Текст книги "Шуаны, или Бретань в 1799 году"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ах, ах, Франсина! – воскликнула незнакомка.

– Что скажете?

– Вот уже третий раз ты пытаешься узнать, куда и зачем мы едем.

– Разве я сказала хоть слово об этом? Я не заслужила такого упрека!..

– О, я прекрасно заметила твои уловки! Ведь теперь ты не такая наивная простушка, как раньше: ты побывала в моей школе и немножко научилась хитрить. Прямые вопросы ты уже считаешь нелепыми. И ты права, дитя мое. Из всех существующих способов выведать тайну – это, по-моему, самый глупый.

– Ну что ж, – промолвила Франсина, – видно, от вас ничего не скроешь. Но сознайтесь, Мари, что ваше поведение возбудило бы любопытство даже у святого. Вчера утром вы без денег, а сегодня у вас полны руки золота. В Мортани вам дают ограбленную почтовую карету, заменив убитого кучера другим, вас охраняют правительственные войска и сопровождает человек, которого я считаю вашим злым гением...

– Кто? Корантен? – спросила молодая незнакомка, указав рукой на всадника, и два эти слова были произнесены с глубочайшим презрением, которое сказалось даже в ее жесте. – Слушай, Франсина, ты помнишь мою обезьяну Патриота? Помнишь, я приучила ее передразнивать Дантона? Как она нас забавляла!

– Помню, мадмуазель.

– Ну что ж, разве ты боялась ее?

– Она была на цепочке.

– А Корантен в наморднике, дитя мое.

– Я знаю, мы забавлялись Патриотом целые часы, но под конец он всегда ухитрялся сыграть с нами какую-нибудь скверную шутку.

При этих словах Франсина быстро откинулась к стенке кареты, поближе к своей госпоже, взяла ее за руки и, ласково поглаживая их, сказала с умильной улыбкой:

– Вы разгадали меня, Мари, но не ответили мне!.. Что случилось? Вы были так печальны, что мне было очень, очень больно, и как после этого вы могли вдруг, за одни сутки, стать совсем иной? Вам весело, безумно весело, как в те дни, когда вы хотели покончить с собой... Откуда эта перемена? Я немножко имею право спросить у вас отчета, узнать, что у вас на душе. Она прежде всего принадлежит мне, а потом уж кому-нибудь другому, потому что никто не будет вас любить больше, чем я. Говорите же, Мари...

– Ну, хорошо, Франсина. Разве ты не видишь вокруг, в чем тайна моей веселости. Посмотри на пожелтевшие султаны вон тех далеких деревьев: ни одно не похоже на другое. Когда смотришь на них издали, как будто видишь старый гобелен в каком-нибудь замке. Взгляни на эти живые изгороди: за ними каждую минуту может оказаться засада шуанов. И когда я смотрю на этот густой кустарник, мне мерещатся стволы ружей. Как хорошо, что вокруг нас опасность, непрестанно возрождающаяся опасность! Всякий раз, как дорога принимает мрачный вид, я все жду, что грянут выстрелы, сердце мое бьется, и еще не изведанное ощущение волнует меня. И это не страх, не опьянение радостью, нет, это нечто другое, более высокое – это волнение всех чувств, всего, что движет мною, – это жизнь!.. Как же мне не радоваться, когда я хоть немного всколыхнула свою жизнь.

– Ах, какая вы жестокая! Ничего не хотите мне сказать. Пресвятая дева, – добавила Франсина, горестно поднимая глаза к небу, – кому же она откроется, если таится от меня!

– Франсина, – серьезным тоном сказала незнакомка, – я не могу признаться тебе в моих намерениях: на этот раз они ужасны.

– Зачем же нарочно творить зло?

– Что поделаешь? Я часто ловлю себя на том, что думаю я так, как будто мне пятьдесят лет, а поступаю, словно пятнадцатилетняя девочка. Ты всегда была моим разумом, бедная моя Франсина, но в этом деле я должна заглушить голос совести... А это мне не удается!.. – прошептала она, помолчав, и глубоко вздохнула. – Как же ты хочешь, чтобы я вдобавок еще взяла себе такого строгого исповедника, как ты?

И она ласково похлопала Франсину по руке.

– А разве я когда-нибудь упрекала вас за ваши поступки? – воскликнула Франсина. – У вас даже зло какое-то милое. И столько я молюсь за вас святой Анне Орейской, что она, наверно, даст вам отпущение грехов. Да вы же видите, – разве я не еду с вами по этой дороге, не зная, куда вы держите путь?

В порыве нежности она поцеловала ее руки.

– Что ж, – промолвила Мари, – ты можешь покинуть меня, если твоя совесть...

– Полно, замолчите, сударыня, – прервала ее Франсина, сделав обиженную гримаску. – Но неужели вы не скажете?

– Ничего не скажу! – твердо ответила девушка. – Только знай, что это дело мне ненавистно еще больше, чем тот человек, который своими медоточивыми устами разъяснил его мне... Буду откровенна и признаюсь тебе, что я не сдалась бы на их уговоры, если бы не увидела в этом гнусном фарсе сочетания ужаса и любви. Оно и соблазнило меня. Я не хочу уйти из этого мира, не попытавшись нарвать в нем цветов, и я надеюсь, что теперь это совершится, хотя бы ценою моей жизни. Но, ради доброй памяти обо мне, не забывай, что, будь я счастлива, то, даже увидев над своей головой страшный нож гильотины, я не согласилась бы принять на себя роль в этой трагедии, ибо это трагедия... А теперь, – добавила она с невольным жестом отвращения, – если б ее отменили, я бросилась бы в Сарту, и это не было бы самоубийством, – я еще не жила.

– Святая Анна Орейская, прости ей!

– Чего ты испугалась? Ты же знаешь, что жалкие превратности домашней жизни не возбуждают во мне страстей. Это нехорошо для женщины, но моя душа созрела теперь для чувств более высоких, для испытаний самых тяжких. Возможно, что и я могла бы стать кротким созданием, подобным тебе. Зачем я поднялась выше или опустилась ниже уровня, назначенного моему полу? Ах, как счастлива жена генерала Бонапарта! Нет, я, видно, умру молодой, если уж дошла до того, что меня не страшит эта веселая прогулка, на которой придется испить крови, как говорил бедняга Дантон. Но забудь все, что я сказал тебе, – это говорила пятидесятилетняя старуха. Слава богу, скоро опять появится пятнадцатилетняя девочка.

Молодая крестьянка затрепетала. Только она одна знала бурную и порывистую натуру своей госпожи, только она была посвящена в тайны ее богатой, экзальтированной души, в сокровенные чувства этого создания, которое до той поры лишь видело, как жизнь проносится мимо неуловимой тенью, и тщетно пыталось ее поймать. Щедрой рукой сеяла эта женщина, и, не собрав жатвы, сердце ее осталось девственным; но, раздраженная множеством обманутых желаний, утомленная бесплодной борьбой, она в отчаянии своем дошла до того, что добро стала предпочитать злу, когда добро представлялось ей удовольствием, зло – добру, когда зло принимало облик поэтический, серенькому прозябанию – нищету, как нечто более высокое, а грозное, неведомое будущее и смерть – жизни, скудной надеждами и даже страданиями. Никогда еще не было собрано столько пороха, ожидающего единой искры, никогда еще пламени любви не предстояло пожрать столько сокровищ – словом, никогда еще ни одна из дочерей Евы не была создана из глины, где таилось столько золота. Франсина, словно земной ангел, оберегала это создание, преклонялась перед ним, считая его совершенством, и верила, что выполнит волю небес, если сохранит эту душу для хора серафимов, откуда она, казалось, была изгнана во искупление греха гордыни.

– Вон алансонская колокольня, – сказал всадник, подъезжая к карете.

– Вижу, – сухо ответила молодая дама.

– А! Хорошо, – сказал он и отъехал, сохраняя вид рабской покорности, несмотря на свое разочарование.

– Ну, погоняйте, погоняйте! – сказала дама вознице. – Теперь вам нечего бояться. Пустите лошадей рысью, а если можете – галопом. Ведь мы уже почти на мостовой Алансона.

Проезжая мимо командира конвоя, она крикнула ему нежным голосом:

– До свидания, командир! Встретимся в гостинице. Приходите навестить меня.

– Еще что! – возмутился Юло. – «В гостинице! Приходите навестить!» Как разговаривает с начальником полубригады!..

И он погрозил кулаком карете, быстро катившей по дороге.

– Не обижайтесь, командир. У нее в рукаве ваш генеральский чин, – со смехом сказал Корантен, пытаясь пустить свою лошадь вскачь, чтобы догнать карету.

– Ну нет, я не позволю всяким проходимцам дурачить меня, – ворчливо сказал Юло своим друзьям. – По-моему, лучше швырнуть генеральский мундир в канаву, чем заработать его в постели. Что это за птицы и чего они хотят? Вы тут понимаете что-нибудь?

– О да! – сказал Мерль. – Я знаю, что никогда еще не видал такой красивой женщины! И, по-моему, вы плохо понимаете иносказания. Может быть, это жена первого консула.

– Вздор! Жена первого консула пожилая, а эта – молодая, – возразил Юло. – К тому же в приказе, который я получил от министра, написано, что ее зовут мадмуазель де Верней. Это, несомненно, одна из бывших. Разве я их не знаю? До революции все они занимались таким ремеслом. Тогда в два счета можно было стать начальником полубригады, стоило только разок-другой сказать понежнее такой особе: «Сердце мое!»

Пока солдаты конвоя, по выражению их командира, старались пошире раскрывать циркули, ветхий рыдван, служивший почтовой каретой, быстро доехал до гостиницы «Три мавра», находившейся в середине главной улицы Алансона. Услышав грохот и дребезжанье этой бесформенной колымаги, на пороге гостиницы появился хозяин. Никто из жителей Алансона не мог ожидать, что почтовая карета остановится у гостиницы «Три мавра», но ужасное происшествие в Мортани уже привлекло к этой карете столько зевак, что обе путешественницы, желая укрыться от всеобщего любопытства, поспешили войти в кухню – неизбежную прихожую каждой гостиницы на западе Франции. Оглядев экипаж, хозяин хотел было последовать за приезжими, но кучер взял его за руку и остановил:

– Слушай, гражданин Брут[17]17
  «Слушай, гражданин Брут...» – Это насмешливое обращение вызывало в памяти распространенный во Франции во времена якобинской диктатуры обычай принимать имена героев-республиканцев Древнего Рима.


[Закрыть], за нами идет конвой синих. Ни почтаря, ни депеш нет, вот я и привез к тебе этих гражданок. Они наверняка заплатят тебе, как бывшие принцессы, и, стало быть...

– И, стало быть, мы с тобой, приятель, выпьем сейчас по стакану вина, – сказал хозяин.

Мадмуазель де Верней окинула взглядом закопченную, почерневшую кухню, стол с кровавыми пятнами от сырого мяса и упорхнула легкой птицей в соседнюю комнату, испугавшись вида и запахов этой кухни, а также любопытства неопрятного повара и низенькой толстой женщины, которые уже принялись внимательно ее рассматривать.

– Как же нам быть, жена? – сказал хозяин. – Вот чертовщина! Кто бы мог подумать, что в такие времена к нам наедет столько народу! Пока мы приготовим для этой женщины приличный завтрак, она выйдет из себя. Ага! Придумал!.. Ей-богу, мне в голову пришла хорошая мысль! Раз это благородные гости, я им предложу откушать вместе с той дамой, что остановилась у нас наверху. Правильно?

Хозяин пошел переговорить с новыми своими постояльцами, но увидел только Франсину. Он отвел ее в глубь кухни, в сторону двора, чтобы никто не мог подслушать, и сказал ей вполголоса:

– Если вы и другая дама желаете, чтобы вам подали отдельно, – а это, конечно, приятнее для вас, – так у меня приготовлены очень тонкие блюда для одной особы и ее сына. Они, я думаю, согласятся разделить с вами свой завтрак, – добавил он таинственно. – Это знатные персоны.

Едва хозяин закончил свое предложение, как кто-то легонько толкнул его в спину кнутовищем; он быстро обернулся и увидел перед собою низенького, коренастого человека, который бесшумно вышел из соседней комнаты, где при его появлении толстая женщина, повар и поваренок оцепенели от ужаса. Хозяин отвернулся и побледнел. Низенький человек тряхнул волосами, закрывавшими весь его лоб и глаза, приподнялся па цыпочки, чтобы дотянуться до уха хозяина, и сказал:

– Ты знаешь, чего стоит предательство и даже простая неосторожность и какой монетой мы за это платим? Мы люди щедрые...

И к словам своим он добавил жест, послуживший грозным пояснением к ним. Хотя Франсина не видела этого человека, ибо его закрывала шарообразная фигура хозяина, она уловила некоторые из его слов, произнесенных резким тоном, – этот хриплый голос и звуки бретонской речи словно громом ее поразили. Она бросилась к низенькому человеку, повергнувшему всех в ужас, но он, казалось, обладал проворством дикого зверя и успел уже выйти через боковую дверцу во двор. Франсина подумала, что ошиблась в своих предположениях, когда перед ней мелькнула темно-бурая шкура существа, похожего на медведя средних размеров. В удивлении подбежала она к окну и сквозь пожелтевшее от дыма стекло увидела, как незнакомец вразвалку шел к конюшне. Прежде чем войти туда, он устремил черные глаза на второй этаж гостиницы, а затем на почтовую карету, словно хотел поделиться со своими друзьями каким-то важным наблюдением, касавшимся тюрготины. Благодаря этому движению незнакомца Франсина могла разглядеть его лицо и, несмотря на козьи шкуры, в которые он был одет, узнала в нем шуана, прозванного Крадись-по-Земле; она узнала его также по огромному кнуту и по его крадущейся походке, которая в случае нужды бывала, однако, весьма быстрой. Пристально вглядываясь в темный угол конюшни, Франсина лишь смутно видела шуана: он лег на солому, заняв такое место, откуда мог наблюдать за всем, что делалось в гостинице. Крадись-по-Земле так съежился, что издалека и даже вблизи самый хитрый шпион легко принял бы его за большого пса, который свернулся клубком и спит, положив морду на лапы. Поведение шуана ясно показывало, что он не узнал Франсины. И девушка не могла решить, радоваться этому или печалиться, вспомнив, в каком загадочном положении находилась ее госпожа. Однако ее любопытство подстрекнула таинственная связь между угрожающими словами шуана и предложением хозяина гостиницы, довольно обычным у трактирщиков, всегда готовых с одного вола содрать две шкуры. Отойдя от грязного окна, сквозь которое она видела в конюшне бесформенное черное пятно на том месте, где притаился Крадись-по-Земле, она повернулась к хозяину гостиницы и угадала по его виду, что он совершил отчаянный промах и не знает, как его исправить. Несчастный окаменел от жеста шуана. Каждому на западе Франции было известно, какими утонченно жестокими пытками королевские егеря карали людей, заподозренных всего лишь в неосторожной болтливости, и хозяин гостиницы уже чувствовал нож у своего горла. Повар с ужасом уставился на пылающий очаг, вспоминая, что нередко шуаны на огне грели ноги доносчикам. Маленькая толстая женщина, держа в одной руке кухонный нож, а в другой половину разрезанной картофелины, испуганно смотрела на своего мужа. Поваренок пытался угадать неведомую ему причину всеобщего ужаса. Эта немая сцена, в которой главное действующее лицо отсутствовало, но было, однако, видно всем ее участникам, вполне естественно усилила любопытство Франсины. Грозная власть шуана была для нее лестна, и хотя хитрые проделки лукавых камеристок были чужды кроткому ее характеру, теперь ей так хотелось разгадать тайну, что она решила воспользоваться своим выгодным положением.

– Хорошо, барышня принимает ваше предложение, – важным тоном сказала она хозяину. Тот вздрогнул и словно очнулся при этих словах.

– Какое предложение? – спросил он с искренним удивлением.

– Какое? – спросил неожиданно появившийся Корантен.

– Какое? – спросила мадмуазель де Верней.

– Какое? – спросил четвертый человек, стоя на последней ступеньке лестницы, и легко спрыгнул с нее в кухню.

– Да ваше предложение позавтракать с какими-то знатными особами, – нетерпеливо ответила Франсина.

– Знатными? – с язвительной иронией подхватил человек, спустившийся с лестницы. – Это уж, милый мой, скверная шутка трактирщика. Однако, если ты хочешь, любезный, предложить нам в сотрапезницы эту молодую гражданку, надо быть глупцом, чтобы отказаться от такого удовольствия, – сказал он, глядя на мадмуазель де Верней. – За отсутствием моей матушки я сам даю согласие на твое предложение, – добавил он, хлопнув по плечу озадаченного трактирщика.

Грациозное легкомыслие юности скрывало дерзкое высокомерие его слов, которые вполне естественно привлекли и говорившему внимание всех участников этой сцены. Хозяин повел себя, как Пилат, умывающий руки в знак своей непричастности к смерти Христа, – он отступил на два шага и сказал на ухо толстой жене:

– Если случится какая-нибудь беда, я не виноват, будь свидетельницей. А главное, – добавил он еще тише, – ступай сейчас же предупреди обо всем Крадись-по-Земле.

Путешественник, молодой человек среднего роста, был одет в синий редингот, суконные короткие панталоны такого же цвета и черные гетры выше колен. Это простое форменное платье без эполет носили тогда питомцы Политехнической школы. С первого же взгляда мадмуазель де Верней заметила стройную фигуру этого юноши в скромном костюме и нечто такое в его внешности, что говорило о врожденном благородстве. Лицо его вначале могло показаться довольно обыкновенным, но вскоре оно привлекало сочетанием черт, в которых сказывалась душа, способная на великие деяния. У него был смуглый от загара цвет лица, вьющиеся светло-русые волосы, сверкающие голубые глаза, тонкий нос, непринужденные движения, и все в нем свидетельствовало о жизни, руководимой высокими чувствами, а также о привычке повелевать. Но самыми характерными приметами одаренной натуры были его бонапартовский подбородок и нижняя губа: она соединялась с верхней грациозно изогнутой линией, подобной очертаниям акантового листа на капителях коринфских колонн. Природа вложила в две эти черты неотразимое обаяние.

«Для республиканца у этого молодого человека наружность уж слишком изящна», – подумала мадмуазель де Верней.

Увидеть все это в одно мгновение, воодушевиться желанием понравиться, мягко склонить головку набок, кокетливо улыбнуться, бросить бархатный взгляд, способный воскресить даже сердце, умершее для любви, прикрыть черные миндалевидные глаза тяжелыми веками, для того чтобы густые и длинные загнутые ресницы отбросили темную тень на щеки, найти в своем голосе самые мелодичные модуляции, придать глубокое очарование банальной фразе: «Мы очень вам обязаны, сударь!» – все эти уловки заняли меньше времени, чем его понадобилось нам для того, чтобы их описать. Затем мадмуазель де Верней обратилась к хозяину, спросила, где ее комната, увидела лестницу и исчезла вместе с Франсиной, предоставив молодому путешественнику догадаться, что означал ее ответ: согласие или отказ.

– Кто эта женщина? – быстро спросил питомец Политехнической школы у стоявшего неподвижно, изумленного хозяина.

– Гражданка де Верней, одна из бывших, – едко ответил Корантен и ревнивым взглядом смерил молодого человека с ног до головы. – А зачем тебе это знать?

Незнакомец, напевая республиканскую песню, гордо поднял голову и посмотрел на Корантена. Оба с минуту глядели друг на друга, как два петуха, готовых ринуться в бой, и этот взгляд пробудил в обоих ненависть на всю жизнь. Голубые глаза незнакомца выражали прямодушие, зеленые глаза Корантена говорили о лжи и хитрости; один отличался врожденным благородством манер, другой лишь вкрадчивой повадкой; один устремлялся ввысь, другой сгибался; один внушал уважение, другой пытался его добиться; один, казалось, говорил: «Завоюем!» – а другой: «Поделим!»

– Кто здесь будет гражданин дю Га Сен-Сир? – спросил вошедший в комнату крестьянин.

– Зачем он тебе? – спросил молодой человек, выступая вперед.

Крестьянин, низко поклонившись, подал ему письмо. Молодой питомец Политехнической школы прочел письмо и бросил его в огонь. Вместо ответа он наклонил голову, и крестьянин ушел.

– Ты, конечно, приехал из Парижа, гражданин? – спросил тогда Корантен, подходя к нему с каким-то развязным и в то же время угодливо-общительным видом, который, вероятно, показался гражданину дю Га невыносимым.

– Да, – сухо ответил он.

– И ты, верно, выпущен с каким-нибудь чином в артиллерию?

– Нет, во флот, гражданин.

– Ага! Ты, значит, едешь в Брест? – беспечным тоном спросил Корантен.

Но молодой моряк, не желая отвечать, быстро повернулся к нему спиной и вскоре опроверг лестное мнение, которое составила о нем мадмуазель де Верней, судя по его лицу. С ребяческим легкомыслием он занялся вопросом о завтраке: расспрашивал повара и хозяйку об их кулинарных рецептах; удивлялся провинциальным привычкам, как истый парижанин, вырванный из своей волшебной раковины, и проявлял брезгливость изнеженной модницы – словом, обнаружил полное отсутствие тех черт характера, о которых говорили его манеры и лицо. Корантен жалостливо улыбнулся, увидев, как он поморщился, с отвращением отведав лучшего нормандского сидра.

– Фу! – воскликнул он. – Да разве возможно проглотить эту гадость? Что, ее пьют или едят? Республика права, не доверяя такой провинции, где виноград сбивают палками, а путешественников исподтишка подстреливают на дорогах. Смотрите не вздумайте подать нам к столу графин с этим снадобьем, дайте хорошего бордо, белого и красного. А кстати пойдите посмотрите, жарко ли горит камин наверху. Право, эти люди очень отстали от цивилизации. Ах! – продолжал он, вздыхая. – Париж! В целом мире нет лучше города! Как жаль, что нельзя захватить его с собою в плаванье. О горе-кулинар! – крикнул он повару. – Ты подливаешь уксус в фрикасе из курицы!.. Но ведь у тебя есть лимоны!.. А вы, почтеннейшая, – заявил он хозяйке, – вы дали мне такие грубые простыни, что я всю ночь ворочался и не мог сомкнуть глаз.

Затем он принялся играть своей толстой тростью, с детской старательностью выделывая всякие фигуры, – большая или меньшая их замысловатость и четкость свидетельствовали о более или менее почетном положении молодых людей в категории «невероятных».

– И с помощью таких вот вертопрахов хотят возродить флот Республики, – шептал Корантен хозяину, вглядываясь в его лицо.

– Это какой-нибудь шпион, подосланный Фуше, – сказал молодой моряк на ухо хозяйке, – по физиономии видно, что он из полиции. Готов поклясться, что пятно на его подбородке – это парижская грязь. Но погоди, нашла коса на камень...

В эту минуту в кухне появилась какая-то дама, и молодой моряк бросился к ней навстречу с самым почтительным видом.

– Дорогая матушка, идите сюда, идите, – сказал он. – Я без вас, кажется, завербовал гостей.

– Гостей? – переспросила она. – Какое легкомыслие!

– Это мадмуазель де Верней, – тихо промолвил моряк.

– Мадмуазель де Верней погибла на эшафоте после Савенейского сражения, она приезжала в Ман, надеясь спасти своего брата, принца Лудонского, – резко ответила ему мать.

– Вы ошибаетесь, мадам, – мягко сказал Корантен, подчеркивая слово «мадам». – Есть две мадмуазель де Верней, – в старинных родах всегда бывает несколько линий.

Незнакомка, удивленная таким бесцеремонным вмешательством, отступила на несколько шагов, словно желая окинуть взглядом своего неожиданного собеседника; она устремила на него живые черные глаза, исполненные чисто женской проницательности, и казалось, хотела разгадать, в чьих интересах он заявил о существовании второй мадмуазель де Верней. В то же время Корантен, украдкой изучая наружность этой дамы, отказал ей во всех радостях материнства, оставив за нею лишь радости любви: он галантно отказал ей в счастье иметь двадцатилетнего сына, ибо все в этой женщине вызывало в нем восхищение: ослепительная белизна кожи, все еще густые, изогнутые дугой брови, длинные, почти не поредевшие ресницы и пышные бандо черных волос, подчеркивавшие моложавость ее умного лица. Легкие морщинки на лбу говорили вовсе не о прожитых долгих годах, но выдавали юные страсти. И если блеск пронизывающих глаз немного потускнел, трудно было сказать, какая причина затуманила их: утомительное путешествие или слишком частые наслаждения. И, наконец, Корантен заметил, что незнакомка закутана в плащ из английской материи, а фасон ее шляпы, несомненно заграничной, не относится к какой-нибудь разновидности греческой моды, которая в те годы еще господствовала в парижских туалетах. Корантен принадлежал к породе людей, всегда склонных предполагать скорее дурное, чем хорошее, и сразу усомнился в благонадежности обоих путешественников. Дама, в свою очередь, с такой же быстротой произвела наблюдение над Корантеном и, повернувшись к сыну, посмотрела на него с многозначительным видом, который довольно точно можно передать следующими словами: «Что это за чудак? Из нашего он стана?» На эти безмолвные вопросы молодой моряк ответил позой, взглядом и жестом, которые говорили: «Право, ничего о нем не знаю. Мне он еще более подозрителен, чем вам». Затем, предоставив матери одной разгадывать тайну, он повернулся к хозяйке и сказал ей на ухо:

– Смотрите же, постарайтесь узнать, кто эта личность, действительно ли он сопровождает эту девицу и зачем?

– Итак, гражданин, ты уверен, что мадмуазель де Верней существует? – спросила г-жа дю Га, пристально глядя на Корантена.

– Существует, мадам, существует во плоти и крови, так же как и гражданин дю Га Сен-Сир.

Незнакомка прекрасно поняла затаенную глубокую иронию этого ответа, и любая женщина на ее месте почувствовала бы смущение. Сын ее внезапно посмотрел на Корантена пытливым взглядом, но тот хладнокровно вынул из кармашка часы, словно не замечая смятения, вызванного его ответом. Даму охватила тревога и желание немедленно узнать, скрывала ли эта фраза коварный умысел или была брошена случайно; самым естественным тоном она воскликнула, обращаясь к Корантену:

– Боже мой, до чего теперь ненадежны дороги! За Мортанью на нас напали шуаны. Мой сын едва не погиб, защищая меня: две пули пробили ему шляпу.

– Как, мадам? Вы были в той карете, которую разбойники ограбили, несмотря на то что ее сопровождал конвой? Представьте, мы прибыли сюда в этой самой карете! Вы, вероятно, ее узнаете. Проезжая через Мортань, я слышал, что шуанов было не меньше двух тысяч и что погибли все, даже путешественники. Вот как пишется история!

Легкомысленный тон и глуповатый вид Корантена придавали ему в эту минуту большое сходство с завсегдатаем «Маленького Прованса»[18]18
  «Маленький Прованс» – так называлась излюбленная парижской «золотой молодежью» терраса для прогулок в парке дворца Тюильри.


[Закрыть], когда тот с грустью слышит, что важная политическая новость оказалась ложной.

– Увы, мадам, – продолжал он, – если проезжих убивают так близко от Парижа, подумайте, какие опасности ждут нас на дорогах Бретани. Право, мне дальше не хочется ехать! Вернусь-ка я в Париж!

– Скажите, мадмуазель де Верней хороша собой и молода? – спросила у хозяйки дама, внезапно пораженная какой-то мыслью.

Ответа она не успела получить: хозяин доложил, что завтрак подан, и это прервало разговор, представлявший для троих собеседников какой-то мучительный интерес.

Молодой моряк предложил матери руку с подчеркнутой фамильярностью, подтверждавшей подозрения Корантена, и, направляясь к лестнице, громко проговорил:

– Гражданин, если ты сопровождаешь гражданку Верней и если она принимает предложение хозяина, не стесняйся, пожалуйста...

Хотя эти слова были сказаны скороговоркой и не очень любезным тоном, Корантен тоже двинулся к лестнице. Молодой моряк крепко сжал даме руку и, когда они поднялись на семь-восемь ступенек выше парижанина, произнес еле слышно:

– Вот каким бесславным опасностям подвергают нас ваши безрассудные поступки. Если откроют, кто мы, как нам спастись? И какую роль вы заставляете меня играть?

Все трое вошли в довольно просторную комнату. Даже тот, кому не приходилось много путешествовать по Западной Франции, понял бы, что хозяин гостиницы щедро извлек все свои сокровища для приема гостей и обставил его с необыкновенной пышностью. Стол был сервирован старательно; яркое пламя топившегося камина выгнало из комнаты сырость; скатерть, салфетки, посуда, стулья были не очень грязны. Корантен по всему заметил, что хозяин, стремясь угодить постояльцам, из кожи лез вон (воспользуемся этим народным выражением).

«Значит, эти люди вовсе не те, кем они хотят казаться, – подумал он. – Молодой человек хитер. Я принимал его за дурака, а теперь вижу, что он, пожалуй, в ловкости не уступит и мне».

Молодой моряк, его мать и Корантен ждали мадмуазель де Верней, за которой пошел хозяин. Но прекрасная путешественница все не появлялась. Питомец Политехнической школы, подозревая, что она жеманится, вышел и, напевая патриотическую песню «Спасем мы наше государство», направился к комнате мадмуазель де Верней, горя желанием преодолеть щепетильность девушки и привести ее с собой. Быть может, он хотел разрешить свои тревожные сомнения, а может быть, намеревался испробовать на этой незнакомке ту власть, на которую притязает каждый мужчина при встрече с красивой женщиной.

«Ну, если это республиканец, пусть меня повесят! – подумал Корантен, когда молодой моряк выходил из комнаты. – Так поводить плечами могут только придворные... А если это его мать, – продолжал он свои размышления, поглядев на г-жу дю Га, – тогда я – папа римский. Я поймал шуанов. Надо удостовериться, какого они ранга».

Вскоре дверь открылась, молодой моряк вошел в комнату под руку с мадмуазель де Верней и с самодовольной галантностью повел ее к столу. Истекший час не пропал даром для дьявола. С помощью Франсины мадмуазель де Верней прекрасно вооружилась: ее дорожный костюм был, пожалуй, опасней бального наряда. В простоте его таилась особая прелесть, – она зависела от того большого искусства, с которым женщина, достаточно красивая, чтобы обойтись без пышных уборов, умеет отвести своему туалету лишь второстепенную роль. Зеленое платье красивого покроя, спенсер, отделанный брандербурами, обрисовывали и подчеркивали ее формы, что было не совсем прилично для молодой девушки, но хорошо выделяло ее гибкую талию, изящный бюст и грациозные движения. Она вошла, мило улыбаясь, что вполне естественно для женщины, которая может показать в улыбке румяные губы, правильный ряд зубов, прозрачных, как фарфор, и две ямочки на щеках, свежих, как у ребенка. Она уже сняла шляпу, почти совсем закрывавшую ее лицо от взглядов молодого моряка, и теперь ничто не мешало ей пустить в ход множество мелких и как будто невинных уловок, какими женщина умеет показать свою красоту, изящество головки и вызвать восхищение зрителей. Какая-то гармония между туалетом и манерами так молодила ее, что г-жа дю Га не решилась дать ей по виду и двадцати лет. Кокетливый ее наряд ясно говорил о желании понравиться, и это внушило надежды молодому моряку; но мадмуазель де Верней, даже не взглянув на него, поблагодарила его легким кивком головы и отошла в сторону с шаловливой беспечностью, которая обескуражила его. Подобную сдержанность посторонние люди не могли счесть ни осторожностью, ни кокетством, она казалась равнодушием – естественным или притворным. Молодая путешественница придала своему лицу непроницаемо-наивное выражение. Она не проявляла никакого стремления покорять сердца, но, очевидно, сама природа наделила ее милыми, пленительными манерами, и самолюбие молодого моряка уже стало их жертвой. С некоторой досадой вернулся он на свое место.