Текст книги "Птичка польку танцевала"

Автор книги: Ольга Батлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Еще одна записка белела в огромном букете сирени, который был воткнут в высокую корзину из-под вина.

– «Аня, давай без всяких там цирлих-манирлих. Разденься голой, а я буду тебя лепить, лепить, лепить». Без подписи… Вот еще! Размечтался, скульптор. А приличный букет купить пожадничал. У людей куст обломал под окнами! – возмутилась костюмерша.

Пекарская потянулась к другой корзинке и тоже достала записку.

– «Я простой бухгалтер и внешностью совсем не Амадонис. Но вы не пожалеете. Я не загружу вас бытом. Мы станем жить культурно. Будем по вечерам играть в политфанты, петь под мандолину и каждую неделю сдавать белье в прачечную. Жму вам крепко правую руку. С коммунистическим приветом, ваш С. И. Борзяк».

Бросив этот листочек в ворох других, Анна поставила на ладонь миниатюрную шахматную фигурку и погрозила ей пальцем, словно это и был тот самый Борзяк.

Все эти послания ожидала одинаковая судьба. Собрав достаточную кипу, Рая относила их в театральную уборную, в место, не имевшее отношения к гримированию и вообще лишенное какой бы то ни было поэзии. Там на длинном гвозде среди обрывков газет всегда было полно бумажек с подобными мольбами и даже угрозами.

– Ой, Анна Георгиевна, цикламены опять прислали, поглядите! Шикарные…

Приподняв изящную корзинку, Раиса погрузила свое лицо в цветы.

– А запах! Вот первый раз вздохнешь… – она протяжно потянула носом, – вроде ландыш! А второй раз вздохнешь – розы. Долго цвести будут!

– У меня дома предыдущие еще не увяли, – сказала Анна.

В прошлый раз были цикламены без письма, но теперь среди нежных стеблей белел конвертик.

Раиса с любопытством открыла его.

– «Мои чувства к вам сделали меня эгоистом… Забываю обо всех и обо всем – кроме того, что… – она читала все тише, а под конец растерянно подняла глаза на Пекарскую, – что опять хочу увидеть вас. Максим»…

Анна отобрала у нее записку. Такому посланию было не место на гвозде. А Рая засмущалась, как будто подслушала чужой нежный разговор.

– То-то я сегодня чихала с утра! В пятницу чихать – это к важному письму или к нечаянной встрече. Серьезный мужчина… В следующей корзинке руку и сердце предложит.

Раиса глуповато улыбнулась. Ей было под сорок, но она выглядела лет на десять моложе.

Пекарская потеребила записку на столике и задумчиво произнесла, обращаясь то ли к костюмерше, то ли к автору письма:

– Я замужем уже была…

Она вдруг тряхнула кудрями, рассмеялась.

– Спасибо, больше туда не хочу! Он был тенор. Мы с ним ездили бог знает по каким дырам. Ужасная нищета и никакой надежды! Я так оголодала, что забыла, как надо есть – ну, в смысле, жевать, глотать… Он кормил меня с ложечки.

Костюмерша горестно охала, слушая. У Раи было редкое свойство принимать на себя чужую печаль. Ее глаза наполнялись слезами, и на лице отражалось все, что ей говорил собеседник. Запас слез у Раисы был неисчерпаемый на все случаи жизни.

– Подождите плакать, Раечка, это только первое мое замужество! Потом тоже много всякого происходило.

Некоторые романы Пекарской были тайными, имена поклонников – громкими, но Анна не собиралась рассказывать о чужих мужьях. Повернувшись к зеркалу, она достала из пудреницы пуховку и принялась легкими прикосновениями пудрить лицо.

– Второй раз я заключила брак на Кавказе. Польстилась на его богатство. Вдобавок он обещал позаботиться о моей маме. Заботился, это правда… Пока его не арестовали. Мама до сих пор в его доме живет. Зато я попала как кур во щи. Ведь хозяйка из меня никудышная. Я совершенно не бытовой человек! Неустроенный.

Рая подошла к ней, взялась за спинку ее стула. Взгляды женщин снова встретились в зеркале.

– Анна Георгиевна, вам и не положено горшками да кастрюлями заниматься. А вот я, наоборот, все больше по хозяйству… И вы знаете, как я к вам… Как я вас…

Она вытерла слезинку, вторую, дальше слезы полились обильным потоком.

– В общем, если вдруг … – всхлипывая, сказала Рая, – захотите когда-нибудь, то… переезжайте ко мне. Коммунальная квартира, ничего особенного. Но я буду заботиться о вас!

Анна растерялась. Кем могла стать для нее эта простодушная женщина? Точно не «домрабой» (так некоторые называли своих домашних работниц). Анна поблагодарила Раю. Уезжать из своего переулка ей не хотелось. Да и жить вместе… Костюмерша утопит ее в слезах и любви. Нет, пусть лучше просто приходит помогать по хозяйству.

Рая еще что-то говорила, но Пекарская перестала слушать. Она ушла в себя, настраиваясь на роль, повторяя в памяти сцены и диалоги. Раисе было хорошо знакомо это ее состояние, и она замолчала.

Прозвенел звонок, в грим-уборной замигала красная лампочка. Антракт заканчивался. Костюмерша проводила Пекарскую до самой сцены, чтобы еще раз придирчиво оглядеть. Так творец не может оторваться от уже законченной работы и перед ее выносом на публику вносит последние штрихи. У Анны был полный порядок и с костюмом, и с прической, поэтому Раиса лишь мелко перекрестила свою главную актрису вслед, когда та уже шагнула на сцену. Костюмерша всегда так делала, Пекарская и не догадывалась об этих тайных благословениях.

Во втором действии Полин-Пекарская читала письмо полюбившего ее советского циркача и пела: на этот раз по-русски, но все еще с американским акцентом.

 
Ты послушай меня, что тебе я скажу.
Мы расстаться с тобою должны…
 

– Чепуха! – смущенно перебивал ее замечательный советский мужчина, но Полин голоском сирены продолжала выводить мелодию.

 
Я предчувствую сердцем вторую звезду,
Я боюсь этой новой звезды…
 

Он, окончательно растерявшись, опять уверял, что это недоразумение, что это он просто так написал, и пытался отобрать письмо. Он тянул к себе листок, она не отдавала. Они нечаянно разрывали его напополам и пели вместе, каждый со своим обрывком в руке: Полин начинала, он подхватывал.

Костюмерша Рая слушала их, прижавшись к кулисе, и растроганно шмыгала носом. Ее глаза опять были мокры.

– Ангелица моя неземная, красавица моя необыкновенная…

Она всегда плакала на этом месте. Такая власть была над ней у Анны. И над остальными тоже.

Тишина в зале взорвалась.

– Браво!

Огромную сцену завалили цветами. Среди зрителей был один человек – он не аплодировал, не кричал и при этом не сводил глаз с Пекарской. Мужчина и раньше приходил на ее спектакли. Его лицо выделялось даже среди собравшейся в зале элиты. Анна помнила эти умные внимательные глаза. Кто он? Она подумала о письме, которое до сих пор лежало на столике в ее гримерной.

* * *

Построенные из шлакобетонных блоков, корпуса жилищного кооператива «Труженик искусства» были совсем неказистые. Красота от них и не требовалась, потому что они прятались за высокой деревянной оградой во дворах двух московских переулков. Строение номер три, например, совсем не просматривалось с улицы.

Зато на углу, где переулки встречались и где прежде была церковь святого Пимена, недавно появился дом с барельефами. Церковь взорвали, освобождая для него место.

Уже лишенная колоколов, крестов и всех своих сокровищ, она взлетела к небу, чтобы упасть на землю грудой обломков. Земля охнула, а в ближайшем доме при взрыве разбились стекла.

Бедный старый Пимен – один из сотен разрушенных московских храмов. Его крестные ходы, его маленький погост, пыльный палисадник с пышным тополем, его иконы и молитвенные шепоты остались только в памяти старожилов.

В новом доме с барельефами поселили работников Октябрьского райсовета. Повезло же людям. Но «Труженики искусства» никому не завидовали, потому что им, актерам, было уютно и в своем скромном мире. В строении номер три в полуподвале находился их клуб, и они часто спускались в свое подполье, чтобы провести там время с друзьями.

Клуб был с низкими потолками и крошечной эстрадой. Отделенные невысокими перегородками столы назывались ложами, но уединенности эти ложи не давали. Все гости слышали друг друга. Кто-то негромко наигрывал на пианино. В бильярдной было накурено, оттуда раздавались щелкающие удары кия. За одной перегородкой звучали аккорды гитары и пел известный всей стране баритон. Среди своих и под водочку у него выходило душевнее, чем на большой сцене.

За другой перегородкой обедала компания завсегдатаев: Пекарская, ведущие актеры ТОЗК – Дорф, Бродин, Полотов. С ними сидел писатель Женя Иванов, тот самый, вместе с Рифом придумавший пьесу про цирк. Хотя по-настоящему знаменитыми друзей сделала не пьеса, а их роман про стулья с бриллиантами. Книга вышла уже пятью тиражами.

Пекарская и Дорф, не отстраняясь от общего разговора, играли в шахматы на портативной доске Анны. Дорф сделал ход крошечной резиновой пешкой, осторожно перенеся ее своими толстыми пальцами.

– У нас в клубе до вашего появления, Анна Георгиевна, главными видами спорта были бильярд и бридж.

– Все правильно. Шахматы это игра знати, – сказал Полотов. – Что за гениальный политический ход – превратить игру буржуев в игру для народа!

– Не было у той знати полета фантазии. До междупланетного шахматного конгресса не додумались, – улыбнулась Анна, обращаясь в особенности к Иванову, который уже давно привык, что его с Рифом сатирический роман растаскивают на цитаты.

Друзья Анны были избалованы вниманием, но в своем кругу общались на равных. В тот день за столом собрались не все из их компании. Четыре добрых друга не смогли прийти.

Особенно чувствовалось отсутствие серьезно заболевшего Рифа. Без него писатель Иванов выглядел сиротой, хотя и явился в новом костюме и невероятном галстуке в голубую и белую клетку, который он привез из Америки.

Чтобы подбодрить приятелей, Бродин стал рассказывать смешную историю о своем рассеянном директоре.

– Увидел меня в дивертисменте на чужой сцене и не узнал, представляете? Пригласил в свой театр. Совершенно забыл, что я у него в театре и служу…

К их столу подошел Трубка или, если в глаза – администратор Лев Соломонович. Его шкиперская борода была черна, как уголь, в руке он держал неизменную курительную трубку с серебряной насечкой в виде собачьей головы. Именно он заведовал этим уютным подвальным хозяйством.

– Вам, как всегда, сто пятьдесят? Только сто грамм? Вы не заболели? А закуска? Как обычно?

Послав заказ на кухню, администратор присел за их стол. Он достал кисет, медленно набил свою трубку, потом, сделав глубокий вдох, раскурил ее. Это было частью установленного ритуала. Пока с кухни неслись аппетитные запахи, Лев Соломонович душевно обогревал гостей, заодно окуривая их своим табаком. Но каждый помнил, что за гостеприимным фасадом администратора находится человек, который одним взглядом удерживает в страхе и своих работников, и загулявших гостей.

Трубка поднялся из-за стола.

– На днях переезжаем на Страстной. Так что скоро жду вас на нашей летней веранде. А Воротниковский переулок – прощай, до осени.

Он произносил Воротниковский как коренной москвич, с ударением на втором «о».

Трубка отошел, а Бродин, вытаращив свои и без того выпуклые голубые глаза, дорассказал историю про рассеянного директора.

– Представьте, два раза принял меня на одну и ту же работу. В результате я оказался с двумя отдельными окладами! «Причитающиеся мне» несколько месяцев получал.

– Яша, это надо записать, – деловито прервал друга Дорф. Именно так рождались их знаменитые сценки.

– Уже записано, – быстро ответил Бродин. – И скоро выйдет в сборнике. Там совсем коротенько.

Дорф всплеснул руками.

– Вы слышали? Выйдет в сборнике! Коротенько!

– Ага, коротенько, – невинно подтвердил Бродин, словно не понимая, чем так возмущен его друг. – Я считаю, текст должен быть упругим, как резинка. Пусть проницательный читатель сам ее растягивает и домысливает. Ему это нравится.

А Бродин все не унимался.

– Ну вот что ты за эгоистический человек!

– Да, я ужасный эгоист и стремлюсь быть в центре внимания. На любом дне рождении хочу быть именинником, на любых похоронах – покойником.

– А это откуда взял?

– Отсюда. – Бродин постучал пальцем по лбу.

– Так запиши! Или, ладно, отдыхай, – сдался Дорф, – я сам запишу. И напомни… что ты там еще за эластичную резинку говорил?

– Яша, надо мне ваш метод с директором взять на вооружение, – сказала Бродину Анна.

Мужчины заулыбались. У звезды музыкального холла Пекарской с деньгами был полный порядок. Но она объяснила, что это на случай, если закроют «Аркаду». Дорф поспешил успокоить ее.

– Если прикроют, перейдете к нам в ТОЗК.

Его слова воодушевили воробушка Полотова.

– Анна, прекрасно! Станем дышать рядом, на одной сцене! И наши чувства расцветут с новой силой.

Он постоянно так дурачился перед ней. Все знали, что он был примерным семьянином.

– Ниша, пощадите! – засмеялась Анна. – Наша любовь и так – на разрыв аорты.

Полотов схватился за сердце, словно провинциальный актер в шекспировской драме.

– О, Анна, яд и лекарство в нежной оболочке! Как выдержать такое?

Но карие глаза Пекарской уже стали серьезными. Убрав со щеки локон, она сказала, что пьесы, которые ставят в ТОЗК – не совсем ее репертуар.

– Я все-таки надеюсь, «Аркаду» не закроют. Поругают и отстанут. Нас давно критикуют.

– Думаете, отстанут? – с иронией спросил Иванов.

Когда официант принес еду, к их столу снова подошел Трубка – окинуть его внимательным взглядом. Радушный хозяин всегда создавал ощущение достатка и следил, чтобы тарелки были теплыми, чтобы ничего не остывало, не подгорало, чтобы продукты были свежайшие и чтобы едоки сидели удобно.

– Так… Судак «Орли», бризоль, котлеты «Адмирал». Кушанье поставлено!

На других столах в театральном клубе была такая же смесь французской, русской, еврейской кухонь, щедро приправленная соусом «Майонез». Тружеников искусства все устраивало. Главное, что общение в этом подвале всегда было на высшем уровне. Тем более за столом, где собрались хохмачи-южане.

– Мы с Люшей насмотрелись за границей на эти мюзиклы, – усмехнулся Иванов. – Одни «герлс» у них чего стоят! Очень буржуазное искусство, с буржуазными конечностями и выпуклостями. Нет чтоб показать зрителю танец жизнерадостных пенсионерок!

Иванов, выпив, обычно становился искрящимся и легким, его сарказмы превращались в шутки. Редкий случай для русского человека. Но после возвращения из американской командировки он все чаще казался пессимистом.

– Да-да, Женечка… – подхватила Анна, поправляя воображаемые профессорские очки. У нее были изящные ярко-красные ноготки с незакрашенными белыми лунками – такой маникюр носили сейчас модницы в Париже, Нью-Йорке, Москве.

– Рабочие московского завода, побывав на оперетте, заметили коллективу театра, что те неправильно ее подают.

Иванов прищурил на нее свои пронзительные глаза степняка.

– А как оперетту надо подавать?

– В классовом разрезе… – ответила Анна, склоняясь над тарелкой. – Женечка, я, конечно, не печатаюсь в «Правде», но иногда ее читаю!

Иванов вздохнул, подпер длинной рукой подбородок.

– А нашу комедию Гришка Никандров без всяких рабочих переделал… в этом самом разрезе. До неузнаваемости. У Гришки прям война миров получилась. Помпезная! А ведь у нас с Люшей была просто пародия на бюрократов.

Режиссер Никандров, так внимательно смотревший пьесу про цирк, Пекарскую на главную роль не позвал. Американку сыграла лучистая Соколова. Конечно, она кое-что позаимствовала у Пекарской, не зря ведь впитывала на спектакле. Но победителей не судят.

Фильм только вышел на экраны и уже всколыхнул страну. Никандров угодил всем. Комедия понравилась и вождю, и народу. Соколова подтвердила свой статус главной звезды. Ее лицо сияло отовсюду, ее жизнерадостный голос каждый день лился из репродукторов.

Бродин поучительно поднял вверх указательный палец:

– А все потому, дорогие мои, что у вашей собачки оказался невыдержанный репертуар. Несовременный, не зовущий, не мобилизующий. Сами посудите, какая от него польза нашей пятилетке?

Никто не посмеялся над шуткой, экспансивный Иванов даже рассердился.

– Мы, когда вернулись из Америки, собственный сценарий не узнали! И фильм уже был снят! Они текст поменяли без нашего ведома. Как вам такое нравится? Мы единственное, что успели, так это убрать свои имена из титров. Люше только этих проблем не хватало…

В ресторане вдруг раздались аплодисменты. Они предназначались элегантному иностранцу. Сопровождаемый администратором, он шел к выходу, помахивая тростью. Ему было лет сорок, и он был красив статной испанской красотой. Анне хватило одного взгляда на мужчину, чтобы затормошить друзей.

– Посмотрите, это же он!

– Кто? – не понял Дорф.

Анна вскинула свои тонкие брови.

– Капабланка, конечно!

Она была возмущена, что уважаемый ею Дорф не узнает великого шахматиста.

– Да, это он, – подтвердил Иванов.

Но Дорфа трудно было смутить.

– Пойду проверю.

Он поднялся, догнал администратора. Трубка кивнул, потом развел руками, показывая на дверь.

– Ох, уже уходит, – догадалась Анна. Она с волнением смотрела, как Дорф просительно трогает Трубку за рукав, а потом они оба, то и дело показывая на Анну, что-то предлагают красивому кубинцу.

– Пер фавор, рапидо… Плиз, данке шен, – до Пекарской донеслись уговоры сразу на нескольких языках.

Капабланка вежливо кивал, но при этом делал маленькие шажки к выходу. Великий шахматист не выказывал желания задерживаться. Стало ясно, что этот господин не позволит по отношению к себе никаких вольностей. И все-таки он не мог не оценить женскую красоту. Еще раз взглянув на Пекарскую, Капабланка улыбнулся и направился к их столу.

– Буэнас тардес!

Его темные вьющиеся волосы были тщательно уложены. Гордость проступала даже в его поклоне.

Трубка объяснил:

– Анна Георгиевна, я ему сказал, что примадонна музыкального холла и талантливая шахматистка готова сразиться с чемпионом.

– Талантливая шахматистка пятого разряда, – с иронией уточнила Анна.

– Даже разряд имеется. Это замечательно, – безо всякого выражения констатировал Трубка. – На этом я удаляюсь и снимаю с себя любую ответственность, прежде всего – материальную.

Капабланка присел перед шахматной доской Анны и снова улыбнулся: его позабавило сочетание крошечных красно-белых шахмат и красно-белого маникюра шахматистки.

– Обставьте его, Аня! – азартно воскликнул Иванов.

Пекарская пошла е2-е4, это был самый распространенный дебют. Капабланка ответил е7-е5 – не задумываясь, словно шахматы были в его жизни ничего не значащей ерундой. Они оба рассмеялись, посмотрев друг на друга, когда их пальцы столкнулись. Анна вспомнила чьи-то слова, что шахматная игра – диалог, в котором участвуют только руки. Руки у кубинца оказались мягкими и холеными.

Она взялась за коня, но Капабланка вдруг шутливо поднял ладони, сдаваясь. Он поцеловал ей руку и поднялся, чтобы поскорее убежать от всего, что могло бы случиться между ними. Если б он встретил ее на несколько лет раньше, во время своего первого приезда в СССР…

– Благодарен за знакомство и прекрасную игру! – по-немецки сказал шахматист.

Его чужеземная прямая спина еще не исчезла в дверях, а все уже заговорили о нем.

– Протуберанец!

– Скоро вся Москва будет ходить в запонках и галстуках, как у него.

– Аня, страшно сказать, вы только что победили Капабланку.

– Да! – засмеялась она, извлекая шахматные фигурки из отверстий. – Хотя выигрыш занял бы у него еще меньше времени…

Пекарская продолжала блестеть глазами.

– Думаю, он меня вспомнил! Ведь я вчера ходила в Колонный зал на его турнир и в толпе мужчин была, наверное, единственной женщиной.

– Вокруг вас всегда толпа мужчин, Аннушка, – развеселился Иванов. – А Капабланка, бедный, думал, что они пришли посмотреть на его игру.

К их столику снова подошел Трубка.

– С десертом вашим не желаете ли попробовать новый азербайджанский портвейн, «Агдам»? Только вчера завезли.

Он был так же щепетилен в подборе напитков. Следил, чтобы белое подавали холодным, красное – комнатной температуры, и чтобы более ароматное вино следовало за менее ароматным.

После портвейна и ягод Дорф откинулся на спинку кресла.

– Ну что, едем в СерБор?

– Едем, конечно!

Но Анна всех расстроила.

– Я не смогу. Извините, ребята. Не предупредила, что мое расписание поменялось.

Мужчины покачали головами.

– Ну, Аннушка… Без вас будет не то!

Пекарская посмотрела на свои часики.

– Ох, уже опаздываю!

Дорф предложил подвезти, но она и от этого отказалась.

– Нет-нет, здесь недалеко.

– Анна Георгиевна, а шо это вы такая радая? И где же вы сегодня идете, Анна Георгиевна? – поинтересовался Иванов.

– Ды так… Тудой, потом сюдой, ничово специального, – скороговоркой ответила Пекарская и вдруг игриво ткнула своим ярким ноготком в его американский галстук.

Иванов рассмеялся.

– Шо вы пихаетесь?

– Дык крошку хлебную с вас сняла. Не верите? Ви мене удивляете, честное слово. Шоб мне не дойти, куда я иду!

– Таки я эту крошку, может, на ужин сберегал! Ви мене сейчас весь аппетит убили.

Они препирались, словно какие-нибудь Соня и Моня на Привозе.

– Скучаете за своей Одессой, Женя? – спросил Полотов у Иванова. Он сам был с Дона, там говор был не менее цветистый.

– Между прочим, я тоже из Одессы, – сказала Анна.

– Ну и дела! Я всегда подозревал, что в этом подвале нет настоящих москвичей. – Полотов обвел взглядом сидящую за столом компанию. – Только одни товарищи ошеломленные провинциалы. В самом деле, кому нужен какой-то Кривой переулок в городке Энске, если есть на свете Москва и Чистые пруды?

– А Трубка? Он вроде в Москве родился.

– Ну хорошо. На нашем фоне даже Трубка – коренной москвич. Почти титульный.

– Да, мы провинциалы. Только, клянусь, давно не ошеломленные! Вот вам истинный одесский крест!

– Эй, православные, поосторожнее насчет провинциалов, – встрепенулся Бродин. – Хотя что на самом деле важно?

«Что» у него звучало по-питерски четко.

– Гений рождается в провинции, чтобы…

– Чтобы помереть в Москве, значит.

– И дадут тебе большой город с домами, которых ты не строил, и с виноградниками и маслинами, которых ты не сажал.

– Я в свой первый приезд сюда сидел в саду… – начал свой новый рассказ Бродин.

– В саду с маслинами? – спросил Дорф.

Бродин расхохотался.

– Нет, всего лишь с желудями и шишками. В саду «Эрмитаж»… Я там вслух читал монолог Чацкого. Когда произнес: «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок», – мой сосед по скамейке хлопнул меня по плечу: «Верно!»

– И этот человек по совершенно чистой случайности оказался владельцем театра, – улыбнулась Пекарская, пряча шахматы в свою сумочку.

– Анна Георгиевна, вы угадали! – удивился Бродин. – Но при этом сильно сократили мой рассказ!

– Ох, Яша, извините. Просто я сейчас ухожу, а так хотелось узнать концовку.

Пекарская встала, прощаясь. На ней было шелковое платье с искорками. Сумеречный волан заколыхался у ее коленок, а на бедре, чуть ниже изгиба, блеснула пряжка.

Мужчины за столом – все очень известные, очень женатые и насквозь ироничные, – притихли, завороженно глядя на этот изгиб и пряжку. Они знали, что нельзя делать Пекарской комплименты по поводу внешности. Анна считала, что это принижает ее настоящие достижения. Ведь красота – это не заслуга, это подарок… От Бога или от природы, кто во что верит.

Первым очнулся Полотов. Он пошел проводить Пекарскую.

– Вы вправду родились в Одессе? – спросил Полотов перед самой дверью.

– Ниша, это правда! Мы почти сразу уехали оттуда, но я успела с молоком кормилицы впитать немного Одессы… И все же не понимаю… Ну как так вышло, Даниил? – вдруг строго спросила она.

Он встрепенулся.

– Что именно?

– Что вы совсем ничего про меня не знаете! – укорила Анна делано суровым тоном. На самом деле ей хотелось протянуть руку и ласково погладить его вечно взъерошенные волосы.

– Ах, вот оно что… – Полотов коварно прищурился. – Вава, это только потому, что наша любовь выше всяких там прописок и анкет.

В их соревновании был постоянный вызов. Анна засмеялась, берясь за ручку двери.

– Хорошо, принято!

– Последний ход был мой, Анна Георгиевна. Притом что я не Капабланка! – крикнул Полотов ей вдогонку, в закрывающуюся дверь.

Вернувшись к столу, он развел руками.

– Ну вот скажите, что это означает? К черту всех старых поклонников, когда впереди тебя ждет одна-единственная встреча?

– Нет, – улыбнулся Бродин. – Я вам скажу, что это означает… Скоро наша Анюта разобьет сердце еще одному счастливчику.

– Эх, жизнь… Кругом не сердца, а сплошные осколки… – вздохнул Дорф. Он был старше всех в компании, ему недавно исполнилось сорок три года.

* * *

Пампуш на Твербуле – так, высмеивая советские аббревиатуры, москвичи называли памятник Пушкину, – был местом свиданий. Под его фонарями маячили принаряженные одинокие фигуры. Их одиночество не бывало долгим, и вскоре очередная парочка отправлялась гулять по аллеям.

Лишь один мужчина уже минут сорок прохаживался в ожидании, часто куря и посматривая то на часы, то на противоположную сторону улицы Горького. Вот он опять скользнул взглядом по огненной ленте призывов, ползущей над зданием «Известий», потом, похлопав себя по карманам, вытащил спички и портсигар. На крышке его портсигара скакал красный конник, внутри рядом с папиросами лежали свежие окурки. Папирос становилось все меньше, окурков – все больше. Мужчина сосредоточенно задымил.

Мимо прогрохотали битком набитые вагоны пятнадцатого маршрута. В их окнах виднелись разгоряченные лица пассажиров. А на остановке у Страстного монастыря трамвай поджидали, сжимая свои баулы и корзинки, очередные желающие в него втиснуться.

Как только он подъехал, эти граждане и гражданки превратились в идущих на абордаж пиратов. В ход пошли локти, коленки, корзины. И даже один истошно орущий младенец, которого предприимчивая мамаша держала перед собой, прокладывая дорогу. У какой-то дамы разорвался размокший кулек, из него посыпались соленые огурцы. Пытаясь спасти их, она выронила из другого кулька пирожные. Все было тотчас затоптано сапогами и туфельками.

Над этой грубой жизнью с колокольни Страстного монастыря сиял, как ангел, светлый образ кинозвезды Соколовой в белых одеждах и перьях. Огромная афиша нового фильма Никандрова уже несколько дней украшала город. Трудно было бы найти для нее более выигрышное место.

В последние годы эта колокольня считалась главной информационной тумбой Москвы. Чего на ней только не висело: лозунги к юбилею «Правды», стихи Пушкина, объявления «Автодора» с предложением посадить весь СССР на автомобиль и даже антирелигиозная агитация с пузатыми фигурками попов.

Кресты на монастырских куполах пока держались, а колокола уже были сняты, монахинь выгнали. Сейчас в монастыре располагались магазины и центральный музей союза безбожников, но и этим предстоял скорый переезд. Страстной приговорили к сносу. Лишь захоронения решили не трогать, так как они не могли помешать будущим маршам и танцам.

Пушкин тоже привлек внимание властей. Появилось распоряжение перенести памятник на другую сторону улицы и вдобавок отредактировать надпись на гранитном пьедестале. «Пришло время покончить с произволом царской цензуры, – писали газеты. – Ведь не такие у поэта были слова в его свободолюбивом стихотворении». Строчки постановили вырубить в новой орфографии, без «еров» и «ятей».

Покрытый зеленой патиной поэт (правая рука заложена за борт сюртука; в левой, откинутой назад – шляпа) стоял напротив монастыря, задумчиво глядя на москвичей. Рядом рабочие устанавливали зонтики над столами летнего «кафэ». Босоногие мальчишки прыгали через бронзовые гирлянды ограды памятника, сидели или лежали на них, как в гамаках. Тут же играли ухоженные домашние дети в красивых капорах и ботиночках на шнуровке. На скамейках, сообща присматривая за малышами, разговаривали мамаши и няньки. И тихо сидели с книгами юные девушки, время от времени поднимая головы, чтобы прикрыть глаза и улыбнуться солнцу.

Рядом с ожидавшим под фонарем мужчиной возник босоногий, похожий на юркого чертенка беспризорник. Он не спускал глаз с дымящейся папиросы мужчины, дожидаясь, когда она превратится в окурок, и тихо канючил сиплым голосом:

– Дяденька, дашь папироску выбросить?

Тот наконец смерил мальчишку взглядом.

– Мусорить нехорошо. На вас же на днях облава была.

– А я от этих легавых убег, – с гордостью ответил беспризорник. – Ну дай, ну дай папироску бросить!

Мужчина, порывшись в кармане, вытащил горсть монет.

– Лучше еды себе купи.

Мальчишка быстро сжал монетки в грязной ладони и опять заныл свое:

– Ну дай хоть разок дернуть!

Но мужчина уже ничего не слышал, потому что разглядел кого-то в толпе. Его лицо просияло: к нему летящей походкой шла та единственная, которую он так долго ждал. Анна… Ее темные локоны развевались на майском ветерке, пальто было распахнуто, щеки порозовели от быстрой ходьбы. Он поспешил навстречу, и беспризорник наконец получил то, чего добивался. Подняв с земли брошенный мужчиной дымящийся окурок, мальчишка жадно, обжигая пальцы и губы, докурил его одной-единственной затяжкой.

А те двое остановились в шаге друг от друга. Это было их первое свидание.

– Простите меня, пожалуйста! – выдохнула она. Ее карие глаза рассмеялись из-под шляпки. – Как я рада, что вы не ушли, Максим.

– Я бы так скоро не ушел. Я бы еще долго здесь торчал, птиц на нем считая… – Мужчина посмотрел на Пушкина как на старого знакомого. – Пока сам памятником бы не стал. Таким же зеленым.

– Памятником самому себе? – спросила Анна.

– Зачем самому себе? Это был бы памятник всем жертвам несостоявшихся свиданий. Даже надпись для постамента придумал, пока ждал. «На Твербуле у Пампуша ждет меня миленок Груша!» Вот.

Она расхохоталась.

– Это же из частушки!

Их встреча была всего лишь одной из множества происходящих здесь людских встреч. Но присутствовало в этой паре что-то такое: возможно, не допускающая возражений красота женщины или значительность мужского лица с умными глазами и слегка оттопыренными ушами, – что заставляло прохожих всматриваться в этих двоих, даже оборачиваться им вслед.

Больше, конечно, смотрели на Анну, узнавая и не узнавая. Ее красоту можно было сравнить с запечатанным сосудом – ни добавить, ни убавить, ни попробовать. К этому восхищению сразу присоединялась тревога: разве позволено кому-то так смущать мир?

Максим и Анна направились под кроны боковой аллеи. Он, обычно шагающий широко, подстроился под ее поступь. Столько потом было у них других встреч. Распускались душистые почки на серебристых тополях, щекотал ноздри пух, летели лепестки, падали капли дождя.

Во время этих прогулок они перепробовали все уличные развлечения. Заказывали художнику свои силуэты, и тот за несколько минут ловко вырезал их из черной бумаги. Покупали копеечные сласти у лоточника. Вместе с толпой глазели на выступления циркачей.

Те показывали акробатические номера, жонглировали, обманывали зрителей фокусами. Цирк был самый незамысловатый. Его бродячая труппа состояла из китайца с китайчонком, ареной был брошенный на землю коврик, цирковой кассой – блестевшая рядом миска с мелочью. Анна кидала деньги в эту медную миску и азартно аплодировала, когда ей удалось разгадать трюк с заглатыванием костяного шарика.