Текст книги "Сельский священник"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Оноре де Бальзак
Сельский священник

Глава I
ВЕРОНИКА

В нижнем Лиможе, на углу улицы Старой почты и улицы Ситэ, лет тридцать тому назад находилась одна из тех лавок, в которых как будто ничего не изменилось со времен средневековья. Неосторожный пешеход не раз споткнулся бы на широких выщербленных плитах, покрывающих неровную, местами сырую землю, если б не отдал должного внимания всем выбоинам и буграм столь непривычной мостовой. Пропитанные пылью стены представляли собой причудливую мозаику из дерева и кирпичей, из камня и железа, прочностью своей обязанную времени, а может быть, и случаю. Более ста лет сложенный из огромных балок пол, не дав ни единой трещины, прогибался под тяжестью верхних этажей. Выложенный из кирпича, дом этот снаружи был облицован прямоугольными шиферными плитками на гвоздях и хранил бесхитростный облик городских строений доброго старого времени. Ни одно из окон, обрамленных деревянными наличниками, некогда украшенными резьбой, позднее разрушенными дыханием непогоды, не держалось прямо по отвесу: одно выпирало наружу, другое заваливалось назад, иные, казалось, вот-вот распадутся на части; а вокруг каждого окна из земли, бог весть откуда взявшейся в размытых дождем трещинах, весной прорастали хилые цветочки, скромные вьющиеся стебельки и чахлая травка. Бархатистый мох стлался по крыше и подоконникам. Краеугольный столб сложной каменной кладки – из тесаных камней вперемежку с кирпичом и булыжником – выгнулся настолько, что смотреть было страшно: казалось, он не сегодня-завтра рухнет под тяжестью дома, а конек крыши уже выпятился вперед чуть не на полфута. Вот почему муниципальные власти и дорожное ведомство, купив этот дом, распорядились снести его и расширить тем самым перекресток.

Опорный столб, расположенный на углу двух улиц, предлагал вниманию любителей старины прелестную, высеченную в камне нишу, в которой стояла статуя святой девы, сильно пострадавшая во время революции. Горожане, притязающие на осведомленность в археологии, распознавали следы каменного выступа, предназначенного для подсвечников, на который благочестивые жители Лиможа ставили зажженные свечи, возлагали свои ex voto [1]1
  По обету ( лат.), то есть приношения церкви.


[Закрыть]и цветы. Источенная червем деревянная лестница в глубине лавки вела на верхние два этажа и на чердак. Дом, задним фасадом примыкавший к двум соседним домам, был лишен глубины и получал дневной свет только из окон. Каждый этаж насчитывал по две комнатки об одном окне, смотревшие одна на улицу Старой почты, другая – на улицу Ситэ. В средние века так жили все ремесленники.

Некогда дом, очевидно, принадлежал кольчужнику, оружейнику, ножовщику либо другому какому мастеру, чье ремесло не боялось свежего воздуха: в нижнем помещении ничего не было видно, если не открывать настежь железные ставни на каждом фасаде, где по обе стороны от столба находилось по двери, как во многих лавках или мастерских, расположенных на углу двух улиц. Сразу за дверным порогом из прекрасного, стертого временем камня шла низенькая стенка с замурованным в нее железным желобом; другой желоб был вделан над дверью в верхнюю балку, подпирающую стену второго этажа. С незапамятных времен скользили по этим желобам тяжелые ставни и закреплялись толстым железным брусом, с гремящими болтами; заперев подобным хитроумным способом обе двери, владелец лавки мог чувствовать себя в своем доме, как в крепости. Осматривая помещение, где на памяти лимузенцев в первое двадцатилетие нашего века всегда громоздились горы железа и меди – старые пружины, ободья, колокола и всякий металлический лом, остающийся на месте разрушенных зданий, – любители старины по длинной полоске сажи определяли место, где проходила труба кузнечного горна – подробность, подтверждавшая предположения археологов о первоначальном назначении лавки. На втором этаже были расположены одна комната и кухня; на третьем – две комнаты. Чердак служил складом для вещей более ценных, чем товары, сваленные как попало в лавке.

Этот дом был сначала снят внаймы, а несколько позже и куплен неким Совиа, бродячим торговцем, который с 1792 по 1796 год исколесил все деревни вокруг провинции Овернь, обменивая горшки, блюда, тарелки, стаканы – словом, домашнюю утварь, необходимую даже в самом скромном хозяйстве, – на никому не нужное железо, медь, свинец, на любой металл, в каком бы то ни было виде. Овернец отдавал глиняный горшок ценой в два су за фунт свинца или за два фунта железа, за ломаную кирку или разбитую лопату, за старый, продавленный котелок; и всегда, являясь судьей в собственной тяжбе, он взвешивал железо сам. На третий год Совиа стал скупать еще и жесть. В 1793 году ему удалось приобрести продававшийся с национальных торгов зáмок [2]2
  ...продававшийся с национальных торгов зáмок.– Земельные владения монастырей, а также поместья дворян-эмигрантов были объявлены во время революции 1789—1794 годов национальным имуществом и продавались с торгов.


[Закрыть]. Он разобрал его по камешку, а полученную прибыль, без сомнения, удвоил, пустив ее в оборот по всем отраслям своей торговли. Впоследствии первые удачи подсказали ему мысль поставить дело на широкую ногу, и он обратился с таким предложением к своему земляку, жившему в Париже. Таким образом, мысль о создании «Черной шайки» [3]3
  «Черная шайка»– так назывались в период Реставрации скупщики родовых аристократических замков, предназначенных на снос.


[Закрыть], столь прославившейся своими опустошительными набегами, зародилась в мозгу старого Совиа, бродячего торговца, которого весь Лимож в течение двадцати семи лет мог видеть в жалкой лавке среди разбитых колоколов, ломаных кос, цепей, чугунков, мятых свинцовых труб и всевозможного железного хлама. Надо отдать ему справедливость, он никогда не подозревал ни о степени известности, ни о размахе этого сообщества; он пользовался его поддержкой лишь в соответствии с капиталом, который доверил знаменитому банкирскому дому Брезака.

В 1797 году, устав от кочевой жизни по ярмаркам и деревням, овернец осел в Лиможе и там женился на дочери вдовца жестянщика, по имени Шампаньяк. После смерти тестя он купил дом, где и обосновался на постоянном месте со своею торговлей железным товаром, пробродив года три перед этим вместе с женой по окрестным деревням.

Совиа сравнялось пятьдесят лет, когда он женился на дочери старого Шампаньяка, но и ей, пожалуй, было не меньше тридцати. Девица Шампаньяк не отличалась ни красотой, ни привлекательностью; она родилась в Оверни, и ее местный говор оказался для жениха главным соблазном; кроме того, она обладала могучим сложением, при котором женщине не страшна самая тяжелая работа. Во всех поездках жена не отставала от Совиа. Она таскала на спине мешки с железом и свинцом и правила лошадью, запряженной в ветхий фургон, набитый горшками, при помощи которых муж ее занимался скрытым ростовщичеством. Смуглая, румяная, пышущая здоровьем, девица Шампаньяк открывала в улыбке белые крупные, как миндаль, зубы; а грудь и бедра этой женщины говорили о том, что сама природа создала ее для материнства. Если такая крепкая девушка не вышла замуж раньше, то лишь по вине своего отца, который хотя и не читал Мольера, но твердо усвоил слова Гарпагона: «Без приданого!» Однако отсутствие приданого не испугало Совиа. К тому же пятидесятилетнему мужчине не пристало быть разборчивым, и, кроме того, он рассчитал, что жена избавит его от расхода на прислугу. Он и не подумал прикупить что-нибудь к обстановке своей комнаты, где со дня свадьбы и до переезда в новый дом неизменно стояли на своих местах кровать с резными колонками, украшенная фестончатым пологом и занавесками из зеленой саржи, сундук, комод, четыре кресла, стол и зеркало – все собранное где попало. В верхней части сундука хранилась разрозненная оловянная посуда. Нетрудно понять, что кухня была под стать спальне. Ни муж, ни жена не знали грамоте – несущественный пробел в их воспитании, который, впрочем, не мешал им превосходно считать и держать свою торговлю в цветущем состоянии. Совиа не покупал ни одной вещи, если не был уверен, что при перепродаже она не принесет ему сто процентов прибыли. Чтобы не тратиться на ведение книг и счетов, он и платил и получал только наличными. Память у него была безупречная; пролежи товар в лавке хоть пять лет, супруги Совиа до последнего лиара будут помнить его покупную цену и нарастающие каждый год проценты.

Матушка Совиа, кроме часов, занятых хлопотами по хозяйству, все время проводила, сидя на колченогом стуле, прислоненном к угловому столбу лавки; она вязала, поглядывая на прохожих и охраняя свое железо, а не то сама продавала, взвешивала и отпускала его, если Совиа находился в разъездах за товаром.

На рассвете хозяин с грохотом отодвигал ставни, из лавки стремглав выскакивала голодная собака, а вслед за тем появлялась тетушка Совиа, чтобы помочь мужу разложить на выступах стены по улице Старой почты и по улице Ситэ гнутые пружины, звонки, бубенчики, ломаные ружейные дула и всякий железный хлам, который, заменяя вывеску, придавал довольно жалкий вид лавке, где зачастую набиралось на двадцать тысяч франков свинца, стали и меди.

Никогда бывший бродячий торговец и его жена не говорили о своем богатстве; они скрывали его, как злодей скрывает преступление; их долгое время подозревали в подпиливании луидоров и экю. Когда умер старый Шампаньяк, супруги Совиа и не подумали составить опись имущества. С проворством крыс они обшарили весь дом, обчистили его как мертвое тело и сами продали в своей лавке оставшийся жестяной товар. Раз в год, в декабре, Совиа отправлялся в Париж, пользуясь в таких случаях почтовой каретой. Умные головы квартала полагали, что именно затем, чтобы сохранить в тайне свое богатство, Совиа и возит денежки в Париж самолично. Позже стало известно, что, будучи еще в молодости связан делами с одним из самых крупных торговцев скобяным товаром в Париже, тоже овернцем, Совиа вносил свои фонды в банкирский дом Брезака, ставший опорой знаменитого сообщества, прозванного «Черной шайкой», которое было создано, как говорилось выше, по совету Совиа.

Совиа был невысокий, толстый человечек с усталым лицом, отличавшийся необычайно честным видом, который привлекал к нему клиентов и немало способствовал удачной торговле. Он был скуп на уговоры и внешне проявлял полное безразличие, что всегда помогало выполнению его замыслов. Здоровый румянец едва проступал сквозь черную металлическую пыль, покрывавшую его тронутое следами оспы лицо и вьющиеся волосы. Лоб, не лишенный благородства, напоминал классический лоб, которым почти все художники наделяют святого Петра, самого грубого, самого народногои вместе с тем самого лукавого из всех апостолов. У него были руки неутомимого труженика, широкие, плотные, квадратные, изрезанные глубокими трещинами. Грудь отличалась мощной мускулатурой. Он никогда не расставался с одеждой бродячего торговца: грубые, подбитые гвоздями башмаки, синие, связанные женой чулки, заправленные под кожаные гетры, бархатные штаны бутылочного цвета, клетчатый жилет, поверх которого висел на отполированной временем, точно сталь, железной цепочке медный ключ от серебряных часов, короткополая куртка того же бархата, что и штаны, а вокруг шеи – цветной галстук, до блеска затертый под бородой. По воскресным и праздничным дням Совиа надевал сюртук коричневого сукна, который носил столь бережно, что заменить его новым пришлось лишь два раза за двадцать лет.

Жизнь каторжников могла бы показаться роскошной по сравнению с жизнью четы Совиа. Мясо они ели только по большим церковным праздникам. Всякий раз, расходуя деньги на повседневные нужды, матушка Совиа без конца рылась в двух карманах, спрятанных у нее между платьем и нижней юбкой, и, вытащив какую-нибудь дрянную подпиленную монету – экю ценой в шесть ливров или в пятьдесят пять су, – долго смотрела на нее с отчаянием, не решаясь разменять ее. Обычно супруги Совиа довольствовались селедкой, красной фасолью, сыром, крутыми яйцами, в виде добавления к салату, и самыми дешевыми овощами, смотря по сезону. Никогда они не делали запасов, разве что несколько связок чесноку или луку, которые ничего не боялись и стоили не бог весть сколько. То малое количество дров, которое сжигали они за зиму, матушка Совиа покупала у встречных дровосеков, и ровно на день. Зимой в семь часов, летом в девять семейство укладывалось спать, заперев лавку и оставив ее под охраной огромного пса, который днем искал себе пропитания по всем кухням квартала. Свечей матушка Совиа сжигала едва ли на три франка в год.

Но вот скудную трудовую жизнь этих людей осветила радость, посланная самой природой, и по этому случаю они впервые решились на крупные издержки. В мае 1802 года у матушки Совиа родилась дочь. Она рожала одна, без всякой помощи и через пять дней после родов уже хлопотала по хозяйству. Кормила ребенка она сама, сидя на своем стуле, под открытым небом, и, пока малютка сосала, мать неустанно торговала железом. Молоко ей ничего не стоило, и она кормила дочь грудью до двух лет, что, впрочем, не принесло той вреда. Вероника росла самым красивым ребенком в нижнем городе, прохожие всегда останавливались полюбоваться ею. И тут соседки обнаружили у старого Совиа признаки чувствительности, хотя до сих пор все думали, что он лишен ее начисто. Пока жена готовила ему обед, отец держал малютку на руках и укачивал ее, напевая овернские песенки. Рабочие не раз видели, как он подолгу стоял, любуясь уснувшей на руках у матери Вероникой. Ради дочери он старался смягчить свой грубый голос и даже вытирал ладони о штаны, прежде чем взять ее. Когда Вероника начала ходить, отец часто усаживался в нескольких шагах от нее на корточки и протягивал ей руки, умильно улыбаясь, отчего плясали все глубокие железные складки на его жестком, суровом лице. Этот человек, казалось, сделанный из свинца, железа и меди, неожиданно превращался в человека из плоти и крови. Когда он стоял, прислонясь к своему столбу, неподвижный, словно статуя, крик Вероники сразу приводил его в смятение. Он бросался к ней через горы железной рухляди, среди которой прошли все детские годы девочки, игравшей обломками металла, сваленными в углах просторной лавки, ни разу не поранив себя; она бегала играть и на улицу или к соседям, но мать никогда не теряла ее из виду.

Нелишне будет заметить, что супруги Совиа отличались чрезвычайной набожностью. В самый разгар революции Совиа свято соблюдал воскресные дни и все праздники. Дважды он чудом избежал гильотины, грозившей ему за посещение мессы, которую служил не присягнувший священник [4]4
  ...посещение мессы, которую служил не присягнувший священник.– Во время революции священники должны были принести присягу на верность республиканскому правительству, иначе они лишались права служить в церкви.


[Закрыть]. Наконец он все-таки угодил в тюрьму за то, что помог бежать одному епископу, которому спас жизнь. По счастью, бродячий торговец знал толк в напильниках и железных прутьях и убежал без труда. Совиа был приговорен к смертной казни заочно и, к слову сказать, так и не снял с себя этот приговор – он умер, будучи уже мертвым. Жена разделяла его благочестивые чувства. Скаредность этой четы отступала только перед голосом религии. Старые торговцы железом щедро платили за освященные облатки и опускали монеты в церковную кружку. Если викарий собора Сент-Этьен приходил к ним за помощью, Совиа или его жена без всяких ужимок и отговорок немедленно выкладывали то, что считали своей долей в милостыне, собираемой по всему приходу. После 1799 года ниша в столбе дома, где стояла изувеченная статуэтка Мадонны, украшалась на пасху веточками букса. А когда зацветали цветы, прохожие часто видели перед Мадонной свежие букеты в стаканчиках синего стекла, особенно после рождения Вероники. Во время религиозных процессий супруги Совиа заботливо украшали свой дом полотнищами и цветочными гирляндами, а также принимали участие в сооружении и убранстве уличного алтаря – гордости их перекрестка.

Вероника Совиа была, разумеется, воспитана как добрая христианка. В возрасте семи лет к ней приставили воспитательницей монахиню из Оверни, которой супруги Совиа оказали в свое время кое-какие услуги. Оба они, когда речь шла только о них самих или их времени, бывали любезны и услужливы, как все бедняки, которые помогают друг другу с известной сердечностью. Монахиня научила Веронику читать и писать, познакомила ее с историей народа-избранника, с Катехизисом, Ветхим и Новым заветом и самую малость со счетом. Вот и все – сестра монахиня полагала, что этого достаточно, если не слишком много.

К девяти годам Вероника поражала всех жителей квартала своей красотой. Каждый любовался личиком, которое обещало стать в будущем достойным кисти художников, стремящихся к прекрасному идеалу. Девочку прозвали маленькой мадонной, в ней и сейчас уже можно было угадать будущую стройную фигуру и нежную белую кожу. Личико мадонны обрамляли пышные белокурые волосы, подчеркивающие чистоту ее черт. Тот, кто видел чудесную маленькую Марию на картине Тициана «Введение во храм», поймет, какова была в детстве Вероника: та же простодушная невинность, то же ангельское изумление во взоре, та же простая и благородная осанка, та же поступь инфанты.

В одиннадцать лет Вероника заболела черной оспой и осталась жива только благодаря заботам сестры Марты. За те два месяца, что девочка была в опасности, супруги Совиа показали соседям всю меру своей родительской любви. Совиа прекратил поездки за товаром, все время он сидел в лавке, поминутно бегая наверх к дочери, и бодрствовал ночи напролет у ее постели вместе с женой. Его немое горе казалось таким глубоким, что соседи не осмеливались заговорить с ним; они смотрели на него с состраданием и справлялись о здоровье Вероники только у сестры Марты. В тот день, когда опасность стала особенно грозной, прохожие и соседи увидели, как из глаз Совиа, первый и единственный раз за всю его жизнь, полились по изрезанным морщинами щекам слезы; он не вытирал их; несколько часов просидел он как пришибленный, не решаясь подняться к дочери, глядя перед собой невидящим взглядом – в то время его можно было обокрасть.

Вероника была спасена, но красота ее погибла. Это прелестное лицо окрасилось ровным красно-коричневым тоном и покрылось грубыми рябинами, глубоко пробившими нежную кожу. Потемневший лоб тоже был отмечен клеймом жестокой болезни. Самым разительным казалось несоответствие между кирпичным цветом лица и белокурыми волосами – оно разрушало былую гармонию. Все эти глубокие и неровные разрывы кожной ткани исказили тонкий профиль, нарушили чистоту линий носа, потерявшего свою греческую форму, и подбородка, раньше нежного, как белый фарфор. Болезнь пощадила лишь то, чего не могла поразить: глаза и зубы. Вероника не утратила также грацию и красоту своего тела, пластичность его линий и гибкость талии. В пятнадцать лет она была недурна собой и, что особенно утешало родителей, стала скромной и доброй девушкой, деятельной, трудолюбивой и домовитой.

Когда Вероника совсем поправилась, то после первого причастия отец и мать отвели ей две комнаты на третьем этаже. Совиа, столь суровый к самому себе и к своей жене, тут проявил известную заботу о жизненных удобствах; он испытывал смутное желание утешить дочь в утрате, значение которой она сама еще не понимала. Потеряв красоту, которая являлась гордостью этих двух людей, Вероника стала для них еще более дорогой и ненаглядной. В один прекрасный день Совиа притащил на спине купленный по случаю ковер и сам повесил его в комнате Вероники. При продаже с торгов какого-то замка он придержал для нее стоявшую в спальне знатной дамы кровать с красным камчатным пологом, красные камчатные занавеси и обитые такой же тканью кресла и стулья. Этими старинными вещами, настоящую цену которым он так и не узнал, Совиа обставил комнату дочери. На выступе под окном он пристроил горшки с резедой и всякий раз привозил из своих поездок то анютины глазки, то еще какие-нибудь цветы, которыми разживался, по-видимому, у садовников или трактирщиков. Если бы Вероника умела сравнивать и могла судить о характере, образе мыслей и невежестве своих родителей, она оценила бы, сколько горячей любви проявлялось в подобных мелочах; но она просто любила их от всей души и ни о чем не раздумывала.

У Вероники было лучшее белье, какое только могла раздобыть у торговцев ее мать. Тетушка Совиа позволяла дочери выбирать для платьев любую материю по ее вкусу. И отец и мать нарадоваться не могли на скромность дочери, у которой не было ни малейшей склонности к мотовству. Вероника довольствовалась голубым шелковым платьем для праздничных дней, в рабочие дни зимой она носила платье из грубой мериносовой шерсти, а летом – из полосатого ситца. По воскресеньям она ходила с родителями в церковь, а после вечерни – на прогулку по берегам Вьены или в окрестностях города. В будние дни Вероника сидела дома, вышивая ковер. Деньги от его продажи предназначались бедным. Итак, она отличалась нравом самым простым, самым целомудренным и примерным. Иногда она шила белье для богоугодных заведений. Работу она перемежала чтением и читала только те книги, какие давал ей викарий собора Сент-Этьен, священник, с которым познакомила семейство Совиа сестра Марта.

Законы семейного скопидомства на Веронику не распространялись. Мать сама готовила ей отдельно, радуясь, что может кормить ее на славу. Родители продолжали питаться орехами, черствым хлебом, селедкой и фасолью с прогорклым маслом, но для Вероники ничто не казалось им достаточно вкусным и свежим.

– Вероника, должно быть, вам стоит немало, – говаривал папаше Совиа живущий напротив шляпник. Он имел виды на Веронику для своего сына, расценивая состояние торговца железом не менее, как в сто тысяч франков.

– Да, сосед, да, – отвечал старый Совиа. – Она могла бы хоть десять экю спросить у меня, и я все равно бы ей дал. У нее есть все, чего она только хочет, но сама она никогда ничего не попросит, овечка моя кроткая!

Вероника действительно не знала цены вещам; она никогда ни в чем не нуждалась. Золотую монету она увидела впервые в день своей свадьбы, у нее даже не было своего кошелька. Мать покупала и давала дочке все, что ей было угодно; даже когда Вероника хотела подать милостыню нищему, она искала мелочь в карманах у матери.

– Недорого же она вам стоит, – говорил тогда шляпник.

– Вот вы как думаете! – возражал Совиа. – Вы бы не уложились и в сорок экю за год. А ее комната! Одной мебели там больше, чем на сотню экю; но когда у тебя одна-единственная дочь, можно позволить себе такую роскошь. В конце концов та малость, что у нас есть, достанется ей целиком.

– Малость? Да вы, наверно, богач, папаша Совиа. Вот уж сорок лет вы торгуете без всякого урона.

– Ну, не перережут же мне горло за тысячу двести франков, – отвечал старый торговец железом.

С того самого дня, как Вероника утратила нежную красоту, привлекавшую к ее детскому личику восхищенные взоры всех жителей квартала, Совиа удвоил свою энергию. Торговля его пошла настолько бойко, что теперь он ездил в Париж по нескольку раз в год. Все поняли, что он хотел богатством возместить то, что он на своем языке называл убытком дочери. Когда Веронике сравнялось пятнадцать лет, в порядках дома произошли большие перемены. Закончив трудовой день, отец и мать поднимались в комнату дочери, и весь вечер она при свете лампы, поставленной позади наполненного водой стеклянного шара, читала им «Жития святых» или «Назидательные письма» – одним словом, книги, которые давал ей викарий. Старуха Совиа вязала, рассчитывая окупить таким образом стоимость масла. Соседи могли наблюдать из своих окон двух стариков, которые, застыв в своих креслах, словно китайские болванчики, с восхищением слушали чтение дочери, напрягая все силы своего ума, глухого ко всему, что не было торговлей или верой в бога. Бывали, разумеется, девушки, столь же чистые, как Вероника, но ни одна из них не была чище или скромнее. Ее исповедь могла удивить ангелов и порадовать святую деву.

В шестнадцать лет Вероника достигла полного расцвета. Она была среднего роста – ни отец, ни мать у нее не были высокими; но фигура ее отличалась изящной гибкостью и той пленительной мягкостью линий, какая с трудом дается художникам, но свойственна самой природе, которая тонким резцом высекает гармонические формы, всегда заметные глазу знатока, даже сквозь белье и грубые одежды, в конце концов лишь прикрывающие и драпирующие обнаженное тело. Чуждая притворства, Вероника подчеркивала свою прелесть простыми и естественными движениями, ничуть о том не думая. Красота ее возымела полную силу, если дозволено будет заимствовать в юридическом языке это выразительное определение. У Вероники были округлые плечи уроженки Оверни, пухлые красные руки хорошенькой трактирной служанки, ноги сильные, но стройные и под стать всей фигуре.

Иногда с Вероникой происходили восхитительные, чудесные превращения, обещавшие подарить любви скрытую от всех глаз женщину. Должно быть, этот феномен и вызывал у родителей восторги перед ее красотой, которую, к великому удивлению соседей, они называли божественной. Первыми заметили эту особенность священник собора и верующие, стоявшие рядом с алтарем. Когда Вероника загоралась каким-нибудь сильным чувством – а религиозный восторг, охвативший ее во время первого причастия, разумеется, был для такой невинной девушки одним из самых сильных волнений, – казалось, будто внутренний свет стирал своими лучами ужасные следы оспы, и чистое, лучезарное личико ее детства вновь возникало в былой своей красоте. Оно сияло сквозь плотный покров, наброшенный болезнью, как сияет цветок, таинственно проступая из освещенной солнцем морской глубины. Вероника менялась всего на несколько секунд: маленькая мадонна появлялась и исчезала, как небесное видение. Ее зрачки, наделенные особой подвижностью, в такие минуты словно расцветали, и голубая радужная оболочка превращалась в узкое колечко. Это мгновенное превращение глаза, наблюдаемое у орлов, довершало удивительную перемену, происходившую во внешности Вероники. Буря ли сдерживаемых страстей, или сила, растущая из глубины души, расширяла ее зрачки среди бела дня, а не в темноте, как случается это с прочими людьми, и заливала чернью лазурь этих ангельских глаз? Как бы там ни было, никто не мог без волнения смотреть на Веронику, когда она после единения с богом возвращалась от алтаря на свое место, являясь всему приходу в былом своем блеске. В эти минуты красота ее затмевала прелесть самых прекрасных женщин. Какое очарование могло таиться для влюбленного и ревнивого мужчины в этом телесном покрове, скрывающем его супругу от посторонних взоров, в покрове, сорвать который дозволено только руке любви!

Губы Вероники были восхитительно изогнуты и словно подкрашены киноварью, так играла в них горячая чистая кровь. Подбородок и нижняя часть лица были немного тяжелы, в том смысле, какой придают этому слову художники, но эта тяжеловесная форма, согласно безжалостным законам физиогномики [5]5
  Физиогномика– теория, согласно которой можно якобы определить характер человека по чертам его лица и форме черепа. Основатель физиогномики – Иоганн-Каспар Лафатер (1741—1801), швейцарский ученый, философ и богослов.


[Закрыть], являлась признаком почти болезненной силы страстей. Прекрасно вылепленный царственный лоб венчала корона блестящих пышных волос, принявших теперь каштановый оттенок.

С шестнадцати лет и до дня своего замужества Вероника была грустна и задумчива. Живя в глубоком одиночестве, она, как все одинокие души, предавалась созерцанию своего внутреннего мира: развития мысли, прихотливого сплетения образов, свободного полета чувств, согретых чистой жизнью. Горожане, проходившие по улице Ситэ в погожий день, могли, подняв голову, увидеть дочку Совиа, которая, сидя в задумчивости у окна, шила, вязала или вышивала по канве. Ее головка четко выделялась среди цветов, придававших поэтический вид старому окну с бурым растрескавшимся подоконником и тусклыми стеклами в свинцовых переплетах. Порой отсвет красных камчатных занавесей падал на эту и без того колоритную головку; подобно алому цветку, Вероника царила в воздушном саду, заботливо разведенном ею на окне. В этом старом, прелестном своей наивностью доме главной прелестью был портрет молодой девушки, достойный Мьериса, Ван Остаде, Терборга или Герарда Доу и вставленный в одну из тех покосившихся, побуревших оконных рам, которые так удавались их кисти. Когда какой-нибудь чужеземец, пораженный этим видением, раскрыв рот, устремлял свой взор на третий этаж, старик Совиа высовывал голову на улицу, чуть не теряя равновесие, в полной уверенности, что дочь его сидит у окна. Убедившись в этом, он, потирая руки, говорил жене на овернском наречии: «Э! Старуха, погляди, как любуются на твою дочку!»

В 1820 году в простой и безмятежной жизни, которую вела Вероника, произошел случай, возможно, оказавший губительное влияние на все ее будущее, хотя для любой другой юной особы мог и не иметь никакого значения. Как-то в один из отмененных революцией праздничных дней – в эти дни семейство Совиа запирало лавку и отправлялось в церковь или погулять, хотя весь город продолжал работать, – Вероника, направляясь с родителями в загородную прогулку, прошла мимо книжного магазина и увидела на выставке книгу под названием «Павел и Виргиния». Прельстившись красивой гравюрой, она захотела купить книжку, и отец, заплатив сто су за роковой томик, сунул его в объемистый карман своего сюртука.

– Не следует ли показать это господину викарию? – спросила мать, которой всякая печатная книга казалась чем-то предосудительным.

– Я и сама подумала, – просто ответила Вероника.

Девушка всю ночь провела за чтением романа – одной из самых трогательных книг, написанных на французском языке. Художник, нарисовавший эту почти библейскую и достойную младенческих лет человечества взаимную любовь, перевернул душу Вероники. Божественная или дьявольская рука сорвала завесу, ранее скрывавшую от нее природу. Таившаяся в прекрасной девушке маленькая мадонна наутро увидела, что цветы ее стали еще краше, – она поняла их символический язык, она устремила к лазурному небосводу взор, полный восторга, и беспричинные слезы полились из ее глаз.

В жизни каждой женщины наступает минута, когда ей дано постичь свою судьбу, когда все ее существо, доселе безмолвное, властно дает о себе знать. Дремлющее в женщине шестое чувство не всегда пробуждает мужчина, избранный ее нечаянным беглым взглядом. Чаще, пожалуй, его пробуждает какое-нибудь неожиданнее зрелище, прекрасный ландшафт, чтение, пышное религиозное празднество, сочетание естественных приятных запахов, чудесное, окутанное легким туманом утро, ласкающие звуки божественной музыки – одним словом, некое внезапное движение, совершившееся в тайниках нашей души или тела. Одинокой девушке, замкнувшейся в своем мрачном доме, воспитанной простыми, чуть ли не грубыми людьми, девушке, которая никогда не слыхала ни одного нечистого слова, не постигла своим невинным сознанием ни одной дурной мысли, ангелоподобной ученице сестры Марты и доброго викария тайну любви, составляющей жизнь женщины, открыла пленительная книга, открыл гений. Для любой другой девушки это чтение было бы безопасным. Для Вероники эта книга оказалась страшнее книги непристойной. Совращение – понятие относительное. Есть возвышенные девственные натуры, которые можно совратить одной-единственной мыслью и нанести им тем больший ущерб, что они и не подозревают о необходимости защиты.