Текст книги "Белая крепость"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

2

Вошедший человек был удивительно похож на меня. Это был я! Так я подумал в первую секунду. Будто кто-то, желающий разыграть меня, снова ввел меня в комнату через дверь, находившуюся напротив двери, в которую до этого вошел я; он будто говорил: смотри, ты должен быть таким, вот так ты должен был войти, вот так должны были двигаться твои руки, вот так должен был смотреть на тебя сидящий в комнате! Мы поздоровались, глядя друг другу в глаза. Он, однако, не казался удивленным. Тогда я решил, что не так уж он и похож на меня, у него была борода; я словно забыл, как выглядит мое собственное лицо. Он сел напротив меня, а я подумал, что вот уже год, как я не смотрелся в зеркало.

Через некоторое время открылась та дверь, в которую вошел я, и его позвали. Я остался ждать, решив, что произошедшее – не плохо придуманная шутка, а лишь плод моего больного воображения. Потому что в те дни меня все время посещали какие-то видения: вот я возвращаюсь домой, все меня встречают, потом вдруг исчезают, а я оказываюсь на корабле в своей каюте; все это были утешительные, похожие на сон сказки. Не успел я подумать, что этот человек тоже был из моих сказок, только воплотившихся наяву, как дверь открылась, и меня позвали.

Паша стоял поодаль от человека, похожего на меня. Он велел мне поцеловать край одежды этого человека, и, когда я выполнил приказ, спросил, как у меня дела; я начал было рассказывать о тяжелой жизни в тюрьме, о том, что хочу вернуться на родину, но он и слушать не стал. Паша напомнил, что я говорил ему, что разбираюсь в науке, в астрономии, в инженерном деле, а понимаю ли я что-нибудь в фейерверках, знаком ли с порохом? Я сразу сказал, что знаком, но, встретившись взглядом с двойником, заподозрил, что мне готовят ловушку.

Паша говорил, что свадьба готовится небывалая, что будет фейерверк, который превзойдет те, что устраивались раньше. Похожий на меня человек, которого Паша называл просто «Ходжа»[17]17
  Ходжа (тур.) – учитель, наставник; почтительное обращение к мусульманину в странах Ближнего и Среднего Востока.


[Закрыть], готовил фейерверк, устроенный по случаю рождения падишаха; Ходжа немного разбирается в этом деле, тогда он работал с пиротехником-мальтийцем, ныне покойным; Паша решил, что я смогу быть ему полезным. Мы, оказывается, будем дополнять друг друга! Если мы устроим хорошее представление, Паша нас порадует. Я решил, что самое время сказать о моем желании вернуться на родину, но Паша спросил, имел ли я с тех пор, как попал в Стамбул, отношения с женщинами, и, услышав мой ответ, сказал, что свобода без женщин не имеет смысла. Он говорил те же слова, что говорили стражники; видимо, я очень глупо выглядел, потому что он рассмеялся. Повернувшись к Ходже, он сказал, что ответственность – на нем. Мы вышли.

Пока мы шли в дом моего двойника, я думал о том, что совершенно ничему не могу его научить. Но и он знал немногим больше меня. Мы думали одинаково: главное – получить хорошую камфарную смесь. Для этого нам надо было, тщательно взвешивая, готовить смеси и ночью поджигать их под крепостной стеной. Пока нанятые нами люди под восхищенными взглядами окрестных детей поджигали изготовленные ракеты, мы сидели во мраке под деревьями, с любопытством и волнением ожидая результата, так же мы поступали и на дневных испытаниях наших необыкновенных ракет. После этих опытов, иногда при свете луны, иногда в кромешной тьме, я старался записать увиденное в маленькую тетрадь. Ночью мы возвращались в дом Ходжи, выходящий окнами на Золотой Рог, и, перед тем как разойтись, подробно обсуждали результаты.

Дом у него был маленький, мрачный и неуютный. Вход с кривой улочки, по которой откуда-то текла грязная вода, превращая землю в раскисшую глину. В доме почти не было вещей, но всякий раз, как я в него входил, он казался мне тесным, и меня охватывала странная тоска. Возможно, это чувство вселял в меня человек, который желал, чтобы я называл его Ходжа, так как ему не нравилось имя, доставшееся ему от деда; он наблюдал за мной, словно хотел чему-то научиться у меня, но не знал, чему именно. Я никак не мог привыкнуть сидеть на тахте, которую он поставил у стены, и, когда мы обсуждали наши опыты, я стоял, а иногда нервно расхаживал по комнате. Думаю, Ходже это нравилось – он сидел и, таким образом, мог сколько угодно наблюдать за мной при тусклом свете лампы.

Чувствуя на себе его взгляд, я испытывал беспокойство, оттого что он вроде бы не замечал сходства между нами. Или же он отметил его, но не подавал вида. Он словно играл со мной: ставил на мне маленький опыт и делал какие-то выводы. Потому что первые дни он смотрел именно так: будто что-то изучает, а изучив, испытывает еще больший интерес. Однако он словно боялся сделать еще шаг, чтобы углубить свое знание, и это наводило на меня уныние. Его робость вселяла в меня смелость, но не уменьшала беспокойства. Он хотел незаметно втянуть меня в спор: один раз – когда мы обсуждали опыты, другой – когда он спросил, почему я до сих пор не стал мусульманином; но я угадал его намерение и отвечал уклончиво. Он почувствовал мою осторожность, и я, поняв, что он презирает меня, разозлился. В те дни общим между нами было только то, что мы оба презирали друг друга. Я сдерживался, потому что думал, что если мы устроим удачное представление, без происшествий, мне, может быть, разрешат вернуться на родину.

Однажды ночью, когда наша ракета взлетела особенно высоко, Ходжа, взволнованный удачей, сказал, что когда-нибудь он сделает ракету, которая долетит до Луны; надо только найти нужный состав пороха и отлить снаряд, который бы мы начинили этим порохом. Я попытался объяснить, что Луна очень далеко, но он оборвал меня, сказав, что знает это, но разве Луна – не самая близкая к Земле планета? Я согласился с ним, однако он не успокоился, напротив, разволновался еще сильнее.

Через два дня в полночь он снова спросил: а почему я уверен, что Луна – самая близкая планета? Может, это обман зрения? Тогда я впервые сказал ему, что изучал астрономию, и коротко изложил основные положения космографии Птолемея[18]18
  Птолемей Клавдий (Батламиус) (ок. 90 – ок. 160) – древнегреческий астроном, разработавший теорию о геоцентрической системе мира («Птолемеева система мира»).


[Закрыть]. Я видел, что он слушает с интересом, но сказать что-нибудь, чтобы обнаружить этот интерес, не решается. Когда я замолчал, он сказал, что знаком с Батламиусом, но это не изменило его подозрения относительно того, что может существовать планета, находящаяся к нам ближе Луны. Под утро он говорил об этой планете так, словно имел доказательства ее существования.

На следующий день он сунул мне в руки книгу, написанную отвратительным почерком. Несмотря на слабое знание турецкого языка, я разобрал: это было краткое изложение «Алмагеста»[19]19
  «Алмагест» («Mathematike Syntaxis») – главный труд Птолемея Клавдия.


[Закрыть], в нем меня заинтересовали только арабские названия планет, да и то не очень. Ходжа, увидев, что книга не произвела на меня впечатления и я отложил ее в сторону, рассердился. Он считал, что было бы правильнее, если бы я оставил самонадеянность и прочитал книгу, за которую он отдал семь золотых. Я, как послушный ученик, открыл книгу и стал терпеливо переворачивать страницы, но увидел лишь примитивную схему. На небесном своде были начертаны изображения планет вокруг Земли. Места планет были обозначены верно, но о порядке расположения художник не имел ни малейшего понятия. Потом я обратил внимание на небольшую звезду, расположенную между Землей и Луной; присмотревшись, я понял, что звезда эта была вписана в рукопись позднее, – чернила были более свежими. Я перелистал книгу до конца и вернул Ходже. Он сказал, притом очень серьезно, что найдет эту маленькую звезду. Я ничего не ответил – наступила тишина, которая раздражала и меня, и его. Поскольку больше ни одна из ракет не взлетела настолько высоко, чтобы попасть в межзвездное пространство, мы перестали касаться этой темы. Наш маленький успех остался случайностью, тайну которой мы не разгадали.

Мы добились очень хорошего результата по яркости, мощности и блеску огней благодаря тому, что Ходжа нашел в одной стамбульской лавке порошок, название которого не знал и сам продавец; мы решили, что этот желтоватый, чуть поблескивающий порошок является смесью серы и медного купороса. Мы составляли с порошком самые немыслимые смеси, чтобы получить другие оттенки, но светло-кофейный и зеленоватый нас не устроили. Ходжа говорил, что все равно – это лучшее из того, что Стамбул видел до сих пор.

После нашего представления во второй вечер свадьбы наш успех отметили все, даже враги, которые плели интриги и стремились лишить нас нашего дела. Я заволновался, когда нам сказали, что с противоположного берега Золотого Рога фейерверк будет наблюдать падишах; мне было страшно, что что-нибудь пойдет не так, и я никогда не вернусь в свою страну. Когда дали сигнал начинать, я прочитал молитву. Для начала, приветствуя гостей, мы запустили летящие вверх разноцветные ракеты; следом привели в движение устройство в форме круга, – эту фигуру мы называли «мельница»; небо вмиг расцветилось красным, желтым и зеленым, все сопровождалось страшным шумом и оказалось красивее, чем мы ожидали; по мере того как вылетали ракеты, круг крутился все быстрее и быстрее и, неожиданно осветив все как днем, остановился. Я вдруг представил себя в Венеции: мне восемь лет, я впервые вижу такое представление, и я, как и сейчас, несчастен – моя новая красная курточка не на мне, а на моем брате, куртка которого порвалась во время нашей с ним драки накануне; ракеты в тот вечер взрывались красным цветом моей новой курточки со множеством пуговиц, курточки, которую я не смог надеть, и я поклялся не надевать ее никогда– курточки, которая брату была тесна.

Затем мы запустили фигуру, которую назвали «фонтан»: из-под крыши на высоте в пять человеческих ростов начал выбиваться огонь; стоящие на противоположном берегу должны были видеть этот огонь лучше нас; они должны были прийти в восхищение, как и мы, когда из фонтана стали вылетать ракеты; но мы хотели привести их в еще большее восхищение – ведь на воде качались плоты. Картонные башни крепостей, прикрепленных к плотам, символизировали победы прошлых лет, из них, загораясь, вылетали ракеты. Потом поплыл парусник, на котором меня взяли в плен, и другие корабли осыпали его дождем ракет; таким образом, я еще раз пережил день своего пленения. Когда начали гореть и погружаться в воду картонные корабли, с обоих берегов раздавалось: «Аллах, Аллах!» Постепенно мы ввели в действие драконов, из ноздрей, пасти и ушей которых вырывалось пламя. Драконы сражались между собой; по нашему замыслу сначала ни один из них не мог победить; когда стемнело, наши люди на плотах привели в действие колеса, и драконы начали медленно подниматься в небо; зрители кричали от восторга и страха; когда драконы вновь с грохотом столкнулись, вспыхнули ракеты на плотах; все фитили, размещенные нами в телах этих тварей, должны были быть подожжены точно в назначенный миг, чтобы все вокруг, как мы задумали, выглядело настоящим адом. Я понял, что нам все удалось, когда услышал рыдания стоящего недалеко от нас ребенка; отец забыл о сыне и, открыв рот, смотрел на грозное небо. Теперь-то я вернусь в свою страну, думал я. На маленьком, незаметном для зрителей черном плоту в этот ад вступило создание, которое я назвал «шайтан»[20]20
  Шайтан – в исламской мифологии злой дух, сатана.


[Закрыть]; мы прикрепили к нему так много ракет, что боялись, что он взлетит на воздух вместе с плотом и нашим человеком, но все шло нормально: после того как, прогорев, исчезли драконы, в небо стремительно взлетел шайтан; из его тела с треском вырывались огненные шары. В какой-то момент я встревожился, подумав, что мы напутаем весь Стамбул; я и сам почти испугался; мне казалось, что я, наконец, приступил к исполнению того главного, что хотел совершить в жизни, и не имело значения, в каком городе я сейчас находился: я хотел, чтобы шайтан всю ночь летал в небе, разбрасывая огонь. Он покачался немного и под возбужденные крики с обеих сторон опустился в Золотой Рог. Погружаясь в воду, он продолжал гореть.

На следующее утро Паша, как в сказке, прислал с Ходжой мешочек золотых. Он сказал, что остался очень доволен представлением, но испугался победы шайтана. Мы устраивали фейерверк еще десять раз. Днем мы ремонтировали обгоревшие макеты, придумывали новые игры. Пленные, которых нам приводили из тюрьмы, набивали ракеты порохом. Один раб сжег десять мешков пороха, опалил себе лицо и ослеп.

Кончилась свадьба, и я перестал видеть Ходжу. Я был рад, что избавился от ревнивых глаз этого человека, неотрывно следивших за мной, однако вспоминал не без удовольствия проведенные с ним бурные дни. Когда я вернусь домой, я буду всем рассказывать об этом человеке, который, несмотря на наше внешнее сходство, никогда не говорил о нем. Я сидел в своей камере и, чтобы скрасить время, занимался больными; когда однажды меня позвал Паша, я, взволнованный, почти счастливый, поспешил к нему. Он сразу стал меня хвалить, сказал, что все остались довольны представлением, всласть повеселились, что я очень способный и т. п. Потом вдруг сказал, что, если я приму мусульманство, он тут же меня освободит. Я был поражен и повел себя как глупый ребенок, – сказал, что хочу вернуться на родину, заикаясь от смущения, стал говорить о маме, о невесте. Паша, словно не слыша моего лепета, повторил свои слова. Я помолчал. Почему-то вспомнил о своих друзьях детства – бездельниках, которые поднимали руку на отцов и которых я терпеть не мог. Когда я сказал, что не согласен поменять веру, Паша рассердился. Я вернулся в камеру.

Через три дня Паша снова позвал меня. Он был в хорошем настроении. Я так и не решил, поможет ли переход в мусульманство моему побегу. Паша спросил, подумал ли я над его предложением, и пообещал, что лично женит меня на красивой девушке! Он удивился моему смелому заявлению о том, что я не желаю менять веру, и сказал, что я – дурак. Сказал, что вокруг нет никого, перед кем я стыдился бы того, что сменил религию. Немного рассказал об исламе. Потом отправил меня обратно в камеру.

На третий раз меня не повели к Паше. Кяхья спросил о моем решении. Может, я и изменил бы свое решение, но не потому что об этом спросил кяхья! Я сказал, что пока не готов сменить религию. Кяхья вывел меня из дома и передал другому человеку. Высокий худой человек, вроде тех, что я часто видел во сне, осторожно взял меня под руку, словно больного, и повел в сад; тут появился другой человек, такой огромный и реальный, что просто не мог бы привидеться во сне; у стены они связали мне руки, у обоих были топоры: Паша приказал отрубить мне голову, если я не стану мусульманином. Я оцепенел от страха.

Они смотрели на меня с жалостью. Я молчал. Хоть бы не спрашивали снова, думал я; через некоторое время они все же спросили. Религия, подумал я, – это то, из-за чего можно легко лишиться жизни; я любил и жалел себя так же, как эти двое, которые задавали вопрос, принуждая меня отказаться от своей религии. Я заставил себя отвлечься от происходящего, оживив перед глазами картину, которую я видел из окна нашего дома, выходящего в сад: на столе, на подносе, инкрустированном перламутром, были персики и черешня, позади стола стояла плетеная софа, на ней лежали пуховые подушки такого же цвета, как и зеленая оконная рама; еще дальше я увидел колодец, на край которого садились воробьи, а также оливковые и вишневые деревья. Между ними рос грецкий орех, и к его ветке на длинных веревках были привязаны качели, слегка покачивавшиеся от дуновения ветра. Мои палачи еще раз задали свой вопрос, и я ответил, что отказываюсь менять религию. Тогда они поставили меня на колени перед плахой и положили на нее мою голову. Я закрыл глаза, но тут же открыл их. Один занес было топор, но другой вдруг остановил его, сказав, что, может быть, я все же передумаю; меня подняли на ноги. Сказали, чтобы я еще подумал.

Я размышлял, а они начали копать землю прямо рядом с плахой. Я решил, что меня сразу закопают здесь, и почувствовал страх не столько перед смертью, сколько перед тем фактом, что меня закопают. Я понял, что надо принять решение до того, как они выкопают могилу; между тем они вырыли неглубокую яму и снова подошли ко мне. Я подумал, что глупо было бы умереть вот здесь. Сказал, что еще не готов стать мусульманином. Если бы я вернулся в свою милую камеру, к которой так привык, и раздумывал бы всю ночь, то к утру я мог бы принять решение переменить религию; но не сейчас, не мгновенно.

Они схватили меня, подтащили к плахе и снова поставили на колени. Прежде чем положить голову на плаху, я увидел, что среди деревьев летит человек, и поразился: это я шел там бесшумно, почти не касаясь земли, только у меня была борода. Я хотел окликнуть свое изображение, но голос мне не повиновался, голова была прижата к плахе. Я подчинялся палачам, думая о том, что явившееся мне видение – не сон; спина и затылок мерзли. Наконец меня подняли и сказали, что Паша рассердится. Развязали руки, обругав меня и назвав врагом Аллаха и Мухаммеда. Отвели наверх в дом Паши.

Приблизившись к Паше, я поцеловал край его одежды, и он сказал, что ему нравится, что я даже ценой жизни не хочу отречься от своей веры, но тут же стал говорить, что я напрасно упорствую, потому что ислам – самая великая религия. По мере того, как он говорил, им все больше овладевал гнев; он был полон решимости наказать меня. Потом он сказал, что дал слово одному человеку, и я подумал, что именно благодаря этому я был спасен от некоторых неприятностей и что человеком, который, по выражению Паши, казался очень странным субъектом, был сам Паша. Но тут Паша добавил, что он подарил меня Ходже. Сначала я ничего не понял; Паша пояснил: теперь я – раб Ходжи, на то есть бумага, и теперь мое освобождение зависит от Ходжи, он может делать со мной все, что захочет. Сказав это, Паша вышел из комнаты.

Ходжа находился в доме Паши и ждал меня. Я догадался, что именно его видел в саду между деревьями. Мы отправились к нему домой. По дороге он сказал, что с самого начала знал, что я не откажусь от своей религии. Он даже приготовил для меня комнату в своем доме. Спросил, не голоден ли я. Я все еще переживал страх смерти и был не в состоянии есть. Но все же съел немного йогурта[21]21
  Йогурт – кислое молоко, род простокваши.


[Закрыть] и хлеба. Ходжа с удовольствием наблюдал, Как я жую хлеб. Он смотрел на меня, как крестьянин, который кормит купленную только что на базаре хорошую лошадь и размышляет, как он будет ее использовать в хозяйстве. Я часто вспоминал этот взгляд Ходжи, но потом он забыл обо мне и углубился в рассуждения о часах, которые он предложит Паше, и в подробности космографии.

Потом он сказал, что я должен научить его всему; для этого он и выпросил меня у Паши; он отпустит меня на свободу только после того, как я обучу его всему, что знаю сам. Прошли месяцы, прежде чем я понял, что означает это «все»: астрономия, медицина, инженерное дело – наука, которую я постиг в своей стране! Потом – все, что написано в книгах, которые он доставил из моей камеры; все, что я слышал и видел; все, что я думаю о реках, озерах и облаках, что знаю о причинах землетрясений и громе. К полуночи он сказал, что больше всего его интересуют звезды и планеты. В окно комнаты проникал лунный свет, и он сказал, что мы должны точно установить, существует ли та звезда, что находится между Луной и Землей. Пока я, соприкоснувшийся в тот день со смертью, невольно наблюдал раздражающее сходство между нами, Ходжа перестал произносить слово «научить», а стал говорить: если бы мы вместе изучали, если бы вместе нашли, вместе работали.

Так мы начали работать, как два брата, как два хороших ученика, которые занимаются на совесть даже тогда, когда дома нет взрослых, слушающих их через приоткрытую дверь. Поначалу я чувствовал себя скорее добросовестным старшим братом, согласившимся повторить урок, чтобы дать возможность догнать себя более ленивому брату; Ходжа же вел себя как умный младший брат, старавшийся доказать, что знания старшего брата не представляют собой ничего особенного. Он считал, что разница в наших знаниях определяется количеством книг, которые я прочел и которые он принес из моей камеры и разложил перед собой. Он был очень работоспособен и умен, быстро постигал итальянский язык, который собирался впоследствии выучить еще лучше; за шесть месяцев он прочитал все мои книги, повторял мне то, что я ему рассказывал по памяти, и полагал, что от моего превосходства ничего не осталось. Он вел себя так, будто обладал оригинальными и глубокими знаниями, превосходящими содержавшиеся в книгах, большинство из которых он сам считал бесполезными. Через шесть месяцев после начала занятий мы уже не были парой, которая вместе училась и вместе добивалась успехов. Он рассуждал вслух, а я лишь напоминал ему о некоторых подробностях, чтобы он мог дальше развивать свою мысль, и помогал снова припомнить то, что он уже знал.

«Идеи», большинство из которых я забыл, приходили к нему чаще всего по ночам, когда мы съедали свой скромный ужин, а в квартале гасли огни и всё вокруг погружалось в безмолвие. По утрам он ходил преподавать в начальную школу при мечети, расположенную в двух кварталах от дома, два раза в неделю отправлялся в муваккитхане[22]22
  Муваккитхане – помещение в мечети, где хранились точно выверенные часы, по которым определяли время намаза.


[Закрыть] мечети в отдаленном квартале, где я никогда не был. Оставшееся время мы проводили, подготавливая «идеи», которые он собирался сформулировать этим вечером, или рассуждая по поводу этих идей. В такие вечера я с надеждой думал о том, что в скором времени смогу вернуться домой. Я считал, что дискуссии по поводу идей Ходжи, в которые я не вникал серьезно, задерживают мое возвращение на родину, поэтому я никогда ему не возражал.

Таким образом, первый год мы провели в занятиях астрономией, стремясь доказать наличие или отсутствие какой-либо воображаемой звезды.

Работая с телескопами, которые он заказал, с полученными из Флоренции линзами, с астрономическими приборами и таблицами, Ходжа забыл о воображаемой звезде; он сказал, что занялся более глубокой проблемой, и мы будем вести споры о системе Батламиуса, но мы не спорили: он говорил, а я слушал. Он рассуждал о том, как глупо суждение о прозрачной сфере, на которой подвешены звезды; что, возможно, их держит что-то другое: может, какая-то неведомая сила или сила притяжения; потом он высказал мысль, что, возможно, Земля вращается вокруг некого светила вроде Солнца, так же как и все звезды вращаются вокруг своих, не известных нам центров. Потом заявил, что он мыслит более масштабно, чем Батламиус, так как он исследовал новое скопление звезд и выдвинул новую теорию: вероятно, Луна кружится вокруг Земли, а Земля – вокруг Солнца; возможно, центром является Венера; но все это быстро надоело Ходже. Он сказал, что дело не в том, чтобы высказать новые мысли, а в том, чтобы познакомить современников со звездами и их движением, и начинать надо с Паши; тогда-то мы и узнали, что Садык-паша сослан в Эрзурум[23]23
  Эрзурум – город в северо-восточной части Турции.


[Закрыть]. Говорили, что он участвовал в неудавшемся заговоре.

В ожидании возвращения Паши из ссылки Ходжа задумал написать трактат о течениях в Босфоре, и мы месяцами трудились на Босфоре, измеряя течения и температуру рек, впадающих в него, следили за движением воды в море, с банками в руках ходили по долинам вокруг Босфора, где ветер пробирал нас до костей.

Работая над трактатом для Паши, мы три месяца провели в Гебзе, и несоответствие времени намазов в разных мечетях навело Ходжу на другую мысль: он решил создать безупречные часы для определения времени намазов. Тогда я показал ему, что такое стол; когда в дом принесли предмет, сделанный столяром по моим чертежам, тот ему сперва не понравился: он сказал, что это похоже на похоронную плиту и принесет несчастье, но потом привык и к стульям, и к столу и сказал, что за столом ему лучше думается и пишется. Когда мы возвращались в Стамбул, чтобы заказать шестеренку эллиптической формы, соответствующую обороту Солнца, для изготовления часов, определяющих время намаза, стол следовал за нами на спине ишака.

В первые месяцы работы, когда мы сидели друг против друга за столом, Ходжа пытался понять, как определить время намазов и постов в других странах, где, из-за того, что Земля круглая, была большая разница во времени. Другой вопрос, который нас занимал, – есть ли на Земле, кроме Мекки, другая точка, где человек, куда бы ни повернулся, всегда смотрит в сторону киблы[24]24
  Кибла (араб.) – священная ориентация в мусульманском культовом ритуале, с VII в. – на Мекку.


[Закрыть]. Чувствуя, что меня не интересуют эти вопросы, Ходжа глядел на меня с презрением, я же в такие моменты считал, что он замечает мое превосходство и что, возможно, злится, подозревая, что я догадываюсь об этом. Поэтому он долго говорил о науке и о разуме: он надеялся произвести впечатление на Пашу, когда тот вернется в Стамбул, своими проектами, – новой теорией космографии, которая станет более понятной благодаря усовершенствованной модели вселенной, и новыми часами; он посеет семена возрождения науки, сумеет вызвать всеобщий интерес: мы оба пребывали в ожидании.