданского состояния, у них остается только имя; кроме того, они, так же как мы, повинуются загадочной и мощной силе под названием повседневность, – силе, которая может привести их к Богу или отвратить от Него. Вероятно, именно тут, в глухой тени монастырей, Европа пристрастилась к доскональному расписанию суток по часам и минутам. Уходя в затвор, люди стремятся не столько к лишениям, сколько к регулярному, строго хронометрированному существованию; вручить себя Богу значит подчиниться строгому распорядку, освобождающему нас от неотвязной заботы о том, чем занять время. «Идеальная жизнь монахов» (Николя Диа[23]23
  Так называлась статья французского писателя Николя Диа (Nicolas Diat) о жизни современных монахов в старинном бенедиктинском монастыре, опубликованная в 2020 г. в газете «Фигаро». Примеч. пер.


[Закрыть]) заключается в ежедневном воспроизведении одного и того же, в равновесии между молитвой, безмолвием, словом и работой. Верность Господу – это, прежде всего, верность установленным часам встреч с Ним. В этом основное предназначение колоколов: они отмечают время, сообразуясь с правилами и особым языком, по-разному в полдень и полночь, возвещая радостные или горестные события. Колокол – музыкальный вестник, он распространяет информацию, отмеряет время – как работы, так и отдыха, служит ориентиром заплутавшему в ненастье путнику[24]24
  Sutter E. Code et langage des sonneries de cloches en Occident [Сюттер Э. Код и язык колокольных звонов на Западе]. SFC, 2006. Примеч. автора.


[Закрыть]. Есть два способа удаляться от мира: светскому человеку достаточно короткого перерыва для размышлений и медитации; для монаха же затвор – это вся жизнь, в которую вкрапляются часы полевых работ, посещения больных или умирающих.

Протестанты молитву заменили работой, работа для них имеет почти религиозный смысл, и они осуждают монахов за то, что те живут паразитами, жиреют за счет верующих и погрязли в разврате. Бог всюду, говорил Эразм, весь христианский мир – единый монастырь, а «все люди – каноники и братья одного ордена»[25]25
  Цит. по: Todorov Tz. Op. cit. P. 29. Примеч. автора.


[Закрыть]. Можно сказать, что монах в некотором роде живет в состоянии постоянной перегрузки, и уж точно неумолимый календарь не дает ему передохнуть. Как и каждый из нас, когда ослабевает пыл, он вынужден «нести свою ношу» (Владимир Янкелевич), тянуть урочную лямку будней. Пока его одушевляет вера, он дорожит каждым часом, который может посвятить служению Богу и спасению души. Но иногда в сердце монахов проникает опасный яд – акедия (греческое слово, значение которого безразличие или тоска); этот страшный недуг отвращает аскетов от Господа, погружает их в уныние. Когда человек, который посвятил свою жизнь благочестию и молитве, внезапно устает молиться и охладевает к спасению, Церковь бессильна перед такой губительной усталостью. «Овладев душой инока, это чувство порождает в нем ненависть к обители, отвращение к келье, презрение к живущим рядом или в отдалении братьям, которых он теперь считает тупыми и ничтожными. Оно делает его безвольным, отбивает охоту к келейным занятиям, к прилежному чтению и гонит из кельи прочь. В итоге он решает, что, оставаясь здесь, не достигнет спасения и что ему следует как можно скорее выйти из затвора, иначе он погибнет»[26]26
  Св. Иоанн Кассиан. «Устав иноческого общежития». Цит. по: Bouchez M. L’Ennui, de Sénèque à Moravia [Буше М. Скука, от Сенеки до Маравиа]. Bordas, 1973. P. 34). Примеч. автора.


[Закрыть]. Казалось бы, в монастырских стенах должно царить усердие и благоговение, однако скука все расстраивает, смутная хмарь заползает в обитель радости, отравляет всё, язвит сердца, гасит порывы, подменяет вечное преходящим.

Вот почему возникает необходимость занимать монаха круглые сутки, предписывать строгий график его уму, загружать его разными делами, столь же обязательными, сколь и бесполезными, чтобы помешать лукавому заразить его малодушием. Инок, аскет, отшельник – первые жертвы обыденности. Ее действие, как и в нашем случае, проявляется в двух внешне противоположных друг другу феноменах: колоссальной усталости и уравновешивающей ее деловитости – лихорадочной жажде ритуалов (коленопреклонений, богослужений, песнопений). А поскольку жизнь монаха посвящена непрерывному взыванию к Отсутствующему, а это божество не отзывается, он особенно уязвим для праздности, особенно чувствителен к ядовитой атмосфере долгого принудительного общежития. Брат, испуганный тем, что его прямая связь с Богом прервана, ощущает внутри себя пустоту. Отметим, что монашеский аскетизм стал лозунгом новейшего капитализма, достаточно взглянуть, к примеру, на Стива Джобса, который фотографируется в своем калифорнийском доме сидящим на полу с чашкой чая в руке посреди огромной пустой комнаты, вся обстановка которой – лампа и проигрыватель – свидетельство нарочитого минимализма[27]27
  Aureli P. V. Less is enough [Аурели П. В. Меньше значит достаточно]. Strelka Press, 2013). Примеч. автора.


[Закрыть]. Все служащие компании «Эппл» должны были в то время соблюдать во всем строжайшую умеренность и носить униформу. Монастырь, где жизнь всецело подчинена жестким правилам, стал прообразом завода, конторы, школы, больницы, тюрьмы, матрицей наших учреждений.

Что такое «внутренний человек»? Это метафора. Кто погружается в себя, чтобы познать свою суть, находит лишь некую полость. Блаженный Августин первым в христианском мире описал это внутреннее пространство как подлежащее отчуждению: внутри земного человека лишь потемки и неопределенность – пространство, ключом от которого владеет высшая сила. «Я» не принадлежит мне самому, потому что в глубине моего существа живет некая абсолютная инаковость, божественное первоначало, которому следует уступить место, отстранившись от всех земных дел. Искать внутреннего человека значит искать встречу с Богом, который есть «жизнь жизни моей»[28]28
  Блаженный Августин. Исповедь. Книга 10, 10. Перевод М. Сергиенко. Примеч. пер.


[Закрыть], с Богом в душе. «Я» остается иллюзией, пока душа не обратится к Всевышнему, – позднее это подтвердят Майстер Экхарт, Паскаль, Франциск Сальский. А через тысячу лет формулировку изменит Руссо: «Нет ничего, более несхожего со мною, чем я сам», – но причину этого несходства увидит не в величии Божием, а в жестокости света, злостной клевете. Между Августином, говорившим о внутреннем пространстве как о наибольшем расстоянии между собой и собой, и Руссо, говорившим о личном как о вытеснении своего «я» кем-то чужим, прошло тринадцать веков, Европа за это время изрядно секуляризировалась. Была реабилитирована земная жизнь. Но внутри у нас каждый раз живет некий Другой: в случае Августина это Господь Бог, священный оккупант глубин души, а в случае Руссо – глумящиеся люди. Еще позднее психология, фрейдизм, литература c разных сторон изучали камеру обскуру нашего сознания, эту шкатулку с секретом, в которой то пусто, то полным-полно семейных портретов и ключ от которой безнадежно потерян. Гордиться богатым внутренним миром – привилегия узников ГУЛАГа или нацистских концлагерей, которые были способны, живя в этом аду, читать своим товарищам стихи наизусть. Размышлять, молиться, вспоминать всегда значит говорить с каким-нибудь далеким собеседником, без которого наша душа – пустой склеп.

Дом – то самое место, где можно сосредоточиться: антитезы «небо и земля», «высокое и низкое» заменила другая: «свой дом и внешний мир». Любое публичное действие зарождается в этой исходной ячейке – в комнате, квартире или доме. Однако убежать от мира и отстраниться от него – не одно и то же. Запереться в четырех стенах не значит покинуть внешний мир, это значит временно от него отрешиться, чтобы потом вернуться обогащенным. Если же дом становится казематом, он не оставляет возможности увлекательного поединка с реальностью, из жилища превращается в бункер или крепость.

Глава 7. Домашние радости

Личная жизнь – тоже сравнительно недавнее изобретение, это понятие появилось в конце XVIII века в среде выходящей на историческую сцену буржуазии и связано с тем, что брак стал сплетаться с любовью. Долгое время во Франции и во всей Европе как у богатых, так и у неимущих, как в городе, так и в деревне жилье было общим для всех. Никто не принадлежал себе, и сама мысль об отдельной жизни, скрытой от глаз других людей, представлялась нелепой (это и до сих пор так в традиционалистских обществах, например в Индии, где каждый человек – собственность своей касты, семьи, деревни). В бедных домах родители и дети спали вместе, часто в одной постели, супругам негде было уединиться. Но и у знати, включая королевскую особу, по крайней мере во Франции, условия в этом плане, по нынешним критериям, были не лучше: все жизненные функции, включая физиологические отправления, выполнялись прилюдно; достаточно вспомнить вошедшее в обиход в эпоху Возрождения «кресло с отверстием», которое для многих стало знаком отличия и пренебрежительного отношения к окружающим (у Сен-Симона есть знаменитое описание того, как герцог Вандомский, великий полководец, с самого утра усаживался на этот «не слишком королевский трон», без малейшего смущения принимал придворных и родственников, справляя нужду и приказывая опустошать наполнившееся судно у всех на виду и под носом). Опочивальня Людовика XIV, как рассказывает женщина-историк Мишель Перро, была неким космическим пространством, воплощением вселенной, пульсирующим сердцем монархии, а стало быть, всей нации, и одновременно – театральной сценой. При пробуждении и при отходе ко сну придворные толпились у изголовья королевской постели, чтобы увидеть монарха и произнести ритуальные, предписанные строгим этикетом слова[29]29
  Perrot M. Histoire des chambres [Перро М. История спален]. Seuil, 2009. P. 27. Примеч. автора.


[Закрыть]. Посетители кланялись его ложу, даже когда оно было пусто, как крестятся в церкви перед алтарем. (Возвращаясь в наше время, можно привести рассказ Клемана Россе о том, что обожатели Лакана являлись на его семинар на улице Ульм, даже когда его самого там не было, чтобы выразить почтение Учителю и его духу.) Целая свита слуг, в основном мужского пола, доставляла его ночные рубашки, камзолы, штаны и башмаки, осмотренные «главным камергером». Слово «спальня» появилось только в конце XVIII века. Монарх всегда, за исключением времени, когда он посещает любовниц или законную супругу, – собственность своего двора, так как в его персоне совмещаются мистическое и физическое тело, вечность королевской власти и ее преходящее воплощение. «Монарху не хватает лишь одного – радостей частной жизни»[30]30
  Жан де Лабрюйер. «О монархе или о государстве». Перевод Ю. Корнеева и Э. Линецкой. Примеч. пер.


[Закрыть], – тонко заметил Лабрюйер.

Частная жизнь cуществует в латентном виде по меньшей мере со времен Возрождения, сопутствуя процессу цивилизации (по Норберту Элиасу), и проявляется сначала в виде стыдливости – не плеваться, не испражняться, не совокупляться прилюдно – и обычая проделывать скрытно то, что раньше делалось публично. Эта потребность в потаенности личного появляется и у всей нации, по мере того как в обществе, где нарастает культ индивидуальности, вынужденные условия коллективной жизни становятся тягостными. Свобода Нового времени стремится выбиться из матрицы стада, социального положения, предопределенной происхождением судьбы. Чтобы отгородить супругов от неприятной скученности общежития (которая до сих пор сохраняется в пансионах, казармах или каких-нибудь горных приютах), постепенно появляются кровати с занавесками, – Пьер-Жакез Хелиас[31]31
  Пьер-Жакез Хелиас (1914–1995) – бретонский журналист, писатель, драматург, автор мемуаров о жизни в Бретани. Примеч. пер.


[Закрыть] уже во второй половине ХХ века назовет их «спальными сейфами». Так возникает своего рода личное пространство, но не у бедняков, продолжающих спать в общих комнатах, где неминуемы всяческие издевательства, изнасилования и инцест. Самые неимущие спят прямо на полу, на соломенных тюфяках, кишащих насекомыми, иногда на матрасах; те, кто побогаче, могут обзавестись высокой кроватью, на которую надо взбираться с приставной ступеньки, и уж совсем роскошь – кровать с балдахином. Спальня, особенно супружеская, место отдыха и интимных ласк, мало-помалу становится чем-то неприкосновенным, и люди, не принадлежащие к семейному кругу, входят туда на цыпочках и только спросив позволения.

Ну а понятие комфорта появляется в Англии на исходе XVIII века. Замки феодалов были громоздкими и холодными, лачуги вилланов убогими и грязными. Философ-утилитарист Джереми Бентам (1748–1832), рассуждавший о благах и горестях, как и Джон Локк (1632–1704), либеральный мыслитель и защитник частной собственности, ставили благоустройство выше пышной роскоши неотесанных аристократов. На первый план выходят бытовые ценности, такие как проветренные помещения, удобные ложа и сидения, чистые отхожие места, хорошее отопление. Благодаря материально-техническому прогрессу вкупе с архитектурными и декоративными изысками земная юдоль слез превращалась в долину роз. В стремлении смягчить условия существования проявлялось желание сделать счастье новым, естественным состоянием человека, так чтобы прекрасное земное отечество заменило ему предполагаемое отечество небесное. Удовольствие перестает считаться смертельным грехом, от которого надо шарахаться в ужасе, и превращается в дар, который следует благожелательно принимать и который является признаком человеческой природы. Выяснилось, что приятное и радостное могут сопутствовать благочестию. Тело больше не рассматривается как недолговечная и обременительная оболочка души, оно восстановлено в правах; тело – наш единственный челн в земных странствиях, наш друг, его нужно беречь, ухаживать за ним по всем правилам гигиены и медицины. Для его ублажения придумывают кресла с обивкой и толстые матрасы, согласуют изгибы мебели с его формами, чтобы нежно их обнимать. В дело идет все, что позволяет мягко сидеть и удобно лежать. Домашний внутренний мир так изукрашивают, что в нем живется лучше, чем во внешнем.

Спальня, еще не ставшая местом затвора, – отвоеванное, надежное личное укрытие. К примеру, беженец не имеет крыши над головой, его где-то приютили, он зависит от милостей чужого общества, то есть от настроения хозяев. Еще и теперь в некоторых крупных городах владеть собственным чуланчиком или даже шкафом – нереальное дело. Жилое пространство сжимается, как шагреневая кожа, и цена квадратного метра в Лондоне, Нью-Йорке или Париже – серьезный политический вопрос. Демократизация жилых помещений стала важной задачей начиная с XIX века, когда встал вопрос о том, чтобы побороть алкоголизм среди рабочих и предоставить им здоровые, гигиеничные условия жизни. Переводя разговор в семейную плоскость, можно посмотреть на ребенка: пока он мал, его бранят и отсылают спать к себе, а он хочет оставаться «с большими», но отыграется, когда станет подростком и будет требовать уважения к личному пространству, которое готов отставать, как крепость. Нельзя без стука входить в его комнатушку, она – часть его самого, вторгнуться туда без спроса значит совершить надругательство, едва ли не насилие. Спальня – убежище, где можно расслабиться, поразмышлять, набраться сил жить дальше, можно обдумывать планы, тайно предаваться любви. Однако это пространство, так высоко ценимое художниками и писателями – Марсель Пруст сочинял по ночам, исписывая листок за листком в комнате, обитой пробкой, чтобы ему не мешал шум, – также и место заточения. Здесь, за закрытыми дверями, упиваются друг другом любовники, нежатся на супружеском ложе супруги, на этом ложе мы появляемся на свет, на нем же – его покидаем. Сидеть взаперти вынуждены больные, старики, калеки, не говоря уже о заключенных. Право на отдельную комнату долго отстаивали женщины. Знаменитая книга-манифест Вирджинии Вулф так и называлась – «Своя комната»: «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната»[32]32
  Перевод Н. И. Рейнгольд. Примеч. пер.


[Закрыть]. В этом памфлете, полном едкой иронии, она напоминает: чтобы не зависеть от мужчин, женщины должны, в первую очередь, добиться экономической независимости от них (это чрезвычайно заботило еще Джейн Остин).

Первым о необходимости уединенного уголка для размышлений и работы заговорил Монтень. «Нужно приберечь для себя какую-нибудь клетушку, которая была бы целиком наша, всегда к нашим услугам, где мы располагали бы полной свободой, где было бы главное наше прибежище, где мы могли бы уединяться»[33]33
  Мишель Монтень. «Опыты». Книга 1, гл. XXXIX. Перевод А. С. Бобовича. Примеч. пер.


[Закрыть]. Испокон веку мужчина, завоеватель, действовал во внешнем мире, а женщина была прикована к дому, обречена заниматься лишь хозяйством и воспитанием детей, таково и ныне ее положение чуть ли не в большинстве современных стран. Гениальное произведение Вирджинии Вулф, само название которого звучит как девиз, перевернуло всё – превратило место заточения в место освобождения: своя комната, помимо супружеской спальни, – это первый шаг к свободе, к независимости от мужа, в это отдельное пространство ни он, ни дети не имеют права заходить без особого разрешения. Здесь может уединяться женщина-писатель или женщина-художник, чтобы затем просиять публично. Кто желает творить в одиночестве, тот нуждается в башне из слоновой кости. И это желанное уединение взамен навязанного общения. Ремесло писателя, художника, любого, кто занимается творческим трудом, прежде всего, связано с добровольной изоляцией, дающей возможность думать и работать, даже если потом ему выпадает в награду признание публики.