Текст книги "Сказки зарубежных писателей"
Автор книги: Оскар Уайльд
Соавторы: Ханс Кристиан Андерсен,Шарль Перро,Якоб и Вильгельм Гримм братья,Вильгельм Гауф,Сакариас Топелиус
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Соловей
В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные – китайцы. Дело было давно, но потому-то и стоит о нем рассказать, пока оно не забудется совсем!
В целом мире не нашлось бы дворца роскошнее императорского; он весь был из тончайшего драгоценного фарфора, такого хрупкого, что страшно было до него дотронуться. В саду росли чудесные цветы, и к самым красивым из них были привязаны серебряные колокольчики: звон их должен был привлекать внимание прохожих к этим цветам. Вот как тонко было все придумано в императорском саду! Он тянулся так далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. А за садом простирался прекрасный лес с высокими деревьями и глубокими озерами. Лес доходил до самого синего моря, и корабли проплывали под нависшими над водой ветвями. Тут же на берегу жил соловей, который пел так чудесно, что даже бедный, удрученный заботами рыбак заслушивался его и забывал о своем неводе. «Господи, как хорошо!» – восклицал он, потом вновь принимался за свое дело, забыв о соловье, чтобы с приходом ночи снова слушать его дивное пение и повторять: «Господи, как хорошо!»
Со всех концов света стекались в столицу императора путешественники; все они любовались дворцом и садом, но, услышав соловья, говорили: «Вот это прекрасней всего!»
Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всем, что им довелось увидеть; ученые описывали в книгах столицу, дворец и сад императора, но не забывали упомянуть и о соловье и даже превозносили его больше всего прочего; а поэты в чудесных стихах воспевали соловья, живущего в лесу, у синего моря.
Их книги расходились по всему свету, и некоторые из них попали в руки самого императора. Восседая в своем золотом кресле, он все читал и читал их, поминутно кивая головой, – ему были очень приятны эти похвалы его столице, дворцу и саду.
«Но самое изумительное – это соловей!» – говорилось в книгах.
– Что такое? – удивился император, прочитав это. – Соловей? А я его и не знаю! Как же так? В моем государстве, и даже в моем собственном саду, живет такая птица, а я о ней и не слыхивал! Удалось узнать о ней только из книги!
И он позвал к себе первого из своих приближенных, а тот был так спесив, что, когда кто-нибудь из ниже его стоящих осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, он отвечал только: «Пф!», хотя это ровно ничего не значит.
– Оказывается, у нас здесь есть замечательная птица, которая называется «соловей». Ее считают главной достопримечательностью моего великого государства! – проговорил император. – Почему же мне ни разу не доложили о ней?
– Я о ней ни разу не слышал! – ответил первый приближенный. – Она не была представлена ко двору.
– Я желаю, чтобы она была здесь и пела мне сегодня же вечером! – сказал император. – Весь свет знает, какое у меня есть сокровище, а сам я этого не знаю!
– Я и не слыхивал об этой птице! – повторил первый приближенный. – Но буду искать и найду ее.
Легко сказать! А где ее найдешь?
И вот первый приближенный императора принялся бегать вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но ни один из тех, к кому он обращался с расспросами, и не слыхивал о соловье. Наконец первый приближенный вернулся к императору и доложил, что соловья, должно быть, выдумали сочинители – те, что книжки пишут.
– Ваше величество, вы не должны верить всему, что пишут в книгах! Все это выдумки, нечто вроде черной магии!
– Но ведь эту книгу мне прислал сам могущественный японский император, и в ней не может быть неправды! – возразил император. – Я хочу слушать соловья! Он должен быть здесь сегодня же вечером, я объявляю ему мое высочайшее благоволение! Если же его здесь не окажется в назначенное время, то я прикажу бить всех придворных палками по животу, после того как они поужинают!
– Слушаю-с, – проговорил первый приближенный и опять забегал вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам. С ним вместе носилась и добрая половина придворных, – никому ведь не хотелось отведать палок. У всех на языке был только один вопрос: что это за соловей, которого знает весь свет, а при дворе никто не знает.
Наконец отыскали на кухне одну бедную девочку, которая сказала:
– Господи! Да как же не знать соловья! Вот уж поет-то! Вечером мне позволяют носить моей бедной больной маме остатки от обеда. Живет мама у самого моря, и вот всякий раз, как я на обратном пути сажусь отдохнуть в лесу, я слышу пение соловья. Мне тогда хочется плакать, а на душе так радостно, словно мама целует меня!..
– Кухарочка! – сказал ей первый приближенный. – Я назначу тебя на штатную должность при кухне и выхлопочу тебе разрешение посмотреть, как кушает император, если только ты сведешь нас к соловью. Он получит приглашение явиться во дворец сегодня вечером.
И вот все направились в лес, к тому месту, где обычно пел соловей. Чуть не половина придворных двинулась туда. Шли-шли, вдруг где-то замычала корова.
– О! – воскликнули молодые придворные. – Вот он! Какой, однако, сильный голос! И у такого маленького существа! Но мы, бесспорно, слышали его раньше.
– Это мычат коровы, – сказала девочка. – Нам еще далеко идти.
Немного погодя в болоте заквакали лягушки.
– Изумительно! – вскричал придворный проповедник. – Теперь я слышу! Точь-в-точь колокольчик в молельне.
– Нет, это лягушки! – возразила девочка. – Но теперь мы, наверное, скоро услышим его.
И наконец запел соловей.
– Вот это соловей! – сказала девочка. – Слушайте, слушайте! А вот и он сам! – И она показала пальчиком на маленькую серенькую птичку, сидевшую высоко в ветвях.
– Неужели этот? – удивился первый приближенный. – Вот уж не ожидал, что он такой! Какой невзрачный! Очевидно, все его краски полиняли, едва он увидел столько знатных особ!
– Соловушка! – громко закричала девочка. – Наш милостивый император желает тебя послушать!
– Очень рад! – откликнулся соловей и запел так, что все диву дались.
– Словно стеклянные колокольчики звенят! – сказал первый приближенный. – Глядите, как трепещет его горлышко! Удивительно, что мы до сего времени ни разу его не слышали. Он будет иметь большой успех при дворе.
– Хочет ли император, чтоб я продолжал? – спросил соловей: он думал, что император тоже пришел его послушать.
– Несравненный соловушка! – ответил первый приближенный императора. – На меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете всех своим дивным пением.
– Пение мое гораздо приятнее слушать в зеленом лесу! – сказал соловей, но, узнав, что император пригласил его во дворец, охотно согласился отправиться туда.
При дворе шли приготовления к празднику. Фарфоровые стены и пол сверкали, отражая свет бесчисленных золотых фонариков; в коридорах были расставлены рядами великолепные цветы, увешанные колокольчиками, которые от всей этой беготни и сквозняков звенели так, что людям трудно было расслышать свои собственные слова.
Посреди огромного зала, в котором сидел император, водрузили золотой шест для соловья. Все придворные были в сборе; позволили стать в дверях и кухарочке, – она ведь теперь получила звание придворной поварихи. Все были разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички, которой император милостиво кивнул головой.
И вот соловей запел, да так дивно, что у императора слезы выступили на глазах. Вот они покатились по щекам, а соловей залился еще более звонкой и сладостной песней, она так и хватала за сердце. Император пришел в восторг и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался, объяснив, что достаточно вознагражден.
– Я видел на глазах императора слезы, – какой еще награды мне желать! В слезах императора дивная сила. Видит бог, я вознагражден с избытком!
И опять зазвучал его волшебный, сладостный голос.
– Вот что нужно для успеха! – защебетали придворные дамы и принялись набирать в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они станут с кем-нибудь разговаривать. Так они надеялись уподобиться соловью. Даже слуги и служанки дали понять, что получили большое удовлетворение, а это ведь много значит: известно, что этим особам угодить труднее всего. Да, соловей, несомненно, имел успех.
Ему приказали остаться при дворе, поселили его в особой клетке и приставили к нему двенадцать слуг, а гулять разрешили два раза в день и раз ночью, причем каждый слуга крепко держал его за привязанную к лапке шелковую ленточку. Мало радости в таких прогулках!
Весь город говорил об удивительной птичке, и, если встречались на улице двое знакомых, один сейчас же говорил: «соло», а другой подхватывал: «вей!», после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.
Больше того, одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имя Соловей в честь императорского соловья, хотя ни у кого из них не было и признака голоса.
Как-то раз императору доставили посылку с надписью: «Соловей».
– Ну вот, еще новая книга о нашей знаменитой птичке! – сказал император.
Но то была не книга, а затейливая вещица: в небольшой коробке лежал искусственный соловей, очень похожий на живого, но весь осыпанный брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило его завести, и он начинал петь одну из тех песенок, которые пел живой соловей, и поводить хвостиком, отливающим золотом и серебром. На шее у этой птички была ленточка с надписью: «Соловей императора японского жалок в сравнении с соловьем императора китайского».
– Какая прелесть! – воскликнули все придворные.
Искусственного соловья привез посланец японского императора, и этого человека немедленно утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьев».
– Теперь пусть-ка споют вместе. Вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: живой соловей пел по-своему, а искусственный – как заведенная шарманка.
– Это не его вина! – сказал придворный капельмейстер. – Он безукоризненно держит такт и поет по моей методе.
Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как и живой соловей, но был гораздо красивее, весь сверкал, как браслет или брошка.
Тридцать три раза пропел он одну и ту же песню и не устал. Все охотно послушали бы его еще разок, да император нашел, что надо бы спеть и живому соловью… Но куда же он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и улетел в свой зеленый лес.
– Ну что же это такое! – огорчился император; а придворные обозвали соловья неблагодарной тварью.
– К счастью, лучшая из этих двух птиц осталась у нас, – говорили они.
И вот искусственному соловью пришлось спеть все ту же песню в тридцать четвертый раз. Никто, однако, не сумел запомнить ее мелодию, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птичку, уверяя, что она даже превосходит живую, – и не только нарядом и драгоценностями, но и внутренними своими достоинствами.
– Что касается живого соловья, высокий повелитель мой и вы, милостивые господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно он споет. А у искусственного все известно наперед, и можно даже отдать себе полный отчет в его искусстве. Этого соловья можно разобрать и показать его внутреннее устройство, – оно плод человеческого ума; можно показать расположение и действие валиков и все, все!
– Я сам того же мнения! – заявил каждый из присутствующих, и капельмейстеру разрешили в следующее же воскресенье показать птицу народу.
– Надо и народу послушать ее! – сказал император.
Народ послушал и был так же доволен, как если бы вдосталь напился чаю. Все пришли в восторг и в один голос кричали «о!», поднимая указательный палец и кивая головой. Но бедные рыбаки, слышавшие живого соловья, говорили про искусственного:
– Недурно поет, и песни его похожи на песни живого, а все-таки – не то! Чего-то недостает в его пении, чего – мы и сами не знаем!
Живого соловья объявили изгнанным из пределов государства.
Искусственного соловья поместили на шелковой подушке возле императорской кровати, а вокруг него разложили все пожалованные ему подарки, золото и драгоценные камни. Величали его теперь так: «Императорского ночного столика первый певец с левой стороны», – так как император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце даже у императора помещается слева. Капельмейстер написал труд в двадцать пять томов об искусственном соловье; книги были очень толстые и пересыпаны множеством мудреных китайских слов, поэтому придворные уверяли, что прочли и поняли все, что там написано, – иначе их сочли бы за дураков и отколотили бы палками по животу.
Прошел целый год; император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья; потому-то им так и нравилось его пение: теперь все они сами могли подпевать птичке и подпевали. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клюк-клюк-клюк!», и им вторил сам император. Не правда ли, что за прелесть!
Но как-то раз вечером искусственная птичка только что распелась перед императором, лежавшим в постели, как вдруг внутри у нее что-то зашипело, зажужжало, потом колесики завертелись, потом лопнула какая-то пружинка – и музыка смолкла.
Император соскочил с кровати и послал за придворным медиком. Но что тут мог поделать медик?! Призвали часовщика, который после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птичку, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно: зубчики в ее нутре поистерлись, а заменить их новыми так, чтобы музыка звучала по-прежнему, невозможно. Вот так горе! Часовщик разрешил заводить птичку только раз в год. И это было очень грустно, но капельмейстер произнес речь, хотя и краткую, зато полную мудрых слов, и в этой речи доказал, что искусственный соловей ничуть не изменился к худшему. Значит, так оно и было.
Прошло еще пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он, по слухам, был при смерти. Уже все избрали ему преемника, а народ все еще толпился у дворца и спрашивал первого императорского приближенного о здоровье своего старого повелителя.
– Пф! – отвечал приближенный, покачивая головой.
Бледный, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе. Все придворные считали его умершим, и каждый уже спешил поклониться новому императору. Слуги выбегали посудачить о новостях, а служанки проводили время в болтовне за чашкой чая. По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы приглушить шум шагов, и во дворце стояла мертвая тишина. Но император еще не умер, хоть и лежал неподвижный и бледный на своем великолепном ложе, под бархатным с золотыми кистями пологом. Месяц светил в раскрытое окно и на императора, и на искусственного соловья.
Больному императору трудно было дышать, – ему казалось, что кто-то сидит у него на груди. И вот он открыл глаза и увидел, что это Смерть. Она надела себе на голову императорскую корону, взяла в одну руку его золотую саблю, а в другую роскошное знамя. Из складок бархатного полога высовывались какие-то странные головы: одни с кроткими и ласковыми лицами, другие с отвратительными. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него в то время, как Смерть сидела у него на сердце.
– Помнишь это? – шептали они попеременно. – А это помнишь? – и рассказывали ему о многом таком, отчего на лбу у него выступал холодный пот.
– Я совсем не знал об этом! – говорил император. – Музыку сюда, музыку! Большой барабан! Чтобы я не слышал их слов!
Но они не унимались, а Смерть подтверждала их слова кивками.
– Музыку сюда, музыку! – кричал император. – Пой хоть ты, золотая птичка! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю, так пой же, пой!
Но птичка молчала, некому было ее завести, а без завода она петь не могла. В глубокой тишине Смерть все смотрела на императора своими большими пустыми глазницами, а в комнате было так тихо, так угрожающе тихо!
Но вот за окном послышалось дивное пение. Маленький живой соловей сидел там на ветке и пел. Узнав о болезни императора, он прилетел, чтобы утешить и ободрить его. Он пел, а призраки, обступившие умирающего императора, стали тускнеть, и в ослабевшем теле императора кровь потекла быстрее; сама Смерть заслушалась соловья и все повторяла: «Пой, пой еще, соловушка!»
– А ты отдашь мне за это драгоценную золотую саблю и роскошное знамя? Отдашь корону императора?
И Смерть стала отдавать ему одну драгоценность за другою, а соловей все пел и пел. Вот он запел о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает бузина и живые, оплакивающие усопших, орошают слезами свежую траву… Смерть вдруг так затосковала по своему саду, что превратилась в клок белого холодного тумана и вылетела в окно.
– Спасибо, спасибо тебе, милая птичка! – проговорил император. – Я хорошо тебя помню! Я изгнал тебя из моего государства, а ты отогнала от моей постели ужасные призраки, отогнала даже Смерть! Чем мне тебя вознаградить?
– Ты уже вознаградил меня раз и навсегда! – ответил соловей. – Когда я в первый раз пел тебе, я видел слезы на твоих глазах, и этого мне не забыть никогда! Слезы – вот драгоценнейшая награда для сердца певца!.. А теперь засни и проснись здоровым и бодрым! Я буду петь для тебя.
И он запел опять, а император заснул сладким, благодатным сном.
Когда же он проснулся окрепшим и здоровым, в окно светило солнце. Ни один из его слуг не заглянул к нему, полагая, что он уже умер; только соловей все еще пел за окном.
– Ты должен остаться у меня навсегда! – проговорил император. – Ты будешь петь только тогда, когда сам этого захочешь, а искусственную птичку я разобью на тысячу кусков.
– Не надо, – сказал соловей. – Она послужила тебе, как могла. Пускай останется у тебя. Я не могу вить гнездо во дворце, позволь только прилетать к тебе, когда мне самому этого захочется. Тогда я каждый вечер буду садиться на ветку у твоего окна и петь тебе; и песня моя и порадует тебя, и заставит задуматься. Я буду петь тебе о счастливых и о несчастных, о добре и о зле – все это тебя окружает, но скрыто от тебя. Маленькая певчая птичка летает повсюду: залетает и к бедному рыбаку, и к крестьянину, которые живут вдали от тебя и твоего двора. Я люблю тебя за твое сердце больше, чем за твою корону, и все же корона окружена каким-то священным ореолом. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне кое-что!
– Все, что хочешь! – сказал император и встал величественный, как встарь, – он успел облачиться в свое императорское одеяние и прижимал к сердцу тяжелую золотую саблю.
– Об одном я прошу, – сказал соловей, – никому не говори, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем на свете. Так будет лучше!
И соловей улетел.
Слуги вошли поглядеть на мертвого императора и застыли на пороге. А император сказал им:
– С добрым утром!
Вильгельм Гауф
(1802–1827)
Калиф-аист
IБыло это давным-давно, в незапамятные времена, в далеком городе Багдаде.
Однажды, в прекрасное послеобеденное время, калиф багдадский Хасид предавался отдыху. Он даже успел немного вздремнуть, утомленный дневным зноем, и теперь был в самом лучшем расположении духа. Полеживая на диване, он курил длинную трубку розового дерева и попивал кофе из чашечки китайского фарфора. Кофе был отличный, и после каждого глотка калиф от удовольствия поглаживал бороду. Словом, он был, что называется, на верху блаженства. В такой час ему что хочешь говори, о чем хочешь проси, – калиф все выслушает благосклонно и ни на что не разгневается.
Это отлично знал великий визирь калифа – Мансор. Поэтому он всегда являлся к калифу со всеми делами и просьбами в час его послеобеденного отдыха.
Так было и в тот день, о котором идет речь. Визирь пришел в свое урочное время, но только на этот раз он не стал просить за виновных, не стал жаловаться на правых, а низко поклонился калифу и молча отошел в сторону.
Калиф очень удивился. Он выпустил изо рта трубку и сказал:
– Чем озабочен ты, великий визирь? Почему на лице твоем такая печаль?
Визирь скрестил руки на груди и, низко поклонившись своему повелителю, сказал:
– Великий государь! Я не знаю, печально ли мое лицо или нет, но хорошо знаю, что у ворот дворца стоит бродячий торговец со всякими диковинными товарами. И еще знаю – что я не могу купить у него даже самую ничтожную безделицу, потому что мне нечем за нее заплатить.
Но недаром о калифе шла слава, что, пока в чашке у него есть кофе, а в трубке табак, милости его нет конца.
Тотчас кликнул он раба и приказал привести торговца в свои покои.
Торговец пришел. Это был маленький тучный человечек, одетый в рваное тряпье, с тяжелым сундуком за плечами. Торговец поставил сундук у ног калифа и открыл крышку. Великий аллах! Чего только тут не было! И ожерелья из жемчуга, и самоцветные перстни, и оружие в серебряной оправе, и золотые кубки, и роговые гребни.
Калиф и визирь все пересмотрели, все перетрогали, а потом калиф выбрал себе и визирю по красивому кинжалу, а для жены визиря – гребень, разукрашенный сверкающими камнями.
О цене он даже не стал спрашивать, а просто велел насыпать торговцу полный кошель золота.
Торговец хотел было уже укладывать свои товары в сундук, как вдруг калиф увидел маленькую коробочку вроде табакерки.
– А это что такое? – спросил калиф. – Покажи-ка!
Почтительно склонившись, торговец протянул коробочку. С виду в ней не было ничего примечательного, но, когда калиф открыл ее, он увидел, что коробочка до краев полна каким-то черным порошком, а сверху лежит пожелтевший клочок пергамента, весь испещренный непонятными знаками.
– Скажи мне, что тут написано? – спросил калиф.
– Да простит меня великий повелитель, но этого никто не знает, – сказал разносчик. – Много лет тому назад один богатый купец дал мне эту коробочку, а сам он нашел ее на улице священного города Мекки. Если господин пожелает, я готов отдать эту безделицу даром, ибо какая же ей цена, если никто не знает, на что она годится.
Калиф был большой любитель всяких редкостей, даже тех, в которых он ничего не понимал. Поэтому он взял коробочку, а разносчику прибавил еще десять золотых монет и милостиво отпустил его на все четыре стороны.
Разносчик ушел, а калиф все еще вертел коробочку, словно пытался разгадать тайну, которая в ней была заключена.
– Однако неплохо бы узнать, что тут такое написано, – сказал он, рассматривая со всех концов клочок пергамента. – Не знаешь ли ты, визирь, кто бы мог прочесть эти письмена?
– Всемилостивейший господин и повелитель, – ответил визирь, – у Большой мечети живет человек по имени Селим, по прозванию «Ученый». Он может прочесть всякую книгу. Прикажи позвать его, – может быть, он проникнет в тайну этих загадочных знаков.
Калиф так и сделал.
Само собой разумеется, что ему не пришлось долго ждать Селима, – если тебя требует к себе сам калиф, ноги несут тебя так же быстро, как птицу крылья!
И вот, когда Селим явился, калиф сказал ему так:
– Послушай, Селим, люди говорят, что ты человек мудрый и ученый. Взгляни-ка на эту рукопись – может быть, ты разберешь, что тут написано. Если разберешь – получишь от меня новый халат, а не разберешь – получишь двенадцать палочных ударов по пяткам, за то что люди незаслуженно именуют тебя Ученым.
Селим поклонился и сказал:
– Да исполнится воля твоя, о господин!
Долго рассматривал он пожелтевший листок и вдруг воскликнул:
– Прикажи меня повесить, господин, если это не по-латыни!
– Что ж, по-латыни так по-латыни, – милостиво сказал калиф. – Говори, что там написано!
Слово за словом Селим стал переводить загадочные письмена.
И вот что он прочел:
– «О смертный, ты, который держишь в своих руках этот клочок пергамента, возблагодари аллаха за его милость. Ибо вместе с этим ничтожным клочком пергамента ты держишь в своих руках великую тайну: если ты понюхаешь черный порошок из этой коробочки и произнесешь священное слово: «Мутабор» – ты можешь обернуться всяким зверем лесным, всякой птицей небесной, всякой рыбой морской и будешь понимать язык всех живых существ на земле, в небе и в воде. Когда же ты пожелаешь снова принять образ человека, поклонись три раза на восток и снова произнеси священное слово: «Мутабор». Но горе тому, кто, приняв образ птицы или зверя, засмеется. Заветное слово навсегда исчезнет из его памяти, и уже никогда не стать ему снова человеком. Помни об этом, смертный! Горе тому, кто смеется не вовремя!»
Калиф был очень доволен. Он взял с ученого Селима клятву, что тот никому не откроет этой великой тайны, подарил ему халат не хуже своего и отпустил с миром домой.
Потом он сказал своему визирю:
– Вот это славная покупка! Теперь я буду знать, о чем говорят в моей стране даже птицы и звери. Ни один калиф, с тех пор как стоит Багдад, не мог похвалиться таким могуществом! Приходи ко мне завтра пораньше, пойдем вместе погулять, понюхаем чудесный порошок да послушаем, о чем говорят в воздухе и воде, в лесах и долинах.