Текст книги "Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце"

Автор книги: Пантелеймон Кулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

И Борис не долго был спокоен на престоле, не смотря на явную приверженность к нему граждан московских и выборных из городов и войска. Он знал, как, тяжело было некоторым родовитым боярам уступить престол человеку незнатному родом и видеть торжество соперника. Безмолвная покорность их не успокаивала, а скорей пугала его. Недоверчивый, как все лицемеры, он не мог в этой излишней покорности не подозревать спокойствия мстителя, нашедшего наконец верное, хоть и отдаленное, средство мести. Подозревал, догадывался, и не мог догадаться: средство было слишком необыкновенно. Опасаясь, однакож, час от часу более и более, за себя и за детей, любимых с горячностью необыкновенною, он решился не щадить никого, если только представится повод к подозрению. И вот доносят ему, что Богдан Бельский, которого он послал в степи строить новую крепость, Борисов, величает себя независимым владетелем степей, царем Борисовским. Как ни груба была эта клевета, но Годунов имел уже в уме несколько злобных заметок о Бельском. Бельский был в дружеских отношениях с Романовыми [21]21
  Старец Филарет Романов, отзываясь в заточении о всех прочих боярах презрительно, говорил: «Один у них разумен, Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам добре досуж.» Акты Историч., т. II, донесение пристава Воейкова.


[Закрыть], имевшими на престол ближайшее право; отличаясь редким умом, он мог придумать с ними что-нибудь опасное. Он же, притом, явно ненавидел и часто обижал служащих при дворце иностранцев, которых Борис справедливо считал вернейшими своими слугами: с чего это, если не с злого умысла против царя? Веря или не веря упомянутому доносу, Борис рад был случаю освободиться от старого крамольника и поручил суд над ним верховной думе. Там почти все не любили временщика царствования Иоаннова, несносного своею гордостью и ненавистного за умственное превосходство. Дума приговорила его к смерти; но Борис оказал милость: велел шотландцу Габриелю, личному врагу Бельского, выщипать ему по волоску густую, длинную бороду, и потом сослал в Сибирь, а имение его описано в казну.

Такой злобный поступок, унижавший достоинство правосудия царского, естественно должен был произвесть между боярами сердитые толки. Но, может быть, с Бельским так и поступлено для того, чтоб вывесть кой-каких опасных людей из терпения. Угадывая тайное желание тирана, некто Воинко, холоп князя Шестунова, обвинил явно своего господина в злом умысле против царя. Но Борису не Шестунова было нужно: у него тяжелым камнем лежал на сердце знаменитый род Романовых, и он придумал, наконец, как до него добраться. Не тронув Шестунова, велел сказать Воинку на площади, перед всеми людьми, милостивое слово государево, дать поместье и причислить к городовым детям боярским. Эта постыдная награда породила бесконечный ряд доносов. Низкие люди поняли несчастную болезнь Борисова сердца, и доносители появились толпою изо всех сословий: доносили священники, монахи, пономари, просвирни, доносили даже жены на мужей и дети на отцов. Брат с братом и отец с сыном боялись говорить откровенно; после доверчивого разговора брали друг с друга клятву не доносить. За ложные доносы не было наказаний, а за справедливые, то есть, признаваемые справедливыми, почти всегда давали деньги и поместья. Обвиняемых хватали, подвергали пытке, замучивали иногда до смерти, многих заточали в темницы, многих умерщвляли ядом, а иных тайно топили в воде. Ни при одном государе, говорит летописец, не было таких бед!

Полиция Годунова навела ужас на всех тайных врагов его; но они оттого сделались только осторожнее. Зная, что могут пострадать и без улики, смелей обделывали отважное свое дело и, посреди шпионов, воспитывали против Бориса самозванца. Подозрительный царь догадывался, что у бояр что-то задумано; он выводил это из тысячи разноречащих доносов, к которым жадно прислушивалось его раздразненное ухо; но что именно они задумали и кто тут главные деятели – до этого никак не мог докопаться. Зная однакож, что падением его, если б оно свершилось, должны воспользоваться Романовы, как ближайшие престолонаследники, предполагал, что, если не они сами, так другие для них работают, и потому решился погубить Романовых вместе с их близкими родными и приятелями. Вскоре донесено царю, что у Александра Никитича Романова найден в кладовой мешок с ядовитыми кореньями. Летописец уверяет, что этот мешок был положен туда его дворецким, по наущению царского родственника, боярина Семена Годунова. Как бы то ни было, но этой находки было довольно, чтоб обвинить Романовых в умысле на Борисову жизнь. Всех шестерых братьев тотчас схватили и, когда привели к допросу, царские приближенные, угождая своему владыке, осыпали их ругательствами и подняли такой крик, что не слыхать было и ответов подсудимых. В то же время взяты под стражу многие родственники и друзья Романовых. Долго шли пытки и допросы; замучено несколько верных слуг боярских; пытали и самих Романовых; ничего не узнали, однако остались при нелепом убеждении, что Романовы хотели извести царя волшебными средствами, и низкие ласкатели еще славили Бориса за милосердие, когда он, вместо казни, осудил несчастных на заточение в отдаленные от столицы места. Приговор этот был исполнен в июне 1601 года. Старшего из Романовых, Фёдора Никитича, постригли, под именем Филарета, в монахи, чтоб лишить его всякого права на престол, и заточили в Архангельской области, в Сийском монастыре, под строжайшим надзором царского пристава. Жену его, сына и братьев развезли по разным отдаленным концам России. Та же участь постигла зятя Фёдорова, князя Бориса Черкаского, – сына его, князя Ивана, – князей Сицких, Шесту-новых, Карповых и князей Репниных. Вотчины их и поместья розданы другим, движимое имение и дома отобраны в казну.

Таким широким взмахом Борису удалось снести гнездо злоумышленников своих – дом князя Бориса Черкаского, но он разорил его наугад, не зная, здесь ли, в другом ли месте составлялись против него ковы. Многих дворян и слуг князя Черкаского перебрали к допросу; подозрение Борисово коснулось и самого Юрия Отрепьева: о нем дошла до царя какая-то злая весть; велено было схватить его. Но над Юрием бодрствовал промысел человека сильного, осторожного, хитрого и смелого: князь Василий Шуйский, ожидая и себе со дня на день опалы и вечного заточения, боялся, чтоб его смелый план мести Годунову не остался тогда без успеха. Это заставило его действовать не откладывая, и вот он открывает Отрепьеву мнимое его происхождение [22]22
  Самозванец сам рассказывал иезуитам в Польше, что он долго не знал, кто он. См. Annuae Litterae Societatis Iesu, an. 1604, р. 704, 706: «Князь, имея уже более двадцати лет от роду, узнал от воспитателей своих всю истину, отбыл тайно к некоторым вельможам (Польского) королевства», и пр.


[Закрыть], успокаивает поразивший юношу при таком открытии страх, доставляет средства бежать из Москвы, советует скрыться от преследований Бориса пострижением где-нибудь в отдаленном монастыре и ожидать более благоприятного времени для свержения хищника с престола. Изумленный, встревоженный, под влиянием тысячи чудных мыслей, мечтательный юноша, как бы родясь в другой раз на свет, уходит из Москвы, бродит из обители в обитель, наконец постригается, под именем Григория, в Вятской области, в Хлыновском Успенском монастыре. Все это произошло еще в то время, когда шел суд над опальными и они сидели по тюрмам в Москве. Неизвестно, увезли ли они в горькую ссылку уверенность, что не погибло чадо вражды их к Годунову; но когда распространился слух о первых успехах Лжедмитрия, некоторые из них, живя в заточении, часто посмеивались тихомолком, к недоумению приставов: что бы такое значил этот смех?

Должно, однакож, отдать справедливость Борису, что он не хотел губить своих опальных из одного подозрения: он заботился, чтобы не только они не имели недостатка в пище и во всем необходимом, но чтобы с ними обходились бережно и почтительно [23]23
  Приведем для примера выписки из наказа приставу, отправленному в Сибирь вместе с Василием Романовым. «Везти дорогою Василья бережно, чтоб он с дороги не утек и лиха ни которого над собою не учинил.... А в Яранской приехав, занять себе и для Василья двор в городе, чтоб от церкви и от съезжей избы, и от жилецких дворов подале, а будет такого двора нет, и присмотря место, велеть двор поставить; а на дворе велеть поставить хором две избы да сени, да клеть, да погреб... А корму Василью давать с человеком: по калачу да по два хлеба денежных, да в мясные дни по две части говядины, да по две части баранины, а в рыбные дни по два блюда рыбы, какова где лучится, да квас житный; а на корм послано сто рублев денег.» Акты Историч. II, № 38. Об иноке Филарете Борис писал к игумену Сийского монастыря, чтоб он велел ходить Филарету в церковь с собою, «а от дурна его уговаривал, а бесчестья б ему ни которого не делал.» Там же, № 54.


[Закрыть]. Приставы, отправленные с бедными изгнанниками, думали угодить царю жестоким обхождением с опальными; но Борис узнавал об этом с негодованием и давал повеления в точности исполнять свои наказы. Иван Романов и князь Иван Черкаский, спустя несколько времени, были возвращены в Москву, а княгиня Черкаская с женою Александра Романова и детьми Федора, или инока Филарета (в числе которых был и Михаил, в последствии возведенный на царство) перевезены в отчину Федора Никитича. Царь опять писал тогда к их приставу: «чтоб дворовой никакой нужи не было, и корм им давал доволен и покоил их всем, чего ни спросят, а не так бы еси делал, что писал преж сего, что яиц с молодом даешь не от велика: то ты делал своим воровством и хитростью.» Перечитывая доносы приставов о речах изгнанников, Борис не раз бывал тронут их жалобами, ибо немедленно делал распоряжения о послаблении их заточения и увеличении удобств жизни. Так было поступлено с иноком Филаретом, когда пристав сообщил царю следующие слова его: «Милые мои детки, маленьки бедные осталися; кому их поить и кормить? Таково ли им будет ныне, каково им при мне было? А жена моя бедная, на удачу уже жива ли! Таково ж замчена, где и слух не зайдет. Мне уж что надобно? Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет. Много иное они мне мешают... Дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался. Я чаю, жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уж не мешали; я бы стал промышляти одною своею душою. А братья уж все, дал Бог, на своих ногах.» (Филарет думал, что всех их нет уже на свете).

Да, Борис не был тираном бесчувственным, от которого отвращается сердце; он достоин участия. Жалкая страсть приписывать другим свои свойства, свою зависть к чужому возвышению, свою мстительность, свою наклонность к хитрым проискам, сделавшись карою за все его злодейства, лишала его сердечного спокойствия, следовательно и счастья жизни, и побуждала к таким делам, на которые он в другом звании, в другом общественном положении никогда бы, может быть, не решился. Многих его подозрительность и вечные опасения за престол сделали несчастными, но, если измерять несчастье количеством терзаний сердца, то сам он был всех несчастнее. К его душе, развращенной в вечных ковах и хитростях, раздраженной действительными и мнимыми врагами до свирепости, но не бесчувственной к страданьям себе подобных, сходились радиусами со всех концов России вопли жертв его и мучили его совесть тем более, что он редко бывал вполне убежден в действительности караемых им преступлений. Колебанье между совестью и подозрительностью всего заметнее в поступках его с Шуйскими. Шуйские не были ближайшими наследниками престола, как Романовы; царские приверженцы, следовательно, не боялись от них падения Годунова и своего собственного, и не так деятельно их подкапывали. Борис, не находя явной вины за ними, кроме своего подозрения в их недоброжелательстве, несколько раз удалял их от двора и потом возвращал опять; оказывал притворное благоволение этому скрытно злобствующему роду, и в то же время преследовал всякого, кто входил с Шуйскими в близкие связи; наконец успокоил себя тем, что запретил старшему Шуйскому, Василию Ивановичу, жениться (бездетность, думал Борис, и неимение, кому оставить приобретенное, остановят его в стремлении к престолу), а чтоб разрознить интересы братьев, выдал за среднего Шуйского сестру жены своей. Породнив еще несколько родственников с знатными домами, Борис считал себя достаточно обеспеченным от их недоброжелательства. Оставалось найти опору своему дому вне государства родственными связями с семействами иноземных государей.

Еще покойный Фёдор перезывал в Россию принца Густава, сына герцога шведского, Эрика XIV, которого престолом овладел брат его, Иоанн. Несчастный Эрик был отравлен в темнице, и самому Густаву, тогда двухлетнему ребенку, угрожала участь Угличского Дмитрия, но судьба спасла его от смерти для скитальческой жизни. Достигнув зрелого возраста в борьбе с величайшими опасностями, он должен был вести жизнь бесприютного бродяги. Одна любовь к наукам услаждала горестную участь его. Русское правительство надеялось, обласкав бедного принца, сделать его орудием своей политики для отторжения от Швеции Ливонских городов. Но зазыв Фёдора остался без успеха. Густав продолжал странствовать убогим студентом по Европе, предаваясь страстно наукам, особенно алхимии; наконец, угнетаемый крайнею нуждою, пришел в нищенском рубище в Краков, где при королевском дворе сестра его была фрейлиною. Несколько времени пользовался он покровительством польского государя; но злоба придворных заставила его бежать оттуда и искать убежища у немецкого императора Рудольфа. Скоро подобные же обстоятельства выжили его и от Рудольфа. Бедняк опять пустился странствовать по Европе, питаясь отчасти милостынею, отчасти продажею химических запасов; расстроил здоровье беспрерывным учением, а особливо химическими опытами, и наконец приютился в прусском городе Торне, получая скудное жалованье от двоюродного брата своего, короля Сигизмунда. Борис послал к нему тайно посла своего с предложением переехать в Россию, где ему обещали приличное его сану содержание и покровительство могущественного государя. Принц согласился, но с условием, чтоб ему позволено было выехать из России, когда заблагорассудится. У посла была готова на это опасная грамота. На границе встретили Густава московские сановники, вручили от царя богатые одежды и с большим почетом повезли в столицу. Борис принял его в блестящем собрании двора, угощал в Грановитой Палате, определил на содержание ему Калужский удел (три города с волостями), подарил серебряную посуду для дома, множество золотой и серебряной парчи персидской, бархату, атласу и других шелковых тканей для всей его свиты, дорогие каменья, золотые цепи, жемчужные ожерелья, красивых коней со всем убором, всякого рода мягкую рухлядь и 10 тысяч рублей, – сумму незначительную, в сравнении с дарами. Два вида имел на него Борис: овладеть Ливониею и, женив его на своей дочери, Ксении [24]24
  Бер, Петрей, Маржерет согласно пишут об этом намерении Бориса. Г. Устрялов, в 18 пр. к I т. Сказ. Совр. о Дим. Сам. отрицает его, не приводя другого доказательства, кроме намерения Борисова овладеть Ливониею. Но разве одно с другим несовместно?


[Закрыть], возвести ее вместе с ним на шведский престол; но в обоих ошибся. Густав, предпочитая всему на свете ученые занятия, считал престол и душевное спокойствие предметами несовместными; проливать кровь соотечественников для того только, чтоб они имели герцогом не Иоанна, а Густава, называл делом безбожным; а дочери царя московского предпочитал какую-то женщину, из любви к нему оставившую мужа, бежавшую за ним из Данцига и готовую, как ему казалось, делить с ним бедность и все неприятности страннической жизни. Не говорю уже о перемене веры, что было необходимо при женитьбе на московской царевне и чего не согласился бы он сделать ни за какие блага в мире. Видя, что Борис вызвал его в Россию вовсе не из великодушия, ученый и простодушный принц сперва просил позволения немедленно выехать за границу, а потом требовал этого как права, утвержденного опасною грамотою; но у него, если верить Петрею [25]25
  Петрей шведский посланник, бывал несколько раз в России во время самозванцев и видел могилу принца Густава.


[Закрыть], похитили тайно царское ручательство, думая что необходимость примирит его с предложениями Бориса. Не таков был Густав. Он резко сказал царю, что «государи и князья должны иметь одно перо и один язык», предался сильной горести и часто, разгоряченный вином, неосторожно хвалился отомстить москвитянам за бесчестный плен свой. Тогда Борис велел отобрать у него все серебро, платья и другие подарки, приставил к нему крепкую сторожу и несколько дней держал на скудной пище; наконец смягчился и послал в разоренный Углич, под присмотром приставов, которым поручено управлять Угличским поместьем и давать принцу с его служителями необходимое содержание. Так в жилище несчастного царевича Дмитрия, полном страшных воспоминаний, поселился мирный химик с своими ретортами и книгами. Несколько лет учился он и грустил в так называемом дворце Дмитрия, тяжелом, малооконном каменном домике. По смерти Годунова, самозванец, уважая в нем человека ученого [26]26
  Собр. Гос. Гр. и Д. II, № 97: «Густава хочем имети в ином береженьи, не как князя, либо королевича шведского, но, просто, как человека, в таких (научных) делах смышленого.»


[Закрыть], дал ему лучшие удобства жизни в Ярославле, откуда в последствии он был переселен в Кашин, где и умер, в 1607 году, от тоски на чужбине и досады на ветренность любовницы, которая, изменив мужу, не долго была верна и ему. Как иноверца, его похоронили за городом особо от общего кладбища, в прекрасной березовой роще, на берегу Кашенки.

В то время, когда несчастный Густав томился скукою в пустынном Угличе, Борис приискал своей дочери другого жениха. Это был брат датского короля, Христиана, Иоанн, двадцатилетний юноша, веселого и любезного нрава. Король Христиан, надеясь с помощью могущественного царя московского торжествовать над всегдашними своими неприятелями, шведами, охотно отпустил герцога Иоанна в Россию. Его встретили и провожали еще с большим почетом, нежели Густава. Молодой герцог въехал в Россию со стороны города Нарвы, по реке Нарове, в сопровождении датских послов и многочисленной свиты. Его везли к Москве медленно, делая не более 30 верст в сутки; останавливались в поле под великолепными шатрами, тешили королевича охотою по берегам красивых рек и по лесам. Герцогу нравилась эта прогулка по местам, мало населенным и обильным всякого рода птицами и зверями [27]27
  Маржерет, стр. 13, 14, пишет: «Вы найдете (в России) всякого рода дичь и животных, как и во Франции, исключая кабанов. Ланей и диких коз довольно в восточных и южных областях; лосей множество во всей России (самые большие лоси находились в лесах близ Ростова, Вычегды, Новогорода, Мурома и Перми. Карамз. X, 144); кролики весьма редки; фазанов, куропаток, дроздов серых и черных, перепелок, жаворонков весьма много, кроме бесчисленного количества другой дичи, исключая бекасов, коих мало видно. В августе и сентябре бывает много журавлей, лебедей, гусей и диких уток; из аистов я видел зимою только одного совершенно черного. Плотоядные животные суть: медведи белые и черные, – их очень много; лисицы, коих пять родов, и волки, звери обыкновенные по обширности лесов, весьма вредные для домашнего скота. (Лизек, секретарь цесарского посла, бывшего в Москве в 1675 году, уверяет, что дорога от Смоленска до Москвы была весьма опасна от множества волков, которые из темного, беспрерывного леса бросались на путешественников. Relatio.... strictim resensita per Ad. Lyseck, 1676, сар. VII, в Сказ. Совр. о Дим. Сам., III, пр. 18.) Сверх того во всякое время попадаются соколы, ястребы и другие хищные птицы. Реки изобилуют такою вкусною, разнообразною рыбою, что подобного богатства нет во всей Европе» и пр.


[Закрыть]. Он радовался открытию обширной, плодоносной и богатой живописными видами страны, о которой наслышался, как о каком-то мрачном царстве вечного холода [28]28
  Не упоминая о других, более известных рассказах о мнимых ужасах природы в России, приведу слова французского путешественника Гильберта де Лянной, который посещал в начале XV века Новгород и Псков, «чтоб видеть свет». Он говорит, мешая обыкновенное с небывалым и называя все чудесами: что «когда ехал через лес, слышен был треск деревьев, которые от холоду кололись и распадались от вершины до корня. Груды конского навозу отскакивали от мерзлой земли вверх; а когда заснешь ночью в этой пустыне, то утром найдешь бороду, брови и веки омерзлые от дыхания и все во льду, так что проснувшись едва можно открыть глаза. Еще иное чудо холода видел я долго: глиняный горшок, полный воды и мяса, приставленный к огню, с одной стороны кипел, а с другой обмерзал льдом.» Вслед за тем он удивляется, что мокрые серебряные чашки примерзли к его пальцам и, когда он сложил две вместе, так они смерзлись от холоду. Voyages et Ambass de m. Guilbert de Lannoy, 1399-1450. Мильтон (A brief History of Moscovia) уже во второй половине XVII века, говорит почти то же: «В Московии так холодно зимою, что полено дров, положенное в огонь, с одной стороны пылает, а с другой обмерзает.»


[Закрыть]; видел в русских боярах и дьяках людей приветливых, толковых и обходился с ними ласково и почтительно, не по их мере. Бояре дивовались и гордились, что он против них вставал и здоровался, снявши шляпу; доносили с дороги царю, что делает, что говорит королевич Яган (Иоанн), описывали его немецкий наряд [29]29
  «Платьицо, государь, на нем было атлас ал, делано с конютелью по-немецки; шляпка пуховая; на ней круживца, делано золото да серебро с конютелью; чулочки шелк ал, а башмачки сафьян синь.»  В другом месте: «А платьицо на нем в то время было атлас желт с круживцом, шапочка вашего государского жалованья, третьего наряду, бархат синь, низана жемчугом окол соболей, чулочки шелк желт.» В Датских Делах, отписки Салтыкова и Власьева о Герцоге Иоанне, Карамз. XI, пр. 60.


[Закрыть] и не могли нахвалиться веселым и добродушным его нравом. Несколько раз встречали королевича Ягана царские слуги с новыми и новыми подарками. В Москве гудел огромный кремлевский колокол, пока он проезжал через город. Отдохнув несколько дней в отведенном ему доме, королевич Яган представился Борису, видимо очаровал его и наружностью, и поведением своим, обедал в Грановитой Палате об руку с царем – честь, недоступная никому, кроме царских детей – и наконец посватался, или лучше сказать посватан за прелестную Ксению. Подаркам от царя и царевича не было цены. Невесты однакож, по тогдашним обычаям, королевичу не показали. Он мог увидеть ее только во время обручения. Приступая к такому важному делу, Борис отправился в Троицкий поход [30]30
  См. выше; прим. 6.


[Закрыть] молиться об успехе его; но, возвратясь в Москву, нашел веселого и цветущего королевича Ягана на смертном одре. Никакие усилия врачей не могли остановить внезапно схватившей его горячки: жених Ксении умер через месяц после сватовства своего. Борис был сильно поражен этим ударом и, набожный при всей испорченности сердца, страдал тем более, что считал это небесною карою за разрушение счастья стольких семейств, за лишение жизни стольких людей, по подозрению в злоумышленности. Что же, еслиб он знал еще, что летописцы назовут его пред потомством убийцею жениха его дочери! [31]31
  В Никон. лет. «Дойде же до царя Бориса, что его (Иоанна) любят всею землею; он же яростию наполнился и зависти, и чаяше того, что по смерти моей не посадят сына моего на царство, и начат королевича не любити и не пощади дочери своей, и повеле Семену Годунову, как бы над ним промыслити... Королевич же впаде в болезнь и посла по дохтуров; дохтуры же быша у того боярина Семена в приказе... и возвестиша Семену, яко можна ему пособити; он же на них свирепым оком зряше, и ничего не проглаголаше; они же то видяху, яко не годно бысть, королевич же и умре.»


[Закрыть] Но, может быть, он и знал это, ибо летописцы повторили только молву народную, а народная молва отзывалась во дворце эхом, посредством бесчисленных шпионов царских.

Борис нашел Ксении нового жениха, но ей суждена была иная доля... В то время, как Борис уничтожал мнимые опасности, грозившие его семейству и искал ему незыблемых опор, бедный, никому неведомый инок Григорий более и более проникался мыслью о царственном своем происхождении. Монах по силе обстоятельств, он не мог сносить смиренно суровой монастырской зависимости от старших. Пылкий нрав его, чем дальше, делался все раздражительнее от подавленной тайны, от досады на низкую его долю, от тяжкой грусти и множества дерзких замыслов, то составляемых с надеждой на успех, то разрушаемых в горестном разуверении. Молодой послушник часто возмущался против сурового начала старцев, не уживался ни с кем, скоро нажил себе в Хлыновском монастыре всеобщую вражду и должен был искать приюта в другой обители.

Та же история повторялась в Суждальском, в Спасовском на Куксе и в других монастырях. Переходя из обители в обитель, он часто по нескольку дней скитался в дремучих лесах, находя отраду волнующейся душе в безлюдной дикости пустынь и, под шум северных сосен, питая отважную думу о престоле. В горьком сознании своего бессилия, он обращался иногда к страшным сверхъестественным средствам: звал лесовиков и злобных ведьм на помощь, готов был отдать будущее блаженство души за земное царствование; и, неслышимый адскими силами, впадал в отчаяние, искал опасностей, с одним ножом и остроконечным посохом в руках подымал из берлоги разъяренного медведя, смело встречал его, убивал и трудною победою утолял на время страстную душу. То снова обращался к строгой монашеской жизни, изучал священные книги и летописи, трудился над искусством скорописца, сочинял лучше сановных иноков похвалы святым, к дивлению братии и монастырских старейшин [32]32
  В Никон. Лет. «Грамота ж дастся ему не от Бога, и бысть зело грамоте горазд.»


[Закрыть]; с жаром молился о возвращении ему отцовского престола. Но небо, как и земля, не внимало его воплям. Борис властвовал над умами, что дальше, все могущественнее. Его имя, почти боготворимое, произносилось беспрестанно – одними для того, чтоб не давать повода к подозрениям, другими для того, чтобы распространять в народе выгодные для них убеждения. Между тем Борис, недовольный усердием боязливых и ревностью наглых, обнародовал еще особенную молитву, составленную искусными книжниками для чтения везде, где сойдутся несколько человек на обед, или на ужин, или просто сядут распить братину вина. Беседа обязана была, выпивая во здравие царя, так называемую царскую чашу, прочитывать не иную, как именно такую молитву: «Мы, сущие днесь во палате сей, молим безначальна Отца и Сына, иже воплотися от Святого Духа, о здравии и о победе на враги великому, благочестивому Божиему слуге, государю царю Борису Фёдоровичу, Богом избранному и Богом почтенному и превознесенному, самодержащему скипетры на всей восточной стране и на севере, и его царского пресветлого величества царице, и их благородным чадам, и христолюбивому их воинству, и о тишине всему православному христианству; и на том убо и чашу сию царскую вы (гости) воздвигнули и повелели мне (хозяину) грешному предпоставити в руки ваши. Дай Бог, чтобы государь наш и великий князь, Борис Фёдорович, единый подсолнечный христианский царь и его царица и их царские дети были на многие лета здравы и счастливы и врагам своим страшны, – чтоб все великие государи приносили достойную почесть его величеству, и имя его славилося от моря до моря, и от рек до конец вселенныя, к его чести и к повышению, а преславным его царствам к прибавлению, – чтобы те великие государи его царскому величеству послушливые были с рабским послужением, и от посечения меча его все страны трепетали, – чтобы его прекрасно-цветущие, младо-умножаемые ветви царского изращения в наследие превысочайшего Российского царствия были на веки и нескончаемые веки без урывку; а на нас бы, рабех его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого нрава неоскудные реки милосердия изливалися выше прежнего: к воинскому чину призрение и храброе устроение, и много милости бедным и вдовам, и сиротам, а всем благое покровение и крепкое защищение, а винным пощада и долготерпение.»

Заставя таким образом все государство славословить свое имя, присутствуя невидимо во всех беседах, где царствовали недоверчивость и боязнь, Борис думал вселить любовь к себе посредством привычки, – провести ее к сердцам посредством слуха, как будто люди – бессмысленные инструменты, которые можно настраивать на любой лад; но вселял только ненависть. В то время, как уста произносили установленную формою молитву, в сердцах кипели тайные проклятия. Славили и благословляли царя публично, но тем больше злословили в тайных приятельских кружках, недоступных для доносчиков. Умы были смущены; все чувствовали гнетущую их тяжесть царской подозрительности. Борис с своими хитросплетенными сетями, раскинутыми по всей Руси, с своими лицемерами и доносчиками, рассеянными во всех сходках и беседах, казался ужаснее самого Иоанна Грозного. Недоставало только опричнины, но и она явилась, только в ином, ненавистнейшем для народа виде. Уже давно Борис не доверял москвитянам, не смотря на восторг, с которым они приняли его на царство. Как фигляр, двигающий пружинами, равнодушен к действию своих кукол, так и он, чем с большею хитростью играл чувствами и умами подданных, тем менее верил их искренности; стал редко показываться народу, безвыездно жил во дворце, охраняемом днем и ночью многочисленною стражею стрельцов, и, если выходил в церковь, то не иначе, как окружась густой толпою телохранителей. Но и стрельцов наконец начал он опасаться: не верил, чтобы русская душа не откликалась русской; боялся, чтоб народная ненависть миллионов людей не сообщилась и приближенным к царю тысячам. Итак, оставя стрельцов сторожами второстепенных постов дворца, составил он себе отряд телохранителей из одних иностранцев. Как много придавал он важности этой гвардии, видно из приема в нее тридцати пяти ливонских дворян, бежавших в Россию от польских насилий. Беглые немцы, в бедных, поношенных платьях, были представлены царю в собрании двора. Они стыдились своего убожества и явились на аудиенцию только по милостивому царскому приказанию. «Меня трогает», сказал им царь, «несчастье, которое принудило вас покинуть родину и собственность, и вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас дворяне, я сделаю князьями; вас граждане, боярами; ваши жены в моем царстве будут свободны; одарю вас землею, слугами, работниками; одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; я вам не царь, не господин, а истинный отец; вы будете не подданные, а немцы, дети мои; никто, кроме меня, не станет судить и рядить ваших споров; дарую вам свободу в богослужении. Присягните только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему, – не уходить тайно к туркам, татарам, персам, шведам, полякам, – не скрывать, если узнаете какой против меня замысел, – не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством.» Эти слова записаны очевидцем сцены, Мартином Бером. Все обещанное было исполнено. Немцев разделили на четыре статьи: в первой были старшие и знатные дворяне, – им, сверх ежемесячного содержания и богатых даров, давалось по 50 рублей (на нынешние деньги 600 р. сер.) годового жалованья и 800 четвертей земли (400 десятин) с сотнею душ крестьян, в потомственное владение. Ко второй статье причислены были дворяне средних лет, – им отпускалось из казны по 30 рублей годового оклада и 500 четвертей земли с 50 крестьянами. В третей статье были, молодые дворяне и заслуженные солдаты, – эти получили по 20 рублей годового жалованья и поместье с 30 крестьянами. Четвертая состояла из слуг, – они получали по 15 рублей годового жалованья и 300 четвертей земли с 20 крестьянами.

Как случалось всегда и везде, где государи вверяли охранение своей безопасности страже иностранных наемщиков, природные подданные пришли в негодование. Разумеется, они сохраняли его в тайне, но тем не менее вредны были царю последствия народного неудовольствия. Ко всему прежнему причлась еще особенная любовь Годунова к немецким его медикам, которые были у него в такой чести, были осыпаны столькими милостями, что казались князьями и боярами. Он видался с ними ежедневно, любил беседовать о политике, о вере и, по их просьбе, позволил даже построить лютеранскую церковь под Москвою. Последнее больше всего не полюбилось православным. Глухой ропот, едва уловимый для слуха шпионов проносился в народе. Шуйский все это принимал к сведению и заботливым оком назирал своего питомца. Донос, о каком-то умысле Юрия Отрепьева, во время ареста князей Черкаских, потерялся во множестве новых изветов и был забыт, между тем как он скитался по монастырям. Борис, за толстою стеною немецких алебардщиков, слабее настороживал теперь слух, не шевелится ли где злой умысел. Монах Григорий безопасно явился в самой Москве, в Чудовском монастыре: путь ему пролагала рука сильная. Он сделан дьяконом и взят в палаты к патриарху Иову для книжного дела. За широкой рясой этого ревностного слуги Борисова, ему нечего было бояться шпионства, проведенного и в самые монастыри. В мирном приюте патриарших палат, отважный, пламенный юноша готовился на дивный свой подвиг и, подобно хищному зверю, выглядывал, как бы схватить страстно алкаемую добычу.