Текст книги "Дзен в искусстве стрельбы из лука"

Автор книги: Ойген Херригель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Дает о себе знать монастырское воспитание и соответствующая позиция: не жаловаться на людей и отношения, не их менять, а меняться самому, то есть развивать противоположные силы.

У них чуткая совесть, сами с собой они чрезвычайно честны. Это не приводит к завышенной самооценке или к самоуверенности. Они знают, что если и превосходят в чем-то других людей, то это не их собственная заслуга. Они благодарны и покорны судьбе, предоставившей им лежащий перед ними путь; так что они об этом не говорят и словами свою приверженность к дзэн не выражают. В случае конфликта идут к мастеру. Кроме того, по мере возможности они принимают участие в повторных медитативных занятиях для углубления и расширения созерцания. И, само собой разумеется, медитируют ежедневно. (Медитацией нельзя пренебрегать ни на одном этапе. Она важна не только в период обучения, отказываться от нее нельзя. Мастер должен постоянно повторять, что это делают не для того, чтобы достичь единения со всем сущим, а чтобы его укрепить. Таким образом, медитация имеет основополагающее значение. Свершившееся становится предварительным этапом для грядущих свершений, и никто не может сказать, что он дошел до конца. Даже совершенный.)

Священники* дзэн

Но труднее всего начинающим священникам. Они знают, что впереди у них далекий и тяжелый путь. Они хотят идти дальше, хотят пройти по нему до конца – до своего конца. На этом сосредоточены все их силы. Но вместо того чтобы заботиться о достижении своей жизненной цели, они должны печься о благополучии других. Они не против, но только потом, когда уже продвинутся так далеко, что смогут работать в полную силу. А вот так, сразу?.. Они ведь и сами еще новички. Обет спасать других кажется им тяжкой обузой, особенно если о нем напоминают. Они должны покинуть «дом», оставить свое плодотворное одиночество, вникать в бытовые мелочи, распыляя жизнь на то, от чего сами они отказались.

* Херригель использует слово Priester {букв, священник), но традиционно в буддизме, в отличие от христианства, не было института священничества, зато есть сильная традиция монашества, заложенная самим Буддой как одна из трех религиозных основ, так называемых Трех Драгоценностей: это Будда (воплощение искомого состояния Пробуждения), Дхарма (учение о достижении этого состояния) и Сангха (община святых, а на относительном уровне – монашеская община). Традиция школы чань (дзэн) также всегда базировалась на буддийских монастырях. В поздний пе-Риод под влиянием других религиозных традиций (особенно в наше время под влиянием христианства) в некоторых из школ дзэн появилась фигура священника.

У них появляются проблемы. Они не думают о том, что их колебания могут быть истолкованы как неблагодарность. Они ведь не могут, как все остальные, вступающие в жизнь после сатори, тихо и ненавязчиво действовать в тех областях, с которыми их свела судьба; приходится вмешиваться в чуждые им сферы и, возможно, вступать в контакт с людьми, от общения с которыми любой другой просто отказался бы.

Они знакомятся с отрицательным отношением: от вежливого равнодушия до грубого неприятия, неуважения, презрения. Им приходится узнать ненависть, произрастающую из зависти. Сам по себе возникает вопрос: каким образом они мешают неудачникам, почему вызывают у них беспокойство? Конечно, им изначально многое дано, они преображены, и по ним это заметно. Но такими они стали не в пространстве чьих-то мрачных сердец, а совсем в другом измерении. И это вменяют им в вину.

Что они могут дать? Должны ли они объявить о своем одухотворяющем созерцании, как это делают через свои картины художники? Должны ли убеждать в проповедях, что влекомый страстями человек никогда не станет свободным? Но проповедовать значит пользоваться словами. А в дзэн это не принято. Главное, что они должны сделать (наряду с помощью в любой форме – а что они могут, если уж им это суждено, как не помогать соседям и друзьям!), – это показать, что господство страстей способно нарушить всемирный закон причины и следствия. Они мрогут показать (лишь бы другие могли это увидеть!), что сами от страстей свободны. Атак как они пребывают в покорном смирении, то отрицать это нельзя. Они готовы подвигнуть других лишь на то, в чем сами являются примером, а значит – снова непрерывная работа над собой. Выполнить свой долг на словах они не могут. Они не требуют от других мягкости, терпения, жалости и сострадания, если сами не обладают этими качествами в полной мере. Потому что они оценивают себя не по словам, проповедовать благой путь: человек должен возвыситься над страстями, но эта жертва окупается. Скорее всего, его слушают, но дальше дело не идет. Только теперь он видит, как сложна на самом деле ситуация.

У большинства людей желания так глубоко проникли в плоть и кровь и занимают такое пространство, что положение кажется безнадежным. Больше того: он сталкивается не только с властью страстей, но и со злыми помыслами, порождаемыми жестокостью, вероломством, нечестностью и так далее. Люди простодушные и чувствительные наиболее доступны и обходительны. Не то что жестокосердые, которые знают о противопоставлении «добро – зло» и сознательно отклоняют добро, даже ненавидят его. Разве это не ужасно!

Ведь ему говорили, что во всех вещах изначально заключена природа Будды. Он даже видел это, видел везде: в деревьях и камнях, в горах и водах, в цветах и кустах. Так неужели ее нет в человеке? ! Теперь, когда он сталкивается с людьми, его просветленный взгляд оказывается несостоятельным. Он видит то, чего нет в мире растений и животных: безмерную лживость человека. Зверь не обманывает, не притворяется, не надевает на себя личину. Природа Будды в каждом человеке? Как же так, что с ним случилось?! Неужели его изначальная природа испорчена?

Такой опыт ведет к сомнениям и отчаянию, и снова молодой священник обращается к мастеру, он нуждается в беседах с ним, теперь для них самое время, потому что возникшие проблемы касаются вещей, которые можно осознать с помощью разума. Начинается наставничество (и оно может растянуться на долгое время) не в форме объяснений, лекций и поучений, а на основе разных методик – в зависимости от особенностей ученика, – с привлечением специально подобранных коанов, благодаря которым ученик и сам сможет во всем разобраться. В любом случае, он получит наставления относительно жизни и работы, будет обговорено все, что волнует ученика, – те сложности, с которыми сталкивается начинающий, потому что воспринимает спасение других как обузу, помеху и чуть ли не предательство и сам еще не чувствует внутренней потребности помогать; для него забота о других еще не стала само собой разумеющейся. Побеседуют они и о сложности его ситуации, когда он кажется себе похожим на недоучившегося врача, вынужденного лечить больных.

Ученику становится понятно: его сомнения совершенно естественны, и пока просто не может быть иначе. Связано это вовсе не с жестокостью мира, дело в нем самом: ему все еще недостает равновесия. Внутренне он еще таков, каким его видит мир. Неудачи должны помочь ему это осознать. Он должен разобраться в самом себе – это непременное условие дальнейшего продвижения по выбранному им пути, и огорчения только полезны. Его призвание – «сохранить святое сердце»* и сберечь себя в обращении с вещами и людьми – трудное и долговременное испытание, необходимое, если он намерен спасать других.

* Остается лишь догадываться, какой буддийский термин стоит за этим выражением; по-видимому, речь идет о санскр. бодхичитта, ключевом термине традиции буддизма Махая-ны, к которой относит себя дзэн. Бодхичитта (букв, дух Пробуждения; для японцев «дух» и «сердце» совпадают) подразумевает устремление к Пробуждению (состоянию Будды) как к способности наивысшей помощи всем существам. Бодхичитта зарождается на основе любви и сострадания.

На этом пути есть опасности и искушения. Сначала он, решившийся идти по пути высшей Истины, неизбежно стремится жить в Истине, так, как он ее видит и понимает. Он живет по принципам, он думает и действует в соответствии с ними. Он избрал добро и благородство в противовес злу и неблагородству, не подозревая, что этим сознательно принятым решением уже определен и он сам. Отделяя добро (которому он посвятил свою жизнь) и святость (которой он служит) от зла (которое хочет искоренить), он четко выбирает одну из противоположностей. Но в «Шиншинмин»* сказано: «Истина не трудна и не допускает выбора одного из двух...»

* «Книга ничто», единственный текст, который оставил после себя великий странствующий монах Сосан, третий патриарх чань (дзэн). Текст начинается словами: «Великий путь не труден для тех, у кого нет предпочтений...»; известен как классический образец «созерцания-без-мыслей».

Это «выбирающее между», как выражаются мастера дзэн, проявляется в том, что тот, кто хочет обладать одним, должен отбросить второе. Таким образом, появляется точка зрения, а она всегда односторонняя. Хотя человек и выбрал добро, но его противоположность, зло, все еще имеет над ним власть. Стремясь к добру (идеям, ценностям), он становится таким же несвободным, как другие, находящиеся под властью порока. Он тоже скован. Человек, отказавшийся от радостей жизни, потому что находится под властью идей, в принципе ушел не слишком далеко. Он, конечно, продвинулся дальше, чем тот, кто пребывает в плену своих страстей, – ведь он понимает, что существует две стороны, противостоящие друг другу, и единства между ними быть не может. Но он еще не готов перейти на новую ступень. Он еще не поднялся над противоположностями, не живет пафосом преодоления. А раз так, то он сталкивается с отторжением. Священник, воспринимая это отторжение как намеренность, становится еще более взыскательным, чувствуя свою избранность и ощущая себя живым укором злу. Он нетерпелив, не свободен от стремления быть признанным и даже почитаемым. Так что и в нем тоже (хотя он в этом не признается) действует инстинкт власти, и его «ведение души» в широком смысле есть проявление этого инстинкта, хотя и в виде священного усердия и нравственного превосходства. Конечно, он призван к ведению в высшем смысле, но к нему он еще не готов, ибо оно основано на разнице уровней: оно тоже власть, хотя и совершенно другого рода. Но и священное усердие здесь тоже неправомочно: даже если поддавшиеся соблазну порочат Будду и высшую Истину, священник все равно не адвокат этой Истины, и он остережется разглагольствовать о Будде или дзэн.

А как обстоит дело со злодеями? Разум вводит их в заблуждение, они чувствуют себя центром, на который ориентировано все. Эти своенравие и упрямство – причина того, что природа Будды в них совершенно затемнена. Здесь уже недостаточно просветленного взгляда. Их своенравие кажется изначальным. У священника нет другого выбора, кроме как поверить Будде и мастерам, утверждающим, чтт природа Будды есть даже в преступнике. Он должен верить до тех пор, пока сам не увидит и не узнает этого и таким образом станет независимым от Будды и мастеров. Чтобы добраться до этого знания, равного высочайшему сатори, снова требуются упражнения. Точно так же, как раньше для достижения сатори нужны были тренировки дыхания и сосредоточения, так теперь требуются упражнения, которые проникают все существо упражняющегося, приводя его к состраданию не только в духовном плане, но и на душевном и физическом уровнях. Через подобные упражнения он должен отказаться от всех противопоставлений, которые его пока еще удерживают (даже если поначалу будут периодические рецидивы), и это предпосылка для окончательного преобразования, которое теперь уже не проделанная им работа, а врученный ему дар. Благодаря своему неудачному опыту священник к нему подготовлен. Он должен полностью лишиться своей самости, так, чтобы понятие «я сам» больше не встречалось ни в качестве слова, ни в качестве настроения, а превратилось в величину неизвестную. «Я сам», до этого тайный или осознаваемый центр всех повседневных событий и профессионального опыта, должен исчезнуть.

Это ни в коем случае не означает, что «я» должно смениться на более шаткое «мы». Потому что даже групповые события затрагивают отдельного человека в качестве «я», хотя он реагирует на них не индивидуально и лично, а в стиле и темпе целой группы. Скорее, «я» следует заменить на «оно».

Но для начала достаточно существования без «я» и «сам», то есть нужно стать безличным, что вовсе не означает «лишенным характера».

Дальнейшие упражнения должны привести к полной равностности. То есть он должен научиться равностно взирать на все происходящее, в основном на то, что происходит с ним самим, так, как будто самые глубины его оно не затрагивает. Например, счастливым событиям в собственной жизни надо радоваться так, как будто это происходит с кем-нибудь другим. А от горя, обрушившегося на другого, страдать так, как будто это твое личное горе. Или так: честно радоваться за другого, даже если для тебя это связано со страданием (например, если предпочтение отдали другому человеку), страдать страданием других, даже если то, что доставляет несчастье другому, приносит радость тебе.

Само собой разумеется, что ученик Будды не имеет права на ненависть – ив конце концов больше уже не может ненавидеть. Точно так же он не имеет права любить в обычном смысле этого слова – и наконец не может любить*. Но он не становится бесчувственным и безучастным. Он позволяет всему и всем, кто с ним встречается, принимать его щедрую любовь и не рассчитывает на любовь ответную, он любит беспристрастно, полностью лишенный своей самости, любит только ради самой любви. И не потому, что это доставляет ему личное удовольствие и удовлетворяет его собственные потребности, а потому, что он должен жить исходя из получаемой в дар любви. Итак, это любовь (если ее вообще можно назвать любовью), которая не может перейти в ненависть и стоит по ту сторону любви и ненависти. Она не яркое пламя, которое быстро гаснет, а тихо тлеющий огонек, подпитывающий сам себя. Любовь, которая не знает привнесенных из внешнего мира разочарований и поощрений; любовь, к которой примешаны доброта, сочувствие, благодарность; которая не уговаривает, не навязывается, не предъявляет претензий, не преследует, не вызывает беспокойства; любовь, которую дают не для того, чтобы получить что-то взамен, – эта любовь обладает столь удивительной властью именно потому, что не стремится к власти. Она нежная, мягкая и неотразимая. Даже так называемые «мертвые вещи» открываются ей, ей доверяют даже звери, обычно робкие и боязливые.

* Подразумевается известная в западном мире любовь-привязанность, т. е. любовь, смешанная с эгоистическими желаниями и отношениями. Любовь в буддийском определении – это «искреннее желание, чтобы другой был счастлив».

Здесь становится понятно, что удивительная любовь японцев к природе связана именно с дзэн.' Это самая чистая и звучная форма обращенной к вещам любви, которая не знает ненависти. Можно привести массу примеров такой любви к природе. Вспомним хотя бы отношение японцев к цветку. Это чистейший случай любви безответной: я люблю цветок не потому, что он цветет для меня, а потому, что он цветет, не имея никакого отношения ко мне, и я радуюсь тому, что он есть, а не тому, что он мой*.

*В буддизме «любовь» может относиться только к живым существам, растения же к ним не причисляются.

Если человек прошел эту школу – настолько ценную, что практически каждая японка изучает икебану (искусство составления букетов) и даже мужчины почитают это занятие, которое раньше было прерогативой самураев (попытка возвыситься над противоположностями), – то у него уже есть предварительное условие для плодотворной встречи с «ты»: для способности целиком охватывать «ты», независимо оттого, симпатично ли это «ты» мне по-человечески или нет, и делать это одним взглядом, интуитивно (так опытный врач изучает пациента). Появляется основание, в котором человек просматривается в своей таковости, со всем тем, что в нем искривлено и перевернуто, но только теперь его не порицают и не презирают, а спокойно принимают таким, каким он в этот момент является. И чем сильнее развивается силовое поле священника, тем меньше удается «ты» его обмануть, казаться таким, каким его хотели бы видеть. В силовом поле священника «ты» невольно расслабляется и раскрывается – это уже предполагавшаяся середина, которой «ты» покоряется, вверяет себя, чтобы быть ею ведомым.

Но священник при этом контакте с «ты» не обретает самости, а усиливает находящееся в нем «оно». Он чувствует, что его несут силы и эти силы что-то иное, а не он сам.

Его помощь другим состоит в простом присутствии, в недеянии, в чрезвычайно духовном и уникально-творческом поведении, в нем сплавлены в единое целое физическое, душевное и духовное.

Он будет воздействовать на других своим собственным примером и помогать как добрый сосед, а не только благочестивыми речами. Он подождет, пока другой не попадет в затруднительное положение и не придет за советом. Тогда он, наверное, посоветует ему выполнять свои обязанности добросовестно, преданно и самоотверженно. Он не будет говорить о дзэн и не будет использовать любую возможность вывести человека на правильный путь до тех пор, пока не будет подготовлена почва. Только тогда он просветит его по поводу главного заблуждения – стремления рассматривать себя как центр, который все определяет, настаивать на своем и таким образом нарушать основной закон: не вещи следует приспосабливать к себе, а самому приспосабливаться к ним. Он будет постепенно готовить человека к упражнениям, через которые прошел сам, осторожно выведет на правильный путь, который поможет ему освободиться от своенравных страстей.

Высшие ступени

Сохранив «святость сердца», дзэн-буддист выходит на новый уровень. Усвоенное ранее закреплено, следовательно, произошло внутреннее преобразование. С этого момента становятся доступными новые медитативные упражнения, теперь они даются гораздо легче. Можно даже кое-что изменить: так, погружение теперь возможно без заданной темы, то есть без коана*Потому что дзэн-буддист достигает того уровня, где дух бодрствует, даже когда направлен не на решение специально поставленной задачи, он обращен на вопрос, на главный вопрос, который больше уже не может быть облечен в слова. Теперь речь идет не о просветлении через созерцание, а о просветлении через достижение единства.

Итак, дух погруженного в медитацию бодр. Вернее, не только дух, но и все в нем – и тело, и чувства, все, что принимает участие в создании силового поля. Погруженный ждет и прислушивается, подобно человеку, жизнь которого зависит от того, что он воспринимает. Но прислушивается он не осознанно (тогда бы его отвлекали конкретные вещи) – он прислушивается, не зная, что он прислушивается. Он пуст, в нем ничего нет. Отсутствует даже осознание пустотности. Достичь такого состояния может только тот, кто долго занимался медитацией. Со стороны кажется, что погруженный мертв. Внутренне же это состояние наивысшей свободы, концентрации, энергии, но уже не для того, чтобы разгрузиться через образы, а чтобы, не имея образов, быть втянутым в силовое поле отсутствия образов.

Тогда полностью погрузившийся может почувствовать себя пребывающим в глубокой темноте, которая сияет так, что он видит свет. Что этот свет означает, откуда идет, я не знаю. Но это временное явление, которое снова исчезает и не имеет особого значения, потому что не имеет продолжения. После этого человек разбит, он чувствует страшную усталость.

Но потом происходит, неизвестно как (может быть, это сон?), следующее: он попадает в водоворот, который тянет его в бездонные глубины, но внезапно выталкивает и приводит в себя. Это толчковое пробуждение, оно происходит не постепенно (при этом может даже выступить пот).

Но после этого пробуждения человек не разбит. Он не чувствует необходимости протереть глаза как после сна. Наоборот, у него прилив сил, как будто он заново родился.

Человек вернулся обратно – в себя и в мир. Повторив подобное несколько раз, человек прозревает, и это прозрение, сатори, проявляется как знание: то, что я искал, находится во мне, во всех этих вещах. Истина – это сей мир, «вот эта вещь» и «вон та вещь» – и в то же время ничто (т. е. пустота. – М. К.). Это я – и это ничто [пустота] . Или вот эта вещь – она есть, и ее нет. Это нечто и в то же время ничто, ничто и одновременно не ничто. Это сущее и одновременно ничто [пустота], ничто и сущее. Все правильно и все неправильно, стоит только об этом подумать и сказать.

Итак, я есть и нет, это моя сущность и моя без-сущностность. Добро – это зло, зло – добро, и вместе с тем это опять же не так. Святое несвято, несвятое свято – и вместе с тем это опять же не так. Или «святое и несвятое»: это совершенная Истина – не-Истина*.

* Здесь Херригель для преодоления ограничений дискурсивного (здесь: рефлективного) мышления по-своему использует традиционный для буддийской философии прием разложения на четыре логически предположимых варианта высказывания: 1) есть (или А); 2) не есть (не-А); 3) и «есть», и «не есть» (А и не-А одновременно); 4) ни «есть», ни «не есть» (ни А, ни не-А одновременно).

Рефлексия путается в противоречиях. На более ранней ступени казалось, что противоположности и то, что над противоположностями, это две разные области. Теперь известно: существующее над противоположностями «есть» так же мало, как и противоположное. То, куда человека ведут, это не пантеизм и не энтеизм, не бог, который является частью мира или существует вне мира. То есть надо оставить рефлексию, но зато существовать.

И теперь все просто, как детские игрушки, все как будто само собой разумеется, наступает полная свобода. Эта свобода не означает недоступности для радости и страдания, любви и ненависти; это способность очень глубоко чувствовать и то и другое и все-таки быть независимым, не запутаться в них, не раствориться. И в этом отличие от существования в нулевой точке у стоиков: человек над этим, в этом – и в то же время нет. Если человек достиг такого состояния, его не очищает страдание, не разрушает ненависть, не возвышает радость и не делает щедрым любовь. Он подарен самому себе – и все-таки нет. Основа его поведения – доброта (единственное, чего становится больше, сколько бы ни тратил), доверие, поддержка. Все, что происходит, происходит правильно. Дойдя до этой ступени, человек живет претенциозно – и без претензий; живет как все остальные, но при этом во всем необычен, потому что другой во всем. Он инстинктивно действует правильно, он скромен без тщеславия. Он без комплексов, может жить одним днем, полностью исполняя себя каждый день, не поднимая завесу грядущего. Его любят собаки и дети. Разве это не напоминает раннее христианство?

Таким образом, он личность благодаря своей обезличенности. Он не знает страха смерти – ведь он так часто занимался уничтожением «я»! Он умеет пребывать в смерти – в смысле sublatus, elevatus, conservatus (уничтожен, возвышен, сохранен) – как силовое поле. Для него уже больше не существует вопроса о личном бессмертии.

Но путь еще не пройден, нужно продолжать упражнения, он движется вперед и, возможно, благодаря этому приобретет новый опыт. Если этот человек один из тех, кому дано больше, чем другим, если он продолжает упражняться с неиссякаемым усердием, то он постигает новый способ познания, который оказывается качественно отличным от предыдущих: это новое бытие в ничто [в пустоте] и не-бытие в бытии. Речь идет о новом виде непроизводных событий. Все происходит без его участия. Его содействие заключается только в его готовности воспринимать.

Этот загадочный тип событий можно описать только через их стиль и ритм. Но не это составляет их суть. Все образы и сравнения принадлежат другим сферам. Мистик мог бы многое сказать именно потому, что должен о столь многом умалчивать.

На этой ступени техника погружения настолько совершенна, что при соответствующих условиях для полного погружения достаточно нескольких минут. При этом наблюдатели отмечают, что У медитирующего не акцентированы ни вдох, ни выдох: они выверены и приведены в равновесие. Это и есть духовное дыхание.

Выход из ничто [из пустоты] (этого истинного экстаза) теперь не такой стремительный, пребывание в глубинах ничто затягивается. Теперь ничто представляется уже не как сияющая тьма, не как ощутимое молчание; теперь это не сравнимо ни с чем. Оно настолько далеко от всего, что можно высказать словами, что определяется разве что ничем не прерываемым молчанием.

Теперь человек возвращается к самому себе постепенно. Он чувствует приподнятость (такого не было ни на одной из предыдущих ступеней), начинает привыкать к дневному свету и к скверному многообразию бытия. Если поначалу на второй ступени человек чувствовал себя насильно вырванным из беспокойного сна, безуспешно пытаясь вспомнить забытое, то теперь он как будто открывает глаза после глубокого, освежающего сна и считает совершенно естественным свое привычное окружение (по-другому и быть не могло).

Это и есть самое главное (но говорит только о виде, стиле и ритме опыта, а не о его основе): человек возвращается без толчка, без потрясения; он, образно говоря, плавно соскальзывает в бытие, как будто ему не нужно делать прыжок отсюда – туда и оттуда – сюда.

Этот неожиданный опыт внушает беспокойство. Причину человек ищет в самом себе, в недостаточной концентрации (ведь теперь погружение происходит так быстро!). Поэтому он продолжает добросовестно заниматься: он знает – ломать над этим голову бесполезно. Ему уже пришлось привыкнуть ко многому – почему бы и не к этому тоже? Но и тщательная концентрация (в течение нескольких часов он делает все возможное, чтобы не отвлекаться) не приводит к другому результату. Ничего не меняется, это новое, необъяснимое состояние не исчезает.

Учителя спросить нельзя. Ведь он уже не является наставником. В лучшем случае он с улыбкой заметит: состояние – это не-состояние Значит, полагаться следует только на самого себя. Каждый шаг приходится совершать без помощи и совета. Мог бы помочь величайший мастер, но и он принпипиально откажется, потому что знает – у ученика решающий, поворотный момент. Сможет он пойти дальше – ему откроется самое высокое. Если нет, он останется просто «техником». То есть вопрос в том, удастся ли гению подняться над методикой.

Человек был бы бесконечно одинок, если бы не отрешенность, которая подхватывает его и удерживает.

Итак, ему нужно продолжать путь – без желаний и без намерений.

Но от этой обеспокоенности его отвлекает (следует сразу сказать, что это происходит не случайно) опыт, который он получает; в повседневной жизни, то есть независимо от уровня своей продвинутое™, – столь необычайный, что внушает беспокойство, возможно, даже большее, чем опыт мистический. Этот опыт приходит не вдруг, как гром среди ясного неба, а проявляется постепенно и становится настолько важным, что больше уже не может быть понят неправильно.

Человек усваивает этот опыт; он все больше и больше боится вмешиваться в существование других (до сих пор он считал это само собой разумеющимся). Теперь это кажется ему не только грубым и нетактичным, но и неправильным. В нем растет некое инстинктивное отвращение. А воспитан он так, что обращает внимание на любые, мельчайшие трения и ничего против них не предпринимает (даже под предлогом своего долга). Он прислушивается к предупреждающему daimonion* и к ощущению внутренней скованности.

* Божественная сущность (греч.), так Сократ называл «внутренний голос», который предупреждал его, когда он собирался совершить что-либо, идущее вразрез с добродетелью.

Откуда это? Может быть, он устал от предшествующих усилий? По крайней мере, одно можно сказать точно: чем опытнее человек, тем меньше он страдает от подлости и нечестности, точно так же, как больше уже не может восторженно радоваться доброте и возвышенности людей. Он относится к ним как к непогоде и катастрофам. Но почему это удерживает его от помощи?

Этот новый поворот нельзя приписывать появившемуся на основе жизненного опыта скепсису: любое желание помочь имеет преходящую ценность, оно лишь слегка стирает неровности.

В спокойные времена может казаться, что это уже кое-что. А вот в момент кризиса становится ясно, что человек не изменился. Более того, могут разверзнуться такие пропасти, о которых он и не предполагал. То есть вся работа оказывается напрасной.

К тому же появляется робкий вопрос: зачем заниматься совершенствованием чувств? Разве для этого нет специальных инстанций (отчий дом, школа, работа и так далее) ? Почему нужно вмешиваться, изображая судью над общественными институтами?

То есть для священника может быть только одна задача – вызвать радикальное преобразование, не вмешиваться время от времени в тех или иных обстоятельствах, а следовать одним курсом.

Но вот в этом-то и есть камень преткновения: делать это надо совсем не в той форме, что ранее, – не ловить в свои сети уговорами, навязчивыми указаниями, запугиваниями. Уже нет стремления заниматься ловлей душ, как будто это самая высокая заслуга и количество спасенных душ имеет какое-то значение.

Итак, помощь состоит в том, чтобы не поворачиваться к другим, а ждать, пока они сами не начнут искать у него помощи, пока в них не вспыхнет (затмевая своим сиянием своеволие) искра стремления к свободной и духовной жизни. Он не отдает им свое, а возвращает то, что принадлежит им. Тогда это они пользуются его духовными силами, чтобы стать свободными; не он, а они проникают в свое бытие, они режут свою собственную плоть. Убеждать должно не его слово, не его дело, а просто его бытие. Чем меньше желаний и намерений, тем громче будет зов, тем решительнее в них (даже если они об этом не знают) загорится тайное стремление. А если контакт окажется более тесным, они уже не смогут вернуться на прежний путь. Как будто некая сила, наша общая владычица, хватает их, предает их ему, тянет к нему. Только это объединит и создаст истинную, глубинную связь. И тогда уже не будет ни обмана, ни разочарований. Тогда преобразование окажется долгосрочным и не подвластным настроениям.

Таким образом, все четче проступает мысль, что преобразование не зависит от собственной воли – помогающего и того, кому помогают, – это предопределение, судьба. Одному это суждено, хочет он того или нет; другому недоступно, даже если он приложит всю свою энергию. Последние могут стать первыми, малые – великими, если так определено.