Текст книги "Ренуар"

Автор книги: Паскаль Бонафу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава пятая
«НОВЫЕ АФИНЫ», УЛИЦА СЕН-ЖОРЖ

«Если бы Вы ещё немного дописали лицо…» Ренуар именно к этому и стремился. Ему нужны были новые модели, а не только отец, портрет которого он недавно написал, или Мэтр, позировавший ему лёжа, с газетой в руке, или снова его подруга Рафа… За портреты ему платили, если такое случалось, всего несколько сот франков. Этого не хватало даже на покупку красок. Ему приходилось экономить на еде и довольствоваться скромной мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан… Она была расположена довольно далеко от того места, где теперь встречались художники, вернувшиеся в израненный Париж. «После 1870 года они покинули кафе “Гербуа”. Они теперь предпочитали, до 1878 года, кафе “Новые Афины”». Это заведение располагалось на другом конце Парижа, на правом берегу Сены, на площади Пигаль, у основания холма Монмартр.

На площади Пигаль художники сначала поочередно собирались то в «Дохлой крысе», то в «Новых Афинах». Но очень скоро именно второе кафе стало постоянным местом встреч тех, кого в шутку прозвали – независимо от них самих – «академией квартала Батиньоль». А «Новые Афины» стали называть «Кафе непримиримых»… Все единодушно согласились признать художника, гравёра, театрального драматурга Марселена Дебутена «президентом наших столов». Именно он привёл сюда Ренуара и его друга, журналиста Жоржа Ривьера. За несколько месяцев до войны в «Комеди Франсез» была поставлена его пьеса «Мориц Саксонский». Изменившаяся мода заставила Дебутена держать в столе другие свои драмы, написанные александрийским стихом… Но это не очень огорчало его, человека «огромной эрудиции, блестяще образованного, доброжелательного и приятного в обхождении».

Очень часто разгорались дискуссии между Малларме, 61Золя, Кастаньяри и Филиппом Бюрти, критиком «Ла Репюблик Франсез». Нередко к ним присоединялся Вилье де л’Иль-Адам. 62У него были «измождённое лицо, светлая бородка с желтоватым оттенком, тонкие белые руки, всегда в движении, высовывающиеся из широких рукавов старого редингота». Иногда его сопровождал Катюль Мендес, 63кого он называл Абрахам. А за соседним столом компания забавлялась сарказмом Форена, 64его эскизами, столь же язвительными, как и его слова. В другом конце зала протекала беседа между Жервексом, красивым, элегантным юношей, у которого государство купило одну из первых его картин, представленных в Салоне, Мане и Дега. «Они были тесно связаны. Они восхищались друг другом как художниками, и между ними установились тёплые дружеские отношения. Под несколько вульгарными манерами Мане Дега обнаружил человека очень образованного и “с принципами буржуа”, каким был он сам». Дега не упускает возможности произнести «несколько язвительных слов в адрес своих современников. Он бросает их, словно стрелы, перемежая восклицаниями: “Каково! Что? Как?”, произнося их тоном добродушного человека, как будто он только что высказал самое точное и наименее злое мнение». Среди подобных замечаний Дега однажды бросил по поводу Ренуара: «Он пишет “клубками шерсти”», – подразумевая под этим, что он находит в живописи Ренуара некоторую «пушистость». В другой раз можно было увидеть, как Дега, остановившись перед несколькими холстами Ренуара, любовно поглаживал их, восклицая: «Надо же! Какая прекрасная фактура!»

Когда в Париже появляется Сезанн, он занимает место рядом с Кабанером, композитором, утверждающим, что ему необходимы три военные фанфары, чтобы продемонстрировать сенсацию тишины. Его часто сопровождает поэт Шарль Кро. Иногда Кро развлекает компанию, рассказывая об изобретении странных аппаратов, один из которых позволяет людям разговаривать с теми, кого нет рядом, – это телефон; другой аппарат способен записывать голоса, звуки и музыку, а ещё один может делать цветные фотографии…

Время от времени появляется Викторина Меран, позировавшая Мане для «Олимпии».Её прозвали Креветка. С тех пор как она прекратила позировать, как говорили, из скромности, она сама занялась живописью и предоставляла свои этюды для критики то одним, то другим. Возможно, она показывала их и молодому английскому писателю, бывавшему здесь почти каждый день, – Джорджу Муру. Это кафе заменило ему университет. Много лет спустя он объяснял: «Я не посещал занятий ни в Оксфорде, ни в Кембридже, но я учился в “Новых Афинах”. Что такое “Новые Афины”? Если кто хочет знать что-либо из моей жизни, тот должен знать кое-что об Академии изящных искусств. Не об этом тупом официальном институте, о котором говорят в газетах, а о подлинной французской академии, о кафе “Новые Афины”, расположенном на площади Пигаль. Ах! Леность по утрам, продолжительные вечера, когда жизнь превращается в видимость праздника, сероватый свет луны на тротуаре, где мы обычно собирались, с трудом заставляя себя расстаться, снова обдумывая то, о чём мы спорили, и говоря себе, что могли бы привести более веские аргументы». Мур заключает: «Хотя непризнанное, хотя малоизвестное, кафе “Новые Афины” оказало глубокое влияние на артистическое мышление XIX века».

Ренуар был там одним из наиболее молчаливых его посетителей, он больше слушал. Он сожалел о том, что Писсарро и Моне не приходили туда чаще. Но оба они не жили тогда в Париже. Моне приезжать из Аржантея было не проще, чем Писсарро из Лувесьенна… Ренуару хотелось, чтобы они подробнее рассказали ему о некоем Поле Дюран-Рюэле, торговце картинами, которого они встретили во время войны в Лондоне. Ему, кажется, немногим более сорока лет, и он покупал у них картины… Если он приобретал работы Моне, Писсарро, а вернувшись в Париж, посетил Мане, у кого с декабря 1871 года купил аж 23 полотна, вполне вероятно, что однажды он возьмёт что-нибудь и у Ренуара… Между тем Дюран-Рюэль уже приобрёл одну из картин Ренуара в 1871 году. «Что бы там ни говорили, – заявлял Ренуар, – всё-таки хорошо, что существуют торговцы картинами с тех пор, как почили Медичи…»

В начале 1872 года Моне сдержал обещание и познакомил Дюран-Рюэля с Ренуаром. В своей мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан Ренуар, конечно, показал ему картину, подготовленную для Салона. Он надеялся, что его работу примут в Салон, как и летом 1870 года, хотя это была всего лишь новая вариация «Алжирских женщин»Делакруа, которыми он не переставал восхищаться. Спустя четверть века, 3 декабря 1897 года, в Лувре перед картиной Делакруа Ренуар прошепчет снова: «Когда сделал такое, можно спать спокойно».

Лиза Трео, вскоре после рождения их с Ренуаром дочери Жанны в июле 1870 года, отдала ребёнка в семью некоей вдовы Бланше в деревушке Этр-Шанель, в Сен-Маргерит-де-Карруж, недалеко от Алансона в департаменте Орн. Хотя Ренуар делал для неё всё, что мог, и даже был готов оплатить её приданое, когда она соберётся замуж, но отказался официально признать отцовство, а следовательно, и жениться на Лизе. Она этого ему не простила, и произошёл полный разрыв. В апреле 1872 года его «Парижанки в нарядах алжирских женщин»были отвергнуты жюри Салона, а 24-го числа Лиза вышла замуж за архитектора Жоржа Бриера де л’Иль. Ренуар написал последний портрет Лизы в белой шали, накинутой на голову… Страница перевёрнута.

Вместе с братом Эдмоном, журналистом, зарабатывавшим довольно прилично, чтобы помогать ему, Ренуар поселился на втором этаже кафе на углу набережной Лувра, напротив Нового моста. Эдмон вспоминал: «Взяв два кофе по 10 сантимов, мы могли оставаться там часами. Огюст забавлялся, рисуя мост, набережную, парапет, дома на втором плане, площадь Дофина и статую Генриха IV, набрасывая силуэты прохожих, машины и небольшие группы людей. А я в это время писал, если только мой брат не просил меня сходить на мост и заговорить с прохожими, чтобы заставить их остановиться на мгновение». Но в то время никто не спешил приобрести подобный вид Нового моста…

В начале лета 1872 года Ренуар решает присоединиться к Моне в Аржантее. Ему необходима компания. Он всегда находит чему поучиться у Моне, а сила характера Моне служит ему наиболее существенной моральной поддержкой. «Я неоднократно мог забросить это занятие, если бы мне не подставил плечо старина Моне с его темпераментом борца». Когда друзья не работали на берегу Сены, Камилла Моне была их очень терпеливой моделью. Она позировала в поле или лёжа на диване, в голубом платье, с журналом в руках. Прекрасным натурщиком был и сам Моне, читающий газету или книгу, сидя в кресле или облокотившись на стол, всегда с трубкой во рту. Правда, с этими моделями Ренуар не зарабатывал ни су, так как дарил им завершённые работы…

Но это не мешало ему вынашивать амбициозные проекты. По возвращении в Париж осенью 1872 года он решил написать большое полотно «Утренняя верховая прогулка в Булонском лесу». Друг Шарля ле Кера, капитан Дарра, предложил Ренуару работать над картиной в парадном зале Военной школы, предварительно получив на это разрешение. Капитан Дарра как адъютант генерала Баррайля имел служебную квартиру в здании Военной школы, где проживал с женой. Это было очень лестное предложение – воспользоваться таким помещением в качестве мастерской и, кроме того, получать советы от опытного кавалериста. Подобную возможность нельзя было упустить. Жена капитана позировала художнику для амазонки в чёрном наряде, а юного наездника он писал с сына Шарля ле Кера. Капитан регулярно присутствовал на сеансах. «Хотя он слабо разбирался в моей живописи, он этого не показывал и при всех обстоятельствах был исключительно услужлив». Но он не мог удержаться от комментариев: «Вы можете мне поверить: синие лошади – где это видано?»

Сам капитан подготовил для Салона 1873 года акварели, одна представляла собой вид Военной школы, другая изображала парадную лестницу той же школы. И та и другая были приняты в Салон. Напротив, картина Ренуара была отклонена. Капитан Дарра сочувственно вздыхал: «Я ведь Вам говорил! Ах, если бы Вы только меня послушали!» Годом ранее члены жюри упрекали Ренуара в явном подражании Делакруа. На этот раз влияние Делакруа ограничивалось, возможно, только фреской Делакруа в церкви Сен-Сюльпис с изображением лошади, изгоняющей Гелиодора из Храма… 65Вероятно, чтобы быть принятым в Салон, нужно было последовать примеру Каролюса-Дюрана, в своей картине «На берегу моря; Софи Круазетт на лошади»покрывшего лошадь роскошной попоной… Увидев такую лошадь, несомненно, жюри удовлетворено, критика аплодирует, а публика млеет от восторга. Ренуар успокоился, когда услышал злое суждение своего друга Жоржа Ривьера по поводу Каролюса. По его мнению, тот «подражал манере Веласкеса, подобно Ньюверкерку, надевшему доспехи Франциска I на бал в Тюильри».

Тем не менее жюри было настолько обеспокоено возмущением художников, что власти Третьей республики вынуждены были ещё раз согласиться на открытие в 1873 году Салона отверженных, как сделал это император Наполеон III десятью годами ранее. Картина «Утренняя верховая прогулка в Булонском лесу»была представлена там под номером 90, а портрет, написанный Ренуаром, под номером 91. Если его полотна не будут проданы, по крайней мере, их увидят…

Летом 1873 года Ренуар снова гостит у Моне в Аржантее несколько недель. Друзья пишут вместе. Но на этот раз они больше не работают бок о бок, а устанавливают свои мольберты в разных местах. В результате Ренуар смог запечатлеть Моне, рисующего свой сад и цветник георгинов. Моне пишет пейзаж, а Ренуар – пейзаж с фигурой. Теперь один из них пейзажист, а другой – «художник фигур». Таким образом, они могли не быть соперниками… Об этом свидетельствуют также ещё один портрет Моне, склонившегося над романом, и новый портрет его жены Камиллы, в голубом платье, читающей, на фоне стены с развешанными на ней японскими веерами. Было ясно, что эти портреты нелегко будет продать, и так же трудно было предположить, что их примет жюри Салона. Возможно, в ходе бесед Моне упоминал о проекте, который они с Базилем задумали перед войной. В одном из писем матери Базиль упоминает о нём: «Я больше не буду представлять жюри свои работы. Нелепо, когда ты знаешь, что ты не глупец, подвергаться капризам администрации. Особенно, когда не претендуешь ни на медали, ни на премии. Уверяю Вас, что дюжина молодых талантливых художников думает так же, как и я. Поэтому мы решили арендовать каждый год большую мастерскую, где мы сможем выставлять свои работы в таком количестве, в каком нам хотелось бы. Мы пригласим тех художников, которые нам нравятся, присылать нам свои картины. Курбе, Коро, Диас, Добиньи и многие другие, кого Вы, возможно, не знаете, обещали нам предоставить работы, все они поддерживают нашу идею. Вместе с ними и с Моне, который сильнее их, вместе взятых, мы уверены в успехе. Вы увидите, что о нас будут говорить».

Но в данный момент лишь немногие решались говорить о них… Одним из этих смельчаков был Дега. Осенью, когда Мане представил ему одного из своих друзей, Теодора Дюре, Дега так лестно отзывался о Ренуаре, что Дюре пожелал увидеть его работы. Ренуар препроводил его к одному торговцу картинами на улице Ла Брюер, где хранилось несколько его полотен. Там Дюре вскоре купил «Летом; этюд»,названный «Цыганка»,а в мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан приобрёл ещё «Лизу с зонтиком», заплатив 400 франков за первую картину и 1200 за вторую.

Несмотря на продажу картин, Ренуар отказался заплатить владельцу мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан свой долг в 700 франков. Он решил, что лучше отложить часть денег для аванса и переехать, оставив в залог свои работы. Уже не первый раз Ренуар оставлял таким образом свои холсты. Это несколько усмиряло злость хозяев, которые не сомневались, что художник сделает всё возможное, чтобы забрать свои работы в течение недель, возможно, месяцев…

Ренуар покинул левый берег Сены. Это не вызвало сильных огорчений. «Много воспоминаний, в самом деле, связывают меня с левым берегом; но интуитивно я чувствовал опасность того, что моя живопись может пропитаться этой несколько специфической атмосферой, которую так метко определил Дега, когда сказал о Фантен-Латуре: “Да, несомненно, то, что он делает, очень хорошо. Но как жаль, что это несколько отдаёт левым берегом!” Быть представителем “левого берега” означало, что тебе недостаёт строгости и настойчивости, что ты слишком легко переключаешься на путь наименьшего сопротивления». Вместе с Эдмоном Огюст снимает квартиру в доме 35 на улице Сен-Жорж, в девятом округе. Отсюда всего два шага до «Новых Афин».

Обстановка в новом жилище скудная. Один из фасадов, обращённый на запад, полностью застеклён. Холщовая портьера позволяет получать рассеянный свет, когда это необходимо. У стен, оклеенных светло-серыми бумажными обоями, стоят мольберты, несколько плетёных стульев, два низких кресла, диван. Одно кресло обито «репсом с цветами, очень выгоревшими», другое покрыто «тканью непонятного цвета». Белый деревянный стол завален тюбиками краски, кистями, палитрами, бутылками с растворителем или маслом, разноцветными тряпками. Рабочий день прерывается только быстрым обедом в молочном кафе Камиллы, расположенном напротив. А к вечеру приходят друзья. Порой они решают отправиться на площадь Вогезов; там по средам Альфонс Доде организует вечера, где принимает парижскую элиту. Реже они посещают «Комеди Франсез», где идёт комедия Альфреда Мюссе. Жорж Ривьер не удивлён, что его друг так восхищается этим театром. По его мнению, это свидетельствует о «жизнерадостном нраве Ренуара», ведь в театральных представлениях «та же доброжелательность, та же фантазия, та же лёгкость». Это общение с друзьями было важно для Ренуара. Хотя в мастерской на улице Сен-Жорж они не намеревались создать «узкий литературный или артистический кружок», у них были одни вкусы, они поддерживали одни тенденции. И их горячие дискуссии были продуктивны…

В круг его друзей входили Франк-Лами, Кордей, Лестрингез, его сослуживец по Министерству внутренних дел Эммануэль Шабрие, мечтавший покинуть административную работу, Поль Лот, окружённый легендами после его побега из прусской казармы, Поль Арен 66и Форен. Они вновь обсуждали необходимость отделиться от Салона. Ренуар, несмотря на их аргументы, был не до конца убеждён в этом. Поэтому не случайно в статье, опубликованной 5 мая 1873 года в «Авенир насьональ» по поводу проекта создания Анонимного кооперативного общества художников, писатель Поль Алексис не упоминает его имени. Ренуар продолжал считать, что, несмотря на унизительные отказы, которые он получал, Салон оставался лучшей возможностью добиться известности. Но если, в конце концов, в «Новых Афинах» на площади Пигаль или в Аржантее у Моне они решат выставлять свои картины в другом месте, он присоединится к остальным…

Глава шестая
У ШАРПАНТЬЕ

В ходе горячих дискуссий было принято решение о создании Анонимного кооперативного общества художников, скульпторов, гравёров и литографов. Оно должно будет организовывать выставки их работ, без жюри, и продавать выставленные картины. Хотя Ренуар солидарен с друзьями, он всё же убеждён, что только Салон является наиболее надёжным средством добиться признания. Об этом он много раз говорил во время обсуждений в «Новых Афинах» или у Моне в Аржантее. Как и его друзья, он больше не может терпеть унижение, которому их подвергают в Салоне, отклоняя их работы. Тем не менее создание Анонимного общества не должно привести к возникновению нового Салона отверженных. Дюран-Рюэль отмечал: «Надеясь добиться более снисходительного отношения публики, они пригласили нескольких художников, не подвергающихся столь жестокой критике, таких как Бракмон, Буден, Лепин, Кальс, Брандон и Де Ниттис».

Среди приглашённых присоединиться к товариществу был и писатель, скульптор и композитор Захария Астрюк. Он был первым, кто привлёк внимание к «Лизе»Ренуара в 1868 году. И всё же не могло быть и речи о том, чтобы выставка рассматривалась прессой и любителями искусства как выставка авторов, принадлежавших к какому-то художественному направлению или школе. Общество было создано 27 декабря 1873 года, о чём было сообщено в «Хронике искусства и происшествий», но никакой его программы не было опубликовано. Выставка не имела названия. Дега предложил нейтральный вариант названия «Капуцинка» в связи с тем, что салоны Надара, где должна была состояться выставка, были расположены на бульваре Капуцинок, но и он был отвергнут, как и другие. Доводы Ренуара: «Я был против того, чтобы было выбрано название с каким-то определённым значением. Я опасался, что даже если бы мы назвались просто “Некоторые” или “Кое-кто”, или “Тридцать девять”, критики тут же стали бы говорить о “новой школе”, тогда как мы, при наших скромных возможностях, стремились всего лишь показать художникам, что следует вернуться в строй, если мы не хотим быть свидетелями того, как окончательно погибает живопись. Это подразумевает, разумеется, необходимость снова овладеть мастерством, которым больше никто не владеет».

Несмотря на все эти предосторожности, Мане отказывается к ним присоединиться. Он хочет выставляться в Салоне и повторяет без устали: «Салон – это единственное поле сражения. Именно там нужно мериться силами». Его решимость тем более непонятна, что в августе 1873 года он тоже начал писать на пленэре по примеру Моне, который даже позировал ему на своей лодке-мастерской. А однажды Мане решил написать семью Клода Моне: Моне склонился над цветником, а Камилла с сыном Жаном сидели неподалеку под деревом. В тот день неожиданно приехал Ренуар. То, что произошло затем, незабываемо. Много лет спустя Ренуар рассказывал: «Я прибыл к Клоду Моне как раз в тот момент, когда Мане приготовился писать этот сюжет. Мог ли я упустить такую возможность, когда все модели наготове? Когда же я уехал, Мане обратился к Клоду Моне: “Вы как друг Ренуара должны были бы посоветовать ему бросить живопись! Вы же сами видите: не его это дело!”»

Выставка открылась 15 апреля 1874 года на бульваре Капуцинок, дом 35. В салонах, которые до прошлого года принадлежали фотографу Надару, примерно три десятка художников представили 165 работ. Чтобы никто не упрекнул их в малейшем фаворитизме, они решили, что места на стенах, затянутых коричнево-красной шерстяной материей, будут разыграны по жребию. Среди выставленных работ находились шесть картин и одна акварель Ренуара. Парижская пресса не могла обойти молчанием такое событие.

Двадцатого апреля критик «Ле Раппель» Жан Прувер первым подробно остановился на работах Ренуара: «Рискуя вызвать огромное недовольство месье Ренуара, мы заявляем, что он такой же художник, как и другие, обладающий талантом, подобно другим, возможно, оригинальным, но в нём мало непредсказуемости, он слишком практичный, он не изобрёл ничего нового! Ибо художники, эти чудесные имитаторы, не должны ничего изобретать, в самом деле. Его “Молодая танцовщица”– очень милый портрет». Автор сопровождает это заявление рядом хлёстких, оскорбительных замечаний: щёки изображённой «слишком бледны», губы «слишком красны», ноги «слишком утяжелены», а ступни «недостаточно миниатюрны в туфельках из розового сатина». А что касается ренуаровской «Парижанки»,то выражение её лица, приукрашенное «фальшивой улыбкой», производит «странное впечатление». «Всё вместе тем не менее сохранило отпечаток наивности. Можно было бы сказать, что эта миниатюрная женщина пытается изобразить невинность. Это впечатление дополняет её платье небесно-голубого цвета, очень хорошо написанное». Наконец, автор описывает картину, ставшую вскоре знаменитой под названием «Ложа»,и заключает: «Не задумал ли Ренуар, представляя эти три картины, показать нам три этапа, через которые проходят дамочки Парижа? Это сомнительно. Но независимо от того, хотел ли он создать произведение философское, он создал произведение художественное, и мы твёрдо убеждены, что “кокотка” в чёрно-белом платье в “ Ложе”привлечёт внимание своим соблазнительным очарованием и великолепием тканей наряда».

Ренуар не выражал недовольство ни этой критикой, ни высказываниями Филиппа Бюрти, опубликованными в «Ла Репюблик Франсез» 25 апреля 1874 года. Статья Бюрти «Выставка Анонимного общества художников» утверждала: «У Ренуара большое будущее. Он отличается своеобразным сходством стиля с английской школой. Ему нравятся оттенки цветов радуги, перламутровые и светлые тона Тёрнера. 67Но его рисунок гораздо более жёсткий. “Молодая танцовщица”поражает гармонией. Менее удачна « Парижанка”.Его “Ложа”,особенно при освещении, производит впечатление. Красивое и невозмутимое лицо дамы, её руки в белых перчатках, в одной из которых лорнет, а другая погружена в муслин носового платка, голова и грудь мужчины, откинувшегося назад за её спиной, – все эти детали картины достойны внимания и похвалы».

Не было никаких причин обижаться и на статью Жюля Антуана Кастаньяри, написавшего 29 апреля: «Следует отметить дерзкую смелость Ренуара, его оригинальность. Ему отказали в прошлом году в принятии в Салон “Амазонки, возвращающейся из леса”, где были столь поразительны и сам рисунок, и модель. “Ложа”,выставленная сегодня, отражает современные нравы, а персонажи изображены в натуральную величину. Вечером, при искусственном свете, эта дама с глубоким декольте, в перчатках, накрашенная, с розой в волосах и розой в углу выреза платья, производит впечатление».

Итак, всё шло как нельзя лучше – или почти так – до появления 7 мая в «Пари-журналь» статьи «Рядом с Салоном, пленэр. Выставка на бульваре Капуцинок», в которой Эрнст Шесно писал: «Среди шести картин Ренуара одна отвратительная, необъяснимая, тяжёлая, мрачная – “Голова женщины”; другая неудачная – “Парижанка”представляют собой творческий поиск без результата и, наконец, две великолепные: “Танцовщица”и “Ложа”. “Танцовщица”реальная, отличающаяся утончённой и нервной элегантностью в своей правдивости. Воздушность газовых юбок, сочетание оттенков в изображении головы, груди и ног – всё это очарование, к сожалению, теряется на размытом фоне. В “Ложе”две фигуры, женщина на первом плане, мужчина в тени ложи, как будто выхвачены из жизни. Заслуга художника, с одной стороны, в его наблюдательности, а с другой – в совершенно новом решении великолепной цветовой гаммы».

Но даже неодобрение Шесно трёх из шести представленных работ Ренуара было не самым страшным.

Несмотря на все предпринятые предосторожности, Ренуар и его друзья стали рассматриваться как представители новой школы живописи. Более того, после появления статьи Луи Лероя эта школа получила название. Эдмон Ренуар, младший брат Огюста, составлял каталог выставки, который должен был появиться к её открытию. Названия картин Моне показались ему слишком однообразными, и в последний момент он спросил художника, как назвать пятую представленную им картину. Моне колебался несколько мгновений: «Её, действительно, нельзя назвать видом Гавра, поэтому поставь “Impression” (“Впечатление”)».Статье, опубликованной 25 апреля в «Шаривари», Луи Лерой дал название «Выставка импрессионистов».

Если Филипп Бюрти увидел в художниках, представивших свои работы, «группу молодых, совершивших прорыв», то Кардон в номере «Ла Пресс» от 29 апреля, напротив, задаётся вопросом, «нет ли здесь некой непристойной мистификации публики, результатом которой является умопомешательство, о чём в таком случае можно только сожалеть». Таким образом, Ренуар после закрытия выставки вынужден был признать, что он – один из тех, кого Лерой назвал импрессионистами и кого Кардон хотел бы подвергнуть обследованию психиатра, доктора Бланша…

Для торговца картинами Дюран-Рюэля, выставившего весной две работы Ренуара в Лондоне в Немецкой галерее на Нью Бонд-стрит, слово «импрессионист» некоторое время спустя станет залогом успешной продажи. Но пока следовало набраться терпения…

В данный момент, нужно признать, выставка на бульваре Капуцинок обернулась финансовым провалом. 17 декабря 1874 года в мастерской Ренуара на улице Сен-Жорж, дом 35, состоялось общее собрание членов Анонимного кооперативного общества художников. На приглашение откликнулись всего лишь 14 членов. Ренуар был избран председателем собрания, на котором подводились финансовые итоги. Отчёт казначея общества вызвал глубокое разочарование: каждый член общества должен внести 184,5 франка, чтобы покрыть долги. Ренуар предложил ликвидировать товарищество. Все единогласно проголосовали за это предложение.

Но выставка, приведя её участников к долгам, в то же время вызвала интерес публики, она обеспечила импрессионистам известность. У Ренуара возникла одна идея, но он не стал обсуждать её на этом собрании. Бесполезно было делиться ею со многими из тех, кто голосовал, но не имеет никаких оснований претендовать на название импрессиониста. Кроме того, в тот момент Ренуар был очень озабочен состоянием здоровья отца, о чём знали только самые близкие друзья. Отец умер 22 декабря.

В начале 1875 года Ренуар предлагает своим друзьям-художникам и Дюран-Рюэлю организовать распродажу картин в Отеле Дрюо. 68Как вспоминал Ренуар, «друзья с энтузиазмом поддержали эту идею». Наибольшую активность проявили Моне, Сислей и Берта Моризо. Ренуар восхищался Бертой Моризо, его чувство разделяли Моне и Сислей: «Какая удивительная судьба у мадам Моризо! Художница со столь ярко выраженным темпераментом родилась в исключительно консервативной буржуазной среде, в то время, когда ребенок, пожелавший заняться живописью, считался позором семьи! К тому же насколько поразительно, что в наше время реализма появляется художник, настолько преисполненный изящества и утонченности XVIII века; одним словом, это последняя элегантная художница, появившаяся со времен Фрагонара, не говоря уже о некой “девственной чистоте”, которая ощущается в столь высокой степени в её живописи».

В одном из залов Отеля Дрюо 23 марта было представлено около двадцати картин Моне, 21 – Сислея, 12 – Берты Моризо и 19 – Ренуара. И снова скандал… Ренуар вспоминал: «Студенты Школы изящных искусств приходили толпами, чтобы выразить протест против нашей живописи настолько бурно, что понадобилось вмешательство полицейских!» В этот же день «Ле Фигаро» публикует заметку, автор которой прятался под псевдонимом «Железная маска»: «Впечатление, производимое импрессионистами, подобно тому, какое вызывает кот, гуляющий по клавишам пианино, или обезьяна, которая завладела коробкой с красками. Тем не менее это может быть выгодной сделкой для тех, кто делает ставку на искусство будущего».

На следующий день, как сообщал Дюран-Рюэль, выступавший в качестве эксперта по продаже, «публика, сильно раздражённая редкими защитниками несчастных участников выставки-продажи, пыталась помешать продаже и сопровождала дикими воплями каждую надбавку в цене на аукционе». В результате распродажу едва ли можно было назвать успешной. 73 картины были проданы аукционным оценщиком, мэтром Шарлем Пилле, за 11 496 франков. Ренуар вспоминал, что один из этих «редких защитников», месье Азар, «тем не менее набрался смелости поднять цену одной из моих картин, “Новый мост”, до 300 франков». В 1910 году при продаже коллекции господина Азара, отмечал Амбруаз Воллар, это же полотно было оценено примерно в 100 тысяч франков…

Но на этой распродаже в Отеле Дрюо судьба свела Ренуара с одним из его «защитников», Виктором Шоке. Ренуар вспоминал: «Месье Шоке вошел в Отель Дрюо случайно во время выставки наших картин. Он обнаружил в моих полотнах некоторое сходство с картинами Делакруа, которого он боготворил. В вечер продажи он написал мне, выражая своё искреннее восхищение моей живописью, и спросил, не соглашусь ли я написать портрет мадам Шоке; я согласился». Виктор Шоке был чиновником таможенного управления. Среди сотрудников он снискал себе славу «вздорного человека». Вспоминали, как на приём по случаю Нового года, когда все согласно протоколу собрались в кабинете начальника в парадных костюмах, при белых галстуках, он явился в старом рединготе, потёртом на локтях, и лоснящихся брюках. Когда шокированный шеф поинтересовался причиной такого внешнего вида своего подчинённого, то получил от него ответ: «Месье, это тот наряд, который подходит человеку, зарабатывающему 50 франков в месяц». И даже такая мизерная зарплата не помешала ему начать коллекционировать. В своей квартире на улице Риволи, дом 204, он собирал мебель и часы XVIII века и каждый раз, когда появлялась возможность, продолжал покупать картины Делакруа. После его смерти в 1891 году в каталоге продажи его коллекции насчитывалось 11 полотен Ренуара, наряду с картинами Делакруа, Моне, Писсарро, Курбе, Коро, Домье и Сислея, тридцатью двумя полотнами Сезанна…