Текст книги "Феррагус, предводитель деворантов"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– О, я согласен на это! – воскликнул г-н де Моленкур. – Я питаю к вам глубочайшее уважение. Вы упомянули о смерти, сударь? Вы, разумеется, и не подозреваете, что, быть может по приказанию вашей жены, я был отравлен в субботу вечером. Да, сударь, вот уже третий день, как со мною творится что-то странное: от корней волос сквозь череп в меня проникает какая-то лихорадка, какое-то смертельное изнеможение, а я прекрасно знаю, что за человек третьего дня, на балу, коснулся моих волос!

Господин де Моленкур рассказал, не опуская ничего, и о своей платонической любви к г-же Демаре, и о подробностях происшествия, с которого начинается эта история. Каждый выслушал бы его с не меньшим вниманием, чем биржевой маклер, но муж г-жи Демаре, естественно, должен был удивляться сильнее всякого другого. Тут проявился его характер, он был скорее изумлён, чем подавлен. Став судьёй – и судьёй обожаемой женщины, – он нашёл в своей душе прямоту, приличествующую судье, и проникся его непреклонностью. Оставаясь ещё влюблённым, он меньше думал о своей разбитой жизни, чем о жизни этой женщины, он прислушивался не к собственному горю, а к далёкому голосу, взывающему к нему: «Клеманс не могла бы лгать! Зачем станет она изменять тебе?»

– Сударь, – добавил гвардейский офицер, кончая свой рассказ, – в субботу вечером в господине де Функале я обнаружил Феррагуса, того самого Феррагуса, которого полиция считает умершим, и тотчас же я послал одного смышлёного человека проследить за ним. Вернувшись домой, я по какой-то счастливой случайности вспомнил фамилию госпожи Менарди, упомянутую Идой в письме к моему преследователю, который, несомненно, является любовником Иды. Руководствуясь столь скудными данными, мой лазутчик скоро представит отчёт об этой странной истории, так как он искуснее в подобных розысках, чем любая полиция.

– Сударь, – ответил маклер, – не знаю, как вас благодарить за откровенность. Вы обещаете мне доказательства, свидетелей. Я буду их ждать. Я буду мужественно добиваться истины в этом необычайном деле, но вы разрешите мне сомневаться до тех пор, пока истинность обвинений не будет доказана. Так или иначе вы получите удовлетворение, ведь вы понимаете, что оно необходимо.

Жюль возвратился домой.

– Что с тобой, Жюль? – спросила жена. – Ты так бледен, на тебе лица нет.

– На дворе холодно, – сказал он, медленно прохаживаясь по комнате, где все говорило о счастье и любви, по тихой комнате, в которой нарастала смертельная буря. – Ты не выходила сегодня из дому? – спросил он как будто невзначай.

Вероятно, задать этот вопрос его побудила последняя из тысячи тайных мыслей, возникших в его сознании, удивительно ясном, хотя и разгорячённом ревностью.

– Нет, – ответила она с наигранным простодушием.

В эту минуту Жюль увидел в гардеробной бархатную шляпку жены для утренних прогулок – на шляпке было несколько капель дождя. Г-н Жюль был человек вспыльчивый, но душевно мягкий – уличать жену во лжи было ему тяжело. При таких обстоятельствах между некоторыми людьми все бывает покончено навсегда. Тем не менее при виде этих капель словно луч света мучительно пронзил его мозг. Он вышел из спальни, спустился в каморку привратника и, предварительно убедившись в том, что они одни, сказал ему:

– Фукеро, если скажешь правду, я обеспечу тебе сто экю годового дохода, если солжёшь, выгоню, а если хоть и скажешь правду, но не будешь держать язык за зубами, не дам ни гроша. – Он замолчал, стараясь получше вглядеться в лицо привратника, которого подвёл к окну, а затем продолжал: – Барыня выходила из дому?

– Да, барыня вышла из дому без четверти четыре и с полчаса уже как вернулась.

– Это правда? Ты даёшь честное слово?

– Да, сударь.

– Я обеспечу тебя, как обещал; но если ты проронишь хоть один звук, то помни моё предостережение, ты все потеряешь!

Жюль вернулся к жене.

– Клеманс, – сказал он ей, – мне надо привести в порядок домашние счета, прости, что надоедаю тебе, но скажи, ведь я передал тебе с начала года сорок тысяч франков, не так ли?

– Нет, больше, – ответила она. – Сорок семь.

– Ты все их истратила?

– Ну, конечно, – ответила она. – Прежде всего я оплатила несколько прошлогодних счётов…

«Я так ничего не узнаю, – подумал Жюль, – не с того конца начал».

В эту минуту вошёл лакей Жюля и подал ему письмо, которое тот равнодушно распечатал, но, бросив взгляд на подпись, стал с жадностью читать:

«Милостивый государь !

В интересах Вашего и нашего спокойствия я решилась обратиться к Вам, хотя и не имею удовольствия быть с Вами знакомой; но моё положение, возраст и страх перед непоправимым несчастьем заставляют меня-просить Вас отнестись снисходительно к нашему удручённому горем семейству. Г-н Огюст дё Моленкур вот уже несколько дней проявляет признаки умственного расстройства, и мы боимся, как бы он не нарушил Вашего счастья из-за своих химерических идей, которыми он делился с командором де Памье и со мною при первом приступе лихорадки. Вот почему мы считаем нужным предупредить Вас о его болезни, без сомнения, ещё излечимой. Она имеет столь серьёзное и важное значение для всей нашей семьи и для будущности моего внука, что я рассчитываю на Вашу полную скромность. Если бы г-н командор или я могли увидеться с Вами, милостивый государь, нам не пришлось бы обращаться к Вам с письмом; но я не сомневаюсь, что Вы не откажете матери в просьбе и сожжёте это письмо. Примите уверения в полнейшем уважении.

Баронесса де Моленкур, урождённая де Риэ ».

– Какая пытка! – воскликнул Жюль.

– Что с тобой? – спросила жена, не в силах скрыть своё беспокойство.

– Я дошёл до того, что начинаю думать – не ты ли послала мне это письмо, с целью рассеять мои подозрения, – сказал он, бросая ей письмо. – Так суди же сама о моих муках!

– Несчастный барон! – сказала г-жа Демаре, роняя бумагу. – Мне жаль его, хотя он и причиняет мне столько зла.

– Ты знаешь, он говорил со мной.

– А, так ты пошёл к нему, несмотря на данное мне слово! – сказала она, холодея от ужаса.

– Клеманс, наша любовь на краю гибели, и мы стоим вне обычных законов жизни, забудем же все мелкие счёты среди этих страшных бедствий. Послушай, скажи мне, зачем ты выходила сегодня днём? Женщины считают себя вправе иной раз обманывать нас, мужчин, по пустякам. Ведь им нравится порой приготовить для нас какой-нибудь сюрприз! А может быть, просто ты обмолвилась – сказала «нет» вместо «да».

Он вышел в гардеробную и вернулся со шляпой в руках.

– Ну, смотри! Я не собираюсь подвизаться в роли Бартоло, но шляпа тебя выдала. Ведь это следы дождевых капель! Значит, ты куда-то ездила в фиакре, и дождь забрызгал тебе шляпу, когда ты нанимала экипаж или когда входила в дом, где ты была сегодня, или когда выходила оттуда. Но ведь жена может выйти из дому и без дурного намерения, даже пообещав мужу никуда не выходить. Мало ли может быть причин, чтобы поступить так! У вас, женщин, могут быть причуды, к го осудит вас за них? Вы бываете непоследовательны в своих поступках. Ты, возможно, забыла что-нибудь сделать, оказать кому-либо услугу, нанести визит, совершить доброе дело. Ничто не должно помешать жене правдиво рассказать мужу, что она делала. Разве краснеют, открывая душу другу? Так вот, моя дорогая Клеманс, с тобой говорит не ревнивый муж. а любовник, друг, брат. – В страстном порыве он бросился к её ногам. – Не оправдывайся, нет, а успокой мои страшные муки. Я знаю, ты выходила из дому. Так что же ты делала? Где была?

– Да, я выходила, Жюль, – ответила она взволнованным голосом, хотя лицо её оставалось спокойным. – Но не расспрашивай меня ни о чем. Жди и верь мне, иначе тебя замучают угрызения совести Жюль, дорогой мой Жюль, доверие – это добродетель любви. Признаюсь тебе, в эту минуту я слишком потрясена, чтобы тебе отвечать, но я не притворщица, и я тебя люблю, ты это знаешь.

– Ну, что же! Вопреки всему, что может пошатнуть веру мужчины в женщину, возбудить его ревность – ибо я, значит, не первый в твоём сердце, не единое с тобой существо, – я все же хочу верить тебе, верить твоему голосу, Клеманс, твоим глазам! Но если ты лжёшь, ты заслуживаешь…

– О, тысячи смертей! – досказала она.

– Я ничего не скрываю от тебя, а ты, ты…

– Замолчи, – прервала она его, – наше счастье зависит от нашего с тобой молчания.

– Ах, я все должен знать! – воскликнул он в неистовом порыве бешенства.

В эту минуту из передней до них долетел визгливый, пронзительный голос какой-то женщины.

– И войду, меня не удержите! – кричала она. – Да, войду, мне надо её видеть, и я её увижу.

Жюль и Клеманс бросились в гостиную, и тотчас кто-то с такой силой рванул двери, что они широко распахнулись. В комнату стремительно ворвалась молодая женщина, и два лакея, тщетно пытавшихся загородить ей дорогу, стали объяснять Жюлю:

– Сударь, невозможно было удержать эту женщину. Мы уже говорили ей, что барыни дома нет. Она же отвечает, что и без нас знает, сама, мол, видела – барыня выходила и вернулась. Грозилась, что не уйдёт никуда, будет стоять под дверью до тех пор, пока не поговорит с барыней.

– Ступайте, – сказал г-н Демаре слугам. – Что вам угодно, мадемуазель? – прибавил он, оборачиваясь к незнакомке.

Мадемуазель принадлежала к тому типу женщин, который встречается только в Париже. Она – порождение Парижа, как грязь, как мостовые Парижа, как вода Сены, что пропускается через парижские огромные фильтры, тщательно процеживается раз десять, прежде чем попадет наконец в граненые графины, где она искрится, ясная и чистая, очищенная от мути. И в самом деле, такая женщина – это поистине оригинальное существо. Двадцать раз запечатленная живописцами, рисовальщиками, карикатуристами, она ускользает от всякого анализа, ибо она неуловима во всех своих проявлениях, как сама природа, как фантастический Париж. И правда, она связана с пороком только одним радиусом и удалена от него в тысяче других точек социальной сферы. Притом она позволяет догадываться только об одной черте своего характера, той, из-за которой ее осуждают; ее прекрасные качества скрыты, она щеголяет своим наивным бесстыдством. Односторонне изображенная в драмах и книгах, где она окружена поэтическим ореолом, она верна себе только на чердаке, ибо в других условиях ее всегда либо превозносят, либо поносят. В богатстве она развращается, а в бедности она остается никем не понятой. Иначе и быть не может! В ней слишком много пороков и слишком много достоинств; она равно способна и наложить на себя руки, проявляя величие своей души, и предаться позорному веселью; она слишком хороша и слишком омерзительна, она превосходно олицетворяет собой Париж; из таких, как она, вербуются беззубые привратницы, прачки, метельщицы, нищенки, частенько – наглые графини, восхитительные актрисы, знаменитые певицы; ее можно узнать и в двух некоронованных королевах, некогда подаренных монархии. Кто уловит истинный лик подобного Протея? Она – само воплощение женщины, она и ниже и выше женщины. В этом сложном образе живописцу нравов удается схватить только несколько черточек, целое – бесконечно. Да, это была парижская гризетка, но гризетка во всем своем великолепии; гризетка, имеющая возможность ездить на извозчике, счастливая, молодая, хорошенькая, свежая, но все же гризетка – и гризетка с коготками, вооруженная ножницами; смелая, как испанка; сварливая, как ханжа-англичанка, отстаивающая свои супружеские права; кокетливая, как великосветская дама, лишь более прямодушная и готовая на все; своего рода «львица», только из маленькой квартирки, вместе с которой она получила все, о чем прежде так долго мечтала, – красные миткалевые занавески, мебель, крытую трипом, чайный столик, фарфоровый сервиз, украшенный цветными рисунками, диванчик, плюшевый ковер, алебастровые часы, подсвечники под стеклянным колпаком, желтую спальню, пуховую перину – словом, все утехи гризеток; экономку, тоже бывшую гризетку, но гризетку с усами и в наколке; возможность поездок в театр, засахаренные каштаны, и притом вволю, шелковые платья и дешевенькие шляпки – словом, все те наслаждения, о каких грезят модистки, сидя за своим прилавком, – разве что только не было экипажа, который, впрочем, появляется в воображении модисток лишь далекой мечтой, как маршальский жезл в сновидениях солдата. Да, наша гризетка была наделена всеми этими благами за истинную привязанность – или же несмотря на истинную привязанность, что тоже нередко бывает, когда получают все это как вознаграждение за бездумно выполняемую своеобразную повинность, за часок в день, проводимый в лапах старика. У молодой женщины, представшей перед г-ном и г-жой Демаре, были на ногах настолько открытые туфли, что на фоне ковра они лишь едва окаймляли ее белые чулки узенькими черными полосками. Эта обувь, своеобразие которой так хорошо подмечено парижской карикатурой, составляет неотъемлемое украшение парижской гризетки; а то старание, с каким она подчеркивает покроем платья все свои формы, еще больше выдает ее опытному глазу наблюдателя. Итак, незнакомка была, по образному выражению французских солдат, засупонена в рюмочку, затянута в зеленое платье с косынкой, вполне позволяющей догадываться о красоте ее груди, тем более что кашемировая шаль совсем соскользнула у нее с плеч и упала бы на пол, если бы ее концы гризетка не зажала в кулаках. У незнакомки было тонкое лицо, розовые щеки, белая кожа, серые глаза с искорками, очень выпуклый лоб, тщательно причесанные волосы, спускающиеся из-под шляпы на шею крутыми завитками.

– Меня зовут Идой, сударь. И вот, если я имею честь говорить с госпожой Демаре, то я все выложу, что накипело у меня на сердце супротив неё. Очень это дурно, когда сама ухитрилась обзавестись собственной обстановкой, вот как у вас здесь, а пытается отбить у бедной девушки – это у меня, сударь! – мужчину, который связан со мной нравственными узами и обещал искупить свой грех – заключить со мной брак в муципалитете. Что, ей мало, сударь, красивых молодчиков? Пусть тешится с ними и оставит в покое пожилого человека, в котором все моё счастье. Чего там, нет у меня шикарных хоромов, зато есть у меня любовь. Плевать мне на красавчиков с тугим кошельком, я живу сердцем, и…

Госпожа Демаре повернулась к мужу.

– Вы позволите мне, сударь, не слушать дальше, – сказала она и пошла к себе в спальню.

– Если эта дама с вами живёт, так я, видно, влопалась; ну и пусть! – продолжала Ида. – Зачем она повадилась каждый день бегать к господину Феррагусу!

– Вы ошибаетесь, мадемуазель, моя жена не способна…

– Ага, стало быть, вы ейный муж! – протянула слегка удивлённая гризетка. – Ну, тем хуже, сударь! Право, куда это годится, чтобы женщина имела счастье состоять в законном браке и путалась бы с таким, как Анри.

– Да кто этот Анри? – спросил г-н Жюль, схватив Иду за руку и увлекая её в другую комнату, чтобы жена его больше ничего не слыхала.

– Как кто? Господин Феррагус…

– Но он же умер, – возразил Жюль.

– Вот бредни! Да я вчера вечером была с ним у Франкони, и домой он меня проводил честь честью. Ну, да ваша супруга сама может вам кое-что о нем порассказать. Что, разве не бегала она к нему сегодня в три часа дня? Меня-то не проведёшь; я поджидала её на улице, потому что милый такой человечек, господин Жюстен, – может, знаете, старичок с брелоками и в корсете, – сказал, что моя соперница госпожа Демаре. Имя привычное, его часто выбирают себе наши женщины. Ах, извините, ведь это и ваше имя! Но будь госпожа Демаре сама придворная герцогиня, Анри так богат, что и тогда мог бы удовлетворить все её прихоти. Моё дело – отстоять своё добро, и я права, потому что я-то люблю Анри! Это моё первое сердешное увлечение, тут дело идёт о моей любви и о моей будущности. Меня не запугаете; я честная девушка и никогда не лгала, ничьего добра не крала. Будь моя соперница сама императрица, я пошла бы прямо к ней, посмей она посягнуть на моего будущего мужа; да будь она трижды императрица, я, поверьте, не задумываясь могла бы убить её, потому что все красивые женщины равны…

– Замолчите, довольно, – сказал Жюль. – Где вы живёте?

– Улица Кордри-дю-Тампль, дом номер четырнадцать, сударь. Ида Грюже, корсетница, всегда к вашим услугам, ведь мы немало корсетов делаем и для мужчин.

– А где живёт этот, как его вы зовёте, Феррагус?

– Не этот Феррагус, а господин Феррагус, – сказала она, поджимая губы, – это вам, сударь, не первый встречный. Пожалуй, он почище вас ещё будет. И что вам спрашивать у меня адрес, когда его знает ваша жена? Он не велел никому его давать. Да что я, обязана вам отвечать?.. Я, слава Богу, не на исповеди и не в полиции и могу не давать никому отчёта.

– А если я вам дам двадцать, тридцать, сорок тысяч франков, вы скажете мне, где живёт господин Феррагус?

– Нет, на это я – молчок: на-ка, выкуси, дружок! – сказала она, подкрепляя свой удивительный отказ красноречивым народным жестом. – Никаких денег не хватит, чтобы заставить меня это сказать. Имею честь кланяться. Где здесь выход-то?

Ошеломлённый Жюль дал Иде уйти, не подумав её задержать. Ему казалось, что мир вокруг рушится и небесный свод разбивается вдребезги над его головой.

– Кушать подано, сударь, – доложил камердинер. Камердинер и лакей с четверть часа поджидали господ в столовой.

– Барыня не будет обедать, – сообщила горничная.

– Что случилось, Жозефина? – спросил камердинер.

– Не знаю, – ответила она. – Барыня плачет и собирается лечь в постель. У барина, видно, была подружка на стороне, и это совсем некстати открылось, слышали? Не поручусь, переживёт ли это барыня. Все мужчины такие негодники! Устраивают сцены безо всякой осторожности.

– Ничего подобного, – тихонько возразил лакей, – наоборот, это все барыня… ну, да вы понимаете. Когда же это у барина было время развлекаться в городе? Вот уже пять лет, как он ни разу нигде и не ночевал, кроме как в спальне барыни, работает у себя в кабинете с десяти часов и выходит оттуда только к полудню, к самому завтраку. Что и говорить, жизнь его нам известна, правильная жизнь, а вот барыня, так она чуть не каждый день как три часа, так уж неизвестно куда исчезает.

– Ну и барин тоже, – сказала горничная, защищая хозяйку.

– Да ведь барин-то на биржу ездит… – возразил камердинер и немного погодя заметил: – Однако я уже три раза докладывал ему, что обед подан. Ну, словно истукану говоришь.

Вошёл Жюль.

– Где барыня? – спросил он.

– Барыня в постель ложатся, у них мигрень, – многозначительно сообщила горничная.

Тогда Жюль с величайшим хладнокровием сказал слугам:

– Можете убирать со стола, я посижу с барыней.

Он вошёл в спальню жены. Клеманс плакала, но старалась заглушить рыдания платком.

– Почему вы плачете? – спросил её Жюль. – Вы можете не бояться ни неистовых выходок, ни упрёков с моей стороны. Зачем стал бы я вам мстить? Если вы не были верны моей любви, значит, вы были её недостойны…

– Я недостойна?! – сквозь рыдания проговорила она таким голосом, который тронул бы любого мужчину, только не Жюля.

– Я не убью вас, для этого, видно, надо любить больше, чем я люблю, – продолжал он, – ну, а у меня не хватит духу, скорее я убью самого себя, дам вам наслаждаться вашим… счастьем с тем, кто…

Он не мог договорить.

– Убить себя! – закричала Клеманс, бросаясь к его ногам и обнимая их.

Он хотел высвободиться из её объятий и отойти от неё, но она так крепко за него уцепилась, что он проволок её по полу до самой кровати.

– Оставьте меня, – сказал он.

– Нет, нет, Жюль! – кричала она. – Если ты больше меня не любишь, я умру. Ты хочешь все знать?

– Да!

Он схватил её, неистово сжал, затем присел на край постели и поставил перед собой жену, сдавив её коленями, словно тисками; он устремил холодный взгляд на это прекрасное лицо, залитое слезами и пылавшее огнём, и сказал:

– Говорите же! Клеманс снова зарыдала.

– Нет, это тайна, от которой зависит жизнь и смерть. Раскрыть её тебе… Нет, не могу. Жюль, пощади!

– Ты все обманываешь меня…

– Ах, ты не говоришь мне больше вы ! – воскликнула она. – Да, Жюль, ты можешь думать, что я тебя обманываю, но скоро, скоро ты все узнаешь.

– Но кто он тебе, этот Феррагус, этот каторжник, у которого ты бываешь, этот человек, разбогатевший на преступлениях? Если ты не принадлежишь ему, если он не твой…

– Ах, Жюль!

– Так, значит, это он – твой неведомый благодетель? Это он – человек, которому, как говорили, мы обязаны своим состоянием?

– Кто говорил?

– Тот, кого я убил на дуэли.

– О Господи, уже одна смерть!

– Пускай он не твой покровитель и не задаривает тебя золотом, пускай, наоборот, ты ему помогаешь, – так что же, он брат тебе, что ли?

– Ну, а если это так? – спросила она. Господин Демаре скрестил руки.

– Почему же ты скрыла все от меня? – продолжал он. – Ты, стало быть, обманывала меня вместе с материю? Да кто же ходит к брату чуть ли не каждый день?

Жена его упала без чувств к его ногам.

«Умерла, – подумал он. – А что, если я не прав?»

Он бросился к звонку, позвал Жозефину и уложил Клеманс на постель.

– Я умру, я не вынесу этого, – сказала г-жа Демаре, придя в себя.

– Жозефина, – крикнул г-н Демаре, – пойдите за господином Депленом. Затем зайдёте к моему брату и передадите ему, что я прошу его прийти как можно скорее.

– Зачем зовёте вы брата? – спросила Клеманс. Но Жюль уже вышел из комнаты.

Впервые за пять лет г-жа Демаре лежала в постели одна, без мужа, впервые вынуждена была допустить врача в свою спальню, в своё святилище. Это были тяжкие для неё огорчения. Деплен нашёл состояние г-жи Демаре очень опасным; никогда ещё душевные потрясения не оказывали столь странного действия. Врач не хотел ничего предрекать и, обещав высказать своё мнение на другой день, ограничился несколькими предписаниями, которые остались невыполненными, ибо сердечные заботы оттеснили заботы о здоровье. Уже светало, а Клеманс все не могла заснуть. Она прислушивалась к глухому шёпоту братьев, разговаривавших между собой несколько часов подряд, но толстые стены не позволяли ей уловить ни единого слова, по которому она могла бы догадаться о содержании этой беседы. Вскоре брат Жюля, нотариус Демаре, ушёл Тишина ночи и необычайное обострение слуха, вызванное нервным возбуждением, помогли Клеманс услышать скрип пера и шорохи, невольно производимые пишущим человеком. Кто привык бодрствовать по ночам и кому приходилось наблюдать различные акустические явления среди глубокой тишины, тот знает, что зачастую нетрудно заметить внезапный, даже лёгкий, шорох там, где обычно однообразный и непрерывный шум не доходит до слуха. В четыре часа утра шум прекратился. Взволнованная и дрожащая встала с постели Клеманс. Босиком, без пеньюара, не заботясь о том, что была в испарине, не думая о своём болезненном состоянии, бедная женщина открыла дверь в кабинет – и так удачно, что дверь даже не скрипнула. Она увидела мужа, заснувшего в кресле с пером в руке. Свечи догорели до самых розе гок. Она тихонько подошла к столу и прочла на запечатанном уже конверте. «Моё завещание».

Она преклонила перед мужем колено, как перед гробницей, и поцеловала его руку; отчего он сразу проснулся.

– Жюль, друг мой, преступникам, приговорённым к смертной казни, и то дают несколько дней отсрочки, – сказала она, поднимая на него глаза, которым лихорадочное состояние и любовь придали необычный блеск. – Твоя жена, ни в чем не повинная, просит у тебя всего два дня сроку. Дай лишь два дня в моё распоряжение и… жди! Тогда я умру счастливой, ты хоть пожалеешь обо мне.

– Клеманс, я согласен.

И когда она в трогательном сердечном порыве стала целовать ему руки, Жюль, покорённый этим излиянием невинной души, привлёк жену к себе и поцеловал в лоб, сгорая от стыда, что все ещё находится под властью её благородной красоты.

На другой день, отдохнув несколько часов у себя в кабинете, Жюль вошёл в спальню к жене, невольно подчиняясь привычке не выходить из дому, не повидавшись с ней. Клеманс спала. Луч света, пробиваясь сверху сквозь щели ставней, падал на лицо измученной женщины. Печать страданий уже легла на её лоб, губы утратили свою свежесть. Взгляд любящего человека не мог ошибиться при виде землистых пятен на её лице и болезненной бледности вместо ровного румянца и матовой белизны – того чистого фона, на котором так непосредственно отражались все чувства этой прекрасной души.

«Она страдает, – подумал Жюль. – Бедная Клеманс, да помилует нас Бог!»

Он осторожно поцеловал её в лоб. Она проснулась, увидела мужа и поняла все; но, не в силах говорить, она только взяла его за руку, и глаза её наполнились слезами.

– Я не виновата ни в чем, – сказала она, пробуждаясь от сна.

– Ты никуда не выйдешь из дому? – спросил её Жюль.

– Нет, я слишком слаба, чтобы встать с постели.

– Если передумаешь, подожди меня, – попросил Жюль. И он направился к выходу.

– Фукеро, внимательно следите за парадным подъездом, мне надо знать, кто войдёт в дом и кто из него выйдет.

Затем г-н Жюль нанял фиакр и приказал ехать к особняку Мо-ленкуров; там он спросил барона.

– Барон нездоров, – сказали ему.

Жюль настойчиво требовал, чтобы его приняли; он назвал своё имя и попросил, если уж нельзя видеть барона, доложить о нем ви-даму или старой баронессе. Он ждал в гостиной; через несколько минут баронесса вышла к нему и сказала, что её внук слишком плохо себя чувствует и не может его принять.

– Я знаю о болезни вашего внука, сударыня, из письма, которое вы оказали мне честь написать, – ответил Жюль, – и прошу вас поверить…

– Из какого письма, сударь? Из моего письма к вам?! – перебила его вдова. – Но я не писала вам ничего. Что же вам написали от моего имени?

– Сударыня, – продолжал Жюль, – решив сегодня же посетить господина де Моленкура и вернуть вам лично это письмо, я позволил себе сохранить его, вопреки приказанию, которым оно заканчивается. Вот оно.

Вдова позвонила, попросила принести ей очки и, взглянув на бумагу, выразила сильнейшее удивление.

– Сударь, кто-то так превосходно подделал мой почерк, – сказала она, – что, если бы дело шло не о столь недавних событиях, я сама обманулась бы. Внук мой болен, это правда, сударь, но разум его ничуть не повреждён. Мы во власти каких-то преступных людей, и все же я не могу понять, для чего они пошли на эту наглую ложь… Вы повидаетесь с моим внуком, сударь, и убедитесь, что ум его не пострадал.

Она позвонила снова, чтобы узнать у барона, не примет ли он г-на Демаре. Лакей вернулся, приглашая его к барону. Жюль поднялся к Огюсту де Моленкуру, который сидел в кресле около камина и, не имея силы встать, лишь меланхолично кивнул головою Жюлю; видам находился тут же.

– Господин барон, – сказал Жюль, – мне надо сообщить вам кое-что сугубо личного характера, и я желал бы остаться с вами наедине.

– Сударь, – ответил Огюст, – господин командор в курсе всех дел, и вы можете безбоязненно говорить в его присутствии.

– Господин барон, – продолжал Жюль значительным тоном, – вы смутили мой покой, почти разрушили моё счастье, не имея на то никакого права. До тех пор пока не станет ясно, кто у кого может требовать удовлетворения, вы обязаны помогать мне на том опасном пути, куда вы меня сами толкнули. Так вот, я пришёл узнать у вас нынешний адрес таинственного существа, которое оказывает столь роковое влияние на нашу судьбу и словно пользуется какой-то сверхъестественной властью. Вчера, вернувшись после встречи с вами домой, я получил вот это письмо.

И Жюль протянул ему подложное письмо.

– Этот Феррагус, этот Буриньяр, или господин де Функал, – сам сатана! – воскликнул Моленкур, прочитав письмо. – В какой страшный лабиринт я попал! Куда я иду? Я был не прав, сударь, – сказал он, взглянув на Жюля, – но смерть, бесспорно, самое великое искупление, а моя смерть уже не за горами, вы можете от меня требовать все, что пожелаете, располагайте мной.

– Сударь, вы должны знать, где живёт незнакомец. Я должен во что бы то ни стало проникнуть в эту тайну, хотя бы ценой всего моего состояния; а при столкновении со столь беспощадным, изобретательным врагом дорога каждая минута.

– Жюстен вам все расскажет, – ответил барон. При этих словах командор заёрзал на стуле. Огюст позвонил.

– Жюстена нет дома! – заявил видам со странной поспешностью.

– Ну так что же? – живо возразил Огюст. – Люди знают, где он, кто-нибудь верхом съездит за ним. Ведь он в Париже, не так ли? Его разыщут.

Командор, казалось, был сильно взволнован.

– Жюстен не придёт, мой друг, – сказал наконец старик. – Он умер. Я хотел скрыть от тебя этот несчастный случай, но…

– Умер? – воскликнул г-н де Моленкур. – Умер? Когда же? Как?

– Вчера ночью. Он отправился со старыми друзьями поужинать, наверное, напился пьян, а приятели его, пьяные, как и он сам, оставили его валяться на улице, и его переехала телега…

– Его настигла рука каторжника! Он убил его сразу, с первого удара, – сказал Огюст. – Со мной ему не так посчастливилось, он четыре раза покушался на меня.

Жюль мрачно задумался.

– Значит, я ничего не выясню! – воскликнул после долгого молчания биржевой маклер. – Ваш слуга, быть может, наказан по заслугам. Не злоупотребил ли он вашими полномочиями, не он ли очернил госпожу Демаре в глазах какой-то Иды, возбудив её ревность и натравив её на нас с женой?

– Ах, сударь, в своём гневе я рассказал ему все о госпоже Демаре.

– Милостивый государь! – возмущённо вскричал муж.

– О, теперь я готов ко всему, – ответил офицер, движением руки призывая его к спокойствию. – Вы не накажете меня больше, чем я уже наказан, и вы не осудите меня строже, чем осудила меня моя совесть. Сегодня я жду посещения самого знаменитого профессора, знатока ядов, чтобы узнать свой приговор. Если меня ждут слишком сильные муки, то я уже твёрдо решил – пущу себе пулю в лоб.

– Вы рассуждаете как дитя! – воскликнул командор, испуганный хладнокровием, с каким барон произнёс эти слова. – Ваша бабушка умрёт с горя.

– Итак, сударь, – сказал Жюль, – нет никакой возможности узнать, где в Париже проживает этот необычайный человек?

– Помнится, – отвечал старик, – я слышал от бедняги Жюстена, будто господин де Функал живёт не то в португальском, не то в бразильском посольстве. Господин де Функал – дворянин, связан и с той и с другой стороной. Ну, а каторжник, тот умер и похоронен. Ваш преследователь, кто бы он ни был, мне представляется столь могущественным человеком, что вам не остаётся ничего иного, как примириться с его новым обличьем до поры до времени, пока вы не обретёте возможность его уличить и раздавить; но действуйте крайне осторожно, милостивый государь. Если бы господин де Моленкур слушался моих советов, ничего бы с ним не случилось.