Текст книги "Птичка польку танцевала"

Автор книги: Ольга Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Действие третье. Война

На август 1941-го у Анны была припасена мечта, которая пахла астраханскими арбузами, рекой и шлюзами. Начиналась она на аллее, ведущей к величественному зданию Речного вокзала. Там высоко в небе блестел шпиль со звездой, такой же большой и позолоченной, как звезды на кремлевских башнях, а на белоснежной веранде изгибались ландышевые фонари.

Повсюду сияло летнее белое на голубом. Возле пирсов стояли теплоходы, и нарядные люди с чемоданами готовились к посадке на этих ослепительных красавцев. Ладно, она согласна даже на допотопный пароход, только пусть он будет с зеркальными стеклами.

В июне ТОЗК находился на гастролях в Киеве, и Пекарская радостно делилась родным городом с друзьями (оставляя сокровенный ключ от него при себе). Она снова, как и тридцать лет тому назад, любовалась сквозь зелень Владимирской горки широтой Днепра и золотом маковок.

Ранним воскресным утром всех в гостинице разбудил главный комик. Он стучал в двери номеров: «Вы только посмотрите, что Осоавиахим выделывает в небе!» Артисты были уверены, что это его очередной розыгрыш, но все же, ворча и позевывая, вышли на балкон. Над городом, сбивая друг друга, носились самолеты. Немецкие летчики бомбили вокзал, советские истребители пытались их отогнать. Взвыли сирены.

Внизу располагался продуктовый магазинчик, перед ним с ночи ждала очередь. Люди с беспокойством смотрели на небо, но не спешили уходить, надеясь все-таки купить свои полкило сахара, больше в одни руки не давали. Очередь рассыпалась, лишь когда раздались выстрелы зениток и подбитый самолет, превратившись в огненный факел, с воем устремился вниз.

Страна еще ничего не знала, и Москва не знала. Еще не выступил по радио Молотов и не начал, заикаясь: «Граждане и гражданки!» А киевляне уже знали. В городе горько заплакали девушки, и мужья сердито сказали женам: «Доигрались, твою мать! Риббентроп, Риббентроп!» Кто-то засобирался в военкомат, кто-то обрадовался, что придут освободители от большевиков. Мальчишки возбужденно, почти радостно кричали: «Немец бомбы кидает! Мы воюем с немцами! Гитлер, вот дурак! Не понимает, на кого напал. Да наша армия скоро будет на границе с Германией!»

Театр показал еще три спектакля, они прерывались объявлением воздушной тревоги. Зрителей становилось все меньше. Двадцать четвертого числа, когда был разбомблен Минск, в Киеве началась паника. Режиссер собрал труппу и объяснил, как вести себя при немцах, чтобы сразу не расстреляли.

Театру все-таки удалось уехать. Они влезли в последний поезд: рядом люди карабкались на крыши состава, через окна передавали детей с приколотыми к их одежде бирками. Вагоны, в которых находилась большая часть театральных декораций и костюмов, отсоединили. ТОЗК вернулся в Москву без них. Но в череде начавшихся потерь эта потеря оказалась далеко не самой страшной.

* * *

Первые дни сознание цеплялось за какие-то мелочи, важные в мирное время. Анне было жалко, что в августе она не поплывет по Волге. Ведь вряд ли этот кошмар закончится до осени. Ей не хотелось расставаться с мечтой, в которой она стояла на палубе, любуясь закатами.

Москвичи тоже пока держались за видимость довоенной жизни: в городе продавали газировку и мороженое, в кинотеатрах шли прежние фильмы, а стрелки часов на Пушкинской площади по-прежнему безотказно показывали время всем, кто, волнуясь, ждал свидания под бронзовым поэтом. Но уже для светомаскировки были выданы темные шторы из какой-то невиданной плотной бумаги, и в городе появились растерянные женщины с детьми и огромными узлами. Это были первые беженцы.

По улицам нестройно замаршировало ополчение. Ночью добровольцев увозили на фронт: бесконечный поток городских автобусов тесными рядами мчался по Садовому, поворачивал в сторону Бородинского моста, стремясь к Минскому шоссе и дальше на запад.

Самая первая сирена воздушной тревоги прозвучала в три часа ночи. Анна с мамой спустились в бомбоубежище. Там шумели вентиляторы, играли дети и пахло валерьянкой. Взрослые сидели бледные и собранные. У кого-то на руках были младенцы, у кого-то кошки или собачки. Одна бабуля притащила клетку с попугаем. Мама взяла с собой пяльцы с начатой до войны вышивкой.

Мальчик лет пяти успокаивал свою сестренку:

– Не бойся, немцы нас не сбомбят.

Сидевшая рядом с мамой женщина вздохнула:

– Еще вчера я ныла из-за таких пустяков, грешила против своего счастья.

– Да все мы тут грешники, – зашевелилась другая.

А мама, обычно словоохотливая, промолчала, еще ниже склонившись над вышивкой. Она теперь боялась своего немецкого акцента.

Город спрятался за черными шторами, возвел похожие на главные здания фанерные обманки. На пустырях выросли ложные заводы, в которых по ночам светились огни ненастоящих цехов. Москва даже попыталась выдать Кремль за жилые дома – художники расписали одну из крепостных стен фальшивыми окнами. Мавзолей стал двухэтажным жилым домом, была закрашена позолота соборов, зачехлены звезды кремлевских башен. А Обводной канал с высоты теперь казался обычной замоскворецкой улочкой.

Первые воздушные тревоги были учебными. Вскоре москвичи привыкли и к ним, и к трассирующим красно-зеленым огням, которые выглядели до странности празднично в сиреневом летнем небе. Бомбардировки начались в конце июля. Москва умело защищалась. Истребители атаковали немцев еще на подступах к столице. Прожекторы ловили самолеты в перекрестья своих лучей, облегчая работу зениткам. Плавающие высоко в небе серебристые рыбины аэростатов тоже мешали немцам.

Те растерялись: завоевывая Европу, они не сталкивались с такой искушенностью в маскировке. Но немцы педантично продолжили свои налеты. Иногда фугасные бомбы все-таки попадали в дома, разрушая их с грохотом и хрустом. Половина Вахтанговского театра была превращена в груду кирпичей, досок, сломанной мебели. Декорации и реквизит разбросало по соседним арбатским переулкам. Той ночью погиб темноглазый красавец-актер Куза, он вместе с товарищами дежурил на улице возле театра.

Анна все чаще оставалась дома во время бомбежек. Она вдавливала лицо в матрас и накрывала голову подушкой: будь что будет. И начиналось… Предупреждая о налете, пронзительно выли сирены. Ненадолго наступала тишина, потом раздавался тяжелый рев – это летели немецкие бомбардировщики, их ни с чем нельзя было спутать. Моторы советских истребителей звучали в другом тембре. Хлопками тявкали зенитки, на асфальт со звоном падали осколки их снарядов.

Анне хотелось убежать из этих страшных ночей с их железным воем. Она даже начала завидовать уехавшему на фронт Максиму. Он писал, что у них пока тихо.

Однажды бомба упала совсем близко, во дворе. Раздался похожий на шорох свист, глухой удар в землю. Дом заходил ходуном, затряслась кровать, где-то разбились стекла.

– Oh mein Gott, oh Himmel… Бодже!

– Мы на каком свете? – спросила Анна охрипшим от волнения голосом и сама же ответила, нервно рассмеявшись: – Пока на этом.

В начале сентября в ТОЗК состоялось собрание коллектива. Парторг положил перед собой газету.

– Товарищи, наш театр с первого дня войны стал мобилизованным и призывным. Мы откликнулись на обращение пленума ЦК профсоюзов о том, что…

Он приложил свои круглые очки к странице «Правды».

– «…где бы ни находились части нашей Красной армии и военно-морского флота, работники искусств разделяют с бойцами фронтовую жизнь»…

– В августе мы уже отправляли одного из наших лучших артистов на фронт, он целый месяц выступал перед бойцами на передовой.

– Ага! Я в санаторию съездил! – отозвался главный комик. Это он был тем самым героем, вернувшимся с фронтовых концертов. – А вы, дураки, чего тут под бомбами сидите? Езжайте на войну, там спокойнее. Там вас будут встречать, кормить-поить, оберегать. А звук какой на природе! Ух! Акустика под каждым кустиком.

Парторг улыбнулся уголками рта и опять стал серьезным. Он напомнил, что для выступлений перед бойцами формируется очередная сводная бригада московских артистов. Она поедет в шестнадцатую армию генерала Рокоссовского, это между Смоленском и Вязьмой. Театру необходимо продолжить участие в деле разгрома фашизма.

– Ну как, найдутся у нас добровольцы?

– Я поеду, – вызвался Дорф.

– И я, – сказал Бродин. – Дорф – комик, а я все-таки резонер. Нам по отдельности нельзя… Еще Полотов просил передать, что тоже собирается.

Парторг, удовлетворенно покивав, достал из наружного кармана самопишущую ручку, записал фамилии.

– Я поеду, – неожиданно сказала Анна.

Все обернулись на нее, а парторг объявил:

– Товарищи! Актеры нашего театра Дорф, Бродин, Пекарская и Полотов проявили высокую сознательность, показали себя настоящими сталинцами…

Тут он заметил вошедшего Полотова.

– Ну вот, все в сборе.

И продолжил торжественную речь.

– Только будучи преданными нашей родине и партии во главе с товарищем Сталиным, только общими усилиями мы разгромим врага, отстоим завоевания Октября.

Полотов, пробравшись между рядами кресел, уселся позади Анны. Вскоре она почувствовала его теплое дыхание.

Он тихонько дул ей в шею и шептал:

– Позволь устам моим прильнуть к твоим. Не будь неумолима… О, жестокосердная Вава… Я только что узнал, что вы уезжаете, а меня оставляете тут под бомбами.

– Ниша, мне показалось, вы едете с нами, – с улыбкой обернулась Анна.

– Верно показалось. Как же я вас одну с ними отпущу? – Он кивнул на Бродина и Дорфа.

Те выглядели счастливыми, словно и в самом деле собрались на отдых к теплому морю.

– Значит, будем и там колоть друг друга, – сказала Анна.

– Не колоть, а восхищать. У нас высокие отношения, Вава, не забывайте об этом…

Анна отвернулась. Она давно сердилась на Полотова, а еще больше – на себя, что поддерживает эту затянувшуюся игру.

– Под знаменем Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина – вперед к коммунизму! Наше дело правое, мы победим!

Проговорив свою обязательную литанию, парторг закончил по-деловому буднично:

– Таким образом, едут четверо наших. В сводной московской бригаде будут еще артисты цирка, певцы и музыканты. Возглавит бригаду всем нам хорошо известный Семен Федорович Турынский.

После собрания главный комик, вдруг по-щенячьи тявкнув, схватил одну из молодых актрис за лодыжку. Она взвизгнула, а он, лысый, маленький, расхохотался, блестя своими глазками-буравчиками.

Для него вся жизнь была сценой, даже если аудитория состояла из двух-трех человек. Он обладал талантом рассказывать еврейские анекдоты с акцентом, который принадлежал то Одессе, то какому-нибудь местечку в Белоруссии или на Украине. Но пинг-понг из анекдотов в тот день так и не начался. Большинству хотелось говорить о другом.

– Я свой радиоприемник на почтамт сдал. Совсем новый был, с динамиком.

– Я тоже свой СВД сдал. А, все равно бесполезный! У него выбор станций, как в радиотарелке.

Приемники изготовлялись по американской лицензии, с отечественными лампами.

– Ну так не зря он СВД называется – «суки, верните деньги».

– А вы слышали, что фугасная бомба, которая у Никитских упала…

– Да! Говорят, воронка осталась двенадцать метров глубиной и тридцать шириной.

– Анна Георгиевна, вы кандидат в ВКП(б)?

Это ведущая актриса, вторая Элиза Дулиттл, приподняла свои тонкие бровки и, словно заново знакомясь, посмотрела на Пекарскую. Они были ровесницами.

– Нет, не кандидат и не собираюсь… – ответила Пекарская. – Я же не воевать еду. Вот это я точно не умею.

Ее собеседница очаровательно улыбнулась и погладила свой крокодиловый ридикюль.

– Конечно, ведь мы артисты!

Она спросила коллег:

– Кто-нибудь знает, сегодня едем в Зеленоградское? Я в Москве совершенно не могу спать из-за этих бомбежек.

В Зеленоградском находилась дача их театра. Туда по вечерам отвозили всех желающих.

– Я т-тоже не сплю, – пожаловался актер, обычно играющий фатов. Он немного заикался в жизни, но на сцене всегда говорил без запинок и выразительным фальцетом. – Вот вы не поверите, где я вчера прятался. С-сидел в подклете на гробах царевен!

– Каких еще царевен? – не поняли сослуживцы.

– Самых обычных, в монастыре. Я же на Девичке живу. У меня же к-комната в келье…

– Так вот, та бомба на Никитских воротах целую тонну весила!

– От такой в подклете не спрячешься.

– А другие театры уже к эвакуации готовятся…

* * *

Два грузовика фронтовой бригады выехали на фронт непогожим сентябрьским полднем. Они мчались, разбрызгивая широко разлившиеся московские лужи – мимо окон в белых косых крестах, мимо новеньких заборов, спешно поставленных, чтобы скрыть свежие руины.

Последняя бомбежка случилась восьмого числа, немцы сбросили фугаски на Замоскворечье. Той ночью горизонт был красным от зарева пожаров. С тех пор ни один самолет пока не прорвался к Москве, и единственным, что в последние пять дней обрушивалось с неба, были потоки воды. Столицу заливало тропическими ливнями.

На улице Горького бойцы противовоздушной обороны тянули за веревки плывущие над их головами огромные газгольдеры с водородом. Вся улица была обложена мешками с песком. Их были сотни – темных от влаги, нагроможденных друг на друга. Закрывая витрины, эти мешки образовывали дзоты с деревянными рамками бойниц. По Садовой медленно ползли грузовые троллейбусы с дровами, а на Большой Дорогомиловской торчали из земли дула врытых пушек, возле них дежурили зенитчики.

Ехать предстояло часов шесть. У актеров было приподнятое настроение, шутки не смолкали. В первой полуторке сидели Турынский, Дорф, Бродин, Пекарская, Полотов и трио музыкальных эксцентриков Семилетовых, состоявшее из братьев-циркачей и большеглазой юной Капитолины, жены одного из них. Пол в кузове был застлан досками, сиденья тоже были из досок. Когда трясло на неровной дороге, Семилетовы бережно придерживали футляры с музыкальными инструментами.

– Напал гад на наш сад… Что надо? Убить гада! – вдруг объявил Дорф своим густым голосом. – Сегодня на улице подслушал этот стишок… Из головы не выходит! Запишу-ка для скетча, я ведь такой крохобор.

Он сунул руку в свой карман, но вместо неизменного блокнота извлек оттуда леденец. Он полез в другой карман – там оказалась только пачка «Делегатских» папирос.

– Куда я блокнот положил? Наверное, в чемодан. А записать надо, пока не забыл! Товарищи, одолжите, кто-нибудь, карандашик.

Получив карандаш, он принялся корябать прямо на папиросной пачке.

– Какой там скетч, Рафа? О пьесе музыкальной думай, на военную тематику, – не менее сочно прогудел Турынский. Он заметно похудел за последние недели. Его коверкотовое пальто теперь казалось не по размеру большим.

Дорф замер, задумчиво поводил пальцем по выпуклой кремлевской башенке на пачке папирос.

– Пьесу, говоришь?

– Почему бы и нет?

– Точно! Про фронтовую бригаду сделаем пьесу, – оживился Бродин, он тоже был генератором идей. – Там всему место найдется! И подвигам, и песням, и музыке, и любви, конечно.

– С Аннушкой в главной роли! – добавил Турынский.

Анна рассмеялась.

– Ловлю вас на слове!

– Рабочее название «Бригада номер тринадцать», – вдохновляясь вместе со всеми, предложил Полотов. – Материал подсоберем в полевых условиях.

– Тринадцать… Ох, сейчас только до меня дошло. Сегодня вдобавок тринадцатое число!

– И нас тринадцать человек, – округлив свои наивные глаза, вспомнила Капитолина.

– С тринадцатью рублями суточных в кармане!

– И выехали мы в тринадцать часов дня… Сема, так то ж счастливое число! Точно тебе говорю. Я в первый раз женился тринадцатого мая! – подвел итог Дорф, хлопнув друга по коленке.

Они надеялись вернуться домой такими же невредимыми и веселыми и не подозревали, что их жизнь уже переломилась на «до» и «после».

Закончились ленты огромных новых зданий на Можайке, замелькали палисадники, деревянные домики с кружевными наличниками. Грузовики выехали на окраины Москвы. На железнодорожном переезде им пришлось остановиться: измученная худая дежурная в черном мужском бушлате опустила перед ними шлагбаум. На запад прогрохотал тяжелый состав с военными машинами, зенитными пушками и танкетками. Вслед за ним другой паровоз протянул в сторону Можайска три пассажирских вагона.

Дежурная не поспешила в свою будку, она ждала состав с противоположного направления, и вскоре он появился. Он полз очень медленно. На нем были белые круги с красными крестами. Последний вагон оказался покореженным, с выбитыми стеклами. Трудно было поверить, что бомбардировщики выбрали своей целью санитарный поезд.

Артистов устроили в землянке километрах в тридцати от линии фронта. И началось: переезды на полуторках от одной части к другой, пять-шесть концертов в день – на полянках, пригорках, возле стогов. В минуты отдыха Анна любовалась простыми и прекрасными вещами: клином птиц в небе, заросшей речушкой, мельницей у плотины.

С мельницы неслись стук и грохот, там мололась мука для красноармейской пекарни. Вода бурлила, тряся отводной желоб, и с брызгами падала на лопасти мельничного колеса, заставляя его вращаться. Рядом расхаживал мельник в ватных, густо обсыпанных мучной пылью штанах. Крестьянские подводы с мешками зерна ждали в очереди, и лошади лениво щипали траву своими толстыми подвижными губами.

Солнечные дни в том сентябре стояли долго. В зарослях было безветренно, позолота с берез осыпалась сама собой. Яркие листочки отвесно скользили на землю, образуя круги возле стволов. К началу октября сквозь редеющую чащу стала проглядывать даль убранных полей. Начались заморозки – по утрам блестел ледок на лужах, а от людей и лошадей шел пар.

Очередное выступление бригады номер тринадцать проходило на двух составленных вместе грузовиках. Зрительным залом стала полянка перед командным пунктом, декорацией – желтый осенний лес. Среди зрителей находился сам Рокоссовский. Красавец в потертом кожаном пальто, только что получивший звание генерал-лейтенанта, он горячо аплодировал вместе со всеми.

Актеры показывали «отрывки из обрывков», так они между собой называли свой дивертисмент. Первыми выступали Семилетовы. Циркачи дразнили друг друга фокусами и тут же их рассекречивали, выстраивали акробатические фигуры, в самых невероятных позах играя на аккордеоне и саксофоне. Все трое работали, полностью доверившись друг другу, рука в руке. Хрупкая Капитолина, которая никогда не расставалась со своим бантиком, парила над красивыми и сильными братьями. В шутливой любовной сценке она и ее муж Иван, подтрунивая друг над другом, превращались в клоунов: они нажимали на пуговицы своих пальто, на свои носы, и те издавали музыкальные звуки.

После них пел тенор, потом был эпизод из «Сирано де Бержерака» с черноглазой кокеткой Диной Борович в роли Роксаны. Потом Пекарская и Полотов вышли со своими песенками и сценками. Солдаты впитывали искусство с такой беззащитной открытостью, что Анне стало неловко: она уедет через несколько дней, а что ждет их?

Дорф и Бродин разыграли свой новый скетч про тупого фашистского генерала и его адъютанта. Их персонажи составляли рапорт в Берлин о том, что германский воздушный десант захватил вагоны муки, она на днях будет выдаваться в Берлине. Адъютант опасался, что после такого сообщения голодная армия накинется на муку и не станет воевать, а генерал орал на него. Диалог сопровождала далекая канонада. Она была настоящей.

– Ну хорошо, не будем захватывать муку. Идите!

– Гейль!

– Гейль!

Красноармейцы улыбались, хотя знали, что немецкая армия не голодна, не слаба и не тупа.

После концерта к артистам подошел генерал Рокоссовский.

– Спасибо за полученное удовольствие, – сказал он с польским акцентом.

У него были насмешливые глаза, бровь с непростым изломом. Если бы Анна узнала, что этот стройный голубоглазый шляхтич во всех анкетах пишет о своем рабоче-крестьянском происхождении, она бы недоверчиво покачала головой.

В прошлом году он вышел на свободу после нескольких лет в тюрьме НКВД, там из него упорно выбивали показания. Но все, что следователю удалось выбить – были зубы красного командира. Рокоссовский не оговорил ни себя, ни товарищей.

С актерами генерал держался застенчиво. Он стал прежним Рокоссовским, лишь когда вернулся к военным. Профессионалы войны, серьезные русские мужики окружили любимого командира.

После концерта был банкет. Артисты и военные поднимали полные стаканы за будущую победу над врагом. Звучали тосты за Рокоссовского.

Генерал их останавливал, опуская глаза и сердито кидая:

– За Сталина! За Сталина…

На следующий день в актерскую землянку спустился майор из штаба. Он сообщил, что обстановка становится опасной – кое-где просочились немецкие танки.

– Хотите, отправим вас домой? Мхатовцы уже уехали.

Анне хотелось в Москву. Затаив дыхание, она с надеждой посмотрела на Дорфа и Турынского. Оба казались ей пожилыми и мудрыми.

– Неудобно как-то получается, – произнес Дорф. – Что ж мы, вот так возьмем и уедем?

Решающее слово было за Турынским. Он покряхтел, поскреб ногтем щеку.

– Да, неудобно… Может, мы свой месяц доработаем во втором эшелоне?

Майор кивнул: хорошо, их завтра переправят в двадцатую армию, подальше от линии фронта.

Наступила ночь. Рядом была тишина, а издалека все чаще долетали звуки взрывов, и горизонт розовел от пожаров. Никто на советской стороне еще не осознал, что начавшееся наступление немцев – совсем не местного значения. Это были первые всполохи огненного шквала, который несли с собой шесть немецких армий, почти миллион солдат. Разворачивалась операция «Тайфун». Ее целью была Москва.

Эвакуация артистов началась раньше намеченного времени. В полной темноте их подняли по тревоге и вместе с редакцией фронтовой газеты посадили в грузовик. Бригада номер тринадцать присоединилась к одной из прорывающихся из окружения сборных воинских частей.

Взошло солнце, а грузовик по-прежнему метался по окруженной территории. Все выезды оказались заблокированы немцами. Последняя узкая лесная дорога была забита подводами и машинами. Впереди шел бой, там трещали винтовки и пулеметы, бахали орудия, рассекали воздух очереди пуль, звучало и сразу затихало «ура». А позади разрасталась суматоха: приказы, крики, стоны раненых.

Грузовик вернулся на большак, так по старинке здесь называли шоссе. По нему в сторону Вязьмы медленно катилась лавина отступающей армии: тяжелые орудия с огромными тягачами, автомашины, конные повозки, артиллерия и пехота. Все это лязгало, гудело, кричало. Дороги не хватало, и лавина выкатилась на обочины, поползла по целине, становясь шире. Она вырвалась в поле, там уже не стало видно ее краев.

В конце поля показалось спящее село: всего несколько изб, колокольня маленькой церквушки. И вдруг из этого мирного пейзажа застучали пулеметные очереди. Землю перед колонной вскопали мины, комьями взлетела грязь. Головная часть колонны замерла, чтобы развернуться, но ехавшие за ними еще продолжали движение. Машины сталкивались, налезали друг на друга. Люди, выскакивая из них, бежали к лесу.

Артисты тоже выпрыгнули из своего грузовика. Турынский, все еще думая, что от него что-то зависит, пытался выяснять обстановку и изо всех сил подбадривал товарищей. Но командовать начал ехавший с ними сержант. Он приказал оставить вещи.

В лесу сержант заметил, что его послушались далеко не все: у Дорфа на плечах болтался большой клетчатый плед, а младший Семилетов все-таки прихватил с собой музыкальный инструмент. Военный строго повторил приказ для Семилетова. Тот дрожащими руками открыл свой чемоданчик, потрогал голубой бархат и погладил саксофон, прощаясь с ним, словно это было живое существо. В его глазах появились слезы. После этого он замолчал: не отвечал на вопросы, смотрел в одну точку и все порывался убежать, сам не зная куда. Его удерживали, но он улучил момент, чтобы навсегда исчезнуть в чаще.

Начался минометный обстрел. В нескольких сантиметрах от лица Анны надломилась веточка – так близко пролетела смерть.

Сержант крикнул:

– Ложись! – и первым упал на землю.

Некоторые артисты замешкались. Они заплатили за это страшную цену. Турынскому осколок попал в грудь. Он схватился за ствол дерева, запрокинул голову. Ему показалось, что сквозь ажур листьев и веток он видит на краснеющем утреннем небе рябь от колесницы бога войны Марса. «Я отдаю тебе, кровожадный, свою жизнь. Забирай эту жертву и уходи из моей страны!»

Когда Турынский упал, его рука была вывернута уже по-мертвому, глаза смотрели в никуда. Дорф, задыхаясь, запричитал над погибшим другом.

– Семочка, ну как же… Как же так, дорогой ты мой… И похоронить-то тебя не можем.

Но времени не оставалось даже для простой скорби. Им надо было уйти подальше от обстрелов. Сержант приказал двигаться бесшумно, короткими перебежками, сливаясь с пнями, камнями, стволами. Полотов хромал, его ранило в ногу.

А тенор держался за глаза и все время повторял:

– Где медсанбат, я совсем ничего не вижу.

Впереди снова раздалась стрельба.

– Выходим к полю, теперь другого пути нет, – скомандовал сержант. – Там только ползком! Не подниматься!

Они уже проползли полпути по бурой картофельной ботве и склизким бороздам, когда их заметили немцы. Начался самый настоящий расстрел. Все вжались в землю, а Дорф вдруг поднялся и медленно побрел прямо на пули.

– Рафа, ну куда тебя несет? Ложись! – взмолился Бродин. Он пополз за другом.

Немцы не подстрелили Дорфа. Возможно, их заинтересовала нелепая штатская фигура с перекинутым через руку клетчатым пледом.

– Ох, черт… Опять!

Это Полотов, скривив лицо, схватился за ногу. Он был ранен во второй раз.

– Дважды в одно место. Плохо дело… Я мертв. Хоть жив. И говорю об этом…

Он еще пытался шутить.

Анна помогла ему доползти до леса. Теперь они остались совсем одни, рядом не было никого из их бригады. На лесной дороге показалась крестьянская подвода, в ней лежали раненые. Лошадью управлял старик в тулупе. Анна встала перед ним, преградив путь.

– Умоляю, возьмите нас с собой. Он не может идти. – Она показала на теряющего силы Полотова.

Крестьянин огладил свою черно-седую бороду.

– Его могу, а для тебя места не.

– Как мне вас потом найти? – спросила Анна.

– Перед большаком свернешь налево и до нашей вески дойдешь.

Подвода скрылась за деревьями, а Анна, растрепанная, в запачканном пальто, все стояла на лесной дороге.

Она засунула руки в карманы. В одном оказались театральные билеты. Они с Максимом ходили в Большой на премьеру «Тараса Бульбы»: наслаждались там мастерством Лепешинской, а в антракте пили шампанское. Это было в конце марта и тысячу лет назад. Поправив волосы, Анна побрела в ту сторону, куда уехала телега…

Именно в те дни Рокоссовский оказался оторван от своих солдат. Перед самым наступлением немцев, выполняя непонятный ему приказ, он был вынужден отправиться со своим штабом в Вязьму.

Темно-синий генеральский ЗИС медленно двигался по запруженной беженцами дороге. Мычали запряженные в телеги коровы и быки, плакали дети. Среди пожитков в телегах лежали старики и больные. Инвалид, которому не хватило среди них места, ковылял, опираясь на костыль.

Кочевники поневоле, эти люди лишились всего. Генералу трудно было выносить их взгляды – он, военный человек, не защитил их. Лишь одна маленькая девочка доверчиво улыбнулась ему из телеги. У нее была такая же черненькая челка, как у его дочери.

Небо наполнилось гулом бомбардировщика. Немец летел прямо над дорогой. Лошади в испуге шарахнулись в разные стороны, а беженцы заметались, не зная, куда спрятаться. Послышался нарастающий свист, за ним – грохот, удары.

Оглушенный Рокоссовский вылез из машины. Рядом валялся костыль, дергалась в агонии лошадь. На грязной дороге лежали убитые и пытались ползти раненые, за ними волочились окровавленные лохмотья. Возле перевернутой телеги зашевелилась раненная девочка. Та самая, с черной челкой.

Когда генерал поднял ее с земли, она еще дышала. Последним, что эта малышка увидела в своей короткой жизни, было его лицо. Закрывая ей глаза, Рокоссовский пообещал, что будет бить фашистов, пока ни одного не останется на этой земле.

На холме над Вязьмой возвышался похожий на заброшенную крепость собор. Величественный, затейливо украшенный каменными кокошниками, он считался главным городским храмом. В прежние века его грабили и разрушали поляки, французы, он всегда восстанавливался. Но в двадцатые годы его полностью разорила советская власть.

Осталось лишь то, что нельзя было переплавить в драгоценные слитки или выбросить: голосники в стенах да круглый просвет между царскими вратами и изображением Тайной вечери. В этом просвете белый голубь слетал вниз в сиянии разреженных лучей.

Спустившись в подвал собора, Рокоссовский застал там местное руководство. Секретарь обкома, работники горкомов партии и начальник политуправления фронта укрывались в храме в ожидании Красной армии. Они очень обрадовались, увидев генерала.

– Товарищи, приехал командующий!

Рокоссовский сообщил, что он теперь генерал без армии.

В подвал вбежал еще один партработник. Он только что побывал на колокольне. Задыхаясь и поправляя свои очки в сломанной оправе, мужчина сообщил, что видел фашистские танки. Ему не поверили, секретарь обкома даже обвинил его в подслеповатости ипаникерстве.

Они вместе поднялись на колокольню. На окраине города разрастался густой столб дыма, это горела вяземская нефтебаза. А к повороту на Вязьму приближались немецкие танки. Из своих пушек и пулеметов они расстреливали все автомобили, которые выскакивали из города. Рокоссовский приказал немедленно готовиться к отъезду.

На извилистой улочке Вязьмы навстречу его ЗИСу выехал немецкий танк и уже нацелился на машину генерала, но она успела нырнуть в переулок. Судьба хранила Рокоссовского. Потомок шляхетского рода станет маршалом Победы.

А пока что, в очередной раз избежав смерти, он начал возвращать себе армию. Его штабами сделались перелесок в нескольких километрах от Вязьмы и насквозь промокший блиндаж, недавно принадлежавший тыловикам. Выполняя приказы Рокоссовского, офицеры выводили солдат из окружения.

Гитлер ожидал быстрой победы над Красной армией. Ее маршалов он считал бездарями, ее солдат – примитивной массой. Но именно эта простая масса и начала преподносить неприятные сюрпризы. Людская река разбивалась на ручейки, пытаясь прорваться через линию фронта. Красноармейцы сутками шагали без еды и сна. Поджидая их, немцы размещали своих автоматчиков в несколько линий на большаках и в тихих с виду деревушках. А русские соединения уже без всякой команды продолжали идти, сминая врага, падая сами, понимая, что или они, или немцы останутся на этой земле, другого не дано. Десяткам тысяч так и не удалось прорваться к своим. Окруженные под Вязьмой, они сражались еще две недели. То были очень важные недели, потому что время теперь работало против немцев. Их «Тайфун» терял свою мощь с каждым днем.