Текст книги "Птичка польку танцевала"

Автор книги: Ольга Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Они стали любовниками девятнадцатого июня. Число запомнилось, потому что в тот день было солнечное затмение. О нем заранее объявили в газетах: «Первое в истории СССР!» Неудивительно, что вся Москва замерла тем утром. Домохозяйки и милиционеры, старики и пионеры, обратив глаза к небу, приложили к ним закопченные стеклышки или специально приобретенную в «Союзкульторге» пленку.

Анна тоже наблюдала из окна, как черный диск наполз на солнце. По земле побежали струящиеся тени. В наступившем сумраке закричали мальчишки, нервно залаяли собаки, с цвирканьем заметались птицы. Все живое было напугано. Вдруг эта накрывшая город темнота не уйдет? Как теперь жить, дышать?

Тень медленно прошла через солнце. И, когда благополучие на небесах восстановилось, с сарайчика в соседнем дворе радостно прокукарекал петух.

Днем Максим повез ее на пикник. Окраина Москвы жила деревенской жизнью: ветшающие дачи прятались в зелени у реки, рядом с водоотводными канавами паслись коровы и степенно ходили гуси. Выбрав место под старым ясенем на пригорке, Анна и Максим расстелили плед, достали из корзины вино, бутерброды и отпраздновали возвращение солнца. А потом просто лежали, глядя на ветки и небо, которое все летело, летело вниз и никак не могло упасть на их хмельные головы.

Анна пощекотала Максима стебельком. Он крепко обнял ее.

– Больше не выпущу! Моя.

Она со смехом вырывалась.

– Ваши руки скоро устанут, или просто надоест меня держать!

– Не надоест. Всю жизнь буду так держать. Я люблю вас, Аня…

На обратном пути, уже в машине, она пожаловалась:

– Ноги натерла! – и сняла туфли.

Когда они приехали, Анна босиком побежала к своему подъезду. На лестнице ее маленькие, натертые туфлями пятки замелькали перед глазами Максима.

Она не сразу попала ключом в замок и призналась с виноватой улыбкой:

– Я совершенно пьяная.

Все показалось таким легким. Он раздевал ее на кровати, она помогала, по-детски поворачиваясь, вздыхая и смешно закатывая глаза. Лепетала, что туфли сняла еще в такси. У него из кармана выпало и разбилось темное стеклышко. «Это к счастью», – одновременно сказали оба.

Потом они лежали, скрестив руки и ноги, живописно запутавшись в тонком покрывале.

Анна тихо рассмеялась:

– Зефир и Флора. Если сверху на нас посмотреть.

– Что? – рассеянно спросил Максим.

Она коротко ответила:

– Ну, у Боттичелли.

Не объяснять же ему, такому умному и начитанному, что они сейчас похожи на картинных бога и богиню, которые в своих развевающихся драпировках парят между небом и землей. А он снова не понял, его мысли в тот момент были не очень четкими. Он давно ожидал этой близости, но не подозревал, что она так ошеломит его.

Хрупкость Анны вызывала в нем острое и противоречивое желание – защитить и в то же время сильно стиснуть это стройное нерожавшее тело. И он снова ласкал ее, теряя голову и причиняя боль, и умолял о пощаде, и замирал от счастья. Она прикладывала пальчик к его губам: тихо, соседи услышат…

Анна провожала Максима до двери – раскрасневшаяся, теплая, в расшитых домашних туфельках. Привстав на цыпочки, прижалась к нему, и он сразу расхотел уходить, забыв про неотложное дело в Горсуде. Там было восемь объемистых томов и всего два дня на подготовку к процессу. Но она со смехом вытолкала его – у нее больше нет времени, ей пора собираться в театр.

Потом в своем дневничке Пекарская отметила этот день одним-единственным словом: «Затмение».

* * *

В кабинете у Днепровой, чиновницы Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром, в углу багровел кумач, а письменный стол был обит зеленым сукном. Такие столы были у многих советских руководителей. На плотном войлоке удобно работалось: бумаги не скользили, карандаши не падали на пол.

Днепрова радушно встретила гостей.

– Была, была у вас на представлении!

Она протянула свою жесткую ладонь Турынскому.

– Поздравляю с последней успешной работой!

– Вас тоже поздравляю! – Днепрова улыбнулась Иварсону. Тот галантно склонился к ее руке, собираясь поцеловать, но спохватился и ограничился неловким рукопожатием.

Чиновница подошла к Пекарской.

– Прекрасная роль!

И Анна почувствовала ее по-женски оценивающий взгляд.

У Днепровой была спортивная фигура и дорогое, но скромное платье с брошкой: две «Х» и букетик на эмали обозначали не какую-нибудь дамскую ерунду, а двадцатилетие пролетарской революции.

– Устраивайтесь, товарищи! – Чиновница обвела рукой свой кабинет, где кроме стульев стояли еще кожаный диван и кресла.

Делегация «Аркады» весело и шумно разместилась в тесноте, двоим места не хватило, пришлось принести стулья из приемной.

– Попьем чаю?

Сразу появились подносы с чашками, конфетами, печеньем. Их внесли пожилая секретарша в пенсне и еще одна робеющая помощница.

– Ольга Александровна, – в голосе Днепровой зазвучали строгие нотки, – а сахар где?

Секретарша испуганно прижала руки к рюшам своей старомодной блузки. Оплошность тотчас исправили.

– Прошу! – пригласила всех Днепрова.

Гости, немного осмелев, зашуршали фантиками, забряцали ложечками.

– Товарищи, я позвала вас с надеждой на большой и продуктивный разговор, – начала хозяйка кабинета. – Как вы знаете, на заседании Политбюро ЦК нашей партии было решено организовать комитет по делам искусств при Совнаркоме. Доклад делал сам товарищ Сталин…

Бряцанье ложечками и шуршание фантиками сразу прекратились.

Днепрова говорила долго. О том, что это вопрос государственной важности. Что руководство теперь будет вестись из этого комитета, где будут созданы управления для всех искусств и, разумеется, для театров.

Гости с тоской наблюдали, как стынет чай в их чашках, и старались понять, чем для них лично обернутся все эти новшества. Одно уже было ясно – борьба с враждебным пролетарскому искусству формализмом усиливается.

– Формализм служит для прикрытия пустоты или нищеты души, – продолжала Днепрова. – Очень правильные слова нашего пролетарского писателя Максима Горького!

– Да, – зачем-то вставил Турынский и сразу пожалел об этом.

Она замолчала и проколола его своим строгим агатовым взглядом. А он, ненавидя себя за вдруг истончившийся голос, пролепетал:

– Но ведь нашу «Аркаду» нельзя обвинить в грехе формализма.

Аппаратчица отодвинула от себя чашку с вензелями, неторопливо достала папиросу, чиркнула спичкой.

– Товарищ Турынский. Я согласна. С положительными отзывами. О ваших последних. Пьесах.

Она сделала глубокую затяжку и значительно произнесла сквозь дым:

– Поэтому и буду отстаивать ваш театр.

– Отстаивать?! Что, мы опять в опасности? – подскочил Турынский.

Он пришел сюда, ожидая услышать добрые советы. Он даже собирался попросить Днепрову о некоторых поблажках.

А та сказала с улыбкой доброго палача:

– Есть мнение открыть в вашем здании театр народного творчества. Так что ваше существование находится под вопросом… Многих там, – она со значением вздернула к потолку брови, – смущает само название вашего холла. Ну что это такое, как не подражание? Вдобавок в спектаклях прослеживаются представленчество и неоправданная сатира.

– Почему неоправданная? – не выдержал Турынский. – Ведь время беспринципного смеха давно кончилось.

Чиновница неторопливо затушила свою папиросу о бронзовую подставку. Она была страстной и неопрятной курильщицей – ее стол был прожжен в нескольких местах, пепельница полна окурков.

– Товарищ Турынский. Страна приступила к героическому строительству пятилеток. Трудовой энтузиазм масс – вот тема нашего искусства, человек труда – вот главный герой. Сейчас, когда мы вступили во вторую социалистическую пятилетку, его надо особенно возвеличивать. Жаль, что вы этого не понимаете.

Турынский с тоской вспомнил сцену с говорящей собачкой. Кукла собачки произносила только три слова: «люблю», «елки-палки» и «фининспектор». Но от нее требовали политически выдержанного и мобилизующего репертуара, «побольше штреков, шахт и лав, гав-гав». Их театр тонко поиздевался над своими мучителями. А Днепрова, наверное, сидела тогда в зале и не менее тонко улыбалась.

– Но все признают, что наш музыкальный холл сделался действительно актуальным и совершенно отличным от мюзик-холлов Запада!

Договаривая, Турынский уже знал, что не переубедит аппаратчицу. Днепрова была воплощением того ненавистного племени, которое командовало в искусстве все последние годы. Как многие облеченные властью женщины, партийка говорила низким, почти мужским голосом.

Она чеканила свое, словно читая передовицу из «Правды».

– Сейчас главным становится психологический реализм. Московский художественный театр подает в этом замечательный пример.

– Но мы же эстрадный театр!

Это взмолился с дивана Степнович. Хореограф, стиснутый между двумя балеринами, сидел, закинув ногу на ногу, с незажженной папиросой в руке.

Днепрова прищурилась.

– Советский образцовый эстрадный театр, – уточнила она с многозначительным ударением на первых двух словах. – А от некоторых ваших танцев, товарищ Степнович, до сих пор несет европейским шантаном! Нам требуется от вас, сатириков, пуля, разящая врага прямо в сердце. Нам требуется внимание к величайшим событиям эпохи. А вы нам что подсовываете? Не обижайтесь, но сейчас в колхозно-совхозных любительских постановках больше искусства. Искусства, которое воспитывает, а не развлекает.

Степнович побледнел. Он задвигал губами, как лишившаяся воды рыба. Днепрова поняла, что перегнула палку.

– Надо вытеснять буржуазное ревю из репертуара, – помягче повторила она. – Это не мы у них должны учиться, а они у нас. Им там за границей еще революцию делать. С этим ведь вы согласны, товарищи?

Все стали заверять ее, что, конечно, согласны. Что и вытеснят, и научат, и мобилизуются. А Анна молчала. Она была равнодушна к политике, просто с детства помнила, что революция – это беда.

Но наваждение усиливалось.

– Под водительством товарища Сталина… Наше государство диктатуры пролетариата… Необходимо для защиты интересов трудящихся…

На стенах заплясали тени. Химеры кружили, по-кошачьи терлись мохнатыми головами о коленки людей, толкали их козьими боками, обвивали змеиными хвостами. Они всех затягивали в свой морок. А партийка с придуманной фамилией все рассуждала и рассуждала о мировой революции, попивая чай из дворцового фарфора.

От наваждения Пекарскую спасла сидевшая рядом актриса.

– Анна Георгиевна, – зашептала девушка, – все хочу спросить, что у вас за духи? Просто запах счастья! Восхитительный. Это ведь не «Красная Москва»?

– Нет, это Soir de Paris, – тоже шепотом ответила Анна. – Подарок из Парижа.

Двери ее мира были заперты от химер. Ее запястья благоухали счастьем. Счастье пахло фиалкой и амброй, ландышем и немного мускусом.

– Господи боже мой, только бы не закрыли нас…

Тот день был весь наполнен предупреждениями. К вечеру на город опустился густой туман, и Москва растворилась в молоке – деревья, дома, люди. Еще никогда такого не бывало, удивлялись старожилы. Белая стена клубилась перед каждым, на ней проступали неясные образы. Стоило протянуть вперед руку, и рука исчезала. Время словно застыло. Оставалось надеяться на помощь тех, кто был рядом, или двигаться вперед ощупью на свой риск.

* * *

Фойе кинотеатра гудело, будто школьный коридор во время перемены. Младшая ребятня носилась вокруг кадок с пальмами, а старшеклассники громко разговаривали и вызывающе смеялись – как все подростки, когда их собирается больше четырех. Анна и Максим оказались здесь единственными взрослыми без детей. Они тоже пришли смотреть сказку.

Перед фильмом показывали кинохронику. Гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп прилетел в Москву обсудить недавние большие события. Все знали, что это были за события – Германия напала на Польшу. На Ходынском аэродроме министра встречал весь состав немецкого посольства: штатские господа в цилиндрах, военный атташе. Вдоль дорожки замер советский почетный караул.

Моросил дождь. Самолет со свастикой проехал по мокрой посадочной полосе и остановился. Риббентроп в кожаном пальто спустился по трапу. Он был мил и внимателен со всеми, но с особым любопытством вглядывался в глаза начальнику почетного караула. Так оценивают будущих противников.

Два племени смотрели друг на друга. За одним были шпили готических башен и четкость машин, за другим – необъятные просторы с деревянными избами и луковицами куполов и какая-то плавная природная сила. Напряжение между этими двумя мирами было очевидным.

Дети в кинозале шумели, дожидаясь окончания новостей. Взрослым тоже хотелось поскорее забыть про разгорающуюся в Европе войну. Наконец на экране появилась площадь сказочного городка и сладко зазвучала шарманка. Все замерли в предвкушении.

Фильм был сделан безупречно, это стало понятно с первых кадров. В нем участвовали и актеры, и куклы. Анна вся подалась вперед. Такого она еще не видела: дублерами кукол оказались актеры в сложных костюмах, массивных масках и париках. Оптический прием сделал их игрушечными по сравнению с огромным хозяином кукольного театра. А тот, размахивая плеткой, заставлял несчастных кукол танцевать «польку-птичку».

– Как тебе фильм? – спросил Максим, когда они вышли из кинотеатра.

Она ответила рассеянно:

– Сказка…

– Я тоже почти уверен в этом, – насмешливо заметил он.

– Мы с тобой там сидели как два переростка, – сказала она.

– Просто вчера кое-кто настаивал, что хочет увидеть новую работу Иварсона.

– И она ему удалась! Согласись.

Свою роль Сергей посвятил маленькому сынишке, которого ему недавно родила его косоглазая красавица. Хороший был подарок мальчику, на вырост.

Ляля и Анна больше не служили вместе. Музыкальный холл ликвидировали, а его здание отдали народному творчеству. Актеры перешли в другие театры. Марию Владимирову пригласили в Театр транспорта, Иварсон вернулся в труппу Мейерхольда.

В дни закрытия мюзик-холла Анна записала в своем дневничке: «Конец». Все произошло именно так, как говорила Днепрова. Вот только зал, в котором прежде не бывало свободных мест, остался почти без зрителей. Да и те, что приходили на представления нового народного театра, откровенно томились среди пустых кресел.

– Ты не представляешь, как я скучаю по «Аркаде», – вздохнула Анна.

– Но ваш ТОЗК совсем неплохой.

Театр злободневной комедии, куда перешла Анна, название свое давно не оправдывал. Он смеялся над всякой всячиной: над накрашенными девицами или над ситуациями в трамвае. Если размещать в алфавитном порядке, то обличать можно было: аллилуйщиков, бюрократов, бракоделов, волокитчиков, очковтирателей, подхалимов, перестраховщиков, пьяниц, пережитки (или отрыжку) прошлого, разгильдяев, частнособственнический подход. Но – без вредных обобщений, не затрагивая руководящую роль партии. Настоящую злобу дня высмеивать стало опасно.

Отдушиной была классика. Уже второй сезон Анна вместе с Полотовым играла в искрящейся комедии Гольдони.

– С тобой-то именно я и хотел биться! – кричал Сильвио-Полотов, размахивая шпагой.

– Приходится, делать нечего! – с напускной храбростью бросала в сторону Беатриче-Пекарская. Она была наряжена мужчиной: в расшитый камзол, из рукавов которого свисало кружево манжет.

Они дрались, Сильвио падал, а Беатриче, авантажно расставив ноги в высоких сапогах и белых мужских панталонах, приставляла шпагу к его груди.

Зал был счастлив. Актеры раскланивались, держась за руки.

– О, Вава, несравненная, – не открывая рта, чревовещал Полотов. – Люблю вас круглосуточно.

– Ниша, неподражаемый, а я вас – с перерывом на обед, – краешком губ ехидно отвечала Анна.

Зрители не подозревали, что дуэль между этими двумя длится уже несколько лет. Шпаги – лишь ее продолжение. Однажды в другой пьесе Полотов нарочно наступил на длинный шлейф Пекарской. Она оказалась на привязи: шажок туда, шажок сюда – не дальше. Он подшучивал и над другими молодыми актрисами. Его, такого обаятельного и красивого, прощали.

После спектаклей Анна медленно снимала в гримерной парик, мазала лицо вазелином, потом насухо вытиралась салфеткой, задумчиво курила, глядя в зеркало… Настроение было так себе. Ей не хватало родного мюзик-холла, ролей с танцами и песнями. Или, может, она требует от жизни слишком многого? Актеры не зря называли оперетту сладким ядом в крови. Забыть ее не помогали ни опера, ни драма.

Анна могла бы стать советской Марлен Дитрих. Но в Стране Советов уже была одна Марлен – актриса Соколова. Другой не требовалось.

– Максим, я не умею играть девушек полей. Ответь честно, ты поверишь мне в такой роли… – Она забежала вперед и, преградив ему путь, подперла бока руками. – «Вот стою я перед вами, простая русская баба!»

Он рассмеялся.

– Нет, не поверю! Подумаю, что шпионка или дамочка из бывших. В тебе вообще хоть капля этой крови имеется?

Анна с шутливой угрозой сложила пальцы – сейчас щелкнет его по носу. Действительно, кто она?

– И ты туда же! Именно так все хохочут. Говорят, выгляжу иностранкой. Впрочем, чего ожидать от человека, у которого мама немка, а папа… артист оперетты.

На улице раздались пронзительные свистки милиционеров, и все, кто шел рядом, заторопились в поисках укрытия. Максим повлек Анну в ближайшую подворотню, там уже стояли люди.

Улица опустела. Лишь одна чудачка в кокетливой шляпке продолжала, улыбаясь, идти по широкому тротуару. Милиционер налетел на нее, втолкнул в подворотню. Придя в себя, женщина пролепетала:

– Граждане, а что вообще происходит?

– Кортеж товарища Сталина, – не сразу ответили ей.

Она округлила глаза.

– Даже на панели нельзя находиться?

Так по-ленинградски она назвала тротуар.

Дождавшись, пока промчатся черные машины кортежа (в одной из них наверняка сидел вождь), Максим и Анна неторопливо пошли в сторону Твербуля.

Многое изменилось с тех пор, когда они впервые гуляли здесь. Улица Горького сначала отняла у Тверской название, а теперь крошила ее уютный облик. Все мешавшее новому простору подлежало либо уничтожению, либо укорачиванию, либо передвижке. Масштаб города постоянно менялся: что вчера казалось большим, сегодня, рядом с новыми зданиями, выглядело неожиданно маленьким.

За забором на бульваре с грохотом ворочалась стройка – на месте очередной снесенной церкви был запланирован высотный дом с ротондой.

– На ротонду поставят бетонную девицу в развевающейся юбке, с серпом и молотом в руке, – рассказал Максим. – Она будет приветствовать гостей Москвы.

– А гости будут заглядывать ей под юбку, – заметила Анна, потупив глаза.

– Анна Георгиевна! – шутя укорил он.

Возле забора стоял ларек «хамбургеров». Продавец скучал в ожидании покупателей. Эти американские «хамбургеры» официально назывались горячими котлетами с булочкой. Они пришли в СССР совсем недавно, вместе с идеей продавать сгущенку в консервных банках и мороженое в вафельных стаканчиках. Далекий американский мир был полон чудес. На днях оттуда прибыла посылка с нарядами и теннисным костюмом для Анны. Пекарская брала уроки тенниса, чтобы улучшить свою «цепкость» на сцене.

– В посылке все, что ты заказывала, – отчитался Максим. – Я только не понял цветовую гамму. Желтая юбка, зеленые туфли, синяя шляпка.

Она удивленно посмотрела на него: до чего наивны даже самые умные мужчины.

– Я же не собираюсь носить это одновременно! Макс, а моя старая шляпа до сих пор в починке? Она нужна мне для гастролей.

– Извини, не успел забрать. Можем сделать это прямо сейчас.

Модистка жила неподалеку, в доме Нирнзее[13]13
  Многоквартирный жилой дом в Большом Гнездниковском переулке в Москве. Построен в 1912–1913 годах по проекту архитектора Эрнста-Рихарда Нирнзее.


[Закрыть]. Обойдя забор стройки, они направились к серому тучерезу в Гнездниковский переулок.

Анна благодарно сказала:

– Ты мой спаситель от хаоса.

– Просто мне в этой жизни больше заняться нечем, – усмехнулся Максим. Он терпеть не мог высокий стиль.

Недавно он организовал ремонт в комнате у Анны и перевез ее маму в Москву. Та вернулась успокоившейся, ее душе было уютно в полном пожилом теле. Мама теперь ела только говяжьи котлетки, заклеивала в календаре тринадцатые числа во всех месяцах и без конца раскладывала пасьянсы, гадая о своем прошлом: а что было бы, если бы…

Дом Нирнзее незыблемой крепостью высился над округой, но стройка коснулась и его. К стене тучереза недавно лепился двухэтажный домик. Его оторвали, как ничтожную ракушку. Остался отпечаток: розовая краска, серые полоски перекрытий, обои с узором.

Максим открыл тяжелую дверь подъезда.

– Здравствуйте. – Он склонился к окошку будки вахтера. В прямоугольном отверстии виднелись чашка с потемневшей от заварки ложечкой и газета «Правда».

– Вы в издательство, товарищ? – раздался из будки женский голос.

– Нет, на этот раз к знакомым.

В вестибюле стоял фикус, на нем висели липучки с мухами. Под фикусом, словно цветастая кукла под рождественской елкой, сидела, дожидаясь очередных пассажиров, лифтерша в деревенском платке и синем форменном халате поверх клетчатого платья.

– Здрасьте, давно не виделись, – произнесла она. – Куды вас сегодня?

У нее, как и у вахтера, была цепкая память на лица. Обе женщины не раз становились свидетельницами важных дневных визитов и не менее важных ночных уводов, когда очередного растерянного жильца забирали в темноту молчаливые люди в васильковых фуражках.

– Сегодня поближе к небесам, на девятый, – попросил Максим.

– К небесам так к небесам… Полятели!

Лифтерша взялась за медную ручку управления.

– Как вы поживаете, тетя Феня? – спросил ее Максим.

Она засмеялась.

– А! Та же мучка, да не те же ручки! Народ покою не знает. То туды, то сюды. По десять раз на дню ездиют. Есть такие, что прямо в грязных калошах в лифт заходют. Но это я не жалуюсь. В деревне своей давеча побывала, вот есть плохо так плохо! От зари до зари работают, а денег не видят.

Спохватившись, что сболтнула лишнее, лифтерша покосилась на пассажиров своими хитрыми глазками.

В квартирах дома Нирнзее не было кухонь, раньше в нем обитали холостяки. После революции сюда въехали партийцы с семьями. Такое жилье вполне совпадало с их мечтой о будущем, свободном от канительного быта.

«Хочу здесь жить», – загадала Анна, когда шла по длинному широкому коридору, минуя одну за другой двери. Нет, она не собиралась ничего клянчить у Моссовета. Многоходовки Пекарская применяла только в шахматах и преферансе. Но ведь жизнь полна чудес. Возможно, когда-нибудь и она поселится здесь в отдельной квартирке с телефоном и радио.

Они забрали у модистки шляпу, но вместо того, чтобы спуститься вниз, поднялись по небольшой открытой лестнице на самый верхний этаж, на обзорную площадку. При НЭПе на этой плоской крыше был ресторан. Максим помнил оркестр, кабаре, бодрых официантов во фраках и ветер, воровавший белоснежные салфетки со столов.

Высокий ветер остался прежним – свежим и дерзким, а от ресторана сохранились только плетеная мебель да цветочные ящики с пожухлыми растениями. Теперь обзорная площадка напоминала обычный двор: здесь сушилось белье и играли в футбол мальчишки.

– О-па!

Максим поймал прилетевший ему в руки футбольный мяч. Старый, залатанный на швах, зато настоящий, он считался бы невозможной роскошью в простых московских дворах. Там мальчишки играли чем попало.

– Спасибо, дяденька! – крикнули футболисты, довольные, что их мяч не упал с крыши.

С улицы доносились тарахтение мощных дизелей и лязганье огромной стройки. Максим с Анной подошли к ограде. Внизу были вырыты два глубоких котлована, а в дальнем конце уже клали кирпичи каменщики. Рабочие, как муравьи, копошились возле машин, экскаваторы грузили землю на платформы трамвайных поездов, которые вывозили ее по рельсам.

Анна подняла глаза на город: крыши, трубы, призрак Страстного монастыря над унылой пустошью, доходные квартиры по Леонтьевскому, Елисеевский, своды Петровского пассажа и доживающие свои последние дни дома и домики. С еще одной стройки донеслись тяжелые удары чугунной чушки, и старая Москва задрожала в осеннем воздухе, как перед окончательным разгромом.

Где раньше блестел золотом купол Христа Спасителя, теперь рос лес железных колонн для будущего дворца с гигантской статуей Ленина. Анна поежилась, представив простертую из облаков многометровую руку Ильича.

Но пока что вокруг главенствовали купола и колокольни, шатры и маковки. Сильно прореженные за последние годы, своим прощальным устремлением к небу они напоминали… Что-то очень знакомое они напоминали…

– Что именно? – спросил ее Максим. – Вроде этой? – Он показал на геодезическую вышку на крыше Нирнзее.

– Нет, я про радиовышки… Храмы такие высокие, чтобы Богу послания отправлять. – Анна задумчиво подперла подбородок кулаком. – Молитвы, они как радиоволны.

Максим расхохотался и с нежностью посмотрел на ее профиль: маленькое ухо, милый нос с едва заметной горбинкой, уголок лукавого глаза.

– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На самую умненькую и хорошенькую гаргулью на свете!

– Макс, между прочим, в моей гимназии преподавали не только Закон Божий, но и физику.

Он опять рассмеялся: что за фантазерка пришла в его жизнь!

А Анна, по-прежнему не отводя взгляда от города, продекламировала с преувеличенным задором:

 
Прекрасны там горы и долы!
 

Это была песенка из сказки, которую они недавно смотрели.

– Тот же лимонно-жаркий Уругвай, не правда ли? Ни кризисов, ни крахов.

Мальчишки опять загалдели и побежали на улицу. Их мяч все-таки перелетел через ограду. Спускаться им пришлось по лестнице – лифтерша тетя Феня баловство не поощряла.

– Так хочется снова сняться в кино… Надо мне выйти замуж за режиссера. Только сами режиссеры, похоже, об этом не догадываются.

Анна всегда так опасно шутила, но Максим не обижался.

– Что ж… Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля.

Он прижался губами к ее волосам, от его дыхания у нее стало горячо за ухом.

– Зато у тебя есть один очень решительный адвокат.

– Даже слишком решительный. Ты, наверное, один такой остался.

Он не боялся защищать «бывших», из-за этого недавно чуть не вылетел из партии и адвокатуры. На комиссии по чистке строгие лица партийцев не обещали ничего хорошего. Партийцы разглядывали элегантного Максима в уверенности, что к ним явился этакий «совбур», советский буржуйчик. Но, полистав его дело: участник гражданской войны, ранения, награды, именное оружие, – они смягчились. «Идите, работайте, товарищ!»

Анна ничего об этом не знала, он не хотел волновать ее, фуражек с васильковыми тульями боялись все. Последней страшной новостью стал Мейерхольд. В театрах шептались, что сначала арестовали режиссера, потом его жена была убита у себя дома. От шепота к шепоту подробности ее гибели становились все более страшными, и уже не хотелось в это верить, и казалось, что люди преувеличивают. Столько непонятного творилось в стране.

По вечерам после радиопередач об очередном процессе над врагами партии и народа запускалась пластинка с праздничной «Камаринской» или с не менее жизнерадостным гопаком. Радио кричало от соседей, что приговор приведен в исполнение. После этого куранты били полночь, их бой казался грозным.

Недавно началась «чистка» у самих энкавэдэшников. Их забирали одного за другим: днем из кабинетов, ночью из теплых постелей. Анна помнила, как два года назад выступала на даче НКВД вместе с другими актерами и музыкантами. Дом-дворец сиял огнями в черном зимнем лесу. Каждый вошедший прямо с мороза окунался в тепло и неожиданный аромат лилий. Горшки с лилиями стояли даже на полу и на устланных ковром ступенях широкой лестницы.

Пир был приурочен к какой-то революционной дате. В зале с до блеска натертыми полами столы были украшены букетиками свежих цветов, на накрахмаленных белоснежных скатертях лежали серебряные приборы. Гости со знанием дела читали меню, выбирая среди французских названий, и официанты бесшумно разносили все эти прозрачные консоме из перепелок, тоненькие телячьи фрикасе. Сидящие за столами были привычны к чужому подобострастию.

Анна развлекала их, изображая певицу варьете. Она так красиво страдала в дуэте с тенором, что лица мужчин смягчились, а их жены наконец перестали сравнивать себя с Пекарской. Это была нежность сытых людей.

После ужина все перешли в кинозал. Там гостям были предложены фрукты и необыкновенные пирожные, начиненные мороженым с коньяком. Официанты подносили к каждому пирожному зажигалку, и оно вспыхивало маленьким пламенем. Тут и там в полутьме затрепетали голубоватые огоньки, раздались восторженные возгласы…

И вот все эти значительные люди сгинули, словно и не жили на свете – сначала мужья, потом жены. Газеты не печатали сообщений о судах.

Максим многое знал об этом.

– Не переживай обо мне, Аннушка. Я везучий, – легко сказал он, обнимая ее. – Так что всегда буду тебя защищать. Что бы ты ни натворила.

– Что я могу натворить? Я трусиха и вообще очень законопослушная.

– Ну… Вдруг проткнешь Полотова своей бутафорской шпагой.

В дни разлук он писал ей совершенно несерьезные письма. А возвращаясь, целовал, как в самый первый раз – не столько губами, сколько сердцем. Бывший убежденный холостяк давно захотел перемен.

– Давай поженимся?

Почему-то ему было проще выговорить это на высотной площадке, когда они стояли рядом, глядя вдаль.

Теперь последнее слово было за Анной.

– Мы и так всегда рядом, – не сразу ответила она. – Представь, буду маячить перед тобой с щипцами для завивки и в халате. Везде раскиданы мои туфли, платья вперемежку с шахматными справочниками… И еще мама постоянно жужжит со своими причудами…

Максим внимательно слушал. «Рядом», «вместе» – похожие слова и в то же время разные. Как «дружба» и «любовь».

– Макс, если честно, то я просто не готова… Я, словно та принцесса из сказки, никак не проснусь.

Она осеклась, увидев его лицо.

Максим с горечью усмехнулся:

– Так долго не просыпаться. А тут еще и проходимец какой-то рядом пристроился.

Анна виновато потупила взгляд.

– Прости.

– Нет, ты меня прости, – искренне попросил он.

Это его расплата за боль, которую он причинял другим. За возвращения домой ранними утрами: в дорогом экипаже с рессорами – он, до конца не протрезвевший, с привязанным к петлице воздушным шариком. Легкость новых встреч и расставаний, невесомость красного шарика над помятым и довольным лицом. До Анны ему казалось, что так будет всегда.

– Аннушка, ведь я тебя совсем не тороплю.