Текст книги "Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге"
Автор книги: Отто Рюле
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Отто Рюле
Жертвы Сталинграда
Исцеление в Елабуге
Часть первая
На берегах Волги
В железных тисках
20 ноября 1942 года на дивизионном медпункте, расположенном в Городище, среди солдат и офицеров санитарной роты распространился слух о том, что части Красной Армии с правого берега Дона перешли в наступление, обратив в паническое бегство румынские войска. Никто не мог сказать, откуда пошел этот слух и соответствует ли он действительности. Ни один человек на медпункте не знал, что противник начал невиданное до сих пор по своим размерам наступление еще 19 ноября.
С самого утра несколько часов подряд со стороны советского плацдарма у Серафимовича и Клетской грохотали пушки, ухали минометы и визжали катюши, обрушивая на головы иноземных захватчиков тысячи тонн раскаленного смертоносного металла. Особенно трудно приходилось 6-й немецкой армии на левом фланге и примыкающей к ней 3-й румынской армии, полосы обороны которых были в одинаковой мере растянуты. Кроме того, своих союзников немцы не обеспечили ни нужным количеством тяжелой артиллерии, ни современными средствами борьбы с танками. Огневая мощь румынских дивизий была в три раза слабее немецких, что облегчило советским ударным армиям прорыв фронта румынских войск и стремительную переброску своих бронетанковых сил сначала в южном, а затем и в юго-восточном направлениях.
В первый день наступления к вечеру передовые части Красной Армии вклинились в румынскую оборону на глубину до шестидесяти километров. Румынские части, понеся большие потери в живой силе, обратились в паническое бегство. По мере продвижения советских войск отступающие румыны все больше теснили немецкие части на запад, и в первую очередь тыловые части 6-й армии, находившиеся на правом берегу Дона. Бросая все на своем пути, бегущие без оглядки войска увеличивали и без того огромную армию отступающих, создавая в целом картину, напоминающую отступление Наполеона.
Нужно сказать, что в частях, находившихся в междуречье Волги и Дона, среди солдат всегда ходили разные слухи. Иногда это было не что иное, как чистейшая фантазия. Война, казалось, парализовала нормальное человеческое мышление. Поэтому я лично не придал особого значения и тем слухам, которые распространились утром 20 ноября.
Усевшись в коляску мотоцикла, я намеревался из Городища поехать в район южнее Сталинграда, где, как мне сказали, должны были находиться зернохранилища и паровые мельницы. Я тешил себя надеждой пополнить продовольственные запасы нашей санроты, так как кто знает, что нам принесет эта зима.
Наш путь лежал через Разгуляевку, Татарский вал, затем через Царицу к Старому городу. Пуржило. Повалил такой густой снег, что ни шинель, ни френч не спасали: я промок до костей. Нижнее белье прилипало к телу, ноги в кожаных ботинках тоже промокли. Ориентироваться на местности стало очень трудно.
Я начал беспокоиться: вот уже два часа, как мы в пути, а цели нашей поездки все еще не видно, хотя расстояние всего километров тридцать. Уж не проехали ли мы? Впереди показались какие-то солдаты. Они быстро приближались к нам. По высоким барашковым шапкам мы узнали румынских солдат и решили расспросить их. По-видимому, это было довольно крупное соединение. Тут же я увидел солдат и в коричневой форме. Мне показался странным тот беспорядок, в котором они передвигались. Передние ехали верхом на лошадях, за ними двигались артиллерийские передки на конной тяге, но только без орудий. В этом хаотичном потоке многие солдаты были без оружия. Попадались порой автомашины и мотоциклы. Солдат было очень много.
Все спешили в одном направлении. На лицах солдат застыло выражение ужаса, словно за ними по пятам гнался сам сатана.
Наш мотоцикл застрял в этом потоке.
– Скорее выбирайся из этой толпы, а то нас раздавят! – крикнул я своему водителю. – Что хоть случилось?
– Русские прорвались к нам в тыл! – ответил мне кто-то из отступающих.
– Только этого нам и не хватало, черт возьми, – выругался я. – Попытайся взять влево. Мы должны немедленно вернуться в Городище.
Мой водитель старался делать все, чтобы мотоцикл не раздавили. Неожиданно на багажник нашего мотоцикла вскочил какой-то румынский офицер. Он не обращал ни малейшего внимания на мои протесты и кричал на своем родном языке, видимо, что-то страшное, так как румыны тотчас же расступились, освободив нам дорогу. Очень скоро мы доехали до Воропанова, и румынский офицер соскочил с мотоцикла.
В Городище был настоящий бедлам. Я сразу же направился в штабной блиндаж. Когда я вошел, начальник медицинской службы дивизии подполковник д-р Маас говорил:
– Вчера русские прорвали оборону на нашем левом фланге, а сегодня утром из калмыцких степей вышли южнее города. Они дважды нанесли главный удар румынскому армейскому корпусу, который не устоял и начал отходить. Уцелевшие в панике бегут.
– Это, господин подполковник, могу подтвердить и я, – сказал я и доложил об увиденном мной в пути.
– Где вы попали в это месиво?
– Где-то южнее Елшанки. Началась пурга, и мы сбились с дороги. Потом встретили удирающих румын, – ответил я.
– Господа, – закончил свое выступление д-р Маас, – в штабе дивизии наше положение расценивают как очень серьезное. Более чем вероятно, что противник пытается окружить нас. Вся армия приведена в состояние боевой готовности.
* * *
Жуткие часы неизвестности и ожидания для нас кончились. На дивизионном медпункте все с головой ушли в работу, а ее было хоть отбавляй. Наращивая силу своего удара, противник начал теснить и немецкие войска, располагавшиеся на отсечных позициях на севере междуречья Волги и Дона и в промышленных районах Сталинграда.
Я выехал на передовую, чтобы оказать помощь раненым. Да и в работе быстрее бежало время.
На санитарном автомобиле мы привезли на медпункт трех раненых: лейтенанта, унтер-офицера и одного солдата. У лейтенанта было ранение в живот, унтер-офицера ранило в предплечье, а солдату осколком раздробило правое бедро. Чтобы остановить кровотечение, солдату наложили тугой жгут. Возможно, солдата и удалось бы спасти, если бы его сразу же положили на операционный стол.
Однако самую первую помощь нужно было оказать лейтенанту с простреленным животом, так как каждую минуту в рану могла попасть инфекция. Принято считать, что раненые в полость живота, если они не были оперированы в течение шести часов после ранения, приговорены к смерти, особенно в полевых условиях. В маленькой записочке полкового врача говорилось, что лейтенант был ранен в четыре часа тридцать минут, а сейчас часы показывали девятый час. Нужно было спешить!
В то время как хирурги мыли руки и натягивали приготовленные для них резиновые перчатки, два санитара раздели раненого лейтенанта и уложили его на операционный стол. Живот слегка опух. На нем было всего несколько царапин, видимо, от крошечных осколков.
– Подготовьте наркоз, – сказал мне д-р Гутер. – А вы, фельдфебель Рунге, подготовьте инструмент.
Живот раненого смазали йодом, обложили тампонами из ваты, оставив открытым только место вскрытия. И началась напряженная работа врачей и санитаров.
– Двадцать два, двадцать три… – все медленнее и медленнее считал лейтенант.
Хлороформ делал свое дело. Капля за каплей эфир падал на маску. Дыхание раненого становилось равномерным.
– Скальпель! – скомандовал хирург, когда раненый крепко уснул.
– Тампон! – потребовал ассистент, д-р Бальзер.
Ланцет погрузился в брюшину. Рассечены кожный покров, жировая прослойка, мускулы. Д-р Бальзер беспрерывно осушает кровь.
– Острый крючок, – потребовал второй ассистент.
Полость живота вскрыта. С помощью двух крючков второй ассистент растянул брюшину. Хирург в это время осторожно что-то делал, чтобы ликвидировать заворот кишок.
Раненый заворочался.
– Больше эфиру! – приказал д-р Гутер. – Пульс?
– Несколько ослаблен, но прощупывается хорошо, – ответил санитар.
Хирург внимательно осматривал кишечник раненого. Тонкая кишка оказалась пробита крошечными осколками в десяти – двенадцати местах. Д-р Гутер нахмурил лоб. Хирурги переглянулись.
– Зажим!
– Скальпель!
– Тампон!
От напряжения и тепла, излучаемого операционной лампой, хирурги вспотели. Но вот каждое пробитое место простерилизовано и зашито.
Прошло сто десять минут с того момента, как первые капли эфира упали на наркозную маску. Старший лейтенант медицинской службы д-р Гутер, обрезав последнюю нитку, положил иглу на стол.
– Повязку и осторожно унести в палату, – распорядился он, вытирая рукавом правой руки пот со лба.
Впервые я познакомился с полевой хирургией несколько месяцев назад, однако до сих пор каждая новая операция производила на меня сильное впечатление. Прежде всего меня удивляло искусство хирурга. Я видел, что его фигура определяла весь ход операции. Он лишь несколькими словами обменивался с раненым перед операцией, интересуясь местом ранения и временем, когда оно произошло. Но говорил он как-то тепло, по-дружески, сразу же завоевывая доверие оперируемого. Вести пространные разговоры хирургу некогда. Несколько слов с раненым – и хирург должен уловить все признаки, которые позволят ему установить диагноз. Учитывается все – выражение лица раненого, характер ранения, болевые ощущения, пульс и так далее.
Когда наркоз начинал действовать, хирург коротко информировал ассистентов о своих выводах. Затем следовала сама операция, исход которой подчас целиком и полностью зависел от медицинской подготовки и практического опыта хирурга. Конечно, каждое движение ассистентов тоже должно быть строго рассчитано. И ассистенты, и санитары должны владеть искусством умело наложить повязку на рану или же безболезненно уложить раненого на носилки. Но вся группа ассистирующих при операции выполняет одну общую задачу под руководством хирурга. Выражение сочувствия при операции скорее мешает, чем помогает. Оно изнуряет тех, кому вручена человеческая жизнь. Так что успех операции в решающей степени зависит от умелых действий как хирурга, так и всей группы.
Как только операция заканчивалась, хирурги и санитары выпивали по чашке крепкого кофе. Чтобы сэкономить время, хирурги даже не снимали стерильных перчаток. Санитары поили врачей из своих рук.
Между тем военфельдшер д-р Ридель занимался двумя другими ранеными. Касательное ранение унтер-офицера не вызывало особых опасений: легкое ранение в мякоть, на лечение его достаточно двух-трех недель. Унтер-офицера после перевязки смело можно направлять в армейский полевой госпиталь.
А вот солдат с раненым бедром вызывал серьезные опасения. Он потерял слишком много крови. Стоило только снять с бедра повязку, как рана начала сильно кровоточить. Это было очень опасно. В такой ситуации рекомендуется переливание крови, однако в медсанроте не осталось консервированной крови. Удалось разыскать лишь несколько коробок с ампулами глюкозы – из французских трофеев.
В довершение ко всему выяснилось, что у раненого не оказалось ни солдатской книжки, ни личного знака, которые помогли бы узнать о группе крови его владельца. Донора, разумеется, удалось бы найти на месте. Определение же группы крови заново требовало много времени. Оценив обстановку, военфельдшер решил сделать внутривенное вливание глюкозы. Однако состояние раненого продолжало ухудшаться.
Стало ясно, что правую ногу раненому придется ампутировать. Однако хирурги все еще были заняты с раненным в живот. Лейтенанта оперировали уже два часа. Когда же наконец очередь дошла до раненного в бедро и его внесли в операционную, пульс еле-еле прощупывался.
Осторожно дали наркоз. На три ладони выше колена правой ноги сделали энергичный круговой надрез. Затем пила со скрежетом стала вгрызаться в кость. Еще немного – и санитар уже уносит ампутированную ногу в ведро. Кровеносные сосуды тщательно перевязываются, и на культю накладывают повязку.
Но пульс раненого становится все слабее и слабее. Наконец сердце не выдерживает и останавливается.
Мертвого поднимают с операционного стола и несут на носилках в соседнее помещение.
Одному ему там долго лежать не пришлось. Лейтенант с ранением в живот дожил только до вечера. И вот два новых трупа ложатся в братскую могилу.
* * *
День и ночь прошли в большом нервном напряжении, однако ничего существенного за это время не произошло. На следующее утро начальник дивизионного медпункта ознакомил врачей и весь персонал с приказом командира 51-го армейского корпуса. Наша дивизия должна была приготовиться к перемещению на новые позиции. Нашей санроте предстоял трехсоткилометровый марш на машинах. Нужно было вывезти наибольшее число раненых. Машины, для которых не хватит горючего, будут сгруппированы у Глубокой балки и по условному сигналу подорваны. С нетранспортабельными ранеными на месте останутся один врач и несколько санитаров. Все личные вещи, кроме тех, что надеты на себя, приказано было оставить в Городище. Все инструкции, акты и даже деньги, находящиеся в кассе, предписывалось сжечь по специальному сигналу. Все оружие и боеприпасы, само собой разумеется, необходимо забрать с собой.
Всем было ясно, что командование приняло решение во что бы то ни стало прорваться на запад.
Повсюду начались судорожные приготовления. У меня было очень много дел: в хозяйстве нашего казначея имелось большое количество разных документов, и нужно было срочно решить, что уничтожить, а что забрать с собой. Целесообразно было захватить с собой и сухой паек на трое суток. Готовить горячую пищу в пути следования не придется. Я занимался тем, что менял солдатам их старое обмундирование, нижнее белье и одеяла на все новое, которое находилось на складе как резерв. К назначенному сроку нужно было сжечь целую гору старого обмундирования.
Тут неожиданно возникла еще одна проблема: что же делать с медикаментами, перевязочным материалом и медицинским инструментарием?
Начальник аптеки Фриц Ланг неделю назад уехал в Морозовск, чтобы получить там все необходимое. Он вернулся из своей поездки, как раз когда военфельдшер д-р Ридель занимался подбором медикаментов.
Измученный и небритый, начальник полевой аптеки производил неприятное впечатление.
– Сначала дайте мне коньяку, сразу тройную порцию, – попросил он. Залпом осушив стакан, аптекарь задумчиво проговорил: – Мы сидим в ловушке. Позавчера после полудня советские войска разгромили 3-ю румынскую армию в Морозовске и перешли через реку Чир. Я никак не мог этому поверить. Но вчера утром мы на своем грузовичке повернули назад. На обратном пути нам то и дело приходилось пробиваться сквозь толпы отступающих румынских частей. Мы вынуждены были ехать медленно. Однако самое страшное нам пришлось пережить сегодня утром на мосту у Калача. Один поток отступающих хлынул с севера, другой – с востока. Все обезумели, спасая свою шкуру. И все утверждали, что русские гонятся за ними буквально по пятам. С огромным трудом нам удалось переехать через мост. Я думаю, сейчас русские клещи уже сомкнулись.
Начальник аптеки был прав: в первую половину 22 ноября русские войска действительно находились уже восточнее города Калач. Таким образом, 6-я немецкая армия оказалась окруженной. Это событие давало солдатам и офицерам богатую пищу для бесконечных разговоров на эту тему.
«Окружение? Окружить целую армию?! Как такое могло случиться?» – задавал я вопрос самому себе.
– Этого я никак не могу понять, – сказал я вслух.
– Да, все это выглядит очень скверно, – заметил командир нашей санроты, старший лейтенант медицинской службы д-р Гутер. Ткнув пальцем в карту, которая лежала на столе, он добавил: – Если мы застрянем там, где находимся, нашим будет очень и очень трудно снабжать нас всем необходимым. А если мы и попытаемся пробиться на запад, то поставим в трудное положение наши войска на Кавказе.
– Мы вообще не должны были допускать этого, – сказал начальник аптеки Ланг. – По опыту прошлого года нам пора бы понять, что зима играет на руку войскам Красной Армии. Однако вместо этого мы позволили заманить себя в эту мышеловку, и теперь русским остается только захлопнуть ее.
– Господа, зачем так волноваться? Положитесь целиком на нашего фюрера. Он не бросит свою армию на произвол судьбы и сделает все возможное, чтобы отстоять интересы вермахта и народа, – с этими словами вступил в разговор старший лейтенант д-р Бальзер, награжденный в свое время золотым значком нацистской партии.
– Я тоже не могу себе представить, чтобы такая боеспособная армия, как наша 6-я, могла быть уничтожена, – поддакнул Бальзеру д-р Ридель. – Мы, конечно, не имели полного представления о сложившейся ситуации. Однако, как бы там ни было, мы достаточно сильны для того, чтобы пробиться на запад. До сих пор мы тоже продвигались с боями, но ведь продвигались!
В этих словах, однако, уже не было логики, так как 6-я армия по состоянию на 22 ноября 1942 года была уже не та, что 22 мая этого же года. За прошедшие полгода она значительно растеряла свою мощь. И сейчас мы не знали наших собственных возможностей, не имели точных данных о силах противника и не представляли общего положения на фронтах.
Исход войны должен решиться на берегах Волги! С этой мыслью мы неделями шагали по бескрайним волжским просторам, оставляя на своем пути инженерные сооружения и кладбища. Горько было отступать, но мы тешили себя мыслью о превосходстве. Прошлой зимой вермахт тоже потерпел поражение под Москвой, но настало лето, и мы снова продвинулись вперед. И вот небо над нашими головами снова закрыли черные тучи. Создавшаяся обстановка причиняла нам много забот, но мы надеялись, что это не надолго, на несколько дней, самое большее – на две-три недели. Потом все утрясется. В конце концов, у нас отборная победоносная армия. Мы и представить себе не могли, что советские войска могут нас уничтожить.
Первый шок, в который нас ввергли известия от 20 ноября, прошел. И теперь сложившуюся ситуацию мы не считали слишком трагичной, так как смотрели на все глазами победителей.
Решающее событие произошло 25 ноября. Приказа на прорыв не последовало. Все приготовления оказались напрасными.
Хорошо еще, что мы не уничтожили в спешке многие необходимые вещи. В других частях 51-го армейского корпуса такие случаи были. Говорили, например, что командующий корпусом уничтожил все свои личные вещи. Некоторые офицеры сожгли свои меховые шинели, которые при отступлении занимали бы слишком много места. Некоторые казначеи сожгли деньги, имеющиеся у них в кассе.
Наша санитарная рота осталась на том же месте, где была, – в Городище, то есть в нескольких километрах от промышленных районов Сталинграда. Два месяца назад мы развернули здесь дивизионный медпункт. Тогда на нашу дивизию смотрели как на основную силу, которой суждено захватить район Тракторного завода. Нам было приказано тогда свернуть свои палатки, разбитые на берегу Дона, у хутора Вертячий, и переместиться на пятьдесят километров в восточном направлении. Я получил приказ возглавить группу квартирьеров.
Когда я в начале октября с двумя десятками бойцов прибыл в Городище, там не осталось никого, кто бы мог познакомить нас с городом. На высоком холме стояла церковь с массивными стенами. Вокруг церкви прилепилось несколько невысоких пустых домов, отделенных друг от друга садами и огородами, где свободно можно было отрыть убежища. Несколько дальше мы обнаружили просторный блиндаж. Здесь, по-видимому, располагался штаб одной из советских воинских частей. Кроме того, все местечко было изрезано множеством глубоких оврагов, которые здесь называют балками. Их можно было легко приспособить под убежища для живой силы и техники.
Мы стали устраиваться. В небольшом доме присмотрели место для двух операционных и помещение для оказания помощи легкораненым. Соседнюю комнату отвели под приемный покой. Стационар для раненых разместили в соседних домиках и в самой церкви. В бывшем штабном блиндаже поселились четыре врача, старший казначей и начальник аптеки; в соседних одноэтажных домиках – медицинский персонал…
Кончался последний день ноября, холодный и какой-то на редкость серый. Уже в три часа стало темно и сыро, как ночью. При тусклом свете фонаря я вместе со своими помощниками составлял очередной месячный отчет. Все было, как всегда, если не учитывать сокращение в выдаче хлеба, мяса, колбасы и жира, начиная с 25 ноября. Как и раньше, были заполнены все необходимые для отчета формы, снабженные соответствующими примечаниями. До сих пор уменьшение пайка было незначительным. У нас остались еще кое-какие запасы, которые позволяли нам маневрировать. К тому же мы надеялись, что такому ненормальному положению скоро придет конец.
Наше положение было довольно забавным: почти целую неделю наша армия находилась в кольце окружения, а мы этого в Городище как-то совсем не ощущали. На участке фронта в непосредственной близости от нас царило затишье. Боев в районе промышленных объектов слышно не было. Так что до этого мы находились в гораздо худшем положении, потому что нас захлестывал бесконечный поток раненых.
Когда я вышел на улицу, шел густой и мокрый снег, беззвучно падая хлопьями на лицо с темного неба, которого, собственно, и видно-то не было. Снег тотчас же запорашивал следы солдат и машин, одевая кусты, деревья, дома и машины в белый наряд.
До штабного блиндажа было всего две сотни шагов. Когда я вошел в блиндаж, мои товарищи сидели за столом. Среди них я сразу же заметил высокого мужчину. На него падал свет карбидной лампы. Это был не знакомый мне офицер. Голова его была перевязана. Однако мне показалось, что где-то я уже видел его лицо. Но где? Мой взгляд невольно скользнул по нашивкам офицера. Полковник! И тут я вдруг вспомнил: я видел его в Вертячем, полковник приходил на наш дивизионный медпункт навестить знакомого раненого офицера.
Поздоровавшись, я повесил фуражку и шинель на гвоздь и сел рядом с начальником аптеки. Полковник говорил о том, что всех нас интересовало.
– Генерал Паулюс по радио подробно доложил фюреру о положении 6-й армии, – рассказывал полковник. – Особое внимание Паулюс обратил на недостаток боеприпасов и продовольствия, а также на то, что если не удастся прорвать кольцо окружения, то армия будет быстро разгромлена и уничтожена. Командующий потребовал свободы действий.
– Неужели наше положение настолько опасно? – спросил д-р Гутер.
– Довольно опасно, – подтвердил полковник. – Русские сжали нас плотным кольцом. На западе линия нашей обороны проходит в двадцати километрах восточнее Дона. Наши части находятся в пустой холодной степи. Такое же положение на юге и севере.
– А вообще каковы размеры этого котла? – поинтересовался д-р Ридель.
– Котел имеет форму груши, поперечник которой с запада на восток равен почти шестидесяти километрам, а с севера на юг – примерно половине этого. В общей сложности котел занимает площадь в тысячу пятьсот квадратных километров, а общая протяженность нашей обороны равна ста пятидесяти километрам.
– Тогда почему же мы не разорвем кольцо? Ведь силы-то у нас есть? – спросил я.
– Это самый главный вопрос, – согласился полковник. – Командование армии предлагало это, но предложение было отклонено. Видимо, мы во что бы то ни стало, должны удерживать Сталинград. Адольф Гитлер выступал по радио и обещал, что он сделает все, чтобы обеспечить нас всем необходимым, а кольцо окружения будет прорвано извне.
На этом месте разговор застопорился. Ничего подобного мы не предполагали. Еще час назад меня удивляла тишина, царящая в Городище, хотя мы и находились в железных клещах. Теперь же мне стало ясно, что все свои основные силы противник направил в восточном и южном направлениях.
Разговор возобновился. Мы переговорили обо всем: о мерах, которые необходимо принять для сохранения мужества в частях, о положении наших войск вне кольца окружения, о том, как будет прорвана блокада. Потом начальник аптеки рассказал мне, каким образом полковник попал в наш блиндаж. Оказалось, что по пути из штаба корпуса в свой полк, который находился на отсечной позиции, полковника ранило осколком в голову неподалеку от нашего медпункта. Ранение не опасное. Утром он сможет ехать дальше, а ночь проведет в нашем убежище.
Я залез на нары, но сон не шел: мысли были заняты тем, что только что услышал. Значит, мы находимся в ловушке и не имеем права даже пытаться выбраться из нее! Странно! А вдруг не удастся подбросить боеприпасы и продовольствие, что тогда? А если прорвать блокаду извне тоже не удастся, тогда что? Советские войска, разумеется, не будут сидеть сложа руки и смотреть, как к окруженной группировке приближаются деблокирующие войска.
Неожиданно мне на лицо с потолка свалился комок земли, и я почувствовал сотрясение от взрыва, который раздался где-то недалеко.
– Дерьмо тут всякое сыплется! – выругался начальник аптеки, лежащий рядом со мной.
Через пять минут повторилось то же самое. Потом еще и еще…
Оказывается, Красная Армия не забыла о нас. После нескольких дней передышки русские снова начали обстреливать шоссе на Сталинград, которое проходило неподалеку от нашего блиндажа. Возможно, русская артиллерия вела огонь с одного из островов. В ту ночь артиллерийская канонада показалась мне особенно назойливой.
После разговора с полковником командир нашей санроты принял кое-какие меры. Для машин были отрыты убежища, усилены перекрытия блиндажей. И все же люди гибли, несмотря ни на что. Иногда довольно оригинально, как, например, один унтер-офицер и пятеро солдат Они строили убежище, строили усердно, с толком, даже притащили откуда-то для перекрытия железнодорожные рельсы, бревна и доски. И надо же было так случиться, что именно это убежище и разбомбило. И не какой-нибудь тяжелой авиационной бомбой, а маленькой осколочной, которую руками сбросил с тихоходного биплана У-2 советский летчик. Каждый день между девятью и десятью вечера над медпунктом раздавалось равномерное стрекотание «швейной машинки», как называли этот самолет немецкие солдаты. До сих пор от этих самолетов не было никаких бед, поэтому их никто как-то не принимал всерьез. Это же случилось в декабре. Миниатюрная бомбочка угодила в убежище. И упала-то она не на крышу, а рядом. Но от взрыва обшитая бревнами стенка обвалилась и заживо погребла спящих «строителей». Солдаты из эвакуационной колонны с таким упорством раскапывали завалившийся блиндаж, будто речь шла об их собственной жизни. Однако спасти удалось лишь одного из шести. Остальные задохнулись. Потрясенные, мы слушали рассказ оставшегося в живых. Оказывается, он слышал стук лопат, слышал все, что говорили солдаты, но страх настолько парализовал его, что он не мог даже слова сказать.
Советская артиллерия обстреливала нас теперь не только ночью, но и днем. Ежедневно я по несколько раз проделывал путь от казначейства до канцелярии роты – всего каких-нибудь двадцать метров. Однажды, незадолго до Рождества, я вместе со смотрителем технического имущества шел из канцелярии. Над нашими головами просвистел снаряд. Мы мигом бросились на землю. Взрыв раздался где-то совсем рядом. Фельдфебеля осколками ранило в голову и грудь. Пока я нес его до операционной, он умер. Мне повезло, так как я отделался царапиной на затылке.
К потерям в живой силе прибавились разрушения боевой техники и машин. На третьей неделе со дня нашего окружения некоторые автомашины, хотя и находились в укрытиях, оказались полностью выведенными из строя. И если недостаток горючего значительно сократил наши автоперевозки, то ущерб от артиллерийских налетов просто-таки полностью обескураживал нас. Во время таких налетов мы не рисковали выходить из убежища. Особенно осторожны мы стали после того, как одна из бомб поздним вечером попала в нашу операционную. Хорошо еще, что в это время там никого не было. Зато мы потеряли очень ценное медицинское оборудование.
В первые недели декабря наши солдаты впервые узнали, что такое голод: все запасы были съедены до последнего грамма. Приходилось питаться тем, что удавалось перехватить на продовольственном складе. А этого явно не хватало. С 25 ноября солдатам ежедневно выдавали около двухсот граммов хлеба, значительно уменьшился рацион мяса, колбасы, жира. Зато трижды в день солдаты получали жиденький супец, в котором плавали редкие горошины и крошечные кусочки мяса. В середине декабря на дивизионном медпункте каждые сутки варили тысячу пятьсот литров такого супа. Помимо двух стационарных полевых кухонь, мы развернули десять временных. Кухни требовали большого количества воды и еще больше топлива. И то и другое для нас было неразрешимой проблемой.
Небольшой лесок рос только возле города. Кругом же не было леса. Деревья и кусты в открытой степи попадались очень редко. И в Городище на дрова использовали развалины жилых домов, которые уже нельзя было использовать под убежища. Специальная команда, посланная на грузовике в город, привезла всего-навсего полдюжины разбитых бревен, но и те тайком сгрузили в подразделении, так как каждый начальник старался достать себе побольше топлива.
В Городище небольшими группами бродили солдаты из румынского корпуса, который больше всех пострадал от русского наступления 19 и 20 ноября. По четыре-пять человек, а то и в одиночку румынские солдаты, оборванные и голодные, слонялись по городу в поисках какой-нибудь пищи. Исхудалые и заросшие щетиной, они пугали своим видом. Они отбились от своих частей и не хотели туда возвращаться. Некоторых из них мы пытались за порцию супа заставить носить нам воду или же собирать топливо, но они были настолько измучены, что падали где-нибудь в снег и замерзали.
Зима в тот год была суровой. Резкий восточный ветер насквозь продувал наши одежды, тысячами тонких игл впивался в тело и сковывал каждое движение. Ветер поднимал снежный буран, бросая в лицо колючие снежинки. Нос быстро белел, и его приходилось постоянно оттирать.
Серые, промозглые дни все чаще и чаще сменялись морозами. Огромное яркое солнце показывалось на горизонте, и снежная блестящая равнина сверкала всеми цветами радуги.
Чем выше поднималось солнце, тем ярче оно становилось, и небо окрашивалось в голубые тона. Снег так сверкал и переливался на солнце, что глазам было больно.
Нам никогда прежде не приходилось наблюдать такую великолепную зимнюю картину. И какой только красоты нет на свете! Однако с голодным желудком было не до красот. На всем участке фронта солдаты страдали от голода. Для нас начался новый период жизни в кольце окружения – период голода и страданий.
В один из декабрьских дней после полудня я выехал на дивизионный продовольственный склад, который размещался недалеко от населенного пункта Гумрак.