Текст книги "Сказки зарубежных писателей"

Автор книги: Оскар Уайльд

Соавторы: Ханс Кристиан Андерсен,Шарль Перро,Якоб и Вильгельм Гримм братья,Вильгельм Гауф,Сакариас Топелиус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сказки зарубежных писателей

Ганс Христиан Андерсен
(1805–1875)

Гадкий утёнок

Хорошо было за городом! Стояло лето, рожь пожелтела, овсы зеленели, сено было сметано в стога; по зеленому лугу шагал аист на длинных красных ногах и болтал по-египетски – этому языку его научила мать. За полями и лугами раскинулся большой лес, в чаще его таились глубокие озера. Да, хорошо было за городом! Солнце озаряло старинную усадьбу, окруженную глубокими канавами с водой; вся полоса земли между этими канавами и каменной оградой заросла лопухом, да таким высоким, что малые ребята могли стоять под самыми крупными его листьями выпрямившись во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то и сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это порядком надоело, потому что навещали ее редко, – другим уткам было скучно торчать в лопухе да крякать вместе с нею, им больше нравилось плавать по канавам.

Но вот, наконец, яичные скорлупки треснули. «Пи-и! Пи-и!» – послышалось из них. Это зародыши стали утятами и высунули головки из скорлупок.

– Скорей! Скорей! – закрякала утка.

И утята заторопились, кое-как выкарабкались на волю и стали осматриваться и разглядывать зеленые листья лопуха. Мать им не мешала: зеленый свет полезен для глаз.

– Как велик мир! – закрякали утята.

Еще бы! Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.

– Уж не думаете ли вы, что мир весь тут? – сказала мать. – Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к пасторскому полю, но там я никогда в жизни не бывала… Ну, вы все здесь? – И она встала. – Ах, нет, не все! Самое большое яйцо целехонько! Да когда же это кончится? Вот незадача! До чего мне это надоело!

И она опять уселась.

– Ну, как дела? – спросила, заглянув к ней, одна старая утка.

– Да вот еще яйцо осталось, – ответила молодая утка. – Сижу, сижу, а оно все не лопается! Но ты посмотри на деток – до чего хороши! Ужасно похожи на отца! А он, беспутный, и не навестил меня ни разу!

– Дай, я осмотрю яйцо, которое еще не треснуло, – сказала старая утка. – Наверное, индюшечье! Меня тоже надули раз. Ну и маялась же я, когда вывела индюшат! Они ведь страсть как боятся воды; уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду – не идут, да и только! Дай же мне взглянуть на яйцо. Ну, так и есть! Индюшечье! Брось его; лучше учи своих утят плавать.

– Нет, пожалуй, все-таки посижу, – отозвалась молодая утка. – Столько просидела, что потерплю еще немножко.

– Ну, как знаешь, – сказала старая утка и ушла.

Наконец, треснула скорлупа самого большого яйца. «Пи-и! Пи-и!» – и вывалился огромный безобразный птенец. Утка оглядела его.

– Вот так верзила! – крякнула она. – И ничуть не похож на остальных. Неужели это индюшонок? Ну, плавать он у меня все равно будет: заупрямится – столкну в воду.

На другой день погода выдалась чудесная, зеленый лопух был весь залит солнцем. Утка забрала всю свою семью и заковыляла к канаве. Бултых! – утка шлепнулась в воду.

– За мной! Скорей! – крикнула она утятам, и те один за другим посыпались в воду.

Сначала они скрылись под водой, но тотчас вынырнули и весело поплыли, лапки у них усердно работали; и безобразный серый утенок не отставал от других.

– Какой же это индюшонок? – сказала утка. – Ишь как славно гребет лапками, как прямо держится! Нет, это мой родной сын! И, право же, недурен собой, надо только присмотреться к нему. Ну, скорей, скорей, за мной! Сейчас отправимся на птичий двор, я буду вводить вас в общество. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь на вас не наступил, да остерегайтесь кошки.

Вскоре утка с утятами добралась до птичьего двора. Ну и шум тут стоял, ну и гам! Две семьи дрались из-за головки угря, но она в конце концов досталась кошке.

– Вот как бывает в жизни! – сказала утка и облизнула язычком клюв: ей тоже хотелось отведать рыбьей головки. – Ну, ну, шевелите лапками! – приказала она утятам. – Крякните и поклонитесь вон той старой утке. Она здесь самая знатная. Испанской породы, потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток? До чего красив! Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Он означает, что хозяева не хотят с ней расставаться; по этому лоскутку ее узнают и люди и животные. Ну, скорей! Да не держите лапки рядышком. Благовоспитанный утенок должен держать лапки врозь и вкось, как их держат ваши родители. Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!

Утята поклонились и крякнули, но другие утки только оглядывали их и говорили громко:

– Ну вот, еще целая орава! Будто нас мало было! А один-то какой безобразный! Нет, этого мы не примем!

И одна утка мгновенно подскочила и клюнула утенка в затылок.

– Не трогайте его! – сказала утка-мать. – Что он вам сделал? Ведь он никому не мешает.

– Так-то так, но очень уж он велик, да и чудной какой-то! – заметила утка-забияка. – Надо ему задать хорошую трепку!

– Славные у тебя детки! – проговорила старая утка с красным лоскутком на лапке. – Все очень милы, кроме одного… Этот не удался! Хорошо бы его переделать.

– Никак нельзя, ваша милость! – возразила утка-мать. – Правда, он некрасив, но сердце у него доброе, да и плавает он не хуже, пожалуй, даже лучше других. Может, он со временем похорошеет или хоть ростом поменьше станет. Залежался в скорлупе, оттого и не совсем удался. – И она провела носиком по перышкам большого утенка. – К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Вырастет – пробьет себе дорогу!

– Остальные утята очень, очень милы! – сказала старая утка. – Ну, будьте как дома, а если найдете угриную головку, можете принести ее мне.

Вот они и стали вести себя как дома. Только бедного безобразного утенка – того, что вылупился позже других, – обитатели птичьего двора клевали, толкали и осыпали насмешками решительно все – и утки и куры.

– Больно уж он велик! – говорили они.

А индюк, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, налетел на утенка и залопотал так сердито, что гребешок у него налился кровью. Бедный утенок просто не знал, что ему делать, как быть. Надо же ему было родиться таким безобразным, что весь птичий двор его на смех поднимает!

Так прошел первый день; потом стало еще хуже. Все гнали беднягу, даже братья и сестры сердито кричали на него:

– Хоть бы тебя утащила кошка, урод несчастный!

А мать добавляла:

– Глаза бы мои на тебя не глядели!

Утки клевали его, куры щипали, а девушка, что кормила домашнюю птицу, толкала утенка ногой.

Но вот утенок вдруг перебежал двор и перелетел через изгородь! Маленькие птички испуганно выпорхнули из кустов.

«Меня испугались, – вот какой я безобразный!» – подумал утенок и пустился наутек, сам не зная куда. Бежал-бежал, пока не попал на большое болото, где жили дикие утки. Усталый и печальный, он просидел там всю ночь.

Утром дикие утки вылетели из гнезд и увидели новичка.

– Ты кто такой? – спросили они; но утенок только вертелся да раскланивался, как умел.

– Вот безобразный! – сказали дикие утки. – Впрочем, это не наше дело. Только смотри не вздумай с нами породниться!

Бедняжка! Где же ему было думать о женитьбе! Лишь бы позволили ему просидеть тут в камышах да попить болотной водицы – вот и все, о чем он мечтал.

Два дня провел он на болоте, на третий явились два диких гусака. Они недавно вылупились из яиц и потому выступали очень гордо.

– Слушай, дружище! – сказали они. – Ты такой безобразный, что, право, даже нравишься нам. Хочешь летать с нами? Будешь вольной птицей. Недалеко отсюда, на другом болоте, живут премиленькие дикие гусыни. Они умеют говорить: «Paп, paп!» Хоть ты и урод, но – кто знает? – может, и найдешь свое счастье.

«Пиф! Паф!» – раздалось вдруг над болотом, и гусаки замертво рухнули в камыши, а вода окрасилась кровью. «Пиф! Паф!» – раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пальба разгорелась. Охотники оцепили все болото, некоторые укрылись в ветвях нависших над ним деревьев. Клубы голубого дыма окутывали деревья и стлались над водой. По болоту шлепали охотничьи собаки и, пробиваясь сквозь камыш, раскачивали его из стороны в сторону. Бедный утенок, ни живой ни мертвый от страха, хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг над ним склонилась охотничья собака, высунув язык и сверкая злыми глазами. Она разинула пасть, оскалила острые зубы, но… шлеп! шлеп! – побежала дальше.

– Пронесло! – И утенок перевел дух. – Пронесло! Вот, значит, какой я безобразный, – собаке и той противно до меня дотронуться.

И он притаился в камышах, а над головой его то и дело гремели выстрелы, пролетали дробинки.

Пальба стихла только к вечеру, но утенок еще долго боялся пошевельнуться. Прошло несколько часов, и наконец он осмелился встать, оглядеться и снова тронуться в путь по полям и лугам. Дул ветер, да такой сильный, что утенок с трудом подвигался вперед.

К ночи он добрался до какой-то убогой избушки. Она так обветшала, что готова была упасть, только не решила еще, на какой бок ей падать, и потому держалась. Утенка так и подхватывало ветром, – приходилось садиться на землю.

А ветер все крепчал. Что было делать утенку? К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит криво, – сквозь эту щель нетрудно было проскользнуть внутрь. Так он и сделал.

В этой избушке жила старушка хозяйка с котом и курицей. Кота она звала «сыночком»; он умел выгибать спинку, мурлыкать, а когда его гладили против шерсти, от него даже летели искры. У курицы были маленькие, коротенькие ножки – вот ее и прозвали «коротконожкой»; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром пришельца заметили: кот принялся мурлыкать, а курица кудахтать.

– Что там такое? – спросила старушка, осмотрелась, заметила утенка, но сослепу приняла его за жирную утку, которая отбилась от дома.

– Вот так находка! – сказала она. – Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да поживем – увидим!

И утенка приняли на испытание. Но прошло недели три, а он так и не снес ни одного яйца. Господином в доме был кот, а госпожою курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!» Себя они считали половиной всего света, притом лучшей его половиной. Утенку же казалось, что на этот счет можно быть и другого мнения. Курица, однако, этого не потерпела.

– Умеешь ты нести яйца? – спросила она утенка.

– Нет.

– Так и держи язык за зубами.

А кот спросил:

– Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?

– Нет.

– Так и не суйся со своим мнением, когда говорят те, кто умнее тебя.

Так утенок все и сидел в углу, нахохлившись. Как-то раз вспомнил он свежий воздух и солнце, и ему до смерти захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.

– Ишь чего выдумал! – отозвалась она. – Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка лучше яйца или мурлычь – вот дурь-то и пройдет!

– Ах, как мне было приятно плавать! – сказал утенок. – А что за наслаждение нырять в самую глубину!

– Хорошо наслаждение! – воскликнула курица. – Ну, конечно, ты совсем рехнулся! Спроси кота, он умнее всех, кого я знаю, нравится ли ему плавать и нырять? О себе самой я уж и не говорю. Спроси, наконец, у нашей старушки хозяйки, умнее ее нет никого на свете. По-твоему, и ей хочется плавать и нырять?

– Не понять вам меня! – сказал утенок.

– Если уж нам не понять, так кто же тебя поймет? Может, ты хочешь быть умней и кота и хозяйки, не говоря уж обо мне? Не глупи, а благодари лучше создателя за все, что для тебя сделали. Приютили тебя, пригрели, приняли в свою компанию, – и ты от нас многому можешь научиться, но с таким пустоголовым, как ты, и говорить-то не стоит. Ты мне поверь, я тебе добра желаю, потому и браню тебя, – истинные друзья всегда так делают. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!

– Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! – сказал утенок.

– Скатертью дорога! – отозвалась курица.

И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные по-прежнему презирали его за уродливость.

Настала осень, листья на деревьях пожелтели и побурели, ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе, стало холодно; нависли тяжелые облака, из которых сыпалась снежная крупа. Ворон, сидя на изгороди, во все горло каркал от холода: «Крра-а! Крра-а!» От одной мысли о такой стуже можно было замерзнуть. Плохо приходилось бедному утенку.

Как-то раз, под вечер, когда солнце так красиво закатывалось, из-за кустов поднялась стая чудесных больших птиц, утенок в жизни не видывал таких красивых – белоснежные, с длинными гибкими шеями! То были лебеди. Они закричали какими-то странными голосами, взмахнули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые края на синие озера. Высоко-высоко поднялись они, а бедного безобразного утенка охватило смутное волнение. Он волчком завертелся в воде, вытянул шею и тоже испустил такой громкий и странный крик, что и сам испугался. Чудесные птицы не выходили у него из головы, и, когда они окончательно скрылись из виду, он нырнул на самое дно, вынырнул, но все никак не мог прийти в себя. Утенок не знал, как зовут этих птиц и куда они улетели, но полюбил их так, как не любил до сих пор никого на свете. Он не завидовал их красоте. Быть похожим на них? Нет, ему это и в голову не могло прийти! Он был бы рад, если бы хоть утки-то его от себя не отталкивали. Бедный безобразный утенок!

А зима стояла холодная-прехолодная. Утенку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть, но с каждой ночью свободное ото льда пространство все уменьшалось. Морозило так, что лед трещал. Утенок без устали работал лапками, но под конец обессилел, замер и примерз ко льду.

Рано утром мимо проходил крестьянин и увидел замерзшего утенка. Он пробил лед своими деревянными башмаками, отнёс утёнка домой и отдал его жене. В доме крестьянина утёнка отогрели.

Но вот дети как-то раз задумали поиграть с утенком, а он вообразил, что они хотят его обидеть, и со страха шарахнулся прямо в миску с молоком. Молоко расплескалось, хозяйка вскрикнула и всплеснула руками, а утенок взлетел и угодил в кадку с маслом, а потом в бочонок с мукой. Ох, на что он стал похож! Крестьянка кричала и гонялась за ним с щипцами для угля, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали, визжали. Хорошо, что дверь была открыта: утенок выбежал, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал в оцепенении.

Грустно было бы описывать все злоключения утенка в течение этой суровой зимы. Когда же солнце стало снова пригревать землю своими теплыми лучами, он залег в болото, в камыши. Вот запели и жаворонки. Наступила весна.

Утенок взмахнул крыльями и полетел. Теперь крылья его шумели и были куда крепче прежнего, – не успел он опомниться, как очутился в большом саду. Яблони тут стояли все в цвету, душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.

Ах, как тут было хорошо, как пахло весною! Вдруг из зарослей выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, словно скользили по воде. Утенок узнал красивых птиц, и его охватила какая-то странная грусть.

«Полечу-ка я к этим царственным птицам! Они, наверное, убьют меня за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, – ну и пусть! Лучше пусть они меня прогонят, чем сносить щипки уток и кур и пинки птичницы да терпеть холод и голод зимой».

И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, а те, завидев его, тоже устремились к нему.

– Убейте меня! – сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти.

Но что же он увидел в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное отражение. И теперь он был уже не безобразной темно-серой птицей, а лебедем!

Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца.

Теперь он был рад, что перенес столько горя: он лучше мог оценить свое счастье и всю красоту, что его окружала. Большие лебеди плавали около него и гладили его клювами.

В сад прибежали маленькие дети, они стали бросать лебедям зерна и хлебные крошки, а самый младший закричал:

– Новый, новый!

Остальные подхватили: «Да, новый, новый!» – и захлопали в ладоши, приплясывая от радости, потом побежали за отцом и матерью и стали снова бросать в воду крошки хлеба и пирожного. И все говорили, что новый лебедь – самый красивый. Такой молоденький, такой чудесный!

И старые лебеди склонили перед ним головы.

А он совсем смутился и невольно спрятал голову под крыло. Он не знал, что делать. Он был невыразимо счастлив, но ничуть не возгордился, – доброму сердцу чуждо высокомерие. Он помнил то время, когда все его презирали и преследовали; теперь же все говорили, что он прекраснейший между прекрасными! Сирень склонила к нему в воду свои душистые ветви, солнце ласкало его и грело… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

– Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был гадким утенком!

Дюймовочка

Жила на свете одна женщина, и не было у нее детей. А ей очень хотелось иметь ребенка, но она не знала, где его найти. Вот пошла она к старой колдунье и сказала: «Мне очень хочется ребеночка; может, ты скажешь, где мне его взять?»

– Ну что ж, горю твоему можно помочь! – ответила колдунья. – Вот тебе ячменное зерно; это не простое зерно, не такое, как те, что посеяны в поле или идут на корм курам. Посади это зернышко в цветочный горшок, а потом увидишь, что будет.

– Спасибо тебе! – сказала женщина, дала колдунье денег и пошла домой.

Дома она посадила в цветочный горшок ячменное зерно, и из него тотчас же вырос прекрасный большой цветок, похожий на тюльпан, только лепестки у него были плотно сжаты, точно у нераспустившегося бутона.

– Какой красивый цветок! – воскликнула женщина и поцеловала прелестные, красные с желтым, лепестки; но не успела она их поцеловать, как в цветке что-то щелкнуло, и он весь раскрылся, – теперь стало ясно, что это настоящий тюльпан. В его чашечке, на зеленом пестике, сидела хорошенькая крошечная девочка, ростом не больше дюйма. Поэтому ее и назвали Дюймовочкой.

Блестящая лакированная скорлупа грецкого ореха служила ей колыбелькой, голубые фиалки – тюфяком, а лепесток розы – одеялом. Ночью она спала в колыбели, а днем играла на столе. Женщина поставила на стол тарелку с водой и положила в нее цветы так, что стебельки их были погружены в воду, а чашечки венком лежали по краям; на воду она пустила большой лепесток тюльпана, – на него часто садилась Дюймовочка и плавала от одного края тарелки до другого, два белых конских волоса заменяли ей весла. Все это было прелестно! Еще Дюймовочка умела петь, да таким нежным и красивым голоском, какого никто на свете не слыхивал.

Однажды ночью, когда она лежала в своей хорошенькой колыбели, в разбитое окно вскочила отвратительная жаба, большая и мокрая. Она прыгнула прямо на стол, где под лепестком розы спала Дюймовочка.

– Вот славная жена для моего сынка! – квакнула жаба и, схватив скорлупку с девочкой, выпрыгнула через окно в сад.

В саду протекал большой, широкий ручей; берега у него были топкие, болотистые, и здесь-то, в тине, и жила жаба со своим сыном. У! Какой он был гадкий и противный! Вылитая мать! «Коакс, коакс, брекке-ке-кекс!» – вот все, что он мог проквакать, когда увидел прелестную девочку в ореховой скорлупе.

– Тише! Не то она проснется и убежит от нас! – остановила его старая жаба. – Она ведь легче лебединого пуха. Посадим ее на середину ручья, на широкий лист кувшинки, такой крошке он покажется целым островом. С листа она убежать не сможет, а мы тем временем приготовим в тине удобное гнездышко, в котором вы будете жить.

В ручье росло много белых кувшинок, и их широкие зеленые листья плавали по воде. Самый большой лист был дальше всех от берега. Старая жаба подплыла к этому листу и поставила на него ореховую скорлупку с Дюймовочкой. Рано утром бедная крошка проснулась и, увидев, куда она попала, горько заплакала, – кругом, куда ни посмотришь, вода да вода, а берег чуть виднеется вдали.

А старая жаба сидела в тине и украшала свой дом камышом и желтыми кувшинками, – ей хотелось порадовать будущую невестку. Покончив с приготовлениями к свадьбе, она поплыла со своим безобразным сынком к листу, на котором стояла Дюймовочка, чтобы забрать её нарядную кроватку и заранее поставить в спальню будущих новобрачных. Приблизившись, старая жаба низко присела в воде перед девочкой и сказала:

– Вот мой сынок! Он будет твоим мужем. И вы славно заживете у нас в тине.

– Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! – проквакал сынок.

Жабы взяли нарядную кроватку и куда-то уплыли с ней. А Дюймовочка сидела одна на зеленом листе и горько-горько плакала, – очень уж ей не хотелось жить у гадкой жабы и выходить замуж за ее противного сына. Маленькие рыбки, которые плавали в воде под листом, видели жабу и слышали ее слова, и теперь они высунули головы из воды, чтобы поглядеть на Дюймовочку. Как только они ее увидели, им стало очень грустно, что такой прелестной девочке придется жить у гадкой жабы. «Так не бывать же этому!» – решили рыбки и, подплыв к листу кувшинки, на котором стояла Дюймовочка, перекусили его зеленый стебель. И вот лист с Дюймовочкой быстро поплыл по течению, – теперь жаба не могла бы догнать девочку.

Дюймовочка плыла все дальше и дальше. Птички, сидевшие в кустах, смотрели на нее и пели: «Какая прелестная маленькая девочка!» А лист все плыл да плыл, и, наконец, Дюймовочка очутилась в чужих краях.

Вокруг Дюймовочки все время порхал красивый белый мотылек и, наконец, опустился на ее лист – уж очень она ему понравилась. А Дюймовочка радовалась, что гадкая жаба не может ее догнать, что все вокруг так красиво, а вода сверкает на солнце, как червонное золото. Дюймовочка сняла с себя пояс, один его конец набросила на мотылька, а другой прикрепила к листу – и лист поплыл еще быстрее.

Мимо летел майский жук. Увидев девочку, он обхватил ее лапкой за тонкую талию и унес на дерево, а лист кувшинки поплыл дальше, и с ним мотылек, – он ведь был привязан и не мог освободиться.

Как испугалась бедная Дюймовочка, когда майский жук схватил ее и посадил на дерево! Но не так она боялась за себя, как за прекрасного белого мотылька, которого привязала к листу, – она знала, что, если ему не удастся освободиться, он умрет с голоду. Майский жук об этом и не помышлял. Он уселся с Дюймовочкой на самый большой лист, угостил ее сладким цветочным соком и сказал, что она очаровательна, хоть и ничуть не похожа на майского жука. Потом к ним прилетели гости – другие майские жуки, которые жили на том же дереве. Они разглядывали Дюймовочку с головы до ног, и барышни шевелили усиками и говорили:

– У нее только две ножки! Какое убожество!

– У нее даже нет усиков!

– Какая у нее тонкая талия! Фи, она похожа на человека! Как она некрасива! – твердили в один голос все дамы.

На самом деле Дюймовочка была прелестна. Это находил и майский жук, который принес ее на дерево; но, когда все остальные сказали, что она безобразна, он под конец сам поверил этому и не стал держать ее у себя: пусть идет куда знает, решил он. И вот он слетел с Дюймовочкой на землю и посадил ее на ромашку. Дюймовочка горько заплакала: ей было обидно, что она такая некрасивая, – даже майские жуки не захотели принять ее к себе. А ведь она была самой очаровательной девочкой, какую только можно себе представить: нежная и ясная, как прекрасный розовый лепесток.

Все лето прожила бедная Дюймовочка одна-одинешенька в большом лесу. Она сплела себе из травинок кроватку и подвесила ее под лист лопуха, чтобы ее не замочил дождик; она ела сладкую цветочную пыльцу и пила росу, которую каждое утро находила на листьях. Так прошло лето, прошла и осень; приближалась длинная, холодная зима. Все птички, которые так радовали Дюймовочку своим пением, улетели в теплые края, цветы завяли, листья осыпались, а большой лопух, под которым она жила, пожелтел, высох и свернулся в трубочку. Платьице Дюймовочки изорвалось, и она все время зябла; а ведь она была такая нежная и маленькая, долго ли ей было замерзнуть. Пошел снег, и каждая снежинка была для Дюймовочки словно целая лопата снега для нас: мы-то ведь большие, а она была всего в дюйм ростом. Она завернулась было в сухой листок, но он разорвался, и бедняжка дрожала от холода.

Однажды Дюймовочка выбралась из леса на большое поле; хлеб давно уже был убран, и только голые сухие соломинки торчали из мерзлой земли. Дюймовочка шла между ними, как в густом лесу, и холод пронизывал ее. Наконец, она подошла к норке, прикрытой сухими былинками. Тут, в тепле и довольстве, жила полевая мышь; амбары ее были битком набиты зерном, кухня и кладовая ломились от припасов. Бедная Дюймовочка стала у порога, как нищенка, и попросила подать ей хоть кусочек ячменного зернышка, – вот уже два дня, как у нее крошки во рту не было.

– Ах ты, бедняжка! – сказала полевая мышь, она была добрая старуха. – Ну, иди сюда скорей, погрейся да поешь со мной.

И так понравилась Дюймовочка старой мыши, что та предложила:

– Оставайся у меня на зиму. Только смотри, хорошенько убирай мои комнаты и рассказывай мне сказки, – я до них большая охотница.

Дюймовочка осталась; она все делала так, как приказывала добрая старая мышь, и жилось ей хорошо.

– Скоро у нас будут гости, – сказала однажды полевая мышь, – раз в неделю ко мне приходит мой сосед. Он живет еще лучше меня, в просторном доме, и носит роскошную шубку из черного бархата. Вот если б тебе посчастливилось выйти за него замуж, ты бы жила без забот. Но только он слепой. Ты должна будешь рассказывать ему самые красивые сказки, какие только знаешь!

Но Дюймовочке вовсе не хотелось выходить замуж за соседа, – ведь он был крот. Вскоре он пришел к полевой мыши с визитом, одетый в черную бархатную шубку.

– Он такой важный, ученый, богатый, – говорила полевая мышь, – дом его в двадцать раз больше моей норки; но он ненавидит солнце и цветы, считает их отвратительными, – он ведь никогда их не видел.

Мышь приказала Дюймовочке что-нибудь спеть; и она спела две песенки, да так мило, что крот, очарованный ее прелестным голосом, сразу в нее влюбился. Но он не сказал ни слова – ведь он был мужчина степенный.

Немного погодя он прорыл длинный подземный ход от своего дома до жилья полевой мыши и разрешил ей и Дюймовочке гулять по этому коридору, когда им вздумается. Однако он предупредил их, чтобы они не пугались мертвой птицы – самой настоящей птицы, с перьями и клювом, – которая умерла, должно быть, совсем недавно, в начале зимы, и была похоронена как раз в том месте, где он прорыл свой ход.

Крот взял в зубы кусок гнилушки – она ведь светится в темноте – и пошел вперед, освещая длинный темный коридор. Когда они дошли до того места, где лежала мертвая птица, крот ткнул мордой в земляной потолок и пробил в нем большую дыру, через которую в коридор проник дневной свет.

Дюймовочка увидела мертвую ласточку: ее красивые крылышки были крепко прижаты к телу, голову и лапки она втянула, и, прикрытые перьями, они не были видны; скорей всего, бедная птичка умерла от холода. Дюймовочке стало очень жалко ее – ведь она так любила птичек, которые целое лето утешали ее своими песенками. А крот толкнул мертвую ласточку короткими лапами и сказал:

– Наконец-то перестала пищать! Нет ничего хуже, чем родиться птицей. Слава Богу, детям моим не грозит эта участь. Птицы только и умеют что чирикать да щебетать, а придет зима – что им делать, как не помирать с голоду.

– Вам хорошо говорить, вы человек благоразумный, – отозвалась полевая мышь. – Вполне с вами согласна: что проку от чириканья, когда придет зима! Песнями сыт не будешь, а чириканьем не согреешься. Потому-то птицы и умирают от голода и холода. Впрочем, это судьба всех бедных, но благородных людей.

Дюймовочка не сказала ни слова; когда же крот с мышью повернулись спиной, она наклонилась над ласточкой, раздвинула ее перышки и поцеловала ее прямо в закрытые глазки.

«Может быть, это та самая ласточка, которая так чудесно пела летом, – подумала она. – Как много радости доставила она мне, милая красивая птичка!»

Потом крот опять заделал дыру, сквозь которую проникал дневной свет, и проводил своих дам домой. Ночью Дюймовочка никак не могла уснуть. Она встала с постели, сплела из сухих былинок большое красивое одеяло и, войдя в коридор, укрыла мертвую птичку, потом принесла из мышиной норки цветочных тычинок, лёгких, как вата, и обложила ими ласточку, чтобы ей не так холодно было лежать в сырой земле.

– Прощай, прелестная птичка! – сказала Дюймовочка. – Прощай и спасибо тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда деревья были еще зеленые и нам ласково светило солнце!

Потом она склонила головку на грудь птички и вздрогнула, услышав: «Стук! Стук!» – это забилось сердце ласточки. Оказывается, она вовсе не умерла, только окоченела, а теперь отогрелась и ожила.

Осенью все ласточки улетают в теплые края; и если одна из них опоздает улететь, то вскоре коченеет, как мертвая, падает на землю, и ее засыпает холодным снегом.

Дюймовочка дрожала от страха: ведь птичка была просто великаншей по сравнению с ней, такой крошкой, – но все-таки собралась с духом, потеплей укутала ласточку и прикрыла ей голову листом мяты, которым всегда укрывалась сама.

На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась к ласточке. Теперь бедняжка совсем ожила, но все еще была очень слаба и, чуть приоткрыв глаза, смотрела на Дюймовочку, которая стояла перед ней с гнилушкой в руках вместо фонарика.

– Спасибо тебе, милая крошка! – чирикнула больная ласточка. – Я так хорошо согрелась! Скоро совсем поправлюсь и опять полечу на солнышко.

– Ах, – сказала Дюймовочка, – сейчас на дворе мороз и снег идет! Лежи лучше в теплой постельке, а я буду за тобой ухаживать.

И она принесла ласточке воды в чашечке цветка. Птичка попила и рассказала Дюймовочке, как поранила себе крыло о терновый куст и потому не смогла улететь в теплые края вместе с другими ласточками. Когда настали холода, она окоченела и упала на землю, – больше ничего она не помнила и не знала, как попала сюда.

Всю зиму она просидела в подземном коридоре, а Дюймовочка ухаживала за ней. Она очень привязалась к птичке. Полевая мышь и крот ни о чем не догадывались: они чувствовали отвращение к ласточке и не ходили туда, где она лежала.

Как только настала весна и солнце пригрело землю, ласточка простилась с Дюймовочкой. Девочка сделала отверстие в потолке – там, где его заделал крот, – солнышко заглянуло в темный коридор, и ласточка спросила, не хочет ли Дюймовочка сесть ей на спину и полететь с нею в зеленый лес. Но девочка не захотела покинуть старую полевую мышь, зная, что это очень огорчит ее.