Текст книги "Старая дева"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Всем туристам, бывавшим в Бретани, Нормандии, Мэне и Анжу, случалось видеть в главных городах этих провинций какой-нибудь дом, в той или иной степени похожий на особняк Кормонов, ибо он представляет собой типический образец буржуазных домов большей части Франции и заслуживает своего места в этом произведении, тем более что в нем выражены нравы и воплощено целое мировоззрение. Кто же еще не ощутил, насколько спокойной и косной была жизнь, протекавшая в стенах этого старого здания? Там была библиотека, но помещалась она немного ниже уровня Бриллианты; ее аккуратно переплетенным, расставленным в строгом порядке томам пыль нисколько не вредила, – она придавала им еще большую ценность. Книги здесь хранились так же заботливо, как хранятся в этих лишенных виноградников провинциях цельные, тонкие, на славу ароматные и выдержанные годами произведения давилен Бургундии, Турени, Гаскони и Юга. Стоимость провоза слишком значительна, чтобы выписывать плохие вина.
Общество, собиравшееся у мадемуазель Кормон, насчитывало без малого полтораста человек; кое-кто время от времени уезжал в деревню, одни болели, других личные дела заставляли разъезжать по департаменту; но существовали приверженцы, бывавшие ежедневно, помимо званых вечеров, подобно тому как некоторые люди, в силу обязанности или привычки, постоянно живут в городе. Все эти люди были в зрелых летах; мало кто из них когда-либо путешествовал, почти все они пребывали безвыездно в провинции, иные в свое время были причастны к шуанству. После того как начали давать награды тем, кто отличился в этой войне, стало возможно безбоязненно говорить о ней. Г-н де Валуа – один из застрельщиков последнего вооруженного восстания, во время которого погиб маркиз де Монторан, выданный своей любовницей, и отличился знаменитый Крадись-по-земле, впоследствии мирно занимавшийся торговлей скотом недалеко от Майенны, – в течение полугода давал ключ к разгадке кое-каких фортелей, которые выкидывали мятежники в схватках со старым республиканцем по имени Гюло, командиром полубригады, расквартированной в Алансоне с 1798 по 1800 год, оставившим после себя память в этом краю (см. «Шуаны»). Женщины наряжались мало, только по средам, – в день, когда мадемуазель Кормон давала обед, и те, кто обедал у нее в прошлую среду, приходили к ней с послеобеденным визитом. Вечером по средам происходил парадный прием; собиралось многолюдное общество, званые гости и постоянные посетители, разодетые in fiocchi[19]19
В пух и прах (итал.).
[Закрыть]; две-три женщины, принеся с собой рукоделие, вязали или вышивали по канве; несколько девиц, ничуть не смущаясь, трудились над рисунками для алансонских кружев, чем они зарабатывали на свои нужды. Некоторые хитроумные мужья приводили с собой своих жен, ибо сюда мало приходило молодых людей; тут, бывало, слова не шепнешь на ушко, чтобы это осталось незамеченным, – а следовательно, ни молодой женщине, ни девушке не грозила опасность услышать любовное признание. Каждый вечер, ровно в шесть, длинная прихожая наполнялась обычным скарбом, так как завсегдатаи приносили с собой кто палку, кто плащ, кто фонарь. Все эти люди так хорошо знали друг друга, привычки их были так безыскусственно патриархальны, что если случайно старый аббат де Спонд задерживался в саду, а мадемуазель Кормон – в своей комнате, то ни горничная Жозетта, ни лакей Жаклен, ни кухарка не докладывали им о приходе гостей. Тот, кто являлся первым, поджидал второго; потом, когда набиралось нужное число игроков для партии в пикет, бостон или вист, приступали к игре, не дожидаясь хозяев. С наступлением темноты на звонок прибегала Жозетта или Жаклен и зажигали огонь. Завидев свет в окнах, аббат семенил в гостиную. Каждый вечер все места за доской для триктрака, за тремя столами для бостона и столами для виста и пикета бывали заняты, что составляло в среднем от двадцати до тридцати человек, включая тех, кто развлекался беседой; но часто гостей собиралось свыше сорока. Тогда Жаклен освещал кабинет и будуар. Между восемью и девятью в прихожую начинали стекаться слуги, являвшиеся за своими господами, а в десять в гостиной уже не оставалось ни души (разве только грянула бы революция). В этот час завсегдатаи расходились по улице группами, обсуждая тот или иной ход игры или продолжая обмениваться замечаниями по поводу присмотренных клочков пастбища, разделов наследств, раздоров между наследниками и претензий аристократического общества. Совсем как театральный разъезд в Париже! Некоторые люди много болтают о поэзии, ничего в ней не смысля, и ополчаются против провинциальных нравов; но поставьте ногу на каминную решетку, облокотитесь левой рукой на колено и подоприте лоб ладонью, а потом, когда вы ясно представите себе окрестный пейзаж, сам этот дом, его внутреннюю жизнь, это общество с его интересами, разрастающимися за счет своей основательности, как тончайшая золотая пластинка, расплющенная между листами пергамента, задумайтесь над этой спокойной, цельной картиной и спросите себя: что такое человеческая жизнь? Постарайтесь решить, кому вы отдадите предпочтение – тому ли, кто начертил уток на египетских обелисках, или тому, кто двадцать лет подряд играл в бостон с дю Букье, г-ном де Валуа, мадемуазель Кормон, председателем суда, прокурором, аббатом де Спондом, г-жой Грансон e tutti quanti[20]20
И всеми, сколько ни на есть (итал.).
[Закрыть]? Ежедневное неуклонное хождение по одной и той же тропе, по собственным старым следам может быть сочтено если не подлинным счастьем, то заменой его, настолько полной, что его назовут счастьем все люди, которых треволнения бурной жизни навели на мысль о блаженстве покоя.
Чтобы выразить в цифрах все важное значение салона мадемуазель Кормон, достаточно сказать, что, по подсчетам дю Букье – присяжного статистика этого общества, – постоянные посетители салона располагали ста тридцатью одним голосом в избирательной коллегии[21]21
Избирательные коллегии – коллегии по выбору в палату депутатов. Согласно закону от 29 июня 1820 года, крупные собственники обладали исключительным правом заседать как в окружных, так и в департаментских коллегиях, располагая таким образом двумя голосами.
[Закрыть], а годовой доход с земель, принадлежащих им в этой провинции, составлял в целом миллион восемьсот тысяч ливров. Тем не менее Алансон не весь был представлен этим салоном – у высшей аристократии был свой; кроме того, дом управляющего окладными сборами служил чем-то вроде поддерживаемого правительством административного кабачка, где танцевали, интриговали, повесничали, влюблялись и ужинали. При посредстве лиц смешанного типа оба эти салона сообщались с салоном Кормон; но кружок Кормон строго осуждал все, что происходило в двух других лагерях; хулил роскошь обедов, определял качества мороженого, подаваемого на балах, обсуждал поведение дам, туалеты, любое новшество, которое вводилось в этих кругах.
Мадемуазель Кормон – своего рода фирма, под которой подразумевался влиятельный кружок, – само собой, должна была стать точкой прицела для двух таких отъявленных честолюбцев, какими были шевалье де Валуа и дю Букье. Обоим это сулило депутатство; а значит, в дальнейшем, звание пэра – дворянину, должность управляющего окладными сборами – поставщику. Создать господствующий салон в провинции так же трудно, как в Париже, а кружок в доме Кормон уже был создан. Жениться на мадемуазель Кормон значило воцариться в Алансоне. Из всех трех претендентов на руку старой девы только Атаназ ничего уже не взвешивал и любил невесту не меньше, чем ее приданое. Не заключалась ли своеобразная драма – слово, в наши дни очень ходкое – в положении этих четырех героев? Не таило ли в себе нечто диковинное это тройное соперничество – немая осада старой девы, которая и не догадывалась ни о чем, несмотря на то, что испытывала огромное и вполне законное желание выйти замуж? Но, хотя все вышеизложенное позволяет считать безбрачие этой девицы чем-то из ряда вон выходящим, нетрудно объяснить, как и почему столь богатая особа при наличии трех претендентов все еще не была замужем. Во-первых, по семейным традициям мадемуазель Кормон непременно желала выйти за дворянина, но с 1789 по 1799 год все крайне не благоприятствовало ее притязаниям. Она хотела стать знатной дамой, но безумно боялась революционного трибунала. Эти два чувства, равные по силе, привели ее в состояние неподвижности, согласно закону, действующему как в статике, так и в психике. Впрочем, неопределенность нравится девушкам, пока они еще уверены, что молоды и вправе выбирать себе мужа. Франция знает, что в результате политической системы, которой придерживался Наполеон, множество женщин овдовело. В годы его правления число женихов далеко не соответствовало числу богатых невест. Когда Консульство водворило внутренний порядок, внешние трудности по-прежнему препятствовали замужеству мадемуазель Кормон. Если, с одной стороны, Роза-Мария-Виктория отказывалась выйти за старика, то с другой – боязнь насмешек и обстоятельства не давали ей выйти за юнца; а между тем родители спешили как можно раньше женить своих сыновей, чтобы избавить их от рекрутчины. Наконец упрямое чувство собственности не позволяло мадемуазель Кормон выйти и за военного, ибо она искала себе мужа не для того, чтобы отдать его императору, она хотела держать его при себе. Следовательно, с 1804 по 1815 год ей не под силу было тягаться с молодыми девушками, отбивавшими друг у друга завидных женихов, ряды которых поредели под жерлами пушек. Кроме пристрастия к знатному имени, мадемуазель Кормон страдала весьма простительной манией – она хотела быть любимой ради нее самой. Подумайте только, до чего это желание ее довело! Чтобы проверить искренность своих поклонников, она пустила в ход всю свою изобретательность, придумывала тысячи ловушек. Она так ловко расставляла свои капканы, что бедняги все как один попадались в них, не выдерживая причудливых испытаний, каким они подвергались незаметно для себя. Мадемуазель Кормон не то что изучала, а прямо-таки выслеживала их. Легкомысленно оброненного слова, шутки, хотя частенько и не совсем понятой ею, было достаточно, чтобы она отвергала искателей как недостойных: этот не имел ни души, ни сердца; тот был вралем и дурным христианином; один не прочь был повести ее под венец, но только для того, чтобы вырубить потом ее леса и разжиться; другой был не такого нрава, чтобы сделать ее счастливой; тут она пронюхала наследственную подагру; там ее испугало безнравственное прошлое; она, подобно церкви, требовала непорочного служителя пред свой алтарь; к тому же она хотела, чтобы ее взяли замуж за ее кажущееся безобразие и вымышленные недостатки, как другие женщины хотят, чтобы на них женились за их несуществующие достоинства и сомнительные прелести. Притязания мадемуазель Кормон проистекали из самых тонких чувств женского сердца; она рассчитывала ублажить впоследствии своего возлюбленного, раскрыв перед ним тысячи своих совершенств после свадьбы, когда другие женщины обнаруживают тысячи пороков, которые они тщательно скрывали; но ее дурно поняли: благородной девушке попадались лишь одни пошлые душонки, которые руководились прозаическими расчетами и ничего не смыслили в возвышенных расчетах чувства. Чем больше приближалась она к той роковой поре, что так метко зовется второй молодостью, тем больше возрастала ее недоверчивость. Она нарочно выставляла себя в самом невыгодном свете и так искусно играла свою роль, что и последние завербованные женихи уже не решались связать свою судьбу с судьбой особы, чья добродетель, играя с ними в прятки, требовала длительного изучения (а на это мало охотников среди мужчин, предпочитающих добродетель, бросающуюся в глаза). Вечный страх этой девицы, как бы на ней не женились лишь из-за денег, сделал ее сверх меры беспокойной и подозрительной; она стала гнаться за богачами, но богачам были доступны знатные невесты; она сторонилась бедняков, не веря в их бескорыстие, которому придавала столь большое значение в подобном деле; ничего удивительного, что ее разборчивость и сложившиеся обстоятельства рассеяли окружавших ее мужчин, тщательно перебираемых ею, словно лежалый горох на кухонной доске. И мужчины, которых бедная барышня все больше и больше презирала с каждым несостоявшимся сватовством, неизбежно представали перед ней в неверном свете. А как непременное следствие, в ее характере появились черты глубокой мизантропии, придававшей ее речам оттенок некоторой горечи, а взгляду какую-то суровость. Безбрачие влекло за собой все более строгий образ жизни, ибо, отчаявшись найти достойного мужа, она занялась самоусовершенствованием. Возвышенная месть! Она шлифовала для господа бога неотделанный алмаз, отвергнутый мужчинами. Общественное мнение не замедлило обратиться против нее, ибо толпа присоединяется к приговору, который выносит сама себе незамужняя особа, не вступая в брак, упуская или отвергая женихов. Каждый решает, что подобный отказ основан на тайных причинах, которые всегда дурно истолковываются. Одни твердили о каких-то недостатках в ее сложении; другие приписывали ей тайные пороки, – но бедняжка была чиста, как ангел, здорова, как дитя, и преисполнена стремления к супружеской жизни, ибо была создана самой природой для всех радостей, утех и тягот материнства.
Между тем и внешность мадемуазель Кормон не оказывала должной помощи ее желаниям. У нее была та красота, что совершенно неосновательно зовется дьявольской, – одна лишь цветущая свежесть юности, какую, с богословской точки зрения, дьяволу неоткуда взять (если только здесь не имеется в виду постоянно томящая дьявола жажда освежиться). У этой богатой невесты ноги никак не могли сойти за женские ножки; меж тем она часто в простоте душевной выставляла их напоказ, когда подбирала платье, выйдя в дождь из дому или из церкви св. Леонарда. То были мускулистые ноги с небольшими икрами, выпуклыми и жилистыми, как у матроса, с широкими и плоскими ступнями. Полный, крепкий стан, дородность кормилицы, пухлые руки с красными кистями – все было в соответствии с ее пышными формами и тучной белизной, отличающими нормандских красавиц. Глаза навыкате, неопределенного цвета, придавали ее круглому лицу, в чертах которого не было никакой одухотворенности, баранье выражение – изумленное и тупое, что, впрочем, пристало старой деве: не будь Роза Кормон простушкой, она казалась бы ею. Форма ее орлиного носа не подходила к низкому лбу, ибо подобное строение носа почти всегда сочетается с красотою лба. Несмотря на толстые красные губы – признак большой доброты, – этот лоб указывал на такую скудость мысли, когда разум неспособен руководить сердцем; по-видимому, мадемуазель Кормон хотя и творила добро, но несколько угловато. А мы строго порицаем добродетельных людей за их недостатки, хотя у людей порочных охотно признаем их достоинства. Каштановые волосы необычайной длины придавали Розе Кормон ту красоту, которая проистекает от силы и изобилия – двух основных особенностей ее натуры. В свою лучшую пору мадемуазель Кормон старалась держать голову в три четверти оборота, чтобы показать прехорошенькое ушко, красиво выделявшееся на голубоватой белизне шеи и виска, подчеркнутой огромною копною волос. В таком виде, в бальном наряде, ее можно было счесть красавицей. Ее роскошные формы, высокий рост, крепкое здоровье вызывали у офицеров Империи восхищенный возглас: «Ай да девка!» Но с годами, под неуловимым воздействием безмятежной добродетельной жизни, весь этот жир так неравномерно распределился по ее телу, что исказил его первоначальные пропорции. Теперь бы никакой корсет уже не обрисовал бедер этой бедной девушки, которая стала похожа на колоду. Исчезла юная соразмерность ее груди, колоссальный объем которой внушал теперь опасение, что стоит мадемуазель Кормон нагнуться – и верхняя громада туловища, перевесив, увлечет ее всю за собой; однако природа наделила ее противовесом, который делал излишними обманчивые уловки турнюра. У нее все было без подделки. Подбородок, утроившись, укоротил шею и придал неповоротливость голове. У Розы Кормон не было морщин, у нее были складки; и шутники уверяли, будто она вынуждена прибегать к детской присыпке, чтобы не воспалялась кожа. Перед заманчивыми прелестями такой толстухи не мог устоять волнуемый страстными мечтами молодой человек, каким был Атаназ. Юное воображение, смелое по своей природе, манит изобильная фламандская красота. То была жирная куропатка, привлекающая чревоугодников. Немало элегантных парижан, запутавшихся в долгах, весьма охотно покорились бы необходимости исправнейшим образом доставлять счастье мадемуазель Кормон. Однако бедняжке уже перевалило за сорок! Теперь, после долгих усилий наполнить свою жизнь теми интересами, без которых женщина – не женщина, Роза Кормон, вынужденная, несмотря ни на что, оставаться в девицах, укрепляла свою добродетель самым суровым благочестием. Ее прибежищем стала религия, эта великая утешительница строго хранимой девственности. Три года мадемуазель Кормон, послушная своему довольно невежественному духовнику, умерщвляла плоть, три года она под его руководством прибегала к таким мерам самобичевания, которые, если верить новейшей медицине, действуют совсем не так, как ожидал этот жалкий священник, не очень-то сведущий в гигиене. Мало-помалу благодаря нелепому благочестию монашеская бледность стала разливаться по лицу Розы Кормон, которая не раз отчаивалась, видя, как ее некогда белая кожа покрывается желтизной – вестницей перезрелости. Легкий пушок, оттенявший по уголкам ее верхнюю губу, начал не на шутку расти и образовал как бы налет копоти. И виски стали принимать перламутровые тона. Словом, молодость пошла на убыль. В Алансоне было доподлинно известно, что кровь донимает мадемуазель Кормон; она заставляла шевалье де Валуа выслушивать ее откровенные признания, исчисляла ему свои ножные ванны, придумывала вместе с ним охлаждающие средства. В таких случаях шевалье, хитрая бестия, вытаскивал из кармана свою табакерку и вглядывался в княгиню Горицу, словно испрашивая у нее заключения по этому вопросу.
– Замуж пора, дорогая барышня, замуж! – говорил он.
– Но кому довериться! – восклицала она.
Тут кавалер стряхивал крупинки табака, забившиеся в складки жилета или шелковых панталон. Всему свету этот жест показался бы вполне естественным; но бедную девушку он всегда тревожил. Томления беспредметной страсти были так велики, что Роза не смела посмотреть в лицо ни одному мужчине, боясь выдать своим взглядом терзавшее ее чувство. Из причуды, которая, пожалуй, была не чем иным, как продолжением ее прежнего образа действий, боясь, как бы кто не подумал, что она выжила из ума и гоняется за женихами, мадемуазель Кормон не очень любезно обходилась с теми, кто еще годился ей в мужья и нравился ей. Не понимая побуждений старой девы, всегда исполненных благородства, большинство лиц ее круга считало, что с холостяками, своими товарищами по несчастью, она обращается так из мести за снесенный или предвидимый отказ.
В начале 1815 года мадемуазель Кормон достигла рокового возраста – сорока двух лет, но никому в этом не признавалась. Теперь ее желание выйти замуж приобрело напряженность, граничившую с помешательством, так как она почувствовала угрозу потерять всякие шансы на потомство; а она в своем святом неведении больше всего на свете желала иметь детей. Не было в Алансоне человека, который приписал бы этой непорочной деве хотя бы один нечистый любовный помысел; она была полна любви, вообще ничего не зная о любви; то была католическая Агнеса[22]22
Агнеса – действующее лицо комедии Мольера «Урок женам» (1622).
[Закрыть], не способная ни на одну из хитростей мольеровской Агнесы. Уже несколько месяцев как она полагалась на счастливый случай. Роспуск императорских войск и восстановление королевской армии произвели переворот в судьбе многих военных, – они возвращались к себе на родину, кто с половинным жалованьем, кто с пенсией, а кто и без нее, но все с одной мыслью – избавиться от своей плачевной участи, положив ей конец, который для мадемуазель Кормон мог стать восхитительным началом. Мудрено, чтобы во всей окрестности не нашлось среди вернувшихся какого-нибудь честного вояки, достойного уважения, а главное – человека крепкого здоровьем и подходящих лет, с хорошим характером, за что можно было бы простить бонапартистские взгляды; вероятно, нашелся бы и такой, который стал бы роялистом с целью вернуть себе утраченное место в обществе. Исходя из этих расчетов, Роза Кормон в начале года еще выказывала мужчинам прежнюю суровость. Однако военные, поселившиеся в Алансоне, все оказались либо слишком старыми, либо слишком молодыми, чересчур ярыми бонапартистами или чересчур большими негодяями, личностями, ведущими образ жизни, несовместимый с благонравием, достоинством и богатством мадемуазель Кормон, так что она с каждым днем все больше и больше теряла надежду. Старшие офицеры еще при Наполеоне воспользовались преимуществами своего положения и все переженились, – они-то и стали роялистами в интересах своих семей. Сколько мадемуазель Кормон ни молила милосердного бога ниспослать ей супруга, дабы она могла вкусить счастье по-христиански, но, видно, ей на роду было написано умереть девой-мученицей, ибо не выискивался ни один мужчина, который сколько-нибудь годен был в мужья. Беседы, которые велись по вечерам в ее гостиной, давали настолько обстоятельный полицейский обзор всего города, что стоило какому-нибудь приезжему появиться в Алансоне, как мадемуазель Кормон уже получала точную справку о его образе жизни, средствах и достоинствах. Но Алансон – город, ничем не привлекательный для приезжих, через него не пролегает путь ни к одной столице, и счастливые случайности здесь невозможны. Моряки, направляющиеся из Бреста в Париж, даже не останавливаются тут. В конце концов бедная девушка поняла, что должна удовольствоваться местными жителями; вот почему она иногда смотрела зверем, на что хитроумный шевалье отвечал понимающим взором, вытаскивал табакерку и созерцал свою княгиню Горицу: г-н де Валуа знал, что с женской точки зрения верность прошлому служит порукой надежного будущего. Но мадемуазель Кормон, надо сознаться, была малосообразительна – она ничего не понимала в игре с табакеркой. Она удвоила свое неусыпное рвение к борьбе с лукавым. Суровое благочестие и строжайшие правила способствовали тому, что эти жестокие муки оставались тайной ее частной жизни. Каждый вечер, проводив гостей, она думала о своей погибшей молодости, о поблекшей свежести, о требованиях обойденной природы; и, принося в жертву к подножию креста свои мечты – эти поэмы, обреченные никогда не увидеть света, – она твердо давала себе зарок: если встретится человек, готовый жениться на ней, не подвергать его испытаниям, а принять таким, каков он есть. В иные особенно томительные вечера она, испытуя свои сердечные склонности, мысленно уже соглашалась выйти за одного подпоручика, заядлого курильщика, которого она своими заботами, добротой и уступчивостью собиралась превратить в самого достойного человека на свете; ее не останавливало даже то, что он был по уши в долгах. Но для подобных фантастических браков требовалась тишина ночи, когда Розе Кормон нравилось разыгрывать возвышенную роль ангела-хранителя. На следующее утро, если постель девицы Кормон и свидетельствовала о беспокойном сне, зато свою барышню Жозетта заставала во всеоружии собственного достоинства; на следующее утро, позавтракав, Роза уже хотела другого мужа – добродушного помещика, лет сорока, моложавого, хорошо сохранившегося.
Аббат де Спонд не был способен помочь племяннице в ее матримониальных ухищрениях. Этот старичок, лет около семидесяти, приписывал напасти французской революции неисповедимым предначертаниям провидения и видел в ней не что иное, как кару, которая постигла разложившуюся церковь. Поэтому аббат де Спонд бросился на давно всеми заброшенный путь, который отшельники некогда прокладывали для себя в царствие небесное: он вел жизнь аскета, но без выспренности, без показной торжественности. Он скрывал от света свои добрые дела, нескончаемые молитвы и подвиги умерщвления плоти; он считал, что в такое смутное время все священники должны действовать подобным же образом, и поучал их своим примером. Обращая к миру спокойное, улыбающееся лицо, он в конце концов совершенно отрешился от мирских дел; его мысли были заняты заботами об участи обездоленных, о нуждах церкви и о спасении души. Он передал управление всем своим имуществом племяннице, которая ему вручала его доход, а он, выделив ей скромную сумму на свое содержание, остальные деньги потихоньку раздавал бедным и жертвовал на церковь. Вся нежность аббата сосредоточилась на племяннице, которая почитала его, как отца; но это был отец не от мира сего, нисколько не понимавший волнений плоти, возносивший благодарность небу за то, что бог поддерживает его дорогую дочь в безбрачии, ибо сам аббат смолоду следовал взглядам святого Иоанна Златоуста, который писал, что «девственность настолько выше брака, насколько ангел выше человека». Из привычного почтения к дядюшке мадемуазель Кормон не смела признаться ему, как она жаждет замужества. Впрочем, старичку, который свыкся с распорядком дома, вряд ли пришлось бы по душе, если бы здесь водворился хозяин. Поглощенный мыслью о сирых и убогих, которым он помогал, погруженный в бездонную глубину молитв, он частенько проявлял рассеянность, которую в его кругу принимали за старческую забывчивость; малоразговорчивый, он хранил ласковое, благожелательное безмолвие. Высокого роста, сухощавый, важный и величественный в обращении, неизменно сохранявший на лице выражение кротости и глубокого душевного покоя, человек этот своим присутствием придавал дому Кормон священный авторитет. Он очень любил вольтерьянца шевалье де Валуа. Эти два славных обломка аристократии и духовенства, при всем несходстве характеров, чувствовали друг в друге что-то общее. Впрочем, отношение шевалье к аббату де Спонду было настолько же елейным, насколько оно было отеческим к гризеткам.
Кое-кто, быть может, подумает, что мадемуазель Кормон, идя к своей цели, не останавливалась ни перед чем; что, прибегая к узаконенным, дозволенным женщине уловкам, она обращалась к нарядам, к низко вырезанным корсажам, что она позволяла себе предосудительно кокетничать своими великолепными доспехами. Ничуть не бывало! Она держалась в своих одеждах стоически неподвижно, как часовой в караульной будке. Ее шляпы, платья и все прочие туалеты изготовлялись двумя алансонскими модистками, сестрами-горбуньями, не лишенными вкуса. Вопреки настояниям обеих мастериц, мадемуазель Кормон отвергала ловкие измышления элегантности; она хотела, чтобы все в ней было роскошно – и стан и уборы; и, пожалуй, тяжелый покрой ее платьев отлично шел к ее внешности. Всякому вольно смеяться над бедной девой! Но вы, благородные души, те, кто мало придает значения форме, облекающей чувство, кто восхищается им повсюду, где бы оно ни было, – вы сочтете ее существом возвышенным! Тут некоторые поверхностные женщины попробуют оспаривать правдоподобность этого повествования; они скажут, что во всей Франции не сыскать такой глупышки, которая не умела бы искусно подцепить себе мужа, что мадемуазель Кормон – одно из тех нелепых исключений, какие здравый смысл запрещает возводить в тип; что самая целомудренная, не знающая жизни девушка, задумав поймать пескаря, всегда найдет приманку для своей удочки. Однако такая критика отпадает сама собой, когда подумаешь, что великая римско-католическая и апостольская вера еще крепко стоит в Бретани и в бывшем Алансонском герцогстве. Вера и благочестие не допускают подобных хитростей. Мадемуазель Кормон шествовала по пути спасения души – и тернии своего затянувшегося до бесконечности девства предпочитала злу обмана, греху лукавства. У девицы, вооруженной чувством благочиния, добродетель не могла пойти на уступки; поэтому люди, влекомые к ней любовью или расчетом, должны были бы сами решительно пойти на приступ. Кроме того, соберемся с духом, чтобы сделать одно признание, жестокое в такие времена, когда для одних религия – только средство, для других – только поэзия. Набожность вредит душевной зоркости. Милостью провидения она отнимает у душ, устремленных к вечному, способность замечать множество земных мелочей. Попросту говоря, святоши во многом глупы. Впрочем, эта глупость свидетельствует об усердии, с каким они возносят дух свой горé; правда, по утверждению вольтерьянца г-на де Валуа, чрезвычайно трудно решить: то ли глупым женщинам свойственно впадать в ханжество, то ли ханжам свойственно глупеть. Поверьте, самая чистая католическая добродетель, с ее страстной готовностью испить любую горькую чашу, с ее благоговейной покорностью велению божьему, с ее верой в печать божественного перста на всех живых творениях, – вот тот скрытый свет, который, проникнув в последние звенья этой истории, подчеркнет ее истинный смысл и, безусловно, возвысит ее в глазах тех, кто еще не утратил благочестия. Притом, если существует на свете глупость, отчего же не заняться страданиями глупых людей, как занимаются страданиями людей гениальных? Первые – общественный элемент, бесконечно более распространенный, чем вторые. Итак, мадемуазель Кормон грешила в глазах света божественным неведением девственницы. Она была совсем лишена наблюдательности, что в достаточной степени подтверждалось ее обращением с женихами. В наше время молоденькая шестнадцатилетняя девушка, которая еще не держала в руках ни одного романа, прочла бы целые сотни страниц любви в глазах Атаназа, а мадемуазель Кормон ничего в них не заметила; она не распознала по его трепетным речам силу чувства, не смевшего себя выразить. Стыдливая сама, она не угадывала стыдливости у другого. Способная измышлять всякие тонкости высокого чувства, что было для нее гибельно с самого начала, она не распознала их в Атаназе. Такое психологическое явление не покажется необычайным тем, кто знает, что достоинства сердца не связаны с достоинствами ума, как гениальность не связана с благородством души. Люди совершенные весьма редки – недаром Сократ, прекраснейший из перлов человечества, соглашался с френологом своего времени, что он, мудрец Сократ, рожден был стать большим плутом. Великий полководец способен спасти свое отечество в битве при Цюрихе и стакнуться с поставщиками[23]23
...спасти свое отечество в битве при Цюрихе и стакнуться с поставщиками. – Речь идет о генерале Андре Массена (1756—1817), командовавшем французскими войсками в битве при Цюрихе (1799); злоупотребляя своим положением, он наживался на бесчестных сделках с военными поставщиками.
[Закрыть]. Банкир сомнительной честности может оказаться государственным деятелем. Великий музыкант, которому дано слагать дивные мелодии, может совершить подлог. Женщина с чутким сердцем может быть дурой набитой. Наконец, благочестивая дева может обладать возвышенной душой и не услышать рядом с собой голоса другой прекрасной души. Странности проистекают равно как от физического, так и от душевного убожества. Мадемуазель Кормон, это добродушное создание, горевавшее, что, кроме нее и дядюшки, некому лакомиться ее вареньем, стала чуть ли не посмешищем. Даже люди, у которых старая дева вызывала симпатию своими достоинствами, а у иных и своими недостатками, зубоскалили по поводу ее несостоявшихся свадеб. Не раз в разговорах затрагивался вопрос о том, что станется с таким прекрасным имуществом, со сбережениями мадемуазель Кормон, а также с наследством ее дяди. С давних пор все вокруг подозревали, что Роза, вопреки видимости, по существу оригиналка. В провинции не разрешается быть оригинальным – это значит иметь никому не понятные идеи, а здесь хотят равенства умов и равенства характеров. Брак мадемуазель Кормон стал с 1804 года столь сомнительным, что выражение выйти замуж, как мадемуазель Кормон, вошло у алансонцев в поговорку и было равносильно самому насмешливому отрицанию. Должно быть, насмешка отвечает одной из крайне настоятельных потребностей француза, если в Алансоне могли подтрунивать над такой превосходной особой. Она не только принимала у себя весь город, но была благотворительна, благочестива, беззлобна; она к тому же настолько слилась с духом и нравом алансонцев, что они любили ее, как чистейший символ своей жизни, – ибо она закоснела в обыденной жизни провинциальной глуши, она никогда ее не покидала, разделяла ее предрассудки, принимала к сердцу ее интересы, боготворила ее. Несмотря на восемнадцать тысяч годового дохода с земельной собственности – значительное состояние для провинции, – она во всем обиходе ничуть не отличалась от менее богатых семейств. Отправляясь в свое имение Пребоде, мадемуазель Кормон пускалась в путь в старой одноколке, у которой плетеный кузов подвешен был на двух широких сыромятных ремнях и прикрыт двумя кожаными фартуками. За этой знакомой всему городу тележкой, в которую впрягали крупную запаленную кобылу, Жаклен ухаживал, словно за самым красивым парижским выездом: мадемуазель Кормон очень дорожила своим экипажем, она ездила в нем уже двенадцать лет, на что всегда с торжеством обращала внимание окружающих, радуясь этим ухищрениям скупости. Большинство горожан было признательно мадемуазель Кормон за то, что она не унижала их своей роскошью, не любила пускать пыль в глаза; надо думать, что, выпиши она коляску из Парижа, об этом судачили бы больше, чем о ее несостоявшихся свадьбах. Впрочем, старая одноколка доставляла ее в Пребоде так же исправно, как это сделал бы самый блестящий экипаж. А ведь провинция, которая всегда видит перед собой конечную цель, мало заботится о красоте средств, были бы они только действительны.