Текст книги "the Notebook. Найденная история (СИ)"
Автор книги: Ольга Ярмакова
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Вы вспомнили Веронику?
– Я никогда о ней не забываю, никогда. Вы смелее, чем я, Лиза, вы можете человеку, глядя в лицо, сказать о своих чувствах.
– Вы не представляете, какая я трусиха.
– Вы забыли? Долой скромность!
– Вы правы, но ведь бывают такие моменты, когда и у меня язык прилипает к нёбу от страха.
– Думаю, что это ничтожно малые моменты. Знаете, мне на глаза попалось одно письмо на той неделе, оно без подписи, анонимное. Обнаружил я его валявшимся в подъезде моего дома под почтовыми ящиками. Почтальон видимо запутался, куда его деть и запросто мог положить поверх ящиков, а порывом сквозняка письмо сдуло на пол. Так вот, любопытство мое протянуло руки к таинственному письму и завладело им. Лишь закрыв за собой дверь квартиры, я устремился в комнату, где и вскрыл белый без единой пометки конверт. Внутри лежал сложенный пополам белоснежный лист бумаги. Раскрыв лист, я обнаружил краткое содержание, которое пробрало меня до самого нутра. Столько боли, обиды, разочарования и гнева я давно не видел. И всё это уместилось в нескольких строках. Вот, это письмо со мной.
Кливленд Вайсман вынул из внутреннего кармана пиджака чуть помятый и сложенный вчетверо лист и протянул его мне для ознакомления. Текст был напечатан, а не написан рукой, как мне подумалось вначале, но слова и вправду поразили меня бурей эмоций того, кто их написал.
«Мне надоели ваши глупые взгляды. Надоели ваши бесполезные советы.
Надоело ждать ваше одобрение. Надоело бояться вашего осуждения.
Хватит навязывать мне ложные идеи и ценности!
Хватит говорить о добродетели и лицемерить при этом!
Я устала от ВАС. От всех ВАС!
Хочу уйти туда, где Вас не будет, где никто не найдёт меня.
Но нет такого места на Земле. Вы везде найдете, хотя бы физическую оболочку меня.
Нет выбора. Остается только один путь…
Я его завершу!
Удачи Вам в дальнейшем бестолковом существовании!
Отступник»
– Письмо написала женщина, а подписалась отступником, вы заметили? – обратилась я к «профессору».
– Да, я тоже обратил на это внимание. Бедняга, как же сильно её лихорадило в тот момент, когда она это писала!
– Она упомянула о том, что завершит свой путь. Самоубийство? Обычно самоубийцы оставляют подобные письма, когда сводят счёты с жизнью. Но тут нет никакого адреса и даже имени. Никакой логики.
– Лиза, я же говорил, что пора уже отключать всё разумное в попытках обосновать то, что происходит вокруг.
– Да, но как вы тогда это можете объяснить, Кливленд?
– Я не знаю, что сотворила с собой та дама, что писала столь отчаянное письмо, но вот тот факт, что оно попало именно в мой подъезд и именно мне в руки, даёт мне основание полагать, что всё это неспроста. Как я говорил, ничего случайного нет. Эти слова должны были дойти до меня, а может быть и до вас. Очень жаль, если та отчаявшаяся женщина свела счёты с жизнью, но может её большая душа была слишком затянута в тиски и лишь через смерть она могла вновь стать свободной. Смерть – лишь дверь в другой мир. А вы не знали?
– Но зачем вы мне показали это письмо? С какой целью? Чтобы я расстроилась, как и вы?
– Чтобы вы задумались, Лиза. Задумались, что любой человек может в любой момент жизни быть отрезан от понимания и зажат тисками социума так жёстко, что единственным вариантом свободы может оказаться только смерть.
– Но ведь всегда можно найти выход, правда, профессор?
– Я вам открою страшную тайну, барышня: из тупика всегда бывает только один выход.
IV
Пон. future
Сегодня я решила сделать детям сюрприз. Накануне сгоняла на пару часов в старый Париж, вернее, в его самый заветный и наполненный тайнами уголок под названием Монмартр. Именно там я могла отыскать нужную мне вещь. Для этого пришлось вернуться в прошлое, в самое начало 20-х годов XX века. На одной тихой, узкой улочке после часа прогулки, наконец-то я разыскала магазин-ломбард, в котором надеялась заполучить то, зачем собственно и прибыла сюда.
Меня встретил мелодичный звон дверного колокольчика за дверью, а вслед за ним и сам хозяин. Им оказался молодой человек лет тридцати, невысокий, с аккуратно уложенными волосами и забавными усиками «а-ля Чарли Чаплин». Мне даже показалось, что и ходит он также забавно, как знаменитый актер в кинокомедиях. Одет мужчина был в строгий костюм тройку серого цвета с придающим живости общему портрету галстуком пурпурного цвета.
Учтиво приветствуя мадемуазель, то есть меня, хозяин поинтересовался, с какой целью я зашла – приобрести нечто примечательное или наоборот, продать что-то не менее значительное? Я ответила, что ни то и ни другое, чем поставила мсье в тупик. Дабы не тратить больше время, я спросила – не имеется ли в этом дивном и, конечно же, самом шикарном в округе магазине у столь славного и достопочтенного господина в наличии граммофон?
Хозяин заметно оживился и признался, что да, его магазином как раз недавно был приобретен портативный граммофон фирмы «DECCA» 1915 года в весьма приличном состоянии. Бывший хозяин хранил и очень бережно относился к своему музыкальному другу, как ласково он его называл, но трудности с финансами вынудили бедолагу расстаться с аппаратом. Мсье Рене Лонгуэ, хозяин ломбарда, любезно сопроводил меня к окну, где на низеньком лаковом столике покоился предмет моих поисков. До чего же был хорош этот граммофон! Чёрный кожаный корпус-чемоданчик, массивная ручка для завода пружины с отполированной до блеска деревянной рукоятью; в центре нанизанная на ось, тёмным кругляшом ждала очередного пробега испещрённая бороздками пластинка. Мсье Рене спросил, не желаю ли я прослушать, как звучит сей аппарат? Естественно, я согласилась.
Несколько энергичных вращений ручки, водружение иглы в центр пластины и из волшебного ларца вырвались мощные аккорды Венского вальса Штрауса, такие чистые и яркие, что казалось, будто весь магазин погрузился в атмосферу сказочного бала. Я влюбилась-таки в этот сказочный чемоданчик музыки. Оказалось, что завода хватает только на одну сторону пластинки, и машинка имеет в наличие добротный набор игл, что было весьма кстати. Я поинтересовалась у хозяина – не может ли он пойти на уступку мадемуазель и поменять граммофон на нечто не менее стоящее? Он уклончиво ответил, что по обыкновению таких сделок не производит, но глаза у него заблестели, да ещё как! На мою удачу, мсье Рене оказался из тех людей, в ком легко разжечь особый азарт при заключении сделки. Когда игла дошла до края пластинки, музыка прекратилась, как и предупреждал торговец; тогда-то я и вынула из своей торбы то, на что надеялась выменять чудесный аппарат.
Это была кукла из фарфора, облачённая в бальное платье из нежнейшего белого шелка. У куклы даже волосы имелись настоящие. Эта красавица была создана полвека назад в Англии на заказ одного барона для любимой и единственной дочери, и стоить должна была целое состояние. Как она попала мне в руки? Эту тайну, незнакомец, я, пожалуй, оставлю при себе.
Мсье Рене Лонгуэ сразу оценил моё предложение, как чересчур щедрое, но вида старался не подавать, плут. Бережно переняв от меня красотку-куколку, он водрузил её на самом почётном месте за прилавком, а мне предложил к граммофону довеском внушительную коллекцию пластинок, оставшихся от прежнего владельца. Каждая пластина имела свой конверт из плотной картонной бумаги с чернильными надписями предыдущего хозяина. Довольный сделкой продавец, завернул эту коллекцию из шеллака в дополнительный слой бумаги и перевязал бечёвкой для удобства. Так я и покинула Монмартр – в одной руке на железной ручке висел сложенный в чемоданчик граммофон, в другой – связка пластинок.
И всё это сокровище я хотела вручить Анне и Петру. Дети не знали красот старой музыки, но я надеялась, что они воспримут этот раритет, этот отголосок далекого прошлого и проникнутся им.
Как обычно, мы встретились в том месте, где познакомились. Детишки приходили сюда поиграть, а также Пётр бродил по развалинам городка в неугасающей надежде найти что-нибудь. На мой вопрос, что именно он ищет, мальчик ответил, что сам не знает, а вот как найдет, так сразу поймёт, что искал. Он и таскал с собой повсюду затрапезного вида мешок, чтобы поместить туда свою будущую находку.
Я приходила к пустырю не более двух раз в неделю и читала детям книжки. Из-за строгих правил наблюдательской жизни и из-за других дел у меня не было возможности навещать ребятишек чаще. В какой-то мере я даже радовалась этому, ведь с каждой встречей они становились мне всё ближе.
Они оказались весьма прожорливыми слушателями и постоянно просили добавки. Тогда я решилась на весьма серьёзный шаг и ответственный в первую очередь для себя, как наблюдателя, – научить этих сирот грамоте, чтобы они независимо от меня могли в любое удобное время наслаждаться содержимым книг. Они согласились, и каждый последний час моего пребывания на пустыре с братом и сестрой мы посвящали изучению алфавита. Они очень старались и прилагали все усилия на запоминание букв, а также слов, связанных с этими буквами. Думаю, что за год мы добьёмся с ними больших успехов.
– Что это ты притащила с собой? – Пётр вытаращился на мою поклажу в обеих руках.
– Это сюрприз. А если поможешь мне, то быстрее узнаешь, что это за сюрприз.
– Ишь, раскомандовалась.
Пётр всё ещё показывал свой несносный характер, но теперь это выражалось в особой дружеской форме. Постепенно он подпускал меня к себе, этот худенький неуклюжий рыжий ёжик, подросток, отчаянно нуждавшийся во внимании и одобрении старших, но с подозрением и опаской отвечавший на любое проявление добросердечия. И на то у него были свои причины, которые со временем и мне стали известны.
Питер Пен так сильно пришёлся мальчику по нраву, что это имя накрепко зацепилось маленькими крылышками феи к настоящему имени брата Анны, и мы с девочкой теперь Пети звали только Питером.
Хоть мальчик и поворчал, однако ж, ловко выхватил из моих рук чемоданчик и положил его на ближайший от нас плоский валун. Связку пластинок я аккуратно пристроила рядом, а затем, неторопливо распаковав, выудила из пачки конвертов один наугад.
– Что это, Лиза? – Аннушка буквально повисла на моей руке и личиком норовила ткнуться в пластинку.
– Сейчас узнаешь, милая. Тебе понравится. Подержи вот этот конверт, но только осторожно, не урони, а то пластинка, что внутри, разобьется, и мы ничего не услышим.
– А что мы должны услышать? – Девочка прижала к уху конверт, старательно вслушиваясь в его содержимое. – Ничего не слышно.
– Да, мисс учитель, что мы должны услышать? Свист соловья или трели из выгребной ямы? – усмехнулся Пётр, но продолжал следить за моими действами с граммофоном.
Тем временем я щёлкнула замком и откинула крышку, вынула ручку с блестящим набалдашником и вставила в отверстие сбоку справа.
– Это надо крутить? – Мальчик подвинулся ближе, устройство его интересовало теперь сильнее.
– Да, но сначала, Аннушка, подай мне конверт с пластинкой.
– Но, Лиза, ничего же не слышно, – разочаровано произнесла девочка. Она потрясла конверт в надежде хоть что-то услышать.
– Нет, Аннушка, не тряси! Дай его лучше мне.
Она послушно протянула мне конверт, из которого я вынула шеллаковый блин пластины.
– Что это? – Глазки-изумрудины округлились.
– Это, Аннушка, пластинка, которую нужно уложить вот сюда, – ответила я, нанизав пластину на центровую ось.
Проверив иглу стального звуконосителя, я предложила мальчику:
– А теперь, Питер, всё будет зависеть только от тебя. Нужно прокрутить ручку до упора. Справишься?
– Мисс, среди вас есть только один мужчина, и он прокрутит вам хоть сто ручек, – невозмутимо и ноткой бахвальства ответил Пётр.
– А мне, можно мне? Я тоже хочу! – заверещала тут же его сестра.
– И ты покрутишь, Аннушка, – пообещала я ей. – Сначала Питер, как старший, а после и ты.
– Так нечестно, – фыркнула девочка. – Всегда Пети потому, что старший.
Игнорируя возмущение младшей сестры, Пётр с чувством превосходства вращал легко поддающуюся ручку граммофона, пока завод пружины не достиг предела.
– Ой, она крутится! Лиза, она крутится! – Анна восторженно тыкала пальчиком в сторону вращавшейся пластинки, а её брат довольно потирал ладони.
– Ну, а теперь, детишки, самое важное и долгожданное. Слушайте. – Я аккуратно вложила иглу в центральную бороздку вращавшегося чёрного диска и в воздух ворвалась музыка.
В этот раз играл не вальс, это был чудесный романс в исполнении неизвестной мне французской певицы, волшебный голос которой струился из черного чемоданчика и околдовывал нас троих, словно невидимой мантией. При первых звуках дети сначала отшатнулись от музыкального аппарата и таращились на него, как на неведомого монстра из сказок. Но видя мою безмятежность и улыбку, они осмелели и подошли настолько близко, что позволили себе прикоснуться к старинному граммофону и поддаться очарованию вибрирующего, глубокого, чуть с хрипотцой женского голоса. Ни единого вопроса, ни единого возгласа, даже шёпот отсутствовал, пока завод пружины не ослабел, а песня не прекратилась, и игла не слетела с края пластинки.
– Кто это пел? Как это получилось? Так громко! Так красиво! Лизи, можно ещё? Пожалуйста, можно теперь я покручу волшебную ручку? – Вопросы и просьбы обрушились на меня шквалом.
– Конечно, можно, Аннушка, теперь твоя очередь. Питер, это машинка, которая передает голоса и музыку, давно записанные на вот такие пластины при помощи особой начинки внутри этого чемоданчика. – Я показывала мальчику на граммофон, одновременно помогая его сестренке вращать ручку.
– Но как такое возможно? Я, конечно, видел немало ржавых механизмов от старых машин, отец мне показывал, но как они работали, он не смог объяснить. Это тоже из старых машин? – Под «старыми машинами» в этом мире имелась в виду вся техника до апокалипсиса.
– Да, это старая машина, Питер. Очень старая. Честно, я не особо сильна в устройствах машин, но этот граммофон, так он называется, не так уж и сложен. Вы, ребятки справитесь с ним, только следите за ним, не запускайте его потому, что второго такого вы уже не найдете. Это сокровище.
– Ты его даришь нам, Лиза?! – Глазки-изумрудины вновь стали большими от изумления на маленьком веснушчатом личике Анны. – Ты его, правда, даришь нам?
– Я его и принесла вам. Тихо у вас тут, музыки приличной не хватает. Отнесите граммофон к дяде и покажите, как с ним управляться. Следите за иглами, они быстро тупятся. Одного завода хватает на одну сторону пластины. – Я указала на стопку других конвертов. – Вот вам ещё и другие пластинки, надеюсь, вам всё понравится.
– А ты с нами не пойдешь? Дядя Константин давно хочет с тобой познакомиться, – спросил друг Пётр.
– В другой раз, детки, в другой раз. Надену своё самое красивое платье, и загляну к вам на чашечку кофе.
– У нас нет кофе. Мы его пили давно, когда родители были…, – мальчик не договорил, но и так было понятно.
– Договорились. Я принесу кофе, и мы его сварим на костре. Идёт?
– Как мама варила? Ты такой кофе сделаешь, Лиза? – Аннушка улыбнулась и прижалась к моей руке, как маленький котёнок.
– Надеюсь, что у меня получится, милая. Я постараюсь. А теперь давайте послушаем, что на другой стороне этой чудесной пластинки. Согласны?
В этот день мы не учили азбуку, мы просто сидели втроём, прижавшись друг к другу, и периодически вращая ручку патефона, слушали голоса и музыку прошлого. Будущее вновь возвращалось в прошлое.
Вт. past
Это письмо мне досталось от Тамары, той необычной женщины из прошлого, медсестры одной деревни, одиноко живущей на её окраине. Я не упоминала, но ещё раз встретилась с ней, не удержалась, так сказать. Особого желания беседы со мной у неё в тот момент не было, но она вручила мне в чистом белом конверте без подписи это странное и взволновавшее до глубины меня письмо. В нём я увидела весь свой страх, спрятанный и похороненный ото всех давно, но так ловко реанимированный этими острыми словами. Долго я не решалась вписать сюда эти строки, ох, как долго, но больше уже не могу удерживать ту боль, читай его, мой незнакомый чтец, может, поймёшь лучше тёмную сторону жизни наблюдателя. Читай.
«Про одиночество лучше писать в состоянии душевного покоя или тихой радости, но, не когда твоя душа на грани нервного срыва или надломлена и опустошена. Для чего это? Просто в спокойной среде будет легче передать это невыносимое состояние, то есть объективно. С надорванными чувствами разум будет всё время обращаться лишь к собственным обидам, и зацикливаться ты будешь только на себе любимой. Значит, лучше это делать в невесомом, почти пустом мироощущении, только с лёгкой тенью грусти, этакой маленькой грустинкой, чтобы не забываться. Тень отражает истину такой, какая она есть.
Не хочу, чтобы хоть кто-то, как я испытывал хотя бы маленькую долю невыносимости, обречённости быть одной среди миллионов. Нет, не жить одной в пустыне, глухом лесу, доме. Нет. Страшнее каждый день видеться с сотнями людей, жить с ними и средь них, общаться, но чувствовать себя чужой, прокажённой, ненужной. Без понимания. Без полного понимания и поддержки, вот куда страшнее и ужаснее.
Слышала про «белую ворону»? Это про меня. А может и про тебя? … Не знаю, как-то само сложилось всё, как будто, так и должно было быть, а возможно это цена наблюдателя, её обратная сторона. А может, быть «белой вороной», «белой мышью» судьба немногих, но в этом есть смысл для остальных «нормальных», как они себя называют. Смотря и общаясь с «белыми», они чувствуют своё превосходство и лишний раз внушают себе и успокаивают себя в том, что у них «всё хорошо и нормально». Не знаю, наверное, это так. Об этом знают только они сами.
Как тяжело, когда душа переполнена солнечным светом, а им не с кем поделиться, потому что это никому не нужно. А, если пытаешься поделиться с каким-нибудь собеседником сердечными излияниями, чаще всего он смотрит на тебя, как на безумную, которой место в психушке, а не среди людей. Как же это невыносимо притворяться такой же, как они, говорить, смотреть на всё, как они и заставлять себя мыслить «как все». Невыносимо! Нет, лучше жить одной, но свободной. Вернее быть «белой вороной». Белой!
Пыталась, пыталась, как я хотела, чтобы они приняли меня такой, какая есть, поняли хотя бы маленькую толику меня. Думаю, так может сказать не каждый, но только тот, кто схож со мною в этом.
Все люди рождаются индивидуально развитыми личностями, но в силу обстоятельств одни копируют друг друга, мыслят одинаково и действуют предсказуемо – они становятся обществом с виду разнородным, но на самом деле однообразным и безликим. Остальное меньшинство развито внутренне иначе и не желает мириться с однообразием и рутинным поведением; эти люди выделяются в обществе своими действиями и особенно ярким и незаурядным мышлением, которое им никогда не простят.
Но парадокс – лишь со смертью этих индивидуалов начинают понимать и уважать. А причина отторжения из общества лишь одна: вначале непонимание, потом зависть, возникшая от непонимания, а затем ненависть и отчуждение. Но не забвение. Нет, индивидуалов никогда не забывают, после смерти их помнят и даже восхищаются. Восхищение вызывает откровенное неподчинение всеобщему мнению и вызов обществу, то есть бесстрашие быть отвергнутым и непонятым, быть обреченным на одиночество. Ведь многие из стандартного общества люди хотели бы быть свободными от предрассудков и быть такими же как «белые вороны», но им в определенный момент не хватило решительности и они стали такими же «как все». Вот и восхищаются в тайне и завидуют наяву.
Тягостное это чувство – одиночество. Ни дай Создатель каждому… Но с другой стороны, мне ближе «белая ворона» – это необычная и чуждая в природе птица, чем обыкновенная серая мышь».
Пят. past
Приснился новый кошмар, хуже предыдущих. Он подобрался слишком близко ко мне. Крайне близко.
Я брела, точнее, плутала по сонным улицам знакомого мне города, только не могла вспомнить, что это за место. Название крутилось и вертелось в мозгу, и я думала, что вот-вот выхвачу из памяти этот кусок, и всё встанет на свои места. Но главное, я скорее желала покинуть этот город, где было тягостно, и охватывал меня всё более непонятный мне ужас.
Город спал, но постепенно я осознала – он был мёртв. Ни единого голоса, ни шелеста листвы, ни лая собак, ни щебета птиц. Всё было мертво, и ветер мёртв. Город проседал под давящей, вбиравшей воздух и все пространство вокруг, мглой.
Я брела и не помнила, кто я, и куда ведёт меня цель. А была ли эта цель вообще?
Дома по бокам выныривали из серого и вязкого тумана и пропадали тут же. Под ногами асфальт со скрипом неприятно потрескивал каменной крошкой, царапавшей подошвы моих кед. И тут я различила слово, затем ещё. Остановилась. На дороге передо мною слова выжигались невидимой рукой и собирались в предложения. Я прочла их все до единого.
Ты бежишь, человек. Куда ты бежишь? Ведь давно все пути к спасению и отступлению перекрыты и съедены моими детьми. И тебе это прекрасно известно, но в своей гордыне и самонадеянности, ты полагаешь, что умнее меня и тех, от кого бежишь. Но если так, то почему ты в страхе покидаешь свои дома и хоронишься от нас в подвалах и укрытиях? Почему?
Ты, чей мозг разъела твоя же цивилизация, ты считаешь нас безмозглыми и лишенными мыслей тварями. Но ты ошибаешься, в нас бьёт бешеным пульсом одна, но сильнейшая из всех мыслей, которые тебе доступны, единственное желание – жажда живой плоти.
Ты считаешь моих детей никчёмным скотом, который мешается у тебя под ногами, но который организован намного лучше тебя и подобных тебе, потому что отсутствие эмоций никогда не собьёт каждое моё дитя с пути, в то время, как чувства и эмоции лишь доказывают слабости твоего рода.
Человек, в тщетных попытках ты пытаешься найти вакцину от вируса, который, по сути, был логическим окончанием твоего существования. Ты себя изжил, твоё время истекло, теперь наступает эра моих детей и тебе придётся смириться и умереть. Они не успокоятся до последней капли крови, до косточки. Мои дети сделают тебя лучше. Ты станешь идеален и увидишь мир нашими глазами.
А в мозгу, в теле твоём будет жить только одна идея, ради которой мы и появились, она будет сотрясать твой разум, она станет твоим озарением и поведёт тебя на край света, как и каждого моего отпрыска. Внутри каждой твоей клеточки отзовется криком: «Мясо! Свежатина!».
До скорой встречи… человек?
Только я дочитала последние слова, как надпись стала пропадать под пеленой белого тумана, я даже ног своих не могла разглядеть, да и пошевелить ими тоже не могла. Меня поглощала мгла!
Потом я услышала волчий вой впереди, и увидела расплывчатый контур, который приближаясь ко мне, оформился в нечеткий силуэт, человеческую тень.
Уже совсем близко. Я знала, что это Смерть, моя Смерть. Шаги настолько бесшумные, что казалось, тот, кто шёл ко мне, брёл по воздуху. Я чувствовала – ещё несколько шагов и я стану частью этой мёртвой тишины. Ещё мгновение и я встречусь со Жнецом лицом к лицу.
И вот ещё чуть-чуть и в белёсой дымке блеснули синим огнем знакомые мне глаза. Волчьи глаза. Он меня нашёл и уже тянул ко мне руку сквозь стену пелены, чтобы ухватить за шею. И я закричала, хоть мой рот и мои легкие затоплял противный влажный воздух с комьями вязкой духоты. Я кричала.
Не помню, кажется, я проснулась с этим диким криком и вскочила с постели. Я уверена, что только чудом он меня не сцапал в том месте. Может это и не сон был вовсе. Мне страшно. Но я должна быть готова. Он не отступиться, но и я тоже не отступлюсь!
Воск. future
– Ты поздно сегодня! – Меня встретил капризный, но радостный голосок Анны.
– Да, ты опоздала на встречу. Мы давно тут торчим с Анной, между прочим. – А это был как всегда ворчливый, с нотками гонора и задатками взросления голос Петра. – Ты забыла про нас?
– Нет, конечно! Детки, как вы могли такое подумать? Я дико извиняюсь, но мне пришлось чуть задержаться. Вы сильно проголодались?
– Есть немного. Но у тебя всё равно нет с собой еды. Тебе так просто не загладить своей вины, мадам Опоздашка.
С тех пор, как у детей появился граммофон, Пётр стал меня звать «мадам», наслушавшись романсов с пластинок. Но меня это лишь забавляет, он говорит это не со зла, хотя и прячется за маской сарказма и безразличия, я знаю это.
– Ну, жареного быка в кармане у меня нет, и у Феликса в банке тоже жаркого не найдете, но кое-что я всё-таки с собой прихватила.
Порывшись в необъятной своей торбе и нарочно притворяясь, что не могу найти искомое, под любопытными взглядами ребятишек я извлекла на свет парочку больших и сочных персиков. У детей глаза округлились и рты пооткрывались, ещё немного и слюна закапала бы.
– Персики? Осенью? – От удивления Пётр аж присвистнул. – Откуда у тебя персики, мадам?
– Это военная тайна, Питер. – Я захихикала и раздала вкуснятину в детские руки. – У меня ещё есть кое-что не менее вкусное.
– Такой сладкий, Питер, он такой сладкий. – Малышка Анна уже надкусила круглый плод и зажмурилась от удовольствия, только сок стекал с уголков рта.
– Да, персик что надо. Так что у тебя ещё в твоей чудо-торбе? Может банан, или нет, ананас? – Пытался язвить мальчик, но в голосе не было ничего кроме благодарности.
– Ну, ты угадал.
– Да ну? – Он оторвался от персика и недоверчиво уставился на мою сумку.
– Але, ап! – Я извлекла из сумки парочку желтобоких бананов.
– Да ладно! Не может быть! Где ты их нашла осенью? – Мальчик не верил глазам, хотя руки уже тянулись к заветным солнечным плодам.
– Места знать надо. – Я снова не смогла сдержать смеха, глядя на недоумение и изумление в детских глазах. – Приятного аппетита, детишки.
– Спасибо, Лиза. Ты наша фея, – пролепетала Аннушка, доедая персик. – Они как лучики солнца. А ты волшебница, ты нам даришь солнечные лучи.
– Да что ты, Аннушка, – возразила я, улыбнувшись ей. – Я самая обычная. И фрукты обычные.
– Нет, не обычные! И вкусные-превкусные, – ответил мне девчачий голосок.
– Нет, ты всё-таки скажи, где ты их раздобыла? – не унимался Пётр.
– Ты не доволен? – спросила я.
– Да, Пети, ты разве не доволен? Такие вкусные фрукты, сочные. Сказал бы лучше спасибо Лизе, а не устраивал ей допрос, – отчитала брата сестра.
– Всем я доволен. Просто мне интересно откуда они, вот и всё. И да, спасибо, – угрюмо и смущёно, тихо отозвался Пётр.
– Даже у фей должны быть свои тайны. Доедайте фрукты и продолжим изучать азбуку.
– Нет, сегодня мы не будем азбукой заниматься. – Мальчуган, тщательно прожевывая банан и смакуя его на свой лад, не глядя на меня, произнёс это, словно огласил вердикт.
– Это почему же, скажи-ка мне, Питер? Тебе надоело моё учительство? Или просто лень? – Я решила подколоть парнишку его же «шипами».
– Нет, напротив, но дядя Константин настоятельно просил нас, познакомить его с тобой. – Невозмутимо последовал ответ.
– Да неужели? Откуда ж такое любопытство? Вы что-то ему про меня нарассказали? Я же просила вас обо мне никому ничего не говорить.
– Это не я. Это Анна не удержалась. Ты же её знаешь. Та ещё болтушка! А после того, как мы принесли граммофон домой, нам пришлось признаться, откуда он у нас. Я пытался тебя выгородить и поначалу говорил, что граммофон мы нашли. Но дядя наш не такой уж и глупый, он очень догадливый. Не поверил, а Анну и просить не пришлось, ей уже давно хотелось всё рассказать. Вот поэтому дядя Константин и наказал, чтобы мы непременно привели тебя в гости. Он очень хочет познакомиться. Ты не бойся, он хороший. И тётя Мария тоже. Ты им понравишься, – Пётр доел банан, и смотрел на меня выжидающе.
– А я и не боюсь, Питер. Просто не всем людям нужно знать обо мне.
– Но почему? Ты вроде нормальная и не такая, как большинство взрослых.
– Спасибо за комплимент, Питер. – Я улыбнулась мальчику. – Но может в следующий раз?
– Нет! – громко пискнула Анна. – Дядя сказал, что сегодня ждёт тебя, Лиза.
– Хорошо, пошли, ведите меня знакомиться с дядей и тётей. Мне тоже интересно посмотреть, где вы живете. Правда, на мне нет самого нарядного платья.
– Ура! Лиза и Феликс сегодня будут в гостях у нас! Ура! Лиза, ты и без платья очень красивая. – Аннушка запрыгала от восторга, а ее рыжие кудряшки пружинили на голове в такт.
До селения, где жили сироты, идти оказалось не долго. Минут за двадцать мы покинули развалины городка, ставшие нам родными за время общения. Потом спустя минут десять мы петляли меж редких деревьев по еле видной тропке в порыжевшей и повядшей высокой траве, пока наконец-то не вышли на пригорок, с которого открылся вид на маленькую колонию из уютных добротных домиков с оградками. Даже не верилось, что этот островок жизни возник после катастрофы, унёсшей в небытие цивилизацию на всей планете. Казалось, что эти домики были здесь всегда, так органично они сливались с опушкой соснового леса, стоявшего надежным тылом на охране этих крохотных жилищ.
Однако, при приближении строения оказались не столь малы, а даже весьма просторными и украшенными каждым хозяином на свой вкус. Дом, приютивший сирот и ставший их новым жильём, стоял у самой опушки и в окнах-глазницах его горел свет.
– Нас уже ждут. И тебя тоже, мадам, – произнес задумчивый Пётр.
– Не пугай меня так. – Я попыталась придать весёлости голосу.
– А я думала, что феи ничего не бояться. – Аннушка качала моей рукой, за которую держалась.
– Даже феям бывает страшно. Иногда. Но я же не одна. Вы со мной. – Я подмигнула ей.
– Да, мы с тобой. Не бойся, мы тебя в обиду не дадим.
Всем бы такое рыжее солнышко в друзья!
Наконец мы прибыли на место: широкий одноэтажный деревянный домик с трубой, из которой вовсю валил дым, встретил нас окном с приглушённым занавесью светом и мужчиной на крыльце.
– Дядя, дядя, мы её привели. Она пришла! Дядя! – Ручка отпустила меня, и девочка ринулась навстречу хозяину домика, который поднялся со ступенек нам навстречу.
– Вижу, вижу, малышка. Умница. – Он подхватил её на лету и закружил вокруг себя, Аннушка заливисто смеялась.
Мы с Петром подошли к крыльцу, мужчина остановился и выпустил из рук девочку. На меня смотрел молодой, средних лет, высокий, широкоплечий мужчина, одетый в тёплую куртку, ватные штаны и ботинки, явно шитые вручную. Его длинные волосы, забранные за спиной в хвост, отливали огнём в свете предзакатного солнца. Лицо же загорелое и зачерствелое на ветру, было чем-то даже притягательно – высоким и широким лбом с пересечениями морщин, прямым подбородком с выдающимися скулами и пронзительными тёмно-маслянистыми глазами из-под густых бровей. От него исходил тонким шлейфом крепкий, но не раздражавший обоняния запах табака вперемешку с хвойными нотками.