Текст книги "Закатное солнце"

Автор книги: Осаму Дадзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Надо сказать, что исповедальная литература существует в Японии спокон веков. Первые ее образцы относятся к X–XI векам, это дневники хэйанских дам. В «романе о себе», ставшем таким популярным во втором десятилетии XX века, соединились древние традиции японской прозы с традициями западноевропейского исповедального романа.

Одной из примечательных черт такой литературы является особая роль диалога и монолога, если можно так сказать, диалогичность монолога и монологичность диалога. Именно это мы наблюдаем почти во всех произведениях Дадзая Осаму.

Проникнуть в глубины своего сознания и выразить в слове сокровенные движения человеческой души – в этом видел Дадзай смысл своей жизни.

«Белое полотнище моей души испещрено какими-то мелкими знаками. Мне и самому непросто разгадать, что там начертано. Словно десятки муравьев, вылезши из моря туши, с еле внятным шорохом ползали, кружились по этому белому полотну, и на нем отпечатались их смутные следы. 14 если бы я сумел разобрать эти темные письмена, если бы я сумел их прочесть и понять, я смог бы объяснить, в чем смысл моего «долга». Только очень уж это трудно» («Отец»).

В 1936 году почти все крупные литературные журналы столицы печатали новые произведения Дадзая Осаму. В первом номере журнала «Синтё» («Новое течение») появились «Записки слепого» («Мэкура-но соси»), в четвертом номере журнала «Бунгэй» – «Блуждающие огоньки» («Инка»). Дадзай продолжал сотрудничать и с журналом «Японский романтизм».

В феврале 1936 года, по настоянию Сато Харуо, Дадзай лег в больницу, надеясь исцелиться от наркомании, но лечение не дало никаких результатов, и, проведя в больнице около трех недель, он вернулся домой.

25 июня того же года вышел в свет первый сборник Дадзая «На закате дней».

«Я жил лишь для того, чтобы создать эту книгу. Теперь я чувствую себя мертвецом», – пишет он в одном из эссе.

В октябре, через три месяца после того, как Дадзай шумно отпраздновал выход в свет своего первого сборника, он, по настоянию Ибусэ Масудзи, лег в психиатрическую больницу Мусасино. Проведя там около месяца, он действительно вылечился от наркомании, но впал в состояние глубочайшей депрессии.

Выйдя из больницы, Дадзай сразу же начал писать рассказ «Human Lost», в котором впервые возникла тема «потерянного человека», достигшая полноты звучания в одном из последних его творений – «Исповеди «неполноценного» человека» («Ниигэн сиккаку»).

Именно к этому времени относится увлечение Дадзая христианством. Еще в больнице он прочел Евангелие, и оно поразило его. В одном из писем к Хирэдзаки Дзюн (от 26 ноября 1936 года) Дадзай пишет:

«Двенадцатого числа я вышел из лечебницы. Не стану рассказывать тебе, что я испытал за месяц, проведенный на этом "складе людей". Я отправил в новогодний номер «Синтё» рассказ под названием "Human Lost" (около сорока страниц), но и в нем я не сумел рассказать всего. Все мои планы о духовном возрождении растаяли, как град на листьях бамбука. Десять дней блуждал я по выжженной пустыне, пока не увидел ясно, что потерпел полное поражение… В больнице я не читал ничего, кроме Евангелия. Об этом я хотел бы как-нибудь поговорить с тобой. Поверь, я совершенно одинок».

Знакомство с христианским учением сыграло очень большую роль в его творческих исканиях, дав новое направление давно уже занимавшим его мыслям о природе греха, предательства, трусости. Во многих его произведениях отразились мучительные раздумья, связанные с христианством и Библией. Известный критик Камэи Кацуитиро (1907–1966) называет писателя «протестантом японского образца». Дадзай не принимал крещения и не принадлежал к какой-то определенной церкви, он выстраивал свои отношения с Богом исключительно по собственному разумению.

В «Исповеди «неполноценного» человека» есть такие строки: «А ведь я боялся Бога. В его любовь не верил, но неизбежности кары Божьей опасался. Вера, казалось мне, существует для того, чтобы человек в смирении представал перед судом Господним и всегда готов был принять Божье наказание плетьми. Я мог поверить в ад, но в существование рая не верил».

Написанием рассказа «Human Lost» заканчивается первый, ранний, период в творчестве Дадзая Осаму. Произведения этого периода пронизаны печалью «красоты невзгод», «красоты поражений и неудач». Дадзай много пишет о семейных отношениях, постоянно обращаясь мыслями к детству и юности. Недовольный порядками, царящими в родном доме, он в некоторых рассказах конструирует идеальную по его мнению семейную жизнь: героем некоторых его рассказов (причем героем, с которым он вполне отождествляет себя) становится человек из бедной семьи, членов которой связывает нежная любовь. Мучаясь сознанием собственной вины перед другими людьми, сознанием собственной неполноценности, он много пишет о смерти.

«Лучше всего мне было бы умереть. Впрочем, не только мне. Умереть следует всем негодяям, тормозящим общественный прогресс» («Листья»).

«Простите, что я родился» («Знаменосец XX века»).

Написав «Human Lost» и «Знаменосец XX века» («Нидзюсэйки-но кисю»), Дадзай надолго замолчал. Он переживает глубокий душевный перелом, обусловленный двумя причинами. Во-первых, он чувствовал, что обманут и предан другом, заставившим его лечь в психиатрическую клинику, во-вторых, болезненно переживал измену Хацуё. Все мучительные старания поверить людям, полюбить их, все, чем он жил до сих пор, потерпели, как ему казалось, полное фиаско. Он был в полном отчаянии. При этом он был слишком измучен, чтобы выплеснуть свое отчаяние на бумагу.

Весной 1937 года его брак с Хацуё был расторгнут, она уехала на родину в Аомори, а Дадзай, поселившись в Токио, зажил холостяцкой жизнью, часто встречался с друзьями, много пил и почти перестал писать. Его оставила мысль о своей избранности. Ему хотелось быть как все. Он изо всех сил старался обрести здравый смысл, пойти на уступку обществу.

«Ни из журналов, ни из газет заказов на литературную работу не приходило. К тому же мне и не хотелось ничего писать. Я не мог писать» («Восемь видов Токио»).

Но уже к 1938 году состояние депрессии сменилось новым подъемом, Дадзай ощутил прилив жизненных и творческих сил. Он пишет несколько новых рассказов, в том числе «Завершение срока обета» («Манган»). Начинается второй, средний, самый стабильный и плодотворный период его творчества, который продолжался до 1945 года.

«Ранней весной на тридцать первом году жизни мне впервые захотелось стать писателем. Запоздалое желание, если подумать. И я писал изо всех сил в совершенно пустой неуютной комнатенке пансиона… На этот раз я писал уже не "предсмертное послание". Я писал, чтобы жить» («Восемь видов Токио»),

Его быт в те годы тоже был более, чем когда бы то ни было, упорядоченным. Осенью 1938 года он навестил Ибусэ Масудзи в деревне Кавагути, и тот сосватал ему 23-летнюю учительницу Исихара Митико. В письме к Ибусэ Масудзи от 25 октября 1938 года Дадзай пишет:

«Я человек домашний и не терплю бездомности – ни в хорошем, ни в дурном смысле этого слова. Я не горжусь этим. Я так угрюм и малообщителен, что для меня в женитьбе – решение моей судьбы. Разрыв с Ояма Хацуё дался мне нелегко. Именно тогда я наконец понял, что такое человеческая жизнь. Я понял, в чем смысл брака. Семья – это труд, постоянный упорный труд».

В январе 1939 года Дадзай вступил в брак с Исихара Митико. Молодые супруги сначала жили на родине Митико, в Кафу, но в скором времени переселились в пригород Токио, Митаку.

Эти семь лет, с 1938 года по 1945-й – один из благополучнейших периодов в жизни Дадзая, хотя внешние обстоятельства, казалось, мало тому способствовали – ситуация в стране была весьма тревожной. С 1937 года Япония вела войну с Китаем, назревал конфликт с США на Тихом океане. Правительство пропагандировало милитаристские настроения, ужесточилась цензура, усилились репрессии против инакомыслящих.

В те годы Дадзай писал ровно и много, не испытывая ни взлетов, ни падений. Он избавился от назидательности и морализаторства своего раннего периода, ему хотелось устойчивости, и он старался смотреть на столь ненавидимое им раньше общество другими глазами:

«Ты не веришь в необходимость порядка?.. Законодательство, система, обычаи – да, на них нападали, их обливали презрением все, кому не лень. В самом деле, почему не доставить себе удовольствие и не поиронизировать? Но при этом следует отдавать себе отчет в том, сколь опасная игра эта ирония, как далеко она может завести. Ведь при этом не берешь на себя никакой ответственности. Законодательство, система, обычаи могут казаться отвратительными, но там, где их нет, абсолютно немыслимы ни знания, ни свобода. Это все равно как осыпать бранью пароход, на котором ты сам плывешь. Если он пойдет ко дну, то и тебе конец, только и всего» («Нищий студент»).

Плодовитость Дадзая в те годы была поистине удивительна.

В 1939–1940 годах он написал рассказы «Ученица» («Онна сэйто»), «Листья вишни и волшебная флейта» («Хадзакура то матэки»), «О любви и красоте» («Аи то би ни цуйтэ»), «О-осень» («А-аки»), «Антидекадентское» («Декаданкоги»), «Осенняя история» («Сюфуки»), «Красавица» («Бисёдзё»), «Кожа и сердце» («Хифу то кокоро»), «Дуэль женщин» («Онна-но кэтто»), «Припадаю к вашим стопам» («Какэкомиуттаэ»), «Беги, Мелос!» («Хасирэ Мэросу»), «Восемь видов Токио» («Токе хаккэй»), «Не ради развлечения» («Дзакё ни арадзу»), «Кузнечик» («Киригирису»), «Лиза» («Ридзу»). Вышли два больших его сборника – «Кожа и сердце» («Хифу то кокоро») и «Дуэль женщин». За рассказ «Ученица» осенью 1939 года Дадзай получил премию Китамура Тококу.

В то время литература и искусство представлялись ему некоей фантазией, совершенно бесполезной для общества, но, может быть, способной кого-то утешить, «нужной ненужностью».

«– Что такое искусство?

– Цветок фиалки.

– Глупо.

– Конечно, глупо.

– А что такое художник?

– Свинячий нос.

– Фу, какой ужас!

– Носу ведом запах фиалок» («Слабые голоса»).

Помимо множества сравнительно небольших рассказов, из-под его пера выходят такие крупномасштабные произведения, как «Новый Гамлет» («Син-хамурэтто», 1941) и «Справедливость и улыбка» («Сэйги то бисё», 1942). Во многих произведениях этого периода в разных вариациях звучит тема трагичности судьбы художника. Ощущая себя узником «здравого смысла» (написанный в 1940 году рассказ «Весенний вор» («Хару-но тодзоку») имеет подзаголовок «Песнь узника»), Дадзай словно испытывает ностальгию по тем временам, когда жил в полном соответствии со своими представлениями о подлинных жизненных ценностях. Считая для себя теперь необходимым подчиняться правилам, установленным обществом, он одновременно боится стать заурядным обывателем, пекущимся лишь о собственном благополучии. Об этом в рассказе «Кузнечик» («Киригирису»), написанном в 1940 году.

«У человека изначально нет никаких идеалов. Даже если они и есть, это идеалы, вполне приспособленные к его повседневному существованию. Идеи же, которые идут вразрез с этой жизнью… Увы, это путь на Голгофу. Это путь Сына Божьего. А я просто один из толпы. Забочусь только о хлебе насущном. В последнее время я превратился в самого обычного обывателя. Птицей, которая ползает по земле. А крылья, которые возносили меня над землей, были как-то незаметно утрачены. Сколько ни барахтайся – не поможет. Это реальность. Обмануться в ней невозможно… Какие бы прекрасные вещи человек не говорил, все бессмысленно. За ним тащится хвост быта» («Справедливость и улыбка»).

К тому времени Дадзай стал очень популярен. Начинающие литераторы искали знакомства с ним, в его доме в Митаке постоянно толпились гости. У Дадзая появились ученики. Он был с ними приветлив, внимательно читал их произведения, давал советы. Он много путешествовал, охотно встречался с людьми, беседовал с ними о литературе, занимался живописью. По свидетельству современников, в те годы Дадзай, во всяком случае внешне, был вполне счастлив. У него было литературное имя, много заказов от разных издательств. Писал он легко и много. Его семейная жизнь тоже складывалась пока благополучно. В 1941 году родилась его старшая дочь Соноко.

Дадзай был вполне здоров физически, он умело контролировал свое поведение, хотя на самом деле не обрел ни умиротворения, ни внутренней свободы. Его возвращение к нормальной жизни было всего лишь новой маской.

«Я давно уже умер, вы просто этого не заметили. Только душа моя все еще как-то живет» («Чайка»).

Жить, так и не обретя истины, жить, слепо повинуясь правилам, установленным другими людьми, – для него все равно, что умереть. Он существует теперь только для того, чтобы писать.

«Я теперь не человек. Я что-то вроде диковинного животного, которое называется "художник"» («Чайка»).

В ноябре 1941 года Дадзая в числе других писателей призвали было в действующую армию, но после освидетельствования в соответствующем управлении тут же освободили из-за хронического процесса в легких.

8 декабря 1941 годы Япония вступила в войну на Тихом океане.

В годы войны, когда многие писатели замолчали, Дадзай продолжал писать. «1942, 1943, 1944, 1945 годы – это было ужасное время… Но я не прекращал писать. Мне виделось что-то ложное в отходе от литературного творчества в этих новых условиях. И это не плод теоретических размышлений. Это было проявление моего дерьмового крестьянского упрямства» («Пятнадцать лет жизни»).

В военные годы Дадзай почти не писал о войне. Его безразличие к этой теме уже само по себе – свидетельство его отрицательного отношения к войне. В некоторых же его произведениях проскальзывают явные сомнения в ее необходимости.

«Наверное, ты пытаешься обмануть при помощи этой войны тьму, которая сгустилась за твоей спиной. Мне говорят: "Иди и сражайся во имя славы своей страны». Но я этому не верю… Мои сомнения останутся со мной до самой смерти…" («Новый Гамлет»),

Более откровенно он не мог высказаться. Его бы обвинили в отсутствии патриотизма. Япония представлялась ему поездом, с огромной скоростью несущимся неведомо куда. «Но я всего лишь уличный скрипач, мне остается одно – играть на своей скрипке. А путь следования поезда – определять его предоставим патриотам» («Чайка»),

Дадзай писал в самые тяжелые дни, писал во время воздушных налетов. Писал, веря, что таким образом выполняет свой долг перед страной.

Весной 1944 года, получив из издательства «Ояма» заказ на том «Цугару» для серии «Новое собрание описаний японских провинций», Дадзай уехал на родину и провел там несколько месяцев. Он объездил весь полуостров Цугару, встречался со старыми школьными друзьями, навестил няню Такэ, поднимался в горы, любовался цветущими вишнями.

Между тем воздушные налеты становились все чаще. Ухудшалось продовольственное снабжение, было введено нормированное распределение продуктов. Вот письмо Дадзая к Ояме Киёси от 13 декабря 1944 года:

«Как действуют воздушные налеты на состояние твоей нервной системы? Моя – в порядке. Вот только досадно, что нельзя пойти куда-нибудь выпить. Из-за детей приходится во время налетов сидеть дома. Вчера сгорела типография, где почти уже набрана была моя книга "Песня жаворонка". Но в издательстве сказали, что это дело поправимое. Как там у вас с сигаретами? Если есть лишние, пришли хоть немного».

В 1945 году Дадзай начал писать «Сказки» («Отогидзоси»), Весной во время воздушного налета был разрушен дом в Митаке, и он уехал в Кафу, куда уже раньше отправил жену с детьми (в 1944 году у него родился сын Масаки). Однако очень скоро сгорел и дом в Кафу, после чего Дадзай с семьей перебрался в Канаги. Больше года прожил он во флигеле своего родного дома. Именно там встретил известие о капитуляции, которое было для него шоком. «Япония подписала безоговорочную капитуляцию. Мне было просто стыдно. Так стыдно, что я потерял дар речи» («Ежегодник страданий»).

Поражение Японии в войне внезапно пробудило в нем патриотические чувства. «Только тогда я понял, как глубоко любил императора» («Ежегодник страданий»). Одновременно у Дадзая возникла надежда на то, что на месте погибшей Японии возникнет новая, лучшая. У него даже появились новые конструктивные идеи, каких никогда не было раньше.

«Мое окружение, да и я сам вместе с ним, внезапно окрасилось в светлые тона» («Шкатулка Пандоры»),

Однако его энтузиазм очень быстро сменился унынием. В душевном состоянии Дадзая наметился новый спад.

«Моя нервная система истощена, я не могу больше писать, это занятие представляется мне совершенно бессмысленным».

«Я стал ругать всех и вся и запил с горя. Я увидел, что культура Японии снова обнаруживает все признаки деградации. А всяческие «измы», о которых кричат так называемые "культурные люди" нашего времени, слишком отдают салонным искусством. Если я не упущу момента и, делая вид, будто ничего не замечаю, подпою им, я, скорее всего, тоже стану «преуспевающим», а это меня, деревенщину, смущает, мне это претит. Я не могу обманывать собственные ощущения. Все эти «измы» давно утратили свою первоначальную истинность, они пробуксовывают и кажутся мне просто заигрыванием с новой действительностью» («Пятнадцать лет»).

Его раздражали бесконечные разговоры о демократии, цивилизованном государстве, ответственности за войну.

«Мой родной дом – "Вишневый сад". Унылая обыденность. Впрочем, именно за нее я и собираюсь подать свой голос. И Вам, Ибусэ-сан, советую поступить так же. Я собираюсь начать серьезную борьбу с коммунистами. Именно теперь меня одолевает желание воскликнуть: "Да здравствует Япония!"… Я всегда принимал сторону слабых. И теперь не имею никакого желания пускаться в демократический пляс под дудку газетчиков» (письмо к Ибусэ Масудзи от 15 января 1946 года).

В том же письме, защищая писателей, поддерживавших позицию правительства в военные годы, Дадзай пишет:

«Во время войны японцам было естественно стоять на стороне Японии. Когда твоего дурака-отца избивают в глупой драке, тебе наверняка захочется помочь ему. У меня не вызывает никаких симпатий человек, способный равнодушно наблюдать за такой дракой… Все японцы так или иначе участвовали в этой войне».

Пессимизм, пришедший на смену оптимизму, быстро сменился полным отчаянием. После некоторого молчания Дадзай снова начинает писать – его творчество вступает в свой третий, последний период, сходный с первым все усиливающимся стремлением к саморазрушению. Декларацией его нового отношения к жизни являются две драмы, написанные им в 1946 году: «Зимний фейерверк» («Фую но ханаби») и «Сухие листья весной» («Хару-но карэха»)

«Я буду падать, пока есть куда падать. Идеалы – что от них толку… В нынешней Японии ни для кого не может быть никаких хороших известий. Только плохие» («Зимний фейерверк»).

«Я считаю себя пропащим человеком. Я потерпел поражение, повержен. Впрочем, что есть наша литература, как не бормотание таких вот поверженных?.. Последнее время я перечитываю пьесы Чехова и сам надеюсь написать драму» (письмо к Кавамори Кодзо от 30 апреля 1946 года).

«Политика нагоняет на меня страшную тоску… Я послал в журнал «Тэмбо» драму в трех действиях "Зимний фейерверк". Она, очевидно, будет опубликована в № 6. Я попытался описать в ней свое послевоенное отчаяние. Мне кажется, что так называемая японская культура теперь переживает еще больший упадок, чем во время войны. Журналы публикуют несусветный вздор. «Тэмбо» – единственный приличный… Последние дни мне до смерти тоскливо. Трудно даже двигаться. Все время тянет выпить, но никакого удовольствия не получаю и от вина, только засыпаю быстрее» (письмо к Ибусэ Масудзи от 1 мая 1946 года).

В ноябре 1946 года Дадзай вернулся в Токио. К тому времени возобновилась деятельность многих журналов. У Дадзая появляется много заказов, но работает он мало. Только к сорок седьмому году Дадзаю удалось справиться с апатией, и он снова начал писать. Сняв отдельную комнату, он уходил туда с раннего утра и работал часов до трех. Потом шел в ближайшее кафе, где его уже ждали друзья. В эти часы он был очень общителен и остроумен.

Произведения же его становятся все более злыми, ироничными, он уже не стремится видеть в жизни светлое, доброе, что было характерно для второго периода его творчества, а наоборот обрушивается с яростными нападками на человеческое общество. И как на самого главного своего врага, набрасывается на семейное счастье, к которому всегда так стремился. «Семейное счастье – основа всего зла» («Семейное счастье»). «Счастье семейного очага… Почему оно недоступно мне? Я и помыслить о нем не смею. Семейного очага я боюсь больше всего на свете», – писал он за три месяца до смерти. Семья (а в 1947 году у него родилась еще одна дочь – Сатоко) вызывала в его душе чувство протеста, он видел в ней нечто, связывающее его свободу, мешающее целиком отдаться литературе.

Он все реже бывал дома, живя в основном в доме Ямадзаки Томиэ, у которой снимал комнату.

Проблемы семьи и семейных отношений так или иначе рассматриваются во всех произведениях этого периода.

В 1947 году Дадзай написал один из лучших своих рассказов «Жена Вийона» («Биён-но цума») и повесть «Закатное солнце» («Сяё»), которая была напечатана журналом «Синтё» и почти сразу же вышла отдельной книгой. Эта повесть, написанная под явным влиянием чеховского «Вишневого сада», пользовалась огромным успехом у читателей. Появилось даже понятие «сяёдзоку», обозначавшее старые аристократические семейства, постепенно теряющие былое влияние. Персонажи этой повести являются ипостасями его собственной личности: в образе Наодзи находит выражение идея саморазрушения, владевшая им с юных лет, в Кадзуко находят отражение коммунистические идеалы, оказывавшие на него столь сильное влияние в юности, в образе Уэхара – усталость и бессилие, овладевшие им в последние годы жизни.

Весной 1948 года были созданы повесть «Исповедь «неполноценного» человека» («Нингэн сиккаку») и рассказ «Вишни» («Ото»). Первые главы повести появились в июньском номере журнала «Тэмбо», но, не дождавшись, пока повесть будет опубликована полностью, Дадзай ушел из этого мира.

Дописав «Исповедь…» и вложив в нее всю свою душу, Дадзай почувствовал себя изнуренным и опустошенным. Его терзала бессонница, обострился процесс в легких, открылось кровохарканье. Больной и измученный, он написал свой последний рассказ «Гуд бай» и вместе с Ямадзаки Томиэ бросился в один из токийских водосборников – Тамагава. Это было 13 июня 1948 года. На его письменном столе остались: рукопись «Гуд бай» с авторской правкой, письмо-завещание, адресованное жене Митико, игрушки детям и стихотворение Ито Сатио:

Дождик прошел,

Грязный пруд взбаламутив.

В мутной воде

Не отражаются больше

Волны цветущих глициний.

Тела были найдены только 19 июня. 21 июня в доме Дадзая в Митаке состоялась траурная церемония, а 18 июля прах был захоронен возле храма Дзэнриндзи, рядом с могилой Мори Огай, одного из любимейших писателей Дадзая.

День смерти Дадзая Осаму, так называемое «Поминовение вишен» («Отоими»), отмечается каждый год 19 июня.

Т.Л. Соколова-Делюсина