Текст книги "Мысли и воспоминания. Том III"

Автор книги: Отто фон Бисмарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Фридрихсруэ, 25 декабря 1890 г.

Пресветлейший император

Всемилостивейший король и государь.

Позволяю себе повергнуть к стопам вашего величества свою почтительную благодарность за присланный мне по высочайшему повелению рождественский подарок, с совершенной точностью воспроизводящий в моей памяти места, с которыми связаны для меня главным образом воспоминания о моем почившем государе, свыше полувека оказывавшем мне свое благоволение и сохранившем его до конца своих дней.

К моей всеподданнейшей благодарности за это напоминание о прошлом присоединяю свои почтительные поздравления с наступающим новым годом.

С глубочайшим почтением до гроба всеподданнейший слуга вашего величества

 фон Бисмарк».

Глава девятая
ГРАФ КАПРИВИ

Фельдмаршал фон Мантейфель сообщил мне, что генерал фон Каприви по собственной инициативе настойчиво указывал ему на опасность, возникающую для нас вследствие моей – руководящего министра – «вражды к армии», и просил маршала оказать влияние на короля. Из этого сообщения я мог заключить, сколь продолжительно и глубоко сказывалось недовольство военных кругов, возникшее из ведомственного соперничества во время войны 1866 г. и находившее отклик во все возраставшем недоброжелательстве ко мне товарищей по сословию и бывших товарищей по партии. Этот неожиданный также и для фельдмаршала взрыв скрытой вражды ко мне и одновременные связи Каприви с лицами, которые, группируясь вокруг графа Роона и в доме тайного советника Леббина (министерство внутренних дел), приятеля Каприви, действовали против меня, не препятствовали мне при случае высказывать свое мнение о высоких военных дарованиях Каприви, составленное на основании авторитетных отзывов. Да и после состоявшегося в 1883 г. вопреки моему совету назначения Каприви командующим флотом я рекомендовал императору Вильгельму I, при сомнительных в то время перспективах сохранения мира, не лишать сухопутные войска генерала, пользовавшегося, как он, доверием в армии, не прерывать его контакта с нею в такой степени, чтобы в случае войны ему пришлось бы восстанавливать этот контакт заново. В частности я рекомендовал привлечь Каприви к руководству генеральным штабом, как только графу Мольтке понадобится помощник. Граф Мольтке, однако, не был склонен пользоваться помощью Каприви и заявил, что предпочитает уйти в отставку, а это император хотел во всяком случае предотвратить. Кроме того, у его величества была, несомненно, обоснованная потребность с помощью человека, имеющего такой военный опыт, как Каприви, устранить некоторые недочеты, которые как будто укоренились во флоте при генерале фон Штоше. Моим желанием было видеть руководство флотом в руках моряка. То же самое повторилось, когда император Фридрих, недовольный связями графа и графини Вальдерзее со Штекером, заявил мне, что желает сменить Вальдерзее в генеральном штабе; я и в этом случае назвал Каприви, как подходящего преемника, наряду с графом Гезелером. Каприви был ближе императору, но когда последний стал зондировать почву у фельдмаршала [Мольтке], то натолкнулся на такой же решительный отказ, как и его отец. Для императора Вильгельма II Каприви в военной области был слишком независимым в своих суждениях, а в области политики он по своей подготовке уступал его величеству.

Добровольно я покинул лишь пост министра торговли, так как не хотел контрассигнировать напрасные ухаживания за социал-демократией, а также законы о принуждении рабочих и о воскресном отдыхе в том направлении, к которому за моей спиной склонили императора правящие господа, господин Беттихер и другие закулисные интриганы [112]112
  В результате разногласий с Вильгельмом II по вопросу о методах подавления майской стачки горнорабочих в 1889 г. и о рабочем законодательстве Бисмарк ушел в отставку с должности министра торговли, в сферу деятельности которого входил рабочий вопрос. Министром торговли был назначен обер-президент Рейнской провинции фон Берлепш.


[Закрыть]. Тогда я еще намеревался остаться канцлером и министром-президентом, так как считал это долгом чести ввиду трудностей, которых я опасался в ближайшем будущем. В особенности в области имперской внешней политики я считал, что не могу взять на себя ответственность за свой уход, а должен выждать инициативы его величества. Тому же чувству долга я подчинился и тогда, когда поведение императора побудило меня поставить прямой вопрос, «не являюсь ли я помехой его величеству». В последовавшем на это ответе, что я все же должен провести новые военные законопроекты, внесенные Верди, я усмотрел утвердительный ответ на мой вопрос и намекнул на возможность прежде всего заменить меня в должности министра-президента, оставив канцлером; тогда я думал, что между мною и его величеством еще имеется согласие по вопросу об оставлении меня на посту канцлера, поскольку намерения короля, в которых я не считал возможным принимать ответственного участия, касались прежде всего ведомства прусского министра– президента и министерства торговли. От последнего я отказался немедленно после того, как его величество высказался за позицию обер-президента фон Берлепша. В качестве своего преемника я рекомендовал господина фон Берлепша. При таком положении я полагал, что во главе дел будет необходим не такой человек, как Беттихер, а генерал с чувством чести, свойственным прусскому офицерскому корпусу. Меня тревожило, что при влиянии, которое, по собственному заявлению императора на заседании совета от 24 января, на него приобрели вне правительства такие люди, как Гинцпетер, Дуглас, художник Гейден и Берлепш, а на службе Беттихер, выбор императора мог определяться верой в возможность борьбы с революционными опасностями путем завоевания популярности. Меня беспокоила склонность императора любезностями привлекать врагов, вместо того чтобы внушать мужество и доверие своим друзьям. К тому же производившаяся в мое отсутствие критика моей политики со стороны баденцев усилила у меня опасение относительно готовых к уступкам гражданских советчиков, преемников, лишенных чувства политической чести, которые способны нанести ущерб монархии, лишь бы удержаться на своих местах. Эта тревога основывалась на наблюдениях над моими коллегами в государственном министерстве.

Я слышал, что император рассеял сомнения Каприви о том, может ли он стать моим преемником, словами: «Не беспокойтесь. Не боги горшки обжигают, а ответственность за дела я возьму на себя». Будем надеяться, что ближайшее поколение пожнет плоды этой королевской самоуверенности.

Каприви, при нашей единственной и короткой беседе после его назначения следующим образом рассказал на пороге комнаты, занятой им во флигеле моего дома, о том, как он преодолел свои сомнения насчет принятия им поста канцлера: «Если, командуя в бою моим десятым корпусом, я получаю приказ, исполнение которого внушает мне опасения, что оно приведет к потере сражения, к гибели корпуса и моей собственной гибели, и если представление моих, деловым образом обоснованных, сомнений осталось безуспешным, то ведь мне ничего другого не остается, как исполнить приказ и погибнуть. Что же дальше? Человек за бортом». В этих взглядах заключается наиболее яркое выражение убеждений офицерского корпуса, которые в конечном счете составляли основу военной силы Пруссии в нынешнем и прошлом столетиях и, надо надеяться, составят ее и в будущем. Однако перенесение этих убеждений, достойных восхищения в своей собственной сфере деятельности, на законодательство и политику, как внутреннюю, так и внешнюю, имеет все же свои опасные стороны: современную политику Германской империи – со свободной прессой, с парламентским строем, находящуюся в водовороте европейских затруднений, – нельзя вести в стиле королевского приказа, выполняемого генералами, даже в том случае, если таланты данного германского императора и прусского короля превосходили бы таланты Фридриха II.

На месте господина Каприви я не принял бы поста имперского канцлера; видный прусский генерал, больше других пользующийся доверием нашего офицерского корпуса, является слишком высокопоставленным человеком для должности секретаря кабинета или адъютанта на чуждом ему поприще, и политика сама по себе – еще не поле битвы, а лишь правильное разрешение вопроса, необходима ли война, когда именно она необходима и как с честью избежать ее. Теорию Каприви

О поле сражения я могу признать правильной лишь для тех случаев, когда на карту поставлено существование монархии и отечества, для тех случаев, когда историческим развитием выдвинуто понятие диктатуры. Таким я считал, например, положение, сложившееся в 1862 г.

Насколько точно, я бы сказал, по унтер-офицерски Каприви следовал «указке», проявилось в том, что он не обратился ко мне ни с одним вопросом, ни за одной справкой о состоянии государственных дел, которые он принимал, а также о прежних целях и намерениях имперского правительства и о средствах их осуществления. Из этого я заключаю, что ему было точно приказано воздерживаться от каких бы то ни было вопросов ко мне, дабы не ослаблять впечатления, что император правил сам, не нуждаясь в канцлере. Я никогда не слышал, чтобы при передаче арендуемого участка не требовалось известной договоренности между оставляющим участок и получающим его арендатором; однако в правительстве Германской империи при всех его сложных отношениях не возникло аналогичной потребности. Фраза в письме о моей отставке, что император будет пользоваться моими советами, на практике никогда не была осуществлена, и, как при отставке, так и позже, я ни официально, ни доверительно не увидел подписи своего преемника за исключением подписи на решении о моей пенсии, наносившем мне ущерб* [113]113
  Между прочим, меня обязали возвратить часть полученного мною 1 января трехмесячного оклада: за 11 дней с момента моей отставки (с 20 по 31 марта).


[Закрыть] [114]114
  Требование возвратить полученную авансом часть оклада за время, когда Бисмарк уже находился в отставке, было подписано не Каприви, а бароном Мальцаном, статс-секретарем государственного казначейства, на основании закона о государственных чиновниках от 1873 г. Это уже было сделано однажды при отставке Роона 9 ноября 1873 г., а теперь должно было быть применено и к Герберту Бисмарку; см. Dr. Freiherr Helmuth von Malzahn-Gultz «Konservative Monatsschrifte». Февраль 1922 г., стр. 278–294. (Прим. нем. изд.)


[Закрыть]. У меня был 40-летний опыт нашей политики, а мой преемник, переменив должность, не стал лучше осведомлен о политическом положении, чем во время своего командования десятым корпусом.

Основания, которые побудили его величество уволить меня и приказать мне, несмотря на мой возраст, немедленно переменить квартиру и деятельность, никогда не были мне сообщены официально или из уст императора, даже при встрече через 4 года; я мог только делать предположения, быть может, неточные. Возможно, что до государя доходили всякого рода лживые наветы; он не сообщил мне ни об одном и не потребовал от меня объяснений. Я вынес впечатление, что император не хотел моего прибытия в Берлин до и после нового года (1890 г.), так как знал, что, согласно своим убеждениям, я выскажусь в рейхстаге о социал-демократии не в духе тех взглядов, которые он за это время усвоил и которые мне стали известными лишь на заседании Коронного совета 24 января. По указаниям, полученным мною непосредственно и через сына, император оставил за собой определение момента моего возвращения [в Берлин]. Этот момент был определен в форме приглашения меня на заседание Совета 24 января с приказанием явиться на полчаса раньше для доклада. Я полагал, что при этом узнаю, что должно обсуждаться в Совете. Этого не случилось, и я последовал за его величеством через «Коридор монахинь» на заседание Совета в таком же неведении о предстоящем обсуждении, как и мои коллеги, за исключением Беттихера.

И после моей отставки тщательно избегали вступать со мной в какие бы то ни было сношения – по-видимому, с целью не вызывать подозрения, что ощущается потребность использовать мой опыт и мое знание дела и людей. Меня подвергали строгому бойкоту и держали в карантине как рассадник бациллы тех эпидемий, от которых нам пришлось политически страдать, когда я был канцлером.

На Каприви, когда он принял пост, как и до этого, сказывались наряду с военными взглядами также и психологические последствия мук Тантала, пережитых им в юности, которая для гвардейского офицера, не имеющего состояния, не была свободна от лишений и горечи. Это вызывало у него впечатление, что завершение жизни на высшем посту является вознаграждением за несправедливость судьбы. Чувство недовольства, которое он мог испытывать больше 20 лет тому назад против людей моего положения, сохранилось у него до настоящего времени. Я мог заключить об этом из его отношения ко мне с момента первого предложения, сделанного ему императором, которое как в Берлине, так и в Вене не было основано на тех чисто деловых соображениях, какими я неизменно руководствовался по отношению к нему, несмотря на его известное мне недружелюбие. Последнее мне не удалось преодолеть и в то время, когда мы были коллегами по имперской службе, в период его управления флотом, хотя я проявлял к нему с этой целью максимальную любезность. По отношению к людям со своим «аром земли и колосом» [115]115
  Бисмарк имеет в виду известную речь Каприви в рейхстаге 7 февраля 1893 г. при обсуждении вопроса о пошлинах на зерно. Аграрии выступали против заключенных Каприви торговых договоров с Италией и Австро-Венгрией, согласно которым Германия снижала импортные пошлины на зерно, добившись взамен этого снижения пошлин на изделия германской промышленности. В ответ на упреки аграриев Каприви заявил: «Если бы мы пожелали управлять государством в духе аграриев, мы очень скоро приблизились бы к катастрофе». О себе Капри– ви сказал в этой речи, что он не является аграрием, так как у него нет «ни ара земли, ни колоса».


[Закрыть]всегда давали себя знать впечатления его юности, когда он в течение многих лет переживал муки Тантала, будучи офицером без состояния* [116]116
  Не могу отрицать, что моему доверию к характеру моего преемника был нанесен удар, после того как я узнал, что он приказал вырубить вековые деревья, которые росли перед его, а ранее моей, квартирой. Эти деревья составляли украшение имперского участка земли в резиденции, и их потерю надо считать невозместимой, поскольку для их восстановления понадобились бы сотни лет. Император Вильгельм I, который в рейхсканцлерском саду провел счастливые годы своей юности, лишился бы в могиле покоя, если бы узнал, что бывший офицер его гвардии приказал вырубить его любимые старые деревья, равных которым не было ни в Берлине, ни в его окрестностях, чтобы заполучить un poco piu di luce [немного больше света]. В этом уничтожении деревьев сказывается не немецкая, а славянская черта. Славяне и кельты – племена, несомненно, более родственные друг другу, чем германцам, – не принадлежат к любителям древесных насаждений, как это известно каждому, кто бывал в Польше и Франции: их села и города, лишенные деревьев, расположены среди полей, как нюрнбергские игрушки на столе. Я скорее простил бы господину фон Каприви некоторые политические разногласия, чем кощунственное уничтожение вековых деревьев, в отношении которых он злоупотребил своим правом пользования государственным участком, ухудшив его.


[Закрыть].

Я давно испытывал ощущение, что значительная часть моих коллег в Пруссии и моих подчиненных по имперской службе смотрели на меня как на бремя, тяжесть, давление которой мешает их собственному продвижению вперед. Думаю, что такое же ощущение испытывал бы каждый министр-президент и рейхсканцлер, который в течение столь долгого времени стремился бы бессменно выполнять свой долг, пытаясь, насколько это возможно в человеческих силах, сохранять единство и равновесие различных конкурирующих между собой ведомств и по отношению к справедливым ожиданиям управляемых и к интересам отдельных групп этих последних.

Указанная тем самым задача может быть без нарушения нашей конституции выполнена монархом в качестве германского императора и короля прусского не хуже, чем имперским канцлером и министром-президентом, если монарх обладает необходимой для этого подготовкой и работоспособностью и дискутирует со своими министрами по существу, а не как монарх. Но даже и в последнем случае он всегда ощущал бы потребность и, уже в силу своей прусской присяги на верность конституции, был бы вынужден до принятия своих решений выслушивать и принимать во внимание советы тех министров, на которых по конституции возложена ответственность. Если же этого не происходит и простой приказ прусского короля встречает молчаливое повиновение цепляющихся за свои места министров, которое переносится на прусское голосование в Союзном совете, если, другими словами, прусский король займет в своем государственном министерстве положение французских королей в lit de justice (hoc volo, sic jubeo) [117]117
  «Lit de justice»– так именовалось заседание парламента в присутствии короля, на котором король мог приказать вынести любые решения. В парламенте средневековой Франции так называлось кресло, на котором восседал король в тех случаях, когда оповещал парламент о своей воле.
  «Hoc voloy sic jubeo»– «Этого хочу, так приказываю». Цитата из сатир римского поэта Ювенала.


[Закрыть], и если затем король найдет министров, которые согласны на предоставляемую им тем самым роль секретарей кабинета, – то в таком случае королевская власть остается беззащитной перед критикой парламента и прессы, а к такому состоянию наши современные учреждения не приспособлены. Министры вправе ссылаться перед парламентом на то обстоятельство, что за ними стоит король, т. е. правомочная треть законодательной власти в Пруссии, но не вправе, как это делалось после моей отставки, освобождать себя от ответственности за собственные убеждения аргументом, что так повелел король. На авторитет личного мнения короля министр может, конечно, ссылаться для рекомендации того, что он предлагает, но ни в коем случае не для прикрытия своей собственной ответственности за предложенное. Злоупотребление в последнем направлении ведет к тому, что ответственность, которая должна падать на министров, исчезает и переносится на отсутствующего в парламенте монарха.

Министр вправе был бы заявить в прусской палате депутатов, что то или иное предложение не будет принято в палате господ и что поэтому в интересах соглашения лучше его изменить. С таким же конституционным правом он может сказать, что какое-либо другое предложение не будет принято королем – высшим равноправным фактором законодательства (статья 62 конституции) [118]118
  Согласно конституции Пруссии, король имел такое же право принимать или отклонять законы, как и ландтаг. Без санкции короля ни один закон, принятый ландтагом, не мог вступить в силу.


[Закрыть].

Глава десятая
ИМПЕРАТОР ВИЛЬГЕЛЬМ II

Среди природных свойств своего характера император унаследовал разносторонность своих предков. От нашего первого короля он унаследовал любовь к пышности, склонность в торжественных случаях к придворному церемониалу, подчеркиваемому пышностью костюмов, и живейшую восприимчивость к ловкой похвале. Самовластие времен Фридриха I [119]119
  Первым королем Пруссии был курфюрст Бранденбургский Фридрих III, принявший в январе 1701 г. титул короля Пруссии, под именем Фридриха I.


[Закрыть]в своем практическом проявлении с течением времени существенно видоизменилось; но если бы в настоящее время оно укладывалось в рамки законных возможностей, то я думаю, что завершением моей политической карьеры была бы участь графа Эбергарда Данкельмана [120]120
  Данкельман был министром бранденбургского курфюрста Фридриха III и пользовался неограниченным влиянием. В 1697 г. он был обвинен в финансовых злоупотреблениях и заключен в крепость, а все его имущество конфисковано. Обвинительный акт содержал 290 пунктов. Суд оправдал Данкельмана, но, несмотря на это, последний оставался в заточении до смерти Фридриха и был освобожден только в 1713 г. его преемником. Большую часть конфискованного имущества Данкельман так и не получил обратно. Упоминая об участи Эбергарда Данкель– мана, Бисмарк намекает на то, что сам он опасался испытать нечто подобное. В апреле 1890 г. Вильгельм II, беседуя с австрийским послом о Бисмарке, сказал: «Могу вас заверить, что у меня было бы достаточно оснований для предания его суду. Да будет богу угодно, чтобы он вел себя смирно и не затевал полемики против меня в газетах, иначе ему будет плохо».


[Закрыть]. При небольшом сроке жизни, на который я в моем возрасте вообще могу еще рассчитывать, я не уклонился бы от драматического завершения своей политической карьеры и перенес бы и эту иронию судьбы, бодро уповая на волю божью. Чувства юмора я никогда не терял, даже в самые серьезные моменты своей жизни.

Такое же наследственное сходство проявляется у императора и с Фридрихом-Вильгельмом I, прежде всего в пристрастии к «длинным парням». Если снять мерку с флигель-адъютантов императора, то почти все эти офицеры окажутся необычайного роста – около 6 футов и выше. Случилось однажды, что в резиденцию в Мраморном дворце явился неизвестный рослый офицер, потребовал доступа к его величеству, а на расспросы заявил, что он назначен флигель-адъютантом. Этому сообщению поверили только после того, как запросили его величество. Новый флигель-адъютант превосходил ростом своих товарищей, которых он при своем появлении во дворце не без труда убедил в основательности своей претензии.

Еще резче выражена унаследованная от Фридриха-Вильгельма I и Фридриха II склонность к самовластному управлению государством* [121]121
  Припоминаю, что в 1859 г. перед отъездом в Петербург на мою критику, которой я подверг всех министров регента за неспособность, я получил немилостивый ответ: «А я, по вашему, что же – ночной колпак?» На это я возразил, что в наше время даже прусский ландрат не сможет хорошо управлять своим округом без толкового секретаря, а монархия давно уже переросла рамки кабинетского управления. Еще Фридрих Великий остерегался выбирать неспособных министров в качестве орудия своей воли.


[Закрыть]и вера в законность принципа hoc volo, sic jubeo [этого хочу, так приказываю]* [122]122
  Juvenalis Satirae, sat. VI, versus 220–224.
  Pone crucem, servo; meruit quo crimine servus
  Supplicium? quis testis adest quis detulit? Audi,
  Nulla unquam de morte nominis conctatio longa est.
  О demens, ita servas homo est? nil fecerit, esto.
  Hoc volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas!
  «Крестную казнь рабу!»
  «Разве он заслужил наказание? В чем преступление? Свидетели кто? Кто доносит? Послушай: если на смерть посылать человека, нельзя торопиться».
  «Что ты, глупец? Разве раб человек? Пусть он не преступник. – Так я хочу, так велю, вместо довода будь моя воля!»
  ( Ювенал, Сатиры, Academia, M. 1937).


[Закрыть]. Но те осуществляли самовластие в соответствии с духом времени, не обращая внимания на то, встречали они одобрение своему способу управления или нет. Едва ли можно установить, пользовался ли Фридрих– Вильгельм I у современников таким же признанием, как у потомства, за то, что в своих насильственных действиях, в противоположность своему отцу, не считался с чьим-либо мнением. Теперь для истории ясно, что suprema lex [высшим законом] для него было salus publica [благо государства], а не признание его особы.

Фридрих Великий не оставил потомства, но его роль в нашем прошлом должна действовать на каждого из его преемников, как призыв быть подобным ему. Он обладал двумя стимулирующими друг друга способностями: талантом полководца и здравым бюргерским пониманием интересов своих подданных. Без первой способности он не был бы в состоянии постоянно проявлять вторую, а без второй – его военные успехи не обеспечили бы ему того признания потомства, которым он пользуется ныне; хотя о европейских народах в общем можно сказать, что самыми популярными и любимыми королями считались те, которые завоевали для своей страны самые окровавленные лавры, – иногда вновь утрачивая приобретенное. Карл XII упрямо вел своих шведов к закату их могущества, и все же его портрет, как символ шведской славы, чаще встречается в домах шведских крестьян, чем портрет Густава-Адольфа. Миролюбивые гражданские благодеяния, оказываемые народу, как правило, не так воодушевляют христианские нации Европы, как готовность победоносно жертвовать кровью и достоянием подданных на поле битвы. Людовик XIV и Наполеон, чьи войны разоряли нацию и завершились малыми успехами, остались гордостью французов, а гражданские заслуги других монархов и правительств отступают по сравнению с ними на задний план. Мысленно восстанавливая историю европейских народов, я не нахожу ни одного примера, когда честная и самоотверженная забота о мирном преуспеянии народов оказывала бы на эти народы большее впечатление, чем военная слава, выигранные сражения и завоевания наиболее упорно сопротивлявшихся земель.

В противоположность своему отцу, Фридрих II, под влиянием изменившихся времен и общения с выдающимися иностранными умами, ощущал потребность в одобрении; это рано стало обнаруживаться в мелочах. В своей переписке с графом Зеккендорфом он пытается импонировать этому старому грешнику своими излишествами в половой области и возникавшими отсюда болезнями, а свое вторжение в Силезию сразу по вступлении на престол сам называет результатом жажды славы [123]123
  Через несколько месяцев после вступления на престол Фридрих II, в декабре 1740 г., захватил у Австрии Силезию и этим начал так называемые Силезские войны.


[Закрыть]. С поля сражения он послал стихи с припиской: «Pas trop mal pour la veille (Tune grande bataille». [«Недурно для кануна великой битвы»]. Однако потребность в одобрении – love of approbation – является у монарха могучей и иногда полезной движущей силой: если ее нет, то монарх легче, чем кто-либо другой, предается приятной бездеятельности; не составляет счастья для своей страны «un petit roy d'Yvetot, se levant tard, se couchat tot, dormant fort bien sans gloire» [124]124
  Бисмарк цитирует стихотворение Беранже «Король Ивето». Полностью первая строфа гласит:
  «Жил да был один король, – Где, когда – нам неизвестно (Догадаться сам изволь). Спал без славы он чудесно, И носил король-чудак Не корону, а колпак.
  Право так! Ха, ха, ха! Ну не смешно ль? Вот так славный был король!»


[Закрыть].

Разве мир имел бы «величие» Фридриха или героическое дерзновение Вильгельма I, если бы оба они не ощущали потребности в одобрении? Тщеславие само по себе – это ипотека, которую надо вычесть из способностей обремененного ею человека, чтобы установить чистый доход, который остается в качестве полезного продукта его дарований. У Фридриха II гений и мужество были так велики, что не могли быть обесценены его самомнением, и общей оценке не вредит излишество его самонадеянности, как при Колине и Кунерсдорфе [125]125
  Имеются в виду два эпизода Семилетней войны. В битве при Колине 18 июня 1757 г. прусская армия под командованием Фридриха II была разбита австрийцами. В битве при Кунерсдорфе 12 августа 1759 г. Фридрих II был разбит союзными войсками русских и австрийцев.


[Закрыть]в насилии над судом по делу Арнольда и в истязаниях Тренка [126]126
  Адъютант Фридриха II барон Тренк был за связь с сестрой Фридриха в 1744 г. заключен в тюрьму, откуда бежал в Австрию, В 1754 г. Тренк был арестован в Данциге и оставался в тюрьме до 1763 г.


[Закрыть]. У Вильгельма I было сильно развито сознание того, что он прусский офицер и прусский король. Однако благородные качества его души, верность и прямота характера были достаточно сильны, чтобы вынести эту нагрузку, тем более что его стремление к популярности не сопровождалось преувеличенным мнением о себе; напротив, его благородная скромность была так же велика у него, как и чувство долга и мужества. С резкостями в характере и в поведении наших прежних королей примиряла их сердечная и честная благожелательность к своим подданным и слугам и их верность тем и другим.

Привычка Фридриха Великого вторгаться в ведомства своих министров и учреждений, а также в частную жизнь своих подданных временами представляется его величеству образцом. Склонность к замечаниям на полях директивного или критического характера в стиле Фридриха Великого так сильно проявлялась за время моей службы, что отсюда возникли неудобства, так как резкость содержания и выражений заставляла хранить соответствующие документы в строго секретном порядке. Представления, которые я по этому поводу делал его величеству, не встречали милостивого приема, но все же привели к тому, что пометки делались уже не на полях необходимых документов, а на отдельных приклеенных к ним листках. Менее сложная структура и меньшие размеры Пруссии позволяли Фридриху Великому легче охватить общее – внешнее и внутреннее – положение государства. Поэтому монарху с его деловым опытом, с его склонностью к основательной работе и с его ясным взглядом практика коротких резолюций на полях представляла меньше затруднений, чем в современных условиях. Терпение, с которым он до окончательного решения знакомился с правовой и фактической стороной дела, выслушивал заключения компетентных и сведущих деловых людей, придавало его пометкам на полях деловой авторитет.

В двух направлениях император Вильгельм II не остался чужд наследию Фридриха-Вильгельма II. Одним из них является сильное сексуальное развитие, а другим – известная восприимчивость к мистическим влияниям. Едва ли можно будет привести классическое свидетельство того, каким образом император удостоверяется в воле божьей, на служение которой он ставит свою деятельность. Намеки в фантастической статье «King and Minister: A Midnight Conversation»* [127]127
  «Contemporary Review». April 1890, p. 457.


[Закрыть]на некую «Книгу обетов» и на миниатюрные портреты трех великих предков не вносят ясности [128]128
  В упомянутой Бисмарком «фантастической статье»автор описывает взаимоотношения Вильгельма II и Бисмарка (короля и министра), не называя их по имени. Король изображен хвастливым, трусливым и самоуверенным молодым человеком, который, быть может, никогда не станет зрелым и опытным. Министр изображен опытным и верным канцлером, трезво оценивающим ситуацию. Автор статьи воспроизводит решающее объяснение, которое могло бы произойти между королем и его министром. Министр заявляет, что король ошибся в расчете, полагая, что может унижать своего министра и в то же время пользоваться его услугами. Затем министр предупреждает, что заигрывание с социалистами обрадует внешних врагов страны, вселит неуверенность в ее друзей и может развязать внутренние силы революции. На это король отвечает, что его министр – великая историческая фигура, но уже принадлежит истории. Он – славное прошлое, но только прошлое. Король же представляет настоящее, он молод и сам возглавит молодую империю. Чтобы набраться решимости для предстоящего тяжелого разговора с министром, король перед разговором вынимает из заветной шкатулки роскошную сафьяновую тетрадь, в которую он, еще будучи принцем, записывал свои мысли и обеты править самостоятельно. В тетрадь вклеены миниатюрные портреты предков короля. Вглядываясь в их смелые и хитрые лица, король убеждается, что также будет полубогом, быть может, величайшим из всех.


[Закрыть].

С Фридрихом-Вильгельмом III я не нахожу в личности Вильгельма II никакого сходства. Первый был молчалив, робок, не любил показываться в публичных местах и был чужд стремлению к популярности. Я вспоминаю, как в начале 30-х годов на смотру в Штаргарде его недовольство вызвали овации, нарушившие безмятежное пребывание среди его померанских подданных. В тот момент, когда рядом с ним запели «Heil Dir im Siegerkranz» [«Слава тебе в венце победителя»] [129]129
  «Heil Dir im Siegerkranz»(«Слава тебе, в венце победителя») – начальные слова опубликованной в 1793 г. песни Шумахера, которая представляла собой переработку песни в честь датского короля Христиана.


[Закрыть]вперемежку с криками «ура», громкое и энергичное выражение недовольства короля сразу заставило замолкнуть певцов. Вильгельм I получил свою долю этого отцовского наследства скромности, преисполненной чувства собственного достоинства, и испытывал неприятное ощущение, когда оказываемые ему почести переходили границы хорошего вкуса. Лесть a brule pourpoint [грубая лесть] вызывала его недовольство; его отзывчивость на всякое выражение преданной любви немедленно охлаждалась под впечатлением преувеличения или заискивания.

С Фридрихом-Вильгельмом IV ныне правящий император имеет общую черту: дар красноречия и потребность пользоваться им чаще, чем следует. Он так же легко находит слова; однако его двоюродный дед был осторожнее в выборе выражений, а быть может, также трудолюбивее и образованнее его. Для внучатного племянника стенограф не всегда допустим; речи же Фридриха-Вильгельма IV редко дают повод к критике с стилистической точки зрения. Они являются красноречивым, а иногда поэтическим выражением мыслей, которые в то время могли иметь значение движущей силы, если бы за ними последовали соответствующие дела. Я очень хорошо помню, какое воодушевление вызвали коронационная речь короля и его публичные выступления по другим поводам («Alaaf Koln» [130]130
  «Alaaf Koln»– на рейнском наречии – «Да здравствует Кельн».


[Закрыть]). Если бы за ними последовали энергичные решения, в таком же вдохновенном духе, то они уже тогда могли бы оказать мощное воздействие, тем более что в то время еще не притупилась способность к политическим эмоциям. В 1841 и 1842 гг. можно было с меньшими средствами достичь больших результатов, чем в 1849 г. Об этом можно судить беспристрастно после того, как осуществлено то, что в то время составляло предмет желаний; а кроме того тогда, когда потребностей 1840 г. в национальном смысле уже нет налицо, даже, наоборот, «Le mieux est l'ennemi du bien» [«лучшее – враг хорошего»] – одна из наиболее метких поговорок, против которой немцы теоретически склонны грешить больше, чем другие народы. С Фридрихом– Вильгельмом IV у Вильгельма II то сходство, что основа политики их обоих коренится в представлении, что король и только король лучше других знает волю божью, согласно этой последней управляет и потому требует повиновения, основанного на безусловном доверии, не обсуждая с подданными своей цели и не посвящая их в свои планы. Фридрих-Вильгельм IV не сомневался в своем привилегированном положении у бога; его искренняя вера соответствовала образу иудейского первосвященника, который один вступает в святая святых.

В некоторых отношениях тщетны попытки найти аналогию между Вильгельмом II и его ближайшими тремя предками. Свойства, которые составляли основные черты характера Фридриха-Вильгельма III, Вильгельма I и Фридриха III, не выступают у молодого государя на первый план. Известное робкое недоверие к своим силам уступило место в четвертом поколении такой решительной самоуверенности, какой мы не видели на троне со времени Фридриха Великого и встречаем только у ныне правящего государя. Его брат принц Генрих [131]131
  Принц Генрих– младший брат Вильгельма II.


[Закрыть], видимо, отличается такой же неуверенностью в собственных силах и такой же внутренней скромностью, которые при более близком ознакомлении можно было констатировать у императоров Фридриха и Вильгельма I, несмотря на все их олимпийское достоинство. У Вильгельма I глубокое и благочестивое упование на бога, при скромном и смиренном перед богом и людьми представлении о собственной личности, содействовало той твердости решений, которую он проявил во время конституционного конфликта. Сердечная доброта и искренняя правдивость обоих государей заставляли мириться с некоторыми отклонениями от общепринятых представлений о значении королевского происхождения и помазания на царство.

Пытаясь нарисовать образ теперешнего императора после прекращения моей службы у него, я нахожу, что свойства его предков воплощены в нем в такой форме, что могли бы иметь для моей привязанности большую притягательную силу, если бы были одухотворены принципом взаимности между монархом и подданными, между господином и слугой. Германское ленное право предоставляет вассалу, кроме обладания леном, мало правомочий, но дает право на взаимную верность между ним и феодалом; нарушение верности как с той, так и с другой стороны считается изменой. Вильгельм I, его сын и предки в большой мере обладали этим чувством верности, и оно является существенной основой для привязанности прусского народа к своим монархам. Это психологически понятно, так как склонность к одностороннейлюбви не может являться постоянной движущей силой человеческой души. По отношению к императору Вильгельму II я не мог отрешиться от впечатления односторонней любви. Чувство, которое является наиболее прочной основой всего строя прусской армии, – чувство, что не только солдат никогда не оставит на произвол судьбы офицера, но и офицер – солдата, то чувство, которому, доходя даже до крайности, следовал Вильгельм I по отношению к своим подчиненным, до сих пор не обнаруживается в такой мере у молодого государя. Притязание на безусловную преданность, доверие и непоколебимую верность у него возросло, но склонность в обмен на это проявить со своей стороны доверие и верность до сих пор не обнаружилась. Легкость, с какой он, без объяснения причин, расстается со своими испытанными слугами, даже с теми, с кем он до того обращался, как с личными друзьями, – не усиливает, а ослабляет чувство доверия, которое в течение ряда поколений господствовало среди слуг прусских королей.

С переходом от гогенцоллерновского духа к кобурго-английским [132]132
  Герцоги Саксен-Кобургские были связаны родственными узами с английским двором: муж английской королевы Виктории Альберт был саксен-кобургским герцогом.


[Закрыть]понятиям было потеряно нечто невесомое, но трудно возместимое. Вильгельм I, быть может, выходя за пределы целесообразности, защищал и покрывал своих слуг также и в случае несчастья или неудачи. Вследствие этого у него были слуги, привязанные к нему и старавшиеся быть ему полезными даже в ущерб себе. Его теплая, сердечная благожелательность к другим становилась вообще непоколебимой, если к ней присоединялась благодарность за оказанные услуги. Он всегда был далек от мысли считать собственную волю единственной линией поведения и безразлично относиться к оскорблению чужих чувств. Его обращение с подчиненными всегда оставалось благосклонным обращением высокой особы, и этим смягчались размолвки, происходившие на деловой почве. Доходившие до его слуха наветы и клевета парализовались благородной прямотой его характера; карьеристы, единственная заслуга которых заключается в бесстыдной лести, не имели у Вильгельма I шансов на успех. Он не поддавался закулисным влияниям, и его нельзя было натравливать против его слуг даже в тех случаях, если это исходило от самых близких к нему высокопоставленных особ; а если он вступал в обсуждение такого рода сообщений, то делал это в открытой беседе с человеком, за спиной которого предполагалось воздействовать [на короля] путем этих сообщений. Когда он был другого мнения, чем я, то открыто высказывал мне это, обсуждая со мною вопрос, и если мне не удавалось убедить его, то я, когда это было возможно, подчинялся, а если это оказывалось невозможным, то откладывал дело или окончательно отказывался от него. Мои друзья искренне, а мои противники тенденциозно преувеличивали мою независимость в руководстве политикой: в тех случаях, когда король оказывал длительное и основанное на его личном убеждении сопротивление моим желаниям, я отказывался от них, не доводя до конфликта. Я довольствовался достижимым, и до strike [забастовки] с моей стороны доходило только в тех случаях, когда было задето мое личное чувство чести, как это имело место со стороны императрицы в вопросе «Reichsglocke», или в истории с Узедомом [133]133
  Граф Узедомбыл посланником Пруссии при дворе итальянского короля. В 1869 г. Бисмарк под угрозой ухода в отставку потребовал от Вильгельма I отозвать Узедома.


[Закрыть], в результате масонских влияний. Я не был ни царедворцем, ни масоном.