Текст книги "Последние истории"

Автор книги: Ольга Токарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Боль приближается гипнотически, описывая ровные сужающиеся круги. Кривая функции драматически меняется, в формуле появляются дроби. Ида долго сдерживается – впрочем, кричать некому: медсестры входят и выходят, обсуждают какого-то Михала, на мгновение возникает молодой доктор в зеленом одеянии, скользит по ее лицу беглым взглядом. Ида глазами пытается его удержать, но тот уже не смотрит. Он заглядывает в нее снизу, со стороны тела, где происходят более интересные вещи. Сразу после его ухода хихикающие девушки ставят Иде капельницу – теперь уже и думать нечего подняться и ускользнуть отсюда: руку прикрепили к кровати толстой холщовой лентой, она связана. Однако мысль о бегстве не оставляет Иду. Разве не она удрала из кабинета зубного врача? Прямо с кресла – в автоклавах уже дезинфицировались инструменты, – а она сорвалась и выскочила. Разве не случалось ей улизнуть в последнюю минуту из-под двери экзаменатора? Раньше всегда можно было заявить: не сейчас, позже. Сказать себе: еще есть время, надо получше подготовиться. Если подведут нервы, всегда есть право на дополнительную попытку. «Я могла бы родить завтра или через несколько дней, когда приду в себя», – думает Ида и лихорадочно сообщает это проходящей мимо акушерке, ухватив ту за полу белого халата. Женщина вежливо улыбается, но глаза у нее жестокие и пустые, цветные линзы – она ничего не отвечает, только треплет Иду по щеке, словно капризного ребенка. «Капельница тебе поможет, это окситоцин, ускорит роды», – губы произносят только самые необходимые слова. Ничего лишнего, но Ида умиляется чуть не до слез. «Не уходите, побудьте со мной», – шепчет она. Но та занята, в палату как раз привозят еще одну роженицу. Они с Идой молча переглядываются – понимающе, словно бы заговорщицки, в надежде что-то изменить, ведь их теперь двое, но потом женщин разделяют ширмой. С этого момента они могут только слышать друг друга. Акушерка исчезает, Идина ладонь еще мгновение хранит ощущение ее шероховатого хлопчатобумажного халата. Доброе и безопасное прикосновение пришельца из другого мира.

Женщина за ширмой орет и ругается – попеременно «курва» и «Господи», неловко, неприятно слушать, но Ида смелеет, и когда приходит очередная схватка, функция резко подскакивает вверх. Ида кричит, и этот страшный вопль развязывает все торока, все шнурки мира: уже ничего не поделаешь, ничего не воротишь, она приговорена и заточена, тело тянет ее за собой, оба падают. Все, что было прежде – притворство, чудаковатая игра, постукивание котурнами, бла-бла. Теперь правда выплыла наружу – это смерть, ибо только смертью можно назвать то, что не оставляет выбора, чему нельзя сказать «нет». Полностью обнажается скелет мира, состоящий из больших и маленьких смертей, видна структура мельчайших мгновений: бессильные временные глыбы, что летят вслепую и сметают все на своем пути. Смертоносная лавина, день за днем калечащая все живое. Это видение мелькает перед Идой какие-то доли секунды: смерть вездесуща и всемогуща, она из милости содержит жизнь, словно падкий на острые впечатления меценат-импотент, подглядывает и жадно впитывает каждую рассматриваемую минуту. Ида умирает под пытками и не может понять, кто эти вдруг засуетившиеся вокруг нее медсестры и молодой врач – палачи или соратники. Теперь, когда подходит большая, будто океанская волна, схватка, вся троица вдруг кидается на ее живот – явно желая доконать; Ида вырывается и ухитряется лягнуть врача с такой силой, что тот отлетает к стене и хватается за занавеску, но акушерки сильнее, они держатся за ее пузо, словно игроки в регби за мяч, наваливаются на него всей тяжестью. И добиваются своего. Боль становится невыносимой, это боль разрыва и распада, пожирания по кусочку, перст Божий расплющивает ее, как клопа. Боль взрывается сигнальной ракетой и медленно гаснет. Яркая лампа освещает промежность – оттуда появляется ребенок.

Они извлекают Майю и поднимают, чтобы показать матери. Ида видит ее сморщенное красное лицо и прижатые к тельцу ручки, ее наготу, даже больше, чем наготу, будто она совсем без кожи, человечья крупинка. Майю суют Иде под нос, велят прикоснуться. Она не смеет, медлит. Потом неуверенно трогает миниатюрную ступню, пятку. Тогда ребенка кладут ей на живот, на грудь, Ида ощущает на себе крошечную скользкую тяжесть, боится, что девочка сползет с нее, упадет, и притрагивается ладонью к этому маленькому телу. Какое счастье, что боль отступила. Младенца забирают и мать оставляют в покое. Ида лежит, словно пустая бибабо, оболочка, из которой вытряхнули содержимое, калитка на петлях, через которую только что прошел тот, кто теперь явился в притворном, смешном и умилительном облике новорожденного. Но в сущности это чужой человек. На Иду накатывает волна сострадания. Ей кажется, что она родила сестру, а не дочку. Не существует матерей и дочерей, отцов и сыновей, родителей и детей – лишь сестры и братья. Она пытается поделиться своим открытием со второй женщиной, вскоре после нее родившей брата и лежащей теперь рядом в опустевшей палате. Но та не понимает. Приподнимается и нажимает кнопку звонка. В следующее мгновение сестра сделает Иде укол, чтобы сохранить эту информацию в стерильной больничной тайне.

7

Пес одним ударом лапы открывает входную дверь. Внутри серо и холодно. Хозяева еще не встали, так что Ида начинает растапливать плиту. Ей не хочется их видеть. Не сейчас. Эти беседы, которые она ведет с ними, – словно бумажные, рвутся и намокают. О чем они разговаривают? Спрашивают, не интересуясь ответами. Скажут, а потом забудут, что сказали. Точно куклы, точно дед и бабка в украинских сказках матери. Щепки загораются мгновенно, но дрова не занимаются, они сырые, огонь давится и превращается в дым. Ида пробует еще раз, теперь слабый язычок пламени начинает лизать полено. Так тихо, что слышно собачье дыхание – белый пес лег под дверью и заснул: устал. Она наливает в чайник воды и ставит на теплую плиту. Где-то внизу включается насос – Ида думает, что это насос. Сначала ей казалось, будто тихонько бормочет радио, играет музыка. Но мурлыкает, напевает сам дом – звук доносится откуда-то из-за стен, а может это насос или все-таки невыключенное радио, – небось, забыли про него, ведь вчера, собираясь назавтра куда-то ехать, старики наверняка слушали прогноз погоды. Пойдет ли снова снег. Видимо, решили, что ничто им не угрожает, – если б опять обещали снегопад, они бы не рискнули ехать на этой старой машине.

Ида ложится на истерзанный, накрытый клетчатым пледом диван. Она заварила чай, но забывает про него, и тот мгновенно остывает.

Как и вчера, Ида идет к телефону, но находит повод не звонить – слишком рано. Кроме того, опять возникает неприятное ощущение, будто она забыла о чем-то важном, и, пока не вспомнит, любые звонки бесполезны, ничего не дадут. Ей приходит в голову, что надо поступить, как отец, – упорядочить путь сюда, выстроить все события, начав с тире. Она пробует:

– Автобус выезжает из Вены. Люди устали, дремлют. Похоже, музеи им надоели, хочется домой. Чешская автострада навевает сон, потом начинаются горы, и в этот момент имеет смысл оглянуться – такое ощущение, что покидаешь весь плавный низинный мир. Теперь горизонт поднимается и наступает темнота. Ида сидит рядом с водителем и наливает ему кофе из термоса. Он молчун, но Ида, не обращая на это внимания, рассказывает, что произошло с ними несколько часов назад, когда оказалось, что музей современного искусства закрыт.

Группа растерянно стоит на лестнице. Неприятный сюрприз. Разве не во всех музеях выходной понедельник? А этот не работает по средам. Почему? Кто посмел нарушить извечный порядок? Начинает идти мокрый снег, оседает тончайшей бижутерией на мехах венок, покрывает черные фетровые шляпы венцев. Белые собачки переминаются с ноги на ногу.

Туристы отправляются в кафе и рассаживаются за столиками. Кафе напоминает большую застекленную веранду. Подают кофе и, разумеется, торт «Захер». В этот момент к ним подходит пожилой человек, небольшого роста, седой, сгорбленный, в белой сетчатой шляпе. Он взволнован. Спрашивает, не видели ли они его жену. Объясняет, что она только что была здесь и пропала. «Помогите мне ее найти, – просит старик. – Такая красивая статная блондинка». На глазах у него слезы, подбородок по-детски дрожит. Ида встает и окидывает взглядом немногочисленных посетителей. Расспрашивает, как выглядела женщина, но старик снова повторяет те же приметы: блондинка, красивая, в синем пальто. Ида обращается еще к двум мужчинам за соседним столиком. На ходу ищет глазами синее пятно. Может, жена пошла в туалет? Нет, нет, там он уже проверял, просто исчезла. «Никто мне не может помочь», – жалуется старик. Несколько встревоженных экскурсантов отправляются на поиски пожилой дамы. Ида с тревогой смотрит на людную улицу, просторы парка, пруды. Старушка могла заблудиться, думает она. Может, ей стало нехорошо. «Где вы видели супругу в последний раз?» Мужчина указывает рукой на соседний столик. «Когда это было?» – «Да полчаса назад, не больше», – говорит он, и две крупные слезы, выкатившись из глаз, прячутся в сухих морщинах. Ида выходит на оживленную улицу и направляется к расположенному напротив парку, следом за ней еще две женщины, польки. Она спрашивает проходящую пару с коляской, не встретилась ли им пожилая дама в синем пальто. Те удивленно качают головой. Потом мальчика на велосипеде. Он тоже ничего не может сказать. Ида перебегает через дорогу, без пальто и шапки, чувствуя на лице холодные, мокрые прикосновения снежных хлопьев. Заглядывает в пустые аллейки, слышит, как хрустит под ногами гравий. Нерешительно проходит десяток-другой метров, все больше отчаиваясь, потом, передумав, возвращается – надо позвонить в полицию.

У столика вздрагивает от рыданий старик. Рядом официантка – молодая, высокая, темнокожая. Собирая стаканы, объясняет, что он приходит сюда каждый день и все ищет эту свою жену в синем пальто. А та умерла двадцать лет назад.

– Она умерла, – говорит девушка старику громко, отчетливо и зло.

Ида, ошеломленная, молчит. Потом касается искривленной, покрытой пигментными пятнышками руки и повторяет за официанткой: «Она умерла». Старик отводит глаза, смотрит куда-то вниз, на свои ботинки, смущается, встает, пробормотав: «Извините». И быстро уходит.

Водитель вздыхает и роняет только: «Бедняга».

Ина вдруг, пошатываясь, поднимается в своем ящике. Делает несколько шагов, останавливается. Ида понимает, что́ она хочет сказать. «Мне надо выйти, но нет сил, помоги». Она берет собаку на руки, как это делала Ольга, и выносит во двор, на снег. Та стоит, удивленная, пытается сдвинуться с места, покачивается. Как будто ее сбивают с ног порывы ледяного ветра. «Ну иди, иди, пописай», – ободряюще говорит Ида. Но собака словно вросла в снег, словно пришла из другого мира, не ведающего о снеге. Тогда Ида снова берет ее на руки и вносит в сени, тут теплее, потом в кухню, укладывает на подстилку, от которой исходит резкий, сладковато-гнилой запах. Замечает на одеяле блестящие коричневые полосы, и на рукавах своего свитера тоже, и на юбке. У собаки кровотечение, из нее изливается вонючая смесь испражнений и старой крови, тело отказывается изображать герметичный механизм – волшебный и совершенный, пунктуально тикающие часы. Это дырявый мешочек, горстка материи, смотанной в лабиринты кишок, клубки красных нитей, стянутой сетками каналов, поддерживающих набухшие ткани. Ах, Ина. Иде кажется, что собака, чувствуя запах, отстраняется от себя самой, словно стыдится, и виновато глядит на серую испачканную юбку. Ида гладит ее по голове, и та мгновение смотрит женщине в глаза – будто говорит: «Ну видишь, видишь, вот оно как».

Но Ида не согласна. Она оглядывается по сторонам – раз Ольга делает уколы, значит, должны быть какие-то обезболивающие, кровоостанавливающие, витамины, физиологический раствор, антибиотики. Ида ищет глазами шприц и пузырек, но с отчаянием понимает, что все равно не сумела бы сделать укол, проткнуть кожу острой иглой и ввести в это маленькое тело чужеродную жидкость. Или смогла бы?

Она открывает шкафчики, шарит в ящиках буфета, заглядывает в баночки и жестяные коробки. Чего только нет у этих старичков! Ида находит выцветшие пакетики с бобами, нитки, намотанные на деревяшки, разрозненные пуговицы, шпульки с ленточками, не пишущие авторучки, допотопные картонные билетики с дырочкой посредине. Куча сора. Вдруг она останавливается, замирает и начинает искать снова, но теперь уже медленно, методично обследует каждый шкафчик, большой шкаф и буфет и понимает, что видит одно старье; что-то здесь не так: только мусор, ничего нужного, того, чем пользуются регулярно, – в сущности, шкафчики и ящики пусты. На дне банок обнаруживаются листочки чая, зернышки кофе, выдохшиеся и посеревшие, хлебные крошки, покрытые зеленой засохшей плесенью. Лезвие ножа заросло красной ржавчиной, щербатая кружка черна от осадка.

Иду пробирает дрожь, ее знобит. Такое ощущение, что на коже выступила холодная изморось. Печь погасла. Ида на коленях подползает к Ининой лежанке. Подкладывает ладонь собаке под голову, чувствует ее тяжесть. Животное дышит странно, прерывисто, словно одного вдоха ему теперь хватает на дольше. Хорошо. Разве обязательно надо что-то делать, разве нельзя оставить так, как есть?

Что было потом? Она вспоминает:

– Автобус подъезжает к пансионату. До войны он принадлежал семье Ингрид, она здесь родилась. Теперь Ингрид арендует его у местной администрации. Рослая, стройная, с лицом пастельных тонов и голубыми глазами. Две собаки под цвет кожи хозяйки – светло-кремовые, словно непропеченное песочное тесто. Лежат в холле на тахте. Ида хорошо их знает – ни разу не слыхала, чтобы те лаяли. Зато Ингрид кричит «raus!» [4]4
  Вон, наружу (нем.).


[Закрыть], как только они пытаются войти в дом с грязными лапами. Полы каменные, а Ингрид всегда в резиновых сапогах или сапогах для конной езды, так что ее шаги разносятся по всему первому этажу. Она радушно приветствует гостей, по-детски заливаясь румянцем. В столовой уже накрыт ужин, в камине горит огонь. Туристы «Сердца Европы» всегда ночуют в пансионате Ингрид.

После ужина появляются термосы с чаем и маленькие домашние пирожные. Когда они остаются одни, Ингрид достает вино и рюмки. Женщины сидят в заставленном растениями холле, друг против друга, на двух кушетках. Камин почти погас, песочные собаки лежат у ног хозяйки.

– Я отшень рада, что ты знова приехала. – С каждым годом Ингрид все лучше говорит по-польски.

Ида рассказывает про свои проблемы с сердцем – посреди ночи оно останавливается, потом, правда, снова начинает биться, но вдруг однажды не сумеет, вот хоть сегодня. Ингрид спрашивает, была ли она у врача. Ида говорит, что да, но тот ничего не обнаружил.

– От такого невроса не умирают, – говорит Ингрид и закуривает очередную сигарету.

Лицо ее на мгновение скрывается за облачком дыма. Ида хотела рассказать про другое и сама не знает, почему заговорила о сердце. Она собиралась сказать этой немке, с которой встречается лишь привозя туристов, три-четыре раза в год, женщине, с которой знакома не так уж близко и даже не уверена, насколько хорошо та понимает по-польски, – Ида собиралась ей сказать, что, случись вдруг неприятность с этим сердцем или еще с чем-нибудь, она ведь совсем одна. Но боится показаться смешной даже такому постороннему человеку. Вообще-то она уже совсем было открыла рот, но тут ей приходит в голову, как бы для смены темы: надо поехать взглянуть на свой прежний дом, это ведь недалеко, в каких-нибудь ста километрах. Шофер сам отвезет туристов в Варшаву. Тут Ингрид и предложила ей свою машину.

Потом, подливая им вина, развеселившаяся немка остроумно рассказывает Иде о диковинном поверье, существующем в ее большой семье. В Гессене у них есть дядя, двоюродный дедушка или что-то вроде того, уже очень старый, который не поддерживает с родными никаких отношений и только присылает открытки по праздникам. Его зовут Аксель. Так вот, этот Аксель время от времени звонит, совершенно неожиданно, без всякой причины, ни с того ни с сего. Раз в несколько лет. Но почему-то тот, кому дядя Аксель позвонит, вскоре обязательно умирает. Да, такая вот странная закономерность, такие совпадения. И все родственники панически боятся этих звонков, но ведь не напишешь же ему, чтобы перестал. В общем, Ингрид рада, что она здесь, в Польше, и у Акселя нет номера ее телефона, получается, что она вроде как сбежала от смерти.

Хозяйка громко смеется, собаки дружно поднимают головы и внимательно смотрят на нее.

Шерсть похожа на спутанную старую пряжу, паклю. Там, где под длинными волосами проглядывает кожа, видно, как она натянута и плотно, словно черные колготки, облегает кости. Ида осторожно гладит эту шерсть. Окликает собаку по имени, но та уже не реагирует.

– Что ты? Ина, что с тобой? – повторяет женщина, осторожно дуя ей в нос. – Эй, собачка, что с тобой?

Дыхание возобновляется, неровное, прерывистое, все более слабое, поверхностное. Потом снова замирает.

Ина занята. Должно быть, это трудная, требующая сосредоточенности работа, закрытые глаза порой легонько подрагивают, наверное, там, под веками – просторы, на которых идет важная игра, не оставляющая ни секунды свободной, всепоглощающая. Ида гладит собаку по морде. Осторожно, боясь помешать. Там – Ина, а здесь – ее брошенное тело, при виде которого сжимается от жалости горло. В горле у Иды шершавый шарик, он давит, царапает гортань – ни выплюнуть, ни проглотить. Она видит черные подушечки на собачьих лапах, потрескавшиеся и ороговевшие, словно подошвы ботинок, видит чуть обнажившиеся кончики зубов, грязный от выделений хвост. Тело обладает памятью. Каждая его частичка помнит беготню, прогулки и охоту, радости, игры, прыжки. Какие-то дни, дожди и грозы, бегства и погони, приезды и прощания. Такая память – вроде пищевого концентрата: кажется, разбавь ее немного тем, что заменяет здесь воду, – и жизнь расцветет опять, возвратится и заиграет красками, начнется снова. Помнит тело, а вовсе не разум. И тело умирает вместе с памятью.

Иде кажется, что собака просит: «Оставь меня в покое». Убирает руки и взбегает на второй этаж, окликая стариков по имени. Влетает в коридорчик перед своей комнатой, стучит в каждую дверь, но никто не отзывается, поэтому она осторожно заглядывает внутрь, но видит лишь пустоватые помещения, кровати, накрытые выцветшими покрывалами, и старые ночные столики с дырявыми нитяными салфетками и букетами искусственных цветов. В ожидании гостей. В одной из комнат Ида обнаруживает включенное радио, которое шепчет что-то о погоде, и догадывается – хозяева, наверное, уехали рано утром, еще ночью, пока она штурмовала отвал. А эту умирающую собаку бросили на нее, не оставив даже лекарств для уколов.

Она возвращается вниз. Над подстилкой стоит белый пес – молчаливый свидетель агонии. Ина лежит на боку, вытянув голову вперед, неподвижно. Только легкий спазм, дрожь пробегает по туловищу, ритмично, хоть и едва заметно колеблет, словно кто-то его раскачал, сдвинул с места, а теперь движение угасает. Ида кладет ладонь на это место – шерсть жесткая и теплая.

– Ина? – окликает она тихо.

Откидывает спутанную шерсть с собачьих глаз – они полузакрыты, из-под век блестит кусочек скользкой поверхности.

– Ина?

Глаз открывается. Черное стекло, жидкая, бездонная чернота кажется беспредельной. Куда он глядит, неизвестно, но наверняка видит все. Иде кажется, что глаз выглядывает из-под маски, что цепенеющее, звериное, больное тело – лишь костюм, кудлатая, неопрятная и странная личина. Под маской кто-то другой, родной и близкий Иде, в сущности, родственник, тревожащий своим с нею сходством.

Глаз ведет в иной космос, сотканный сплошь из равнодушных механических движений, повторяющихся и вечных. Там свист галактик и гигантские пространства, состоящие из скоплений тьмы, высохшей черноты.

Потом глаз плавно закрывается, и Ида понимает это движение – вот куда уходит собака. Дрожь вдруг прекращается. Ида смотрит, не в силах поверить, что это так просто и очевидно. Все кончено. Она прикасается к тому, что осталось и напоминает теперь испорченную мягкую игрушку, выделанный мертвый мех.

Ида поднимается, и взгляд ее падает на прямоугольник окна – снова туман. От резкого движения кружится голова.

Она выходит из дому, смотрит вперед, на трубы и подъемники шахт, расплывчатые силуэты которых вырисовываются в сером воздухе. С грохотом сползает с крыши большой пласт снега и падает на землю, слышна поспешная капель, выстукивающая рваный ритм, дырявящая снег. Ида протирает глаза и успокаивается.

Она отправляется прямиком в сарай, раскрывает тяжелые двери, зажигает свет. Здесь боксы и клетки, а еще огороженные низкой сеткой полки. В центре стоит стол, на нем-то и обнаруживаются шприцы и коробки с лекарствами. Упаковки одноразовых шприцов, перевязочный материал и аэрозоли, бутылочки. Несмотря на электрическое освещение, темно, и только проходя вдоль боксов, Ида замечает в одном из них лошадь. Она лежит. Поднимает морду, когда женщина останавливается, чтобы ее рассмотреть. Ужасно худая и, видимо, слепая – большие глаза почти белые. В соседнем отсеке Ида видит черную козу, неподвижно лежащую на боку. Дальше несколько пустых боксов, на полу свежее сено, стены побелены известью, чисто. Потом Ида видит коробки с дырками, которые старики с Адрианом выгружали тогда из пикапа. Их больше десятка, сейчас они открыты, и в каждой, на подстилке из лигнина – крыса. Ида инстинктивно пятится, но любопытство толкает ее вперед. Разглядеть удается только одну – съежившуюся, забившуюся в подстилку, с выбритой на спине шерстью, синяками от уколов. Ида закрывает за собой дверь.

8

До того злополучного поворота Ида ехала по заснеженной дороге, уже где-то за Новой Рудой. Заметила ли она что-то важное, непривычное, какое-нибудь предостережение или знак? Только теперь она вспоминает, что один раз все же останавливалась – перекусить. Увидела у обочины маленькую закусочную с нарисованным на белой штукатурке Дональдом-Даком. Едва успела свернуть.

Официантка в обтягивающих полиестровых брюках сосредоточенно прикалывала полоски бумаги с названиями блюд. Красные кнопки у нее во рту казались выступившими на губах каплями крови. Ида попросила вареники и свекольник и теперь, в ожидании заказа, оглядывалась по сторонам. Небольшое помещение, полностью обшитое белыми пластиковыми панелями. На полу холодная серая плитка. Стойка и вся мебель – из белой пластмассы: садовые стулья и столики с отверстием для зонтика, вешалка у дверей, подставки для искусственных цветов, горшки. Все остальное красное – солонки и сахарницы, салфетницы, отороченные белым кружевом нейлоновые занавески. Повсюду мучительный контраст белого и красного, который у Иды всегда ассоциировался с больницей, кровотечением или неожиданно пришедшей менструацией, этим неприятным сюрпризом – кроваво-красное пятно на простыне.

За столиком под телевизором на металлическом кронштейне, в котором почти беззвучно мелькали картинки MTV, сидели мужчина и женщина – отстранившись друг от друга, полулежа на шатких садовых сиденьях; усталые, они словно переводили дух во время долгого путешествия. Женщина сказала:

– Ну не надо так…

А он ответил:

– Как? Я просто говорю.

– Успокойся.

– Это ты успокойся.

– Если ты хочешь, чтобы было хорошо, и будет хорошо. А не захочешь, так и не будет.

– Я только хочу знать.

– Я тебе говорила.

– Перестань. Что ты мне говорила?

– Я все тебе сказала.

– Ты, наверное, шутишь.

– Это ты шутишь.

– Я не шучу. Ты мне ничего не сказала.

– Знаешь что?! Ничего тебе не сказала? Ну ты и…

– Плевать я хотел.

– Пойми наконец, я тебе все сказала.

В этот момент Иде принесли еду: шесть вареников, политых жиром со шкварками, на одноразовой тарелке. Рядом на белой салфетке официантка положила пластиковые приборы. С другой стороны поставила свекольник в одноразовой, размякшей от тепла кружке. Свекольник из пакетика, а вареники, небось, готовые – такие разогревают на поддоне в микроволновке. Ида откусила кусочек – безвкусный, просто теплый и все. Та пара теперь стояла на улице, курила, шевеля губами. Женщина ковыряла носком сапога гравий, которым был посыпан подъезд к закусочной, потом подняла капюшон пуховой куртки.

Сделалось темно, внезапно, неожиданно, как обычно бывает в канун весны. Пошел снег. Ида расплатилась и села в чужую машину, собираясь навестить свой прежний дом. Так что это был последний разговор, услышанный перед аварией и ее появлением здесь. Он записался на пленку, на этот магнитофон, собранный из клеток, прошитых красными нитками. Потом слова Ольги: «Уже? Ты же только что вышел».

Снаружи серо, никаких фиолетовых фонарей. Ида разглаживает выцветшее покрывало и собирает свои вещи – ключи от чужой машины, перчатки и пальто, а больше ничего и не было. Ей хочется оставить комнату такой, как будто она никогда сюда не приходила, стереть все следы. Потом тихонько спускается вниз. Снова сыплет снег, так же, как когда она шла сюда; отпечатки ее ног наверняка моментально исчезнут. Ида пересекает железнодорожные пути и выходит на пустынное шоссе. Небо белое, и земля тоже, но ей все равно, пусть даже они бы поменялись местами. Шоссе убегает вперед и постепенно скрывается под снегом. Шагать неудобно, снег липнет к сапогам, мокрый и тяжелый. Серый свет застывает, густеет. Хлопья падают все медленнее, потом уже лишь легонько трепещут в воздухе. Наконец замирают. Мир останавливается.

Ида устала. Охотнее всего она легла бы у дороги, на бок, подложив ладонь под щеку, примостилась бы в куче мокрого снега, словно тот пес, мимо которого недавно проехала. Позволила бы прикрыть себя свежим белым одеялом. Но ей надо туда, на свое место.

Она легко находит машину – присыпанная снегом, та карабкается на дерево; открытый капот – большой металлический рот, призывающий Иду. Ей удается протиснуться внутрь, на переднее сиденье. Она не забывает пристегнуть ремни и включить фары, которые выстреливают в небо, но ничего там не обнаруживают. Ида опускает голову на руль, прижимается к нему лицом и облегченно закрывает глаза.