Текст книги "Сказка - ложь...(СИ)"

Автор книги: Ольга Сова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Со временем, когда дома стало совсем худо, начал чувствовать в любом мамином прикосновении – ее. Разумеется, пока вовсе не запретил к себе дотрагиваться – кому бы то ни было.

Он осознал вдруг, что теперь мама уже никогда – никогда – его не коснется.

В последние дни стало очень много «никогда». «Никогда» превращали все вокруг в драгоценность. Никогда больше не будет дома. Не будет комнаты со скрипучим диваном и вечной паутиной в углу, плакатов на стенах и сломанной оконной ручки. Сервиза в буфете, стопки старых газет в кладовке и запаха стирального порошка в ванной. Этажерки, которую папа смастерил когда-то сам, и родительского свадебного альбома. Кофейной банки, полной окурков, в подъезде и соседок на скамейке. Овчарки из 43-ей, позволявшей себя гладить. Невыносимой школьной толчеи, сменной обуви на физкультуру, двоек по алгебре и дурацких КВНов. И такое путешествие – электрички, контролеры, дачники с баулами, нищие с гитарами, очереди перед кассами, перроны, на которые нужно спрыгивать с высоты, огромные вокзальные люстры и жесткие сиденья, кофе из автомата и лапша из пакетика – тоже никогда больше не повторится...

Но от этой последней мысли вдруг нестерпимо захотелось курить. Хотя вообще-то дымил он редко и больше назло.

Разыскал в глубине рюкзака нетронутый пакет с рафинадом, положил в рот один кубик. Подумал и достал еще два.

В последний раз мама коснулась его, чтобы ударить.

Такое случалось нечасто, но случалось. И всякий раз он испытывал странное облегчение. Когда она хлестнула его дневником по лицу, когда в бессильной ярости хваталась за ремень, когда швырнула в стену его телефон – только в эти секунды она относилась к нему как к нормальному. Как к обычному здоровому ребенку, который обязан вести себя как полагается.

Впрочем, после она по несколько дней пыталась его задобрить, и, глядя в ее виноватое лицо, мальчик чувствовал себя не вполне человеком. И все повторялось.

С мамой с самого начала было труднее всего. Отец замкнулся и отстранился, но к этому можно было привыкнуть; она же держалась ласково, но страдала так страшно, что мальчик всем телом ощущал ее боль, читал в каждом движении. Будто бы рядом был гудящий трансформатор, и назойливый гул непрерывно лез в уши, а мама улыбалась, жарила оладьи, толкала качели и читала про Винни-Пуха. В те редкие минуты, когда ее не оказывалось рядом, мальчик с ужасом ожидал ее неизбежного возвращения. И с не меньшим ужасом понимал, что ей самой ведь даже в эти моменты не становится легче, потому что трансформатор всегда внутри нее.

На свой восьмой день рождения, перед сном, мальчик впервые задумался: стало бы маме легче, если бы он умер?

Иногда казалось: в глубине души она его ненавидит. Случившееся с Марципаном слишком похоже было на прорвавшуюся ненависть. О, разумеется, она кричала, что ей надоели гулянки «этого животного», но на самом деле...

За окном потемнело, и на грязное стекло упали первые капли дождя. Как некстати.

Марципан и впрямь частенько пропадал – на несколько дней, бывало, что на неделю. Возвращался отощалым, а порой и битым. Мама ворчала, что сил ее больше нет, что ветеринар дерет бешеные деньги, что «это животное» (она всегда говорила так) натаскало полный дом блох, что даже ошейник не помогает. И вообще, а если этого кота кто-нибудь когда-нибудь все-таки убьет, или вдруг он попадет под машину – вон, у Ирки из 8-ой кошку на той неделе переехали – тогда что? Мало ребенку стрессов! Папа заслонялся газетой и отвечал невнятно. Мама, заводясь, переключалась на папу, потому что конечно, это ведь не ему теперь тащиться к ветеринару, а сама она и так уже туда катается, как на работу. Не говоря уж о том, что и чувства ребенка ее явно беспокоят куда больше!

Мальчик закрывал дверь в комнате и хватался за пульт – сделать телевизор погромче.

Марципану приходилось куда хуже, чем ему. Мальчика-то считали всего-навсего сумасшедшим. И уж по крайней мере – человеком.

Когда все кругом видят в тебе тупое бессловесное животное, когда ты и впрямь не имеешь права сказать хоть слово, а местные твои сородичи обладают звериным интеллектом... Лучше даже не пытаться вообразить, каково это.

Мама кричала из гостиной, что «это животное» опрокинуло ее духи – мальчик брал кота на колени, накрывался с головой одеялом и, размеренно гладя пушистую спину (обычно коты из Дола не терпят таких вольностей, но ему Марципан разрешал), представлял себе, что за пределами одеяла ничего нет.

Королева предупреждала. Королева предупреждала их обоих.

Марципан вызвался сам. Мальчик сказал, что должен вернуться к родителям, а Королева сказала, что не может отпустить его одного. В спутники, конечно, годились только звери– поди приведи к родителям постороннего человека, да еще убеди поселить в своем доме! – и Марципан, тогда еще подросток, гордо выступил вперед, опережая своих братьев.

Тот самый Марципан, что вытащил его из темницы. Тот самый Марципан, что храбро бросился на одну из кукол Чернокнижника (треснувший фарфор головы, пустая глазница и круглая дыра на месте левой руки, неровно остриженные волосы – и безмятежное младенческое выражение на изуродованном лице), когда та вдруг возникла из темноты и напала на остолбеневшего мальчика – это была его первая встреча со сломанными игрушками...

Марципан оставался его последней надеждой, потому что свист не помогал.

Пак научил его особенному свисту. Они снова сидели у входа в тоннель, на этот раз – вместе с Марципаном. Пак болтал ногами на краю обрыва. Свистнуть как следует долго не получалось, и Марципан все острил – это были последние слова в его жизни. Наконец, заливистая, почти птичья трель прокатилась над сиреневым морем. Эхо подхватило ее и понесло, казалось, до самого дворца.

Пак обещал: на этот зов непременно явится помощь. И мальчик звал, снова и снова. Каждый вечер, пока родители ужинали, он выходил на балкон (в доме мама свистеть не позволяла) и надрывался во всю силу легких. Марципан сидел рядом, обвив лапы хвостом, и внимательно смотрел в темнеющее небо.

Шло время. Вскоре пришлось надевать куртку. Потом балкон замело снегом, и мама запретила открывать дверь. Тогда мальчик потихоньку ободрал бумагу с форточки и, дождавшись, когда мама запрется в ванной или когда что-нибудь будет громко шипеть на сковороде, забирался на подоконник и, зажмурившись, свистел в метель – однажды даже опрокинул горшок с алоэ. Потом пришла весна. Капель стучала в жестяной подоконник, а помощь все не приходила.

– Может, я что-то неправильно делаю? – спрашивал мальчик у Марципана. Тот, конечно, не отвечал.

Им наплевать на меня, думал мальчик. Они получили мою помощь, и я им больше не нужен. Он грыз костяшки, потом вспоминал прощание с Королевой и понимал: нет. Этого не может быть. И потом, зачем тогда было отправлять со мной Марципана? Его-то за что?

Может быть, в Сиреневом доле снова беда? Может, у Черного нашлись сторонники, опять развязавшие войну? И никто не откликается на зов просто оттого, что все слишком заняты?

А живы ли они вообще, ужасался он и немедленно запрещал себе думать об этом. Королева могущественна. Если Черному не удалось победить, чем могут угрожать ей какие-то недобитки?

Они могли не учесть расстояния. Ведь Сиреневый Дол невелик, а внешний мир огромен. Они не слышат, потому что слишком далеко. Если бы только его еще хоть раз отвезли к бабушке... Но об этом нечего было и думать – с матерью случилась бы истерика, попроси он об этом. За все последующие годы мальчик так никогда и не бывал в деревне. Временами туда наведывался отец, потом бабушки не стало. Не вспомнить даже, какой она была – в голове не осталось ничего, кроме имени да косынки в мелкий цветочек.

А кто вообще должен был услышать его свист? Что, если только Пак? Может быть, что-то случилось с ним? А Королева даже не догадывается, что мальчик нуждается в помощи?

Он обнимал Марципана и шептал:

– Ведь правда же, Пак не мог умереть? Правда?

Марципан успокаивающе мурлыкал, и невозможно было даже допустить, что он – обыкновенный, совершенно не разумный кот, поэтому последнее предположение («А что, если и впрямь?..») мальчик немедленно и безжалостно отбрасывал.

В Марципана нельзя было не верить.

А потом была ангина.

И мальчик лежал в поту и полубреду сперва на диване, а потом на продавленной больничной кровати, почти не помня, когда и как одна постель сменилась другой; а потом, оправившись достаточно, чтобы осознавать окружающую действительность, переживал знакомую одинокую тоску палаты – колючего одеяла, зябкой белизны стен, уколов, чужого плача и запаха дезинфекции – воплощение детских кошмаров о разлуке с родителями. Хотя ему-то было уже тринадцать... Но впервые за долгое время ему действительно хотелось домой.

По возвращении мальчик не сразу понял, что что-то не так. И хотя мама в день выписки держалась неестественно и суетливо, он, дурак, не придал этому значения – привык. Даже поведение Марципана не очень его насторожило. Кот отчего-то был вялым и приветствовал друга не слишком охотно, почти сразу удалившись в любимое кресло.

– Ты пахнешь больницей, – сказала мама. – Ему не нравится.

И мальчик предпочел поверить ей – кто знает, вдруг лекарственный дух и впрямь невыносим для кошачьего обоняния?

Задуматься означало разрушить драгоценную и хрупкую радость.

Случилось нечто вроде семейной идиллии. Мальчик тщательно вымылся и досыта наелся (привычная еда после столовских харчей казалась пиршеством); мама, поминутно вскакивая и без нужды хлопая дверцами шкафчиков и крышками кастрюль, весело рассказывала, что о нем справлялись одноклассники, и сетовала, что теперь наверстывать учебу. Пришел с работы папа, радостный и немного смущенный, с пакетом шоколадного печенья и взятым напрокат фильмом (мальчик не решился сказать, что давно уже не любит комедий). Втроем они сидели перед телевизором, и мама положила голову папе на плечо, а мальчик кутался в плед, огромный и мягкий, пока не задремал...

Марципан все не приходил.

Часы на папином запястье отсчитывали время до первого побега.

– ...Мам, ну почему он так себя ведет? Что с ним случилось?

– Откуда мне знать? Мало ли что животному взбредет в голову... Пей молоко, пока не остыло!

Мать героически держала оборону несколько дней. Папа отмахивался – иди, мол, лучше к маме со своими глупостями – но мальчик подслушал, как он говорил ей, что, дескать, предупреждал ее и что не надо было. Ощущение непоправимой беды крепло с каждым днем.

– Знаю, что не можешь сказать – ну хоть намекни! – молил мальчик Марципана; рыжий упрямо отворачивался.

Наконец, мама не выдержала очередной безобразной сцены (получить ответ добром мальчик отчаялся) и выложила все. Что, пока сын лежал в больнице, кота... тоже водили к доктору. Что давно пора было, потому что терпение ее давно лопнуло – или ты предпочитаешь, чтобы я выставила твоего драгоценного Марципана на улицу? Что совершенно незачем переживать из-за случившегося, потому что он ведь всего лишь животное, а животные все равно ничего не понимают. А теперь закрой рот и иди учить географию. И не смей повышать голос на мать!

Он ушел к себе на подгибающихся ногах, слишком ошарашенный, чтобы заплакать.

– Ты ни в чем не виноват, – шептал он, изловив Марципана. – Ты ни в чем не виноват... Это все она. Мы все исправим. Королева наверняка может... бальзам лечит любые раны!

Они бежали на следующий же день – благо сын знал, где родители хранят деньги. Он не взял с собой ничего, кроме переноски. В вагоне было ужасно холодно, и к ночи у мальчика поднялась температура; наутро он, накачавшись чаем, полумертвый, как в первые дни ангины, с трудом спустился на заснеженный перрон. Оставалось сесть на автобус до Погорелова, но этого он сделать не успел – его взяли.

Родители ведь все-таки знали, куда он мог направиться...

Первое же, что он сделал дома, когда его наконец-то хоть ненадолго оставили без присмотра – проглотил половину содержимого аптечки. Умереть ему, впрочем, не позволили.

Отец ушел примерно через год. Он был взрослым, поэтому ему можно было бежать.

Марципан умер два месяца назад, и на этот раз тут уже ничего не исправить, ведь даже Королева не может оживлять мертвых. Чернокнижник – тот мог... но судьба его оживших чучел – это последнее, чего мальчик пожелал бы своему другу, даже будь у него такая возможность.

Марципан умер, и, похоронив его, мальчик стащил из кухни бутылку коньяка (мама держала, чтобы добавлять в кофе) и ночью тайком надрался, а на другой день страшно поругался с матерью («Ты что, хочешь быть, как твой отец?!»).

Ничего уже нельзя было исправить, и нельзя было избавиться от мысли, что он мог бы, мог бы попытаться бежать еще раз, пока было время!

Слишком боялся, что снова станут лечить.

Именно этот страх толкал его сейчас на ненужные, возможно, предосторожности. Вероятнее всего, эти шпионские игры с переодеванием и бесконечной сменой направлений не имели никакого смысла: матери не было, когда он уезжал – несколько дней назад она отправилась к заболевшей тете. Прямым рейсом мальчик добрался бы до райцентра, где его поймали в прошлый раз, еще вчера утром, а там – пару часов на автобусе... Он был бы у цели раньше, чем мама хоть что-то заподозрила бы. Но, обжегшись на молоке, он твердо решил: ноги его не будет в этом городе. Он сядет на автобус в другом месте. И до Погорелова ехать тоже не станет – выйдет на остановку раньше. Благо в самой деревне делать ему нечего, а пройти придется всего-то километров пять.

И, разумеется, никаких прямых рейсов.

Мобильного у него больше не было, и домашнего телефона в их квартире не было тоже. Мама, конечно, звонила соседке, а та заходила спросить, как дела – но если он не откроет, переполох поднимется не сразу, такое уже случалось. Он ведь мог попросту лечь спать, пойти гулять, сидеть в туалете или принимать ванну... Всерьез мама забеспокоится раза после третьего. Потом ей понадобится время, чтобы вернуться; да и тетю нельзя так просто бросить одну, а ее Димка сейчас в Америке...

Впрочем, тетя могла вдруг пойти на поправку. Или мама могла вдруг удариться в панику и нагрянуть домой без особой причины – этого вполне можно было ожидать.

Он оставил записку – уехал, мол, на дачу к Жданову, буду послезавтра, не волнуйся, не маленький уже. Здесь тоже все было предусмотрено: на дачу к Жданову он уже ездил (Леха, человек широкой души, приглашал чуть ли не полшколы, не чураясь и нелюдимого одноклассника), причем сорвался вот так же, без спросу, оставив записку – знал, что не отпустят. В городе Жданова сейчас не было – он и впрямь на каникулы уехал на дачу – так что столкнуться с ним случайно мама никак не смогла бы. Опять же, «послезавтра» без уточнения даты... Можно было надеяться, что это задержит начало поисков еще на некоторое время.

Он твердо решил не повторять прежних ошибок.

В этот раз он к тому же не взял ни копейки из маминых денег – тратил то, что ему подарили на Новый год и прошлый день рождения. Подарки он сберег, будто заранее чувствовал – понадобится.

 

***

Спрыгнуть с последней подножки было как рухнуть с обрыва над Долом – правда, тогда мальчик был не один, он изо всех сил цеплялся за Пака, а Пак, уверенно паря, хохотал и просил не задушить ненароком. Ехать на автобусе – как лететь на золотой птице Королевы к месту решающей битвы. Правда, не один он был и тогда: позади него сидел Рэн, кругом рассекали воздух другие птицы, и самая большая из всех несла на спине Королеву, и полчища мух шарахались от ослепительно-белых лучей, вырывающихся из серебряной короны. Еще выше летели Паковы мальчики, не нуждавшиеся в крыльях, осыпая врага градом камней и стрел; далеко впереди мелькала зеленая курточка самого Пака. На земле животные Дола разили сломанных кукол Чернокнижника (то там, то сям в толпе пылали факелами спины Марципановых братьев), а Железный рыцарь с алым сердцем на панцире, вооруженный огромным топором, рубился с чучелом гигантского медведя...

Сейчас рядом не было друзей, а в руке – волшебного камня.

Выйдя из автобуса, встретил кошку – трехцветную, словно Ириска, сестра Марципана. В их семье было пятеро мальчишек и только одна девочка, и она же единственная уродилась не рыжей...

– Ириска? – на всякий случай окликнул ее мальчик, зная, что это глупо: обитательнице Дола здесь делать нечего, да и мало ли в мире кошек такого окраса. Спустя столько лет он, конечно, не узнал бы ее – все-таки человеку трудно различать животных, к тому же сейчас он не узнал бы даже, к примеру, Принцессу. Она ведь наверняка выросла... Интересно, кстати, как она теперь выглядит?

Кошка проигнорировала его.

Он пошел по дороге, думая о том, что родные Марципана, наверное, еще живы, и значит, придется рассказывать им о судьбе их брата. А рассказывать Королеве придется в любом случае. От этой мысли ему на секунду захотелось вернуться на остановку, дождаться следующего автобуса и уехать отсюда как можно дальше.

Ливень стучал по капюшону, в кедах, промокших еще по пути к автостанции, хлюпало, и оставалось лишь надеяться, что скоро распогодится и ему не придется тащиться под дождем все пять километров.

...Пусть только будут живы. Пусть думают о нем что угодно, лишь бы только все они были живы.

За прошедшие годы он перечитал столько сказок, сколько сумел раздобыть. Некоторые истории были похожи на случившееся с ним (иногда он был почти уверен, что авторы действительно знали). Впрочем, кое-что родители читали ему еще до Дола – и, будь произошедшее действительно лишь фантазией, это объясняло бы, как он мог придумать... Нет, хватит об этом!

О прочитанном он пожалел не раз и не два, когда ночами не мог уснуть, думая: что, если время в Сиреневом Доле течет иначе, чем во внешнем мире? Что, если там прошло много лет? Что, если никого из знакомых ему уже нет в живых?

Ведь и на зов никто не откликался...

От этой мысли хотелось спрятать голову под подушку – словно она приходила извне. Словно ее можно было заглушить.

Но, собираясь в дорогу, мальчик все же собрался с духом и спросил себя: готов ли он отправиться в этот новый незнакомый Дол в таком случае?

И понял – готов.

Теперь он улыбался, воображая, что все могло ведь быть наоборот. Вдруг там прошло совсем немного времени (это тоже многое объясняло бы: и отчего до сих пор никто не заинтересовался их с Марципаном дальнейшей судьбой, и почему Дол так не похож на современный мир)? И они все – Пак с его мальчиками, Принцесса, котята – еще дети, а он вырос...

Он так и не привык считать себя взрослым – даже теперь, приближаясь к порогу совершеннолетия. Возможно, виной тому был страх – еще один страх, порожденный сказками: что он слишком большой, чтобы попасть в волшебную страну.

Именно поэтому мальчик не стал дожидаться дня рождения, пусть ждать пришлось бы меньше чем полгода, пусть потом и можно было бы рассчитывать на большую свободу перемещений – ему все казалось, что истекает какой-то очень важный срок.

А может быть, даже теперь слишком поздно...

После трех дней в электричках земля мерно раскачивалась под ногами; ветер брызгал водой в лицо. Из-за заборов временами вяло побрехивали собаки, потом заборы кончились. Дорожка, служившая здесь тротуаром, расплывалась жидкой кашей, и вскоре он уже и не пытался обходить лужи.

Он подумал, что, возможно, переоценил свои силы. Возможно, только теперь начиналась самая трудная часть пути.