Текст книги "Исповедь 'неполноценного' человека"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Постепенно настороженность к людям исчезала. Я стал думать, что они вовсе не так страшны. Дело состояло, видимо, в том, что мучавший меня до сих пор страх был сродни, так сказать, "научным суевериям". В весеннем воздухе миллионы микробов коклюша, в банях миллионы бактерий, вызывающих слепоту, миллионы их, вызывающих облысение, в парикмахерских; кишат чесоточными клещами кожаные поручни в электричках; в рыбе, когда едим ее сырой, в непрожаренной говядине или свинине обязательно есть личинки солитера, дитомы, яйца других паразитов; никто не застрахован от того, что в ногу могут попасть осколки стекла, которые, пройдя через все тело, окажутся в глазном яблоке и вызовут потерю зрения, и так далее, и тому подобное... И ведь действительно, то, что мириады самых разных бактерий, микробов, вирусов кишат вокруг нас, научно вполне достоверно. В то же время ясно, что если их существования просто не замечать, то и дела нет до этих микроорганизмов, и все сказанное – не более, чем "научный мираж", то есть ничто. А как угнетали меня некоторые превратные представления, как я томился из-за них! Например: в чашке остаются недоеденными три рисинки, и так у миллиарда людей – это значит, выбрасываются мешки риса! Или еще: если бы каждый человек экономил в день по бумажному платку – сколько бы сохранилось древесины! Эта "научная статистика" так пугала меня, что, оставляя крупинку риса или высмаркиваясь в бумажный платок, я каждый раз чувствовал себя великим преступником, напрасно переводящим горы риса и древесины. Оставим в стороне эту "теорию трех рисинок", эту ложь, закрепленную наукой, статистикой, математикой; взглянем на вещи с точки зрения теории вероятностей. Вот примеры совершенно примитивные, даже идиотские: Как часто в неосвещенной уборной человек может оступиться и упасть в очко? На сколько человек выпадает случай, когда пассажир у края платформы на железнодорожных станциях делает неверный шаг и попадает на рельсы? Дурацкие расчеты, но ведь теоретически все это возможно. И все же ни разу не доводилось мне слышать о том, чтобы кто-то повредился, сидя над очком. Так вот я, который вчера еще всю эту дребедень со страхом воспринимал как "научно-гипотетическую", более того, как реальную, – сегодня я жалею себя, вчерашнего, я сам себе смешон. Так или иначе, мои мысли об этом мире и людях стали приобретать какую-то стройность.

И тем не менее, я продолжал опасаться людей, без чашечки сакэ не смел приблизиться к клиентам бара. Было страшно, но это-то мне и требовалось. Как дети, бывает, трепеща от страха, крепко прижимают к себе щенка, так и я входил робко в бар, выпивал чашечку-другую сакэ, постепенно смелел и начинал разглагольствовать перед посетителями об искусстве.

Художник, рисую комиксы. Притом художник абсолютно без имени. Великих радостей не знаю, как, впрочем, и великих печалей. Конечно, душа моя жаждала буйных радостей, пусть даже ценой страшных печалей, но было только то, что было: сиюминутная "лжерадость", пустая болтовня с клиентами бара, сакэ за их счет.

Такая пошлая жизнь тянулась почти год. Мои рисунки печатались не только в детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзеси Икита[21]21
  Псевдоним, придуманный героем по звучанию означает «Выживший самоубийца».


[Закрыть] в низкопробных журналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки, иногда рядом печатались рубайи.

В вине я вижу алый дух огня

И блеск иголок. Чаша для меня

Хрустальная – живой осколок неба.

"А что же Ночь?" – "А Ночь – ресницы Дня.,

Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей?

Не делай больно мудрости своей.

С обидчицей-Судьбой воюй, будь дерзок,

Но сам клянись не обижать людей!

Проходит жизнь – летучий караван.

Привал недолог... Полон ли стакан?

Красавица, ко мне! Опустит полог

Над сонным счастьем дремлющий туман.

Добро и зло враждуют: мир в огне.

А что же небо? Небо в стороне.

Проклятия и яростные гимны

Не долетают к синей вышине.

"Мир громоздит такие горы зол!

Их вечный гнет над сердцем так тяжел!"

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных

Сияющих алмазов ты б нашел!

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

Тот день, ту ночь... А пешки? – Мы с тобой.

Подвигают, притиснут – и побили.

И в темный ящик сунут на покой.

Ты обойден наградой? Позабудь.

Дни вереницей мчатся? Позабудь.

Небрежен ветер: вечной Книги Жизни

Мог и не той страницей шевельнуть...

Подвижники изнемогли от дум.

А тайны те же сушат мудрый ум.

Нам, неучам, сок винограда свежий,

А им, великим, – высохший изюм!

Ночь на земле. Ковер земли и сон.

Ночь под землей. Навес земли и сон.

Мелькнули тени, где-то зароились

И скрылись вновь. Пустыня... тайна... сон.

Один припев у Мудрости моей:

"Жизнь коротка, – так дай же волю ей!

Умно бывает подстригать деревья,

Но обкорнать себя – куда глупей!"

Все радости желанные – срывай!

Пошире кубок Счастья подставляй!

Твоих лишений Небо не оценит.

Так лейтесь, вина, песни, через край![22]22
  Стихи Омара Хайяма в переводе И. Тхоржевского. (В книге: Георгий Гулиа «Сказание об Омаре Хайяме», Москва, 1976)


[Закрыть]

В это время в моей жизни появилась молодая девушка, которая все пыталась уговорить меня бросить пить.

Семнадцати-восемнадцатилетняя Ё-чян (так ласково ее звали все вокруг) торговала табаком в киоске напротив бара. Она была не лишена привлекательности, отличалась белизной кожи, лишь кривые зубы портили ее лицо.

Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она говорила:

– Нехорошо это, каждый день прямо с утра выпивши.

– Почему нехорошо? Что тут дурного? Дитя человеческое, пей сакэ, выпей все, что есть, и погаси в себе ненависть!.. А вот древние персы говорили, что... Ну ладно, шут с ними... Вот так вот... А еще, знаешь, так говорят: дабы вселить надежду в измученную истосковавшуюся душу, надо выпить хорошую чарку и захмелеть... Поняла?

– Не-а.

– Ну и черт с тобой. Сейчас поцелую тебя.

– Пожалуйста, – она нисколько не засмущалась. Наоборот, в ожидании поцелуя выпятила нижнюю губу.

– Дура... Нетронутая же... От нее и в самом деле веяло незапятнанностью, целомудрием.

Как-то январским морозным вечером, конечно же, будучи во хмелю, я свалился в люк рядом с киоском. Позвал на помощь Ё-чян, она пришла, помогла выбраться, забинтовала изрядно пораненную правую руку и как-то очень проникновенно сказала:

– Слишком много пьете...

Я и сам, пока она промывала и бинтовала рану, подумал, что пора с алкоголем кончать; я ведь не переношу ран, крови, по мне лучше умереть, чем стать калекой.

– Не буду, – пообещал я. – С завтрашнего дня ни капли.

– Правда?

– Сказал же: брошу... А тогда замуж пойдешь за меня? – спросил я в шутку.

– А то нет, – совершенно серьезно ответила она.

– Ну тогда все. Теперь уж как не бросить...

И, конечно же, на следующий день я опять чуть ли не с утра был под хмельком.

Вечером вышел прогуляться. У киоска остановился.

– Ё-чян, извини, опять пил...

– Ой, как не стыдно! Зачем притворяться пьяным?

В груди что-то сжалось, и хмель моментально прошел.

– Я не притворяюсь. Я в самом деле пил.

– Не надо смеяться надо мной. – Она нисколько не сомневалась, что я трезв и шучу.

– Да ты взгляни хорошенько, полдня сегодня пил. Простишь меня, а?

– Ну вы прямо настоящий артист.

– Какой артист, дурочка. Дай я тебя поцелую.

– Поцелуйте.

– Нет, не имею права. Да и о женитьбе не буду думать. Посмотри на меня. Лицо красное? Это потому что выпил.

– Нет, это вы на солнце стоите. Нечего врать мне, ведь сами вчера пообещали не пить. Врете вы все, неправда, что пили. Неправда, неправда, неправда!

В полутьме киоска белеет улыбающееся лицо Ё-чян. Бог мой, ну разве можно не преклоняться перед ее чистотой, девственностью! До сих пор у меня ни разу не было женщины моложе меня. Женюсь. Будь что будет. Самые страшные несчастья вынесу, но хоть раз испытаю величайшую радость. А я-то думал, что слова о красоте, чистоте – сантименты глупых поэтов... Нет, жива красота. Она существует в этом мире! Мы поженимся, весной на велосипедах поедем любоваться водопадом Аоба – водопадом Молодой Листвы. Я решился. В этом раунде я не колебался, отважился сорвать для себя цветок.

И, действительно, вскоре мы поженились. И хотя радость моя тогда не была чрезвычайной, последовавшие за ней горести иначе как чудовищно жестокими не назовешь. То, что приключилось далее, даже вообразить невозможно. Воистину этот мир был для меня непостижим и страшен. Следующий мой раунд оказался далеко не банальным...

Хорики и я. Мы презирали друг друга, без конца огрызались, но встречи наши продолжались; если общество такие отношения называет "дружбой", то, следовательно, мы "дружили".

"Мадам" из бара на Кебаси в данном случае проявила рыцарское благородство (по отношению к женщине словосочетание "рыцарское благородство" звучит довольно непривычно, но я из собственного опыта знаю, что женщины наделены такого рода благородством куда чаще, чем мужчины, столичные, во всяком случае. Мужчины щитом рыцарского благородства обычно прикрывают трусливость и жадность): не без поддержки "мадам" я смог зажить с Ёсико[23]23
  Встречавшееся ранее имя Ё-чян – уменьшительно-ласкательная форма имени Ёсико.


[Закрыть], снять комнату на первом этаже деревянного двухэтажного домика в Цунэдзи, на берегу реки Сумида. Я бросил пить и всецело отдался делу, которое стало моей профессией – рисовал комиксы. После ужина мы часто ходили в кино, по пути домой заглядывали в кафе, бары, покупали и разводили в доме комнатные цветы. Самое же главное – я наслаждался тем, что говорила моя маленькая жена, тем, что и как она делала, во всем ощущал ее огромное доверие ко мне. Мне казалось, что я стою на пороге новой жизни – постепенно становился человеком «как все», душу согревала сладкая мысль о том, что

впереди нормальная жизнь, что не придется подыхать скотской смертью.

Но тут снова появился Хорики.

– Здорово, потаскун. Да ты, никак, брезгуешь со мной разговаривать? А я к тебе с приветом. От дамы с Коэндзи. – Он внезапно понизил голос и вопросительно посмотрел на Ёсико, готовившую чай: мол, можно ли говорить при ней?

– Ничего, говори, говори, – успокоил я его.

Ёсико была, если так можно выразиться, гениально доверчива. Про "мадам" с Кебаси я ей, конечно, говорил, рассказывал даже о том, что произошло в Камакуре, и она ничуть не ревновала меня к Цунэко. И не в том дело, что я мастер затуманивать мозги; даже в тех случаях, когда я откровенничал перед ней, она все принимала за шутку.

– Ну что, по-прежнему задираешь нос? А дама, между прочим, просила передать, что мог бы и навещать ее изредка, ничего предосудительного в этом нет.

Я ведь уже стал забывать прошлое, ан нет – прилетело чудовище, крыльями захлопало, острым клювом разбередило рану. И во всей жуткой правде предстали перед моими глазами позор и преступления прошлого, меня словно ледяной водой окатило; снова стало так жутко, что я чуть не застонал, так тошно, что не мог себе места найти.

– Давай выпьем, – сказал я.

– Давай, – ответил Хорики.

Я и Хорики. Да ведь мы одного поля ягоды. Мне и раньше казалось, что мы похожи как две капли воды. Я имею в виду, конечно, те времена, когда я болтался с ним по забегаловкам, пил дешевое сакэ. В самом деле, находясь рядом, мы очень походили на двух собак одной породы, и, опять же, как собаки, слонялись по заснеженным улицам.

Наши встречи возобновились, снова мы вместе стали захаживать в памятный маленький бар на Кебаси, а потом две пьяные собаки стали посещать Сидзуко, а иногда и останавливались у нее на ночь, вместе уходили оттуда...

Никогда не забуду одну душную летнюю ночь.

Когда еще только смеркалось, появился Хорики в потрепанном летнем кимоно и стал рассказывать, что попал сегодня в какую-то особую ситуацию, был вынужден снести в ломбард свой костюм, и если об этом узнает мать, будет плохо, поэтому он хочет поскорее выкупить его... Короче, он просил денег. Как назло, у нас их тоже не было, я велел Ёсико заложить ее одежду (это было нам не впервой). Часть денег дали Хорики, а на оставшиеся медяки послали Ёсико за сивухой. Потом вдвоем с Хорики поднялись на крышу и устроили там посиделки на свежем, если так можно его назвать, воздухе; время от времени его еле заметное

движение доносило зловоние со стороны реки Сумида.

В то время мы увлекались игрой в трагикомические слова. Это мое изобретение и суть его в том, что, подобно делению существительных на имена мужского, женского и среднего рода, возможно их деление на комические и трагические. Так, пароход и поезд – трагические, трамвай и автобус комические имена существительные. Как это понимать? Кто этого не чувствует, тот не способен рассуждать об искусстве, а ежели драматург в комедию вставит хоть одно трагическое слово, в трагедию, наоборот, комическое – он не достоин имени писателя.

– Ну что, начнем? Табак, – говорю я.

– Трагедия (то есть трагическое слово), – моментально отвечает Хорики.

– Лекарство?

– Порошок или таблетки?

– Инъекция.

– Трагедия.

– Ты думаешь? Бывают инъекции гормонов.

– Нет-нет, без сомнения, трагедия. Ты подумай: во-первых предполагается наличие иглы... Да ну, что говорить, это прекрасное трагическое существительное.

– Ладно, будь по-твоему. И все равно, лекарства и врачи – это, как ни странно, комедия (то есть комические слова). Так. Пойдем дальше. Смерть?

– Комедия. Пастор, буддийский монах – все одно, все комедия. Что, не так?

– Браво! Тогда, значит, жизнь – трагедия?

– Нет, тоже комедия.

– Ну, так не пойдет. Тогда все будет комедией.

– Ну ладно... А вот такое слово: карикатурист. Это уже не комедия, а?

– Трагедия! Великая трагедия!

– Ну, великая – это про тебя.

Как ни печально, такими дешевыми остротами обычно заканчивалась наша игра. Но, я гордился своим изобретением, самодовольно полагая, что ни в одном престижном салоне никогда не знали столь изящного развлечения.

Я придумал в то время еще одну игру, похожую – в антонимы. Антоним слова "черный" – "белый", но антоним "белого" – "красный", а для "красного" – "черный".

– Антоним к слову "цветок". – предлагал я Хорики.

Он кривил губы, думал вслух:

– М-мм... Есть такой ресторан: "Цветок и луна"... "Луна", может быть?

– Нет, не пойдет. Это синонимы. "Звезда" и "фиалка" тоже синонимы. Что, не согласен? Явные синонимы, никак не антонимы.

– А, нашел! "Пчела"!

– "Пчела"?

– А к слову "пион", например, – "муравей".

– Э, ты уже мыслишь сюжетами. Нечестно.

– Придумал, придумал! "Облака" – вот антоним к "цветку".

– "Облака" – антоним к "луне", а не к "цветку".

– А, ну да, точно. "Цветок сдувается ветром"[24]24
  У японцев есть поговорка: «Луну затмевают облака, цветы сдуваются ветром».


[Закрыть]. Значит, «ветер» – антоним к «цветку».

– Неинтересно. Это из старинных осакских сказов. Отсюда, кстати, ясно, где ты родился.

– Нет, моя родина – Бива.

– Ну, тем более... Антоним к слову "цветок" – это... Ну, в общем, надо найти то, что дальше всего отстоит от цветка.

– Вот поэтому я и... Стой-ка, погоди...

– А "Женщина"!

– Ладно. А синоним к "женщине"?

– "Потроха".

– Ну-у, ты, брат, не поэт... Ладно. Антоним к "потрохам"?

– "Коровье молоко".

– Это уже любопытно. Так, давай еще в том же духе. "Позор". Антоним к словам "позор", "стыд"?

– "Бесстыдство". "Модный художник-карикатурист, автор комиксов Дзеси Икита".

– A Macao Хорики – что?

Стоп. Дальше уже не до шуток. Подступил хмель – тот, особый, от дешевого низкосортного сакэ, когда кажется, что голова набита осколками стекла и на душе противно.

– Болтай, да знай меру. Меня хоть не сажали в кутузку, уж этого позора, в отличие от тебя, я не знаю.

Я обомлел. Значит, в душе Хорики не считает меня человеком, видит во мне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть, значит, он видит во мне кретина, не ведающего стыда, я в его глазах – живой труп?! И нужен я ему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит, зиждется наша "дружба"? Само собой разумеется, мысли далеко не радостные... Но ведь в том, каким он видит меня, есть свой резон: всю жизнь я жил как ребенок, недостойный дорасти до человека, так что презрение Хорики справедливо... Помолчав немного, я невинным тоном спросил:

– А "вина", "преступление", "грех" -какие к этим словам антонимы? Непростая задача...

– Разумеется, "закон", – очень спокойно ответил Хорики.

Я внимательно взглянул на него. Мигавшая на доме напротив неоновая реклама бросала крас

ный отсвет на лицо Хорики, и может быть поэтому оно казалось воплощением самоуверенного достоинства; такие лица характерны для сыщиков, милосердием не отличающихся.

В сильном возбуждении я сказал:

– Нет, погоди. Я имею в виду "преступление" в широком смысле.

Общепринято думать, что преступлению противостоит закон. Неужели, действительтельно, для всех все так просто? Все верят в свою непричастность к злу и полагают, что преступники кишмя кишат там только, где в лице полиции отсутствует дух законности?

– Ну ладно, – сказал Хорики. – А вот такое слово: "Бог". В тебе, кстати, есть что-то от распятого... или от монаха...

– Нет, погоди. Давай подумаем еще немного над "преступлением". Ведь интересная тема, а? Мне кажется, мнение на этот счет полностью раскрывает человека.

– Ну, скажешь... Антоним к "преступлению" – "добро". "Добропорядочный гражданин". Как я.

– Шутки в сторону. "Добро" – антоним к "злу", а не к "преступлению", "прегрешению".

– А что, "зло" и "преступление" – не равноценные понятия?

– Думаю, нет. Понятия добра и зла – выдумка людей. Как и понятие "нравственность".

– Надоел... Тогда... Не, давай все-таки про Бога. Все упирается в Бога, и здесь двусмысленностей быть не может... Жрать хочется.

– Ёсико внизу готовит конские бобы.

– А-а. Хорошо, я их люблю. Хорики лежал на спине, положив под голову руки.

– Тебя, видно, тема "преступления" совсем не волнует, – не удержался я.

– Само собой. Я ведь, в отличие от тебя, не преступник. Хоть и развратничаю, но женщин не гублю и денег у них не вымогаю.

Но ведь и я не губил никого! И денег не вымогал!

Слабое и одновременно отчаянное сопротивление начало было разрастаться во мне, но – о, мой скверный характер! – я моментально перестроился: да, действительно, я подлый человек.

Почему-то я совершенно лишен способности открыто сопротивляться... Паршивое сакэ подействовало на меня угнетающе, и я ощущал, как с каждым мгновением подавленность растет; тогда, пытаясь совладать с собой, я заговорил, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику:

– Но ведь быть посаженным в тюрьму еще не значит быть преступником... Мне кажется, если знаешь антоним к слову "преступление", то сумеешь ухватиться и за сущность самого понятия. Бог... Спасение... Любовь... Свет... Есть "Бог" и к нему есть "сатана", для "спасения" антоним "мучения", возможны пары: "любовь" – "ненависть", "свет" – "тьма", "добро" "зло"... Но: "преступление", "прегрешение" – "молитва", "преступление" "раскаяние", "преступление" – "самопризнание", "преступление" -... Хотя нет... Все это – синонимы. А что же антоним?

– Противоположным словом к "преступлению" будет "мед"[25]25
  Игра слов, основанная на слоговом характере японского письма: «преступление» – цуми, «мед» – мицу.


[Закрыть]. Ведь оно еще и сладостно, как мед... Ну ладно, закончим. Жрать хочется. Принеси чего-нибудь.

– Можешь и сам пойти взять! – Наверное впервые в жизни в моем голосе открыто прозвучала злость.

– Ладно, пойду. И совершим внизу вместе с Ёси-чян "преступление". Говорить – хорошо, а действовать – лучше. Значит так, антоним к слову "преступление" – "медовые бобы", ой нет, " конские бобы "...

Хорики был пьян настолько, что еле ворочал языком.

– Делай что хочешь, только убирайся.

– "Преступление" и "голод", "голод" и... "конские бобы"... А, нет, это синонимы... – Лопоча какую-то белиберду, Хорики пошел вниз.

"Преступление и наказание", Достоевский. В подсознании молниеносно всплыло название романа. А что, если господин Достоевский поставил эти слова не в синонимическом ряду, а в антонимическом? Это понятия абсолютно разные, они несовместимы, как лед и пламень. Не иначе, Достоевский воспринимал эти слова как антонимы... Словно спутанные зеленые водоросли, словно затянутый тиной пруд, хаотичен он в своей глубине... Да, кажется, я начинаю что-то понимать... А впрочем... Как картинки в калейдоскопе, мелькали в голове разные мысли. И вдруг появляется Хорики, взбудораженный, не своим голосом кричит:

– Ну-ка, иди погляди! Погляди на конские бобы! Ну, скорее!

Хорики только что, минуты еще не прошло, спустился вниз, но тут же прибежал назад.

– Ну что там? – спросил я.

Мы ошалело бросились с крыши на второй этаж, оттуда вниз, к моей комнате, и по дороге, на лестнице Хорики приостановился и прошептал, указывая на комнату:

– Гляди туда.

Через открытую форточку просматривалась вся комната. В ней, даже света не погасив, копошились двое... животных.

В глазах почернело, закружилась голова. "Вот они, люди... Вот они каковы, люди... Надо ли чему-нибудь удивляться?" – тяжело дыша, без конца повторял я мысленно, не в силах сдвинуться с места, забыв, что должен выручать Ёсико.

Хорики громко кашлянул.

Мне не хотелось никого видеть, я побежал на крышу, бросился навзничь, уперся взглядом в дождливое ночное небо. Мною овладели не гнев, не отвращение, не тоска даже, а жуткий, невыразимый страх – ужасней, чем тот, что навевают на кладбище мысли о привидениях; обуявший меня ужас напоминал безрассудный трепет предков, когда перед их глазами под храмовыми криптомериями появлялись синтоистские божества в белом.

С той поры я начал седеть, во мне не осталось ни толики уверенности в себе, мнительность становилась все более острой, несбыточными представлялись какие-либо надежды, радости, сочувствие.

Это событие стало роковым, я был ранен настолько, что отныне каждая встреча с кем бы то ни было отзывалась мучительной болью.

– Я тебе, конечно, сочувствую, но ты получил хороший урок. Все, больше ноги моей здесь не будет. Ад какой-то... Ну, а Ёси-чян ты уж прости, сам-то каков... Ну, пока.

И это – болван Хорики, который имел обыкновение подолгу торчать там, где ему делать нечего?

Я выпил еще, потом заплакал – горько, навзрыд; плакал долго и хотелось плакать бесконечно.

Спустя какое-то время я почувствовал, что сзади стоит Ёсико. Она держала блюдо с бобами, вид у нее был совершенно отрешенный.

– Он обещал, что ничего не будет делать со мной...

– Ладно. Молчи. Ты никогда не могла подумать о ком-либо плохо. Садись, ешь бобы..

Мы сидели рядом и молча ели.

О-о! Неужели и доверчивость – преступление?

Изнасиловавший Ёсико тридцатилетний коротыш уже бывал у нас прежде, заказывал комиксы; гадкий коммерсант! С каким высокомерием он швырял за работу жалкие гроши!.. Как и следовало ожидать, с того дня он больше не появлялся в нашем доме.

Не могу объяснить почему, но в ту бессонную ночь, да и потом я яростно стонал, будучи зол не столько на этого самца, сколько на Хорики, который не удосужился кашлянуть сразу в тот момент, когда увидел эту гнусную картину, зато не поленился специально подняться за мной на крышу, дабы и мне показать ее.

Прощать, не прощать – какая разница? Ёсико – доверчивый зверек, просто-таки талант в своем роде. Она всегда всем безоговорочно доверялась. И в этом ее трагедия.

Бога вопрошаю: доверие – преступно?!

Долго мою душу терзало не само надругательство над Ёсико, а то, что поругана ее доверчивость, терзало так, что жить было тошно. Меня, безобразно пугливого, заглядывающего в глаза каждого встречного, чтобы уловить его настроение, меня, напрочь потерявшего способность верить людям – меня незамутненная доверчивость Ёсико освежала как брызги водопада "Молодые листья". И вот одна ночь превратила ее в помойку. С того вечера Ёсико болезненно стала следить за моим настроением. Стоило мне окликнуть ее, как она вздрагивала и не знала куда девать глаза. Я пытался ее рассмешить, паясничал перед ней, но она только трепетала от страха и старалась быть как можно предупредительнее.

Да неужели же светлая доверчивость – источник прегрешений?

Я начал копаться в книгах, повествовавших о надругательствах над замужними женщинами, но нигде не вычитал о происшествии более диком, чем то, что произошло с Ёсико. Если бы хоть какое-то чувство связывало ее и того коммерсанта, что-то вроде влюбленности – я, как это ни парадоксально, легче перенес бы беду; но была только летняя ночь и была доверчивость Ёсико. И вот – такой удар в самое чувствительное место. Я выплакал голос, поседел; Ёсико отныне всю жизнь была вынуждена бояться меня.

Во всех книгах главное – простит муж измену жены, или нет; мне же это совсем не казалось важным. Ах, как счастливы мужья, обладающие правом прощать или не прощать! Не можешь простить – не велика беда, тихо оставь жену и найди другую; а не то – можно и притерпеться, простить. Во всяком случае такой муж способен найти кучу вариантов, чтобы все полюбовно уладить. Хотя, безусловно, для любого мужчины это страшный шок, но он не бесконечен, как морские приливы и отливы. Муж, имеющий права, какое-то время пребудет в гневе праведном, но в конце концов справится с бедой. Да не так в моем случае: у меня ведь нет никаких прав, как ни рассуждай – виноват прежде всего я сам. Так вправе ли я гневаться на Ёсико? Даже упрека высказать не могу; поругана она лишь потому, что обладает редким прекрасным качеством, о котором я сам всю жизнь страстно мечтал, которого с детских лет жаждал кристально чистой доверчивостью к людям...

Так неужели кристальная доверчивость преступна?!

Если ценность того единственного, к чему я стремился, сомнительна – что же я могу понять в этом мире? Чего желать? Или нет ничего, кроме алкоголя? С утра я наливался дешевым сакэ, выглядеть стал жалко, зубы попортились и поредели; работа тоже шла плохо: мои комиксы походили более на непристойные рисунки. А если быть откровеннее – я просто стал делать копии порнографических рисунков и тайком сбывать их: нужны были деньги на сакэ. Когда передо мной оказывалась Ёсико, когда она виновато отводила глаза, мозг сверлила одна мысль, которую я не мог прогнать: эта баба ведь совсем не способна за себя постоять, может коммерсант насиловал ее не однажды? А может и Хорики тоже? И еще кто-нибудь, кого я совсем не знаю? Одно сомнение рождало другое, но смелости разрешить их, прямо поговорив с Ёсико, тоже не было. Опять беспокойство и страх замучили меня, и я, чтобы забыться, пил. Порой робко, замирая от ужаса, пытался выведать какие-нибудь подробности. В душе одни переживания сменялись другими, но внешне я, как когда-то, дурачился, ласкал Ёсико (то были отвратительные, адовы ласки), после чего погружался в сон, как в грязь.

В конце того же года, вернувшись домой однажды очень поздно и, конечно же, мертвецки пьяным, я захотел попить подслащенной воды и стал искать сахар (Ёсико уже спала). Найдя сахарницу, открыл крышку и обнаружил, что сахара нет, но внутри увидел продолговатый бумажный пакетик. Прочитав этикетку, оцепенел. Половина ее была отцарапана, но на уцелевшей латинскими буквами значилось: DIAL.

Диал – снотворное; я в то время, несмотря на бессоницу, снотворных еще не пил, ограничиваясь алкоголем, но представление о них имел. В этом пакетике находилась смертельная доза, даже больше. Он еще не был распечатан, но на всякий случай имелся... Бедная дурочка. Сама она не знала латинских букв и наивно полагала, что если отдерет надпись по-японски, никто ничего не поймет. (Грех неведом тебе, Ёсико!) Стараясь не шуметь, я тихонько налил в стакан воды, разом отправил все таблетки в рот и спокойно запил их, после чего выключил свет и лег в постель...

Трое суток я был ни жив ни мертв. Доктор, полагая, что я неумышленно выпил много снотворного, сообщать в полицию не торопился. Когда я стал приходить в себя, первое, что я произнес в бреду, было, якобы: "хочу домой". Что за дом я имел в виду, неясно мне самому. Во всяком случае, все слышали именно эти слова, да еще горькие рыдания.

Постепенно пелена спала с глаз, и я увидел у изголовья Палтуса; лицо у него было очень недоброе.

– И раньше тоже – именно в конце года, когда голова кругом идет от всяких дел, – именно в конце года он устраивает такие фокусы. Сил никаких уже нет... – говорил Палтус сидевшей тут же "мадам" из бара в Кебаси.

– Мадам! – позвал я.

– Ну что, пришел в себя?! – Она радостно засмеялась и прижалась лицом к моим щекам. Слезы невольно потекли у меня из глаз.

– Дайте мне уйти от Ёсико. – Эти слова вырвались у меня неожиданно для себя самого.

"Мадам" приподнялась и чуть слышно вздохнула.

А дальше я... – Бог знает, что это было: невольный фарс ли, просто глупость или нечто другое, не поддающееся определению, – но только с языка сорвалось:

– Хочу туда, где не будет женщин.

Сначала Палтус.громко загоготал, потом захихикала "мадам" и, наконец, я, глотая слезы, конфузливо улыбнулся.

– Это ты молодец! Это лучше всего, – не переставая гоготать, говорил Палтус. – Это прекрасно – отправиться туда, где нет женщин. С женщинами жизнь – не жизнь. Это ты хорошо придумал: "туда, где не будет женщин"!..

Самым чудовищным образом мои глупые слова стали вскоре явью.

Ёсико считала, что я пытался отравиться из-за нее, и более, чем прежде трепетала передо мной, не смела улыбнуться, что бы я ей ни говорил, вообще боялась рот раскрыть. Валяться в комнате было тошно. Наконец, я смог выходить на улицу и опять стал хлестать дешевое сакэ. После истории с диалом я заметно исхудал, чувствовал страшную слабость в руках и ногах, не мог заставить себя прикоснуться к работе. Когда Палтус последний раз приходил ко мне, он оставил деньги. (Он все пытался внушить мне, что принес свои деньги, но, думаю, то были деньги из дома, от братьев. В отличие от того дня, когда я убежал из его дома, теперь пышные спектакли Палтуса не могли меня обмануть; будучи сам хитрым, я разыграл доверчивость, смиренно поблагодарил его за деньги. Однако для чего ему это надо было? – Вроде понимаю, и совсем не понимаю, все это мне кажется ужасно странным.) Так вот, на эти деньги я решил поехать на южную часть полуострова Идзу на минеральные источники.

Но разве могли мне чем-нибудь помочь эти целебные источники? Постоянно вспоминалась Ёсико, и безумная тоска мучила меня. Из окна номеpa я подолгу глядел на простиравшиеся вокруг горы; душевное спокойствие не приходило. Я так и не надел ни разу ватное кимоно, чтобы побродить в горах, ни разу не искупался в источнике, если и выходил на улицу, то лишь затем, чтобы забежать куда-нибудь напиться сакэ. Мое состояние только ухудшалось, и я решил вернуться в Токио.

...Ночью шел сильный снег. Я брел по улочке за Гиндзой, расшвыривая снег носком ботинка, и бесконечное число раз пел вполголоса одну строку популярной военной песни "Родина за сотни миль отсюда". Неожиданно меня вырвало. Я впервые харкал кровью. На снегу расползлось красное пятно – ни дать ни взять флаг Японии. Я присел на корточки отдышался, потом обеими руками стал тереть снегом лицо. И не переставал плакать.

"Куда ведет дорога?.. Куда ведет дорога?.. "

Издалека доносится печальный девичий, почти детский голосок. А может, никто и не поет, может, это мне только кажется... Несчастная девочка... Сколько же в этом мире несчастных, по-разному несчастных людей... Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то справиться, могут открыто пойти против мнения "общества", и оно, очень может быть, не осудит, возможно даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности и всякое сопротивление обречено. Заговори я вразрез с мнением общества – не только Палтус, но и все люди крайне изумятся: глядите, у него еще язык поворачивается что-то требовать... Сам не пойму – то ли я очень уж, как говорится, "своенравный", или, наоборот, слабохарактерный, что ли, но одно несомненно: я – сгусток порока, и уже только в силу этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь...