Текст книги "Башня. Новый Ковчег 2 (СИ)"
Автор книги: Ольга Скляренко
Соавторы: Евгения Букреева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– И не только, – подала голос Катя. – Она ему не только родственница. Она больше… Я знаю.
Глава 12
Глава 12. Кир
– Ой, пап, ты пришёл. А мы уже уходим, – Ника привычно бросилась отцу навстречу. Уткнулась ему в грудь.
– А, ну да, – Павел Григорьевич в какой-то отстранённой задумчивости притянул Нику к себе, нежно провёл рукой по спине дочери. – Уже?
– Ну я же тебе говорила…
Ника подняла глаза на отца и внимательно посмотрела.
– Здравствуйте, Павел Григорьевич, – поздоровался Кир.
Савельев скользнул по нему рассеянным взглядом, словно только что заметил.
– Здравствуй, Кирилл.
Поздоровавшись, Павел Григорьевич бережно отстранил дочь, прошёл в комнату, опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза.
– Пап, ну ты чего? – Ника, забыв про Кира, пошла вслед за отцом. Присела с ним рядом, заглянула с тревогой в его лицо. – Папа…
Тот открыл глаза, скосил взгляд на Нику и устало улыбнулся.
– Всё в порядке, рыжик. Всё в порядке.
– Устал?
– Да задёргали, сил нет. Сейчас душ приму и спать. Только вот отдышусь немного. Э, что за грусть-тоска в глазах? Давай-ка держи хвост пистолетом.
– Пап, хочешь, я никуда не пойду? – Ника прижалась к отцу, в её голосе отчётливо звучало беспокойство.
– Колыбельную мне петь будешь? – засмеялся Павел Григорьевич.
Кирилл, всеми забытый, стоял в дверях. Он опустил голову, делая вид, что увлечённо рассматривает свои ботинки и пол под ногами.
Каждый раз в присутствии Никиного отца Кир чувствовал себя немного неуютно, нутром ощущая своё самозванство и понимая, что, в сущности, Савельев просто терпит его ради дочери. И позволяет ему находиться здесь только потому, что так хочет Ника. Кир уже свыкся с этим, примирился и не то, чтобы не замечал, просто перестал воспринимать остро, как поначалу. Но сегодня к привычному чувству неловкости примешивалось ещё одно…
***
Тот проём, который сделал Сашка, они закрыли, вняв слёзной Катиной просьбе. Выволокли из узкого коридора шкаф, уже понимая, что скорее всего придётся тащить его окружным путем, и, вернувшись к злополучному месту, не сговариваясь и не глядя друг на друга, принялись за работу. Аккуратист Сашка, который при демонтаже панели привычно сложил все вывернутые болты в карман, а не раскидал как попало, теперь подавал их Киру одной рукой, а другой надёжно придерживал панель. Кир молча орудовал отвёрткой. Потом они, по-прежнему не разговаривая, вернулись к западным отсекам, где их ждала расстроенная Катя.
– Кать, не расстраивайся, пожалуйста, – Сашка осторожно сел рядом с Катей на грязную, приткнувшуюся в углу койку, которую они ещё не успели отсюда вынести. – Мы всё назад привернули. Никто не заметит.
– А вдруг Анна Константиновна узнает? – в круглых Катиных глазах колыхался испуг.
– И пусть узнает, – зло сказал Кир. Он ещё не в силах был поверить в услышанное и потому злился.
– Ты что? Она просила меня никому не говорить! Я ей обещала.
– Как она вообще тебе это сказала, – пробормотал Кир. Его действительно занимал этот вопрос. Как ни крути, а Катя была редкостной болтушкой, и зачем Анне Константиновне было нужно доверять такую тайну человеку, который в принципе не умел держать язык за зубами, оставалось для него загадкой.
– Она мне и не говорила, – всхлипнула Катя. – Я сама… я случайно обнаружила.
– Следила что ли за ней?
Катя мучительно покраснела, и Кирилл понял, что угадал. Ну или почти угадал.
– Мне было просто интересно, куда она ходит, тем более, в тайник.
– В тайник? – переспросил Сашка.
– Ну да. Это место, ну то, которое вы случайно обнаружили, специально было сделано. Когда ещё Анна Константиновна здесь людей укрывала. На случай внезапной проверки. Чтобы можно было больных там спрятать, если бы вдруг кому приспичило вглубь этажа идти, где палаты были.
– Можно подумать, так не нашли бы, – фыркнул Кир.
– Не нашли бы. Там всё организовано так, что нипочём не догадаешься. В этой части коридоры проходят таким образом, что совершенно незаметно, что есть скрытые отсеки.
– Но мы-то нашли, – осторожно сказал Сашка.
– Случайно. И потому что расчистили тот узкий коридор. А он же был специально закрыт.
– Что же ты нас не остановила? – усмехнулся Кир.
– Я подумала, – Катя беспомощно посмотрела на Кирилла, а потом на Сашку. – Я подумала, что ну вы не обратите внимания. Да и носить вещи так было короче. А вы устали…
Она замолчала.
– Кать, ты не волнуйся, – Сашка слегка коснулся рукой плеча девушки. – Мы не скажем…
– Чего это? – вскинулся Кир. – Почему мы должны молчать о том, что здесь укрывают преступника? Этот Литвинов, между прочим, собирался кучу людей убить. Моих родителей. И твоих, кстати, тоже. Они ведь были заперты на тот карантин, я не ошибаюсь?
Сашка ничего не ответил.
– Из-за него мой друг погиб. Но тебе-то что. Ты сам к этому причастен.
Катя испуганно посмотрела на Сашку. Тот съёжился и убрал руку с плеча девушки.
– Поэтому надо сказать, – закончил Кир, но уже без прежней уверенности.
– Ну и кому ты скажешь? – тихо спросил Сашка. – Нике?
– А хоть бы и ей.
– А она передаст отцу. Который помог Литвинову бежать.
– Да с чего ты взял, что это он?
– С того, – упрямо ответил Сашка. – Ни у кого другого это просто бы не получилось. Поверь мне. Я был на следственном этаже. Только Савельев это мог сделать. Или приказать, чтобы сделали…
***
Кирилл не хотел верить Сашке, но по всему выходило, что тот прав. У Анны Константиновны просто не было никакой возможности, чтобы освободить Литвинова. Она всего лишь главврач больницы на нижнем уровне. А вот Савельев мог. Савельев всё мог. Хотя зачем ему это было надо, Кир не понимал. Зачем ему освобождать человека, который намеревался причинить зло его дочери. Человека, за которым длинным шлейфом тянулись десятки преступлений. Человека, при одном упоминании имени которого все нижние этажи начинали бурлить.
Происшествие с карантином, за которым стоял Литвинов, получило широкий резонанс. Народ активно требовал наказать виновных, несмотря на относительно благоприятное завершение всей аферы, ведь, по сути, тогда никто не погиб, кроме Вовки Андрейченко и пары десятков наркоманов, чьи смерти были с лёгкостью списаны на банальный передоз. Находились даже такие, кто настаивал на публичной казни. Например, Егор Саныч, врач с их этажа. Но тот вообще недолюбливал всю властную верхушку и, в сущности, не делал разницы между Литвиновым и Савельевым.
После карантина Егор Саныч ещё ближе сошёлся с родителями Кирилла, хотя их и до этого связывали вполне себе приятельские отношения. Но теперь он стал бывать у них чаще, чуть ли не все вечера просиживал, играя с отцом в шахматы, а то и перекидываясь в карты с матерью. Резкое недоверие к властям Егор Саныч даже не старался скрывать, при упоминании фамилии Савельева привычно морщился и продолжал гнуть своё.
– Политика – вещь грязная, Ваня, – говорил старый врач, задумчиво вертя в руке пешку. – И люди, которые в эти игры играют, они – не мы. И никогда нами не будут. Поэтому и нам надо трезвую голову сохранять на плечах и в эйфорию не впадать. Ну и что с того, что Савельев нас всех спас? И все теперь ему дифирамбы поют. А он, Ваня, не нас спасал. Он свою репутацию спасал…
Кирилл не знал истинную причину личной неприязни Егора Саныча к Павлу Григорьевичу, но кое-что из разговоров взрослых слышал. Смерть жены доктора была как-то связана с законом об эвтаназии – как у многих, впрочем. Вроде бы это случилось в самом начале, сразу же после принятия Закона, когда ещё не было Анниного укрытия. И этого их участковый доктор никак не мог простить Савельеву, даже освободи тот из карантина хоть тысячу людей. И уж Егор Саныч ничуть бы не удивился, узнай он, что Савельев на самом деле вовсе не казнил своего друга детства, а укрывает здесь, на больничном этаже.
«А что если сказать Егор Санычу?» – мелькнуло у Кира в голове. Хотя чего тот может сделать? Что они вообще могут сделать?
Кирилл Шорохов чувствовал себя обманутым, потому что только что, в коридорах умело сделанного тайника, столкнулся чуть ли не лицом к лицу с тем, чья вина, по его мнению, была не просто большой – огромной. Литвинов должен понести заслуженное наказание. Пусть даже за тех наркоманов, которые отбросили ласты, потому что это же именно Литвинов приказал добавлять какую-то дрянь в холодок для имитации эпидемии. Пусть и за них. И за Вовку. Особенно за Вовку.
Кир поёжился и ещё больше нахмурился. Вспомнил мать погибшего друга.
Пока Вовка был жив, она, как и большинство других матерей, привычно ругала сына, называла оболтусом и сетовала на то, что вот «у других дети как дети». Иногда повышала голос, а когда Вовка сбегал на их привычные тусовки, даже кричала в сердцах ему вслед, чтоб «и больше не возвращался». А теперь, когда Вовка вот так ушёл и больше не вернулся, медленно и тихо помешалась с горя.
Вечерами она ходила тенью по коридорам этажа и частенько, заслышав за чьими-то дверями детские голоса, останавливалась и долго вглядывалась в окна. Сначала её жалели, но потом стали всё чаще и чаще гнать, от дверей, от чужих окон. Кто-то зло материл её, кто-то пытался отвадить уговорами, но и то, и другое помогало слабо – она так и стояла, напряжённо вытянув шею и вслушиваясь, пока не приходил её муж, Вовкин отец, и не уводил, бережно придерживая за плечи, молча, ни на кого не глядя.
Кир сжал кулаки. Именно поэтому Литвинова нужно было наказать. Вот за это. За то, что Вовка погиб, а жизнь его родителей, двух обычных в общем-то людей была разбита, вывернута кровавой изнанкой наружу, обсуждена и высмеяна досужими сплетниками.
В тот день их отпустили с работы раньше несмотря на то, что они едва ли перетаскали половину вещей, и им ещё было таскать и таскать.
Кир с Сашкой уже приготовились нести очередной матрас, не тяжёлый, но очень большой и неудобный, так что одному человеку было с ним не справиться, как пришла Анна Константиновна, сердитая, и в сопровождении Ирины Александровны. По обиженному и раскрасневшемуся лицу старшей медсестры, выглядывающей из-за спины главврача, было видно, что она только что получила нагоняй.
– Вы б головой сначала, Ирина Александровна, подумали, прежде чем так делать! – Анна Константиновна обвела рассерженным взглядом помещение, зацепилась глазами за злополучный шкаф, который Кир с Сашкой всё же вынуждены были затащить назад, ещё больше нахмурилась и ткнула в него пальцем. – Как вы вообще себе представляли, чтобы двое мальчишек вот это на себе таскали?
– А что я должна была сделать? – плаксиво-сердито отозвалась Ирина Александровна. – Если с утра Фомин говорит…
– Прежде всего прийти ко мне. У вас начальник я или Фомин?
– Вы, но…
– И никаких «но». А вы, – Анна Константиновна посмотрела на их троицу. – Можете переодеваться и по домам. На сегодня всё.
И, отвернувшись, снова продолжила выговаривать старшей медсестре, не слушая никаких оправданий.
…Из мужской раздевалки Кир и Сашка вышли вместе. У дверей их уже дожидалась Катя. Все втроём они направились к лестнице.
– А ты чего, лифта ждать не будешь? – Кирилл посмотрел на Сашку. – Тебе же на самый верх.
– Я к родителям сейчас, на шестьдесят пятый.
– То есть нам типа по пути, – хмуро пошутил Кир.
Одиннадцать этажей они преодолели молча. Кирилл шёл впереди, не оглядываясь на идущих сзади Катю и Сашку. Кате нужно было выше, но, когда они добрались до пролёта шестьдесят пятого этажа, она затормозила. Кир оглянулся, с удивлением отметил, что Катя с Сашкой отошли чуть в сторону. Она остановилась, облокотившись о перила лестницы, и напряжённо молчала, ни на кого не глядя. Сашка топтался рядом. Кир почувствовал, что он им мешает, но уйти почему-то не мог. В сущности, ему не было никакого дела до Полякова, а с Катей они просто по-приятельски общались на работе, в общем-то и всё, но сегодняшняя тайна неожиданно связала их, всех троих, связала крепко, не спросив разрешения. И Кирилл не мог просто взять и уйти.
– Слушайте, – неожиданно позвал он. – А давайте вместе в столовку сходим. Она уже открыта, наверно.
Он не сильно понимал, зачем делает это. Может потому, что вся сегодняшняя ситуация так и повисла в воздухе, не найдя никакого разрешения – они ведь не сумели ни о чём договориться. Кирилла разрывали противоречия, Катя боялась навредить Анне Константиновне, которую обожала, а Сашка привычно трусил.
– Ну чего? Пойдёте?
Катя молча кивнула и, чуть отодвинув Сашку плечом, пошла к Киру. Сашка направился следом.
Столовые были на каждом жилом этаже, но располагались не в центре, а чуть в стороне, ближе к южным грузовым лифтам, которыми (даже после закрытия по причине экономии электроэнергии пассажирских лифтов) не пользовались для перевозки людей – только для подъёма продовольствия с аграрных этажей и промышленных грузов из производственных цехов.
Быстро загрузив свои подносы тарелками, ребята выбрали столик поближе к стене за одной из несущих колонн – им нужно было уединиться, чтобы всё обсудить подальше от чужих ушей.
– Что будем делать? – Кир уставился на Сашку.
Тот уже пододвинул к себе тарелку с кашей и задумчиво водил ложкой.
– Я не знаю, – сказал он честно, оторвав наконец-то взгляд от своей тарелки.
– Если Анна Константиновна узнает, она нас убьёт, – жалобно протянула Катя.
– Поверь, лучше пусть нас убьёт Анна Константиновна, чем об этом станет известно наверху. Кир, да скажи ты ей.
Кирилл вспомнил как, совершенно не церемонясь, с ним обошлись у генерала Ледовского, прежде чем передали в руки Савельева. По сравнению с этим любой резкий выговор Анны Константиновны даже на самых повышенных тонах казался ласковой детской песенкой. То есть, как бы это не нравилось Киру, но Сашка опять оказался прав. Говорить о том, что они сегодня видели, было нельзя. Опасно. Но и промолчать – ещё хуже.
– Просто это ничего не даст, – опять осторожно сказал Сашка.
– Я попрошу Нику поговорить с Павлом Григорьевичем. Она его убедит. Она…
– Ника никогда не пойдёт против отца, – перебил его Сашка.
– Да откуда тебе знать… – начал Кир и осёкся. В общем-то Поляков знал Нику куда-как дольше, чем он, ведь они… Кир скривился и отвернулся. От нечего делать и, стараясь скрыть свою злость и замешательство, принялся рассматривать людей в столовой.
Через два столика от них сидела шумная компания молодежи. Они громко перекрикивались, хохотали, мало обращая внимание на сердитые взгляды взрослых. Особо с этими гогочущими придурками никто не связывался, скорее всего из-за Татарина, который и возглавлял эту компанию, вальяжно развалившись на стуле. Справа от него сидел Костыль, местный дилер, молчаливый и ухмыляющийся, неподвижным рыбьим взглядом уставившийся на одного из шестёрок-подпевал.
Кир в задумчивости разглядывал парней и девчонок, многие из которых не так давно были и его, если не приятелями, то хорошими знакомыми. Это с ними он тусовался вечерами на детских площадках, закидывался холодком в общественных туалетах, гоготал и задирал прохожих. Взгляд Кира перемещался с Татарина, с его приплюснутой головы, крепко посаженной чуть ли не прямо на плечи, к примостившейся рядом с ним девчонке, снова к узкоглазой Татариновской физиономии и потом к ухмыляющемуся Костылю и дальше… Неожиданно в шестёрке-подпевале, который чего-то громко рассказывал под заливистый смех остальных, Кир узнал Лёху Веселова, своего друга. Теперь уже бывшего друга.
Их дружба как-то сама собой сошла на нет после карантина. После Вовкиной гибели. Лёха пытался, конечно, тогда расшевелить Кира, но ему так и не удалось. И вот сейчас, поди ж ты… подался в свиту Татарина. Кирилл брезгливо поморщился.
Сашка, заметив, что Кир смотрит в сторону, тоже повернулся.
– А это же… – начал он и не договорил.
– Ты про что? – Кирилл посмотрел на Сашку.
– Да так, там знакомая одна сидит.
При слове «знакомая» Катя покраснела и почти уткнулась носом в тарелку.
– Которая?
– Ну рядом с этим парнем. Татарином или как там его. Она-то тут откуда? Это же Лена…
– Ты про Самойлову что ли? – Кир теперь узнал и девчонку, липнувшую к Татарину. Тоже его бывшая. У него походу теперь здесь все бывшие. Бывшая девчонка, бывший друг…
– Просто… она же горничная у… у Рябининых, а тут она что делает?
– Ну в данный момент её Татарин лапает, – хмыкнул Кир, наблюдая, как Татарин, по-хозяйски притянув к себе Ленку Самойлову, тискал своей короткопалой рукой пышную Ленкину грудь под одобрительные смешки своих подельников. – А Рябинины это кто?
– Да так…
Кир неожиданно вспомнил, что Ника что-то говорила, что Сашка теперь встречается с какой-то Олей… Рябининой что ли…
– А-а-а, так это семья твоей новой подружки… – Кир не договорил. Понял, что сболтнул лишнее, потому что сразу же, как только он произнёс эти слова, Катя вскочила на ноги, резко оттолкнув от себя столик, так, что стоявшие на подносе стаканы качнулись, выплескивая налитую в них жидкость.
– Я пойду!
И она почти бегом устремилась к выходу.
– Катя! – Сашка тоже вскочил, сердито зыркнул на Кира и бросился вслед за девушкой.
Кирилл остался один. Есть ему расхотелось. Он задумчиво смотрел перед собой, в голове теснились сбивчивые мысли: Литвинов, Катя и Сашка…
– Эй, Кирюха!
Резкий голос заставил его вздрогнуть и выдернул из задумчивости. Кир обернулся. Татарин, улыбаясь, махал ему рукой.
– Чего там один скучаешь? Баба бросила?
Густой Татаринский бас был подхвачен лающим смехом шестёрок. Кир вспыхнул, почувствовал, как инстинктивно сжимаются кулаки, но связываться с этими придурками, пусть даже в столовой, на виду у многих, было опасно. Поэтому он сделал вид, что не замечает насмешек, медленно собрал посуду на поднос, поднялся и направился к выходу.
Глава 13
Глава 13. Ника
Ника медленно шла впереди, а Кир плёлся сзади, обиженно сопя. То, что именно обиженно, Ника уже знала, иногда Кир вёл себя как ребёнок, честное слово. В другой раз она бы попыталась выпытать у него, что опять не так, но сейчас ей было не этого, все мысли занимал отец.
В последнее время они с отцом почти не виделись. Павел Григорьевич убегал на работу ещё до того, как Ника вставала, а приходил зачастую, когда она уже спала. А днём у неё была учёба, довольно сложная в отличие от школы, и волонтёрское движение, а по вечерам и в выходные – Кир. Она и сегодня с отцом столкнулась по чистой случайности, даже не предполагала, что он так рано придёт, настолько уже привыкла к его почти постоянному отсутствию.
Выражение усталости на его лице, глубоко запавшие серые глаза, даже то, с какой рассеянностью он проводил рукой по её спине – всё говорило о том, как он вымотан. Выжат до последней капли. И Нике вдруг нестерпимо захотелось остаться с ним, пусть даже просто молча посидеть рядом.
Когда они последний раз говорили по душам? Наверно, тогда, когда он рассказывал про Анну. Как они познакомились, как дружили. Успел рассказать столько смешных случаев из их детства в свойственной ему чуть насмешливой манере, что Ника хохотала до упаду. Оказывается, и за её отцом числились такие забавные и иногда совершенно дикие проделки, что как-то слабо верилось, что вихрастый Пашка Савельев и серьёзный, с залёгшим жёсткой складкой ртом и тяжёлым взглядом Павел Григорьевич, глава Совета – это один и тот же человек. Но Ника-то знала, что один. И смотрела на отца со смесью нежности и восхищения.
И ещё удивительным было то, как отец говорил про Анну. Неожиданно выяснилось, что однажды она занимала столько места в его жизни, что Ника, с её-то врождённой чуткостью и внимательностью, вдруг осознала, какая же огромная дыра существовала всё это время в душе её отца после того, как он насильно вырвал Анну из своего сердца.
– Понимаешь, – говорил Павел Григорьевич. – Мне иногда кажется, без Анны я бы тогда просто не выжил. Из дома бы сбежал точно. Дело в том, что моя мать, бабушка твоя… у нас с ней не очень простые отношения были, а отец всё время на работе пропадал, да и вообще…
– Что вообще?
– Сейчас я думаю, что он и домой не сильно-то рвался. Отец был старше матери почти на семнадцать лет, да между ними и не только из-за возраста пропасть была… в общем ругались они постоянно, – на лицо отца тонкой дымкой легла тень давнишнего, сто лет назад отболевшего детского горя, и Нике стало его жаль. Жаль до слёз. До желания обнять крепко-крепко, заслонить его от всех тех неприятностей, что были в той детской жизни. Вернуть ему его же ласку и заботу, которой он сам окутывал её все детство и юность.
– Сама, понимаешь, наверно, – продолжал Павел Григорьевич. – Не сильно сладко мне приходилось. А особо никому и не расскажешь. Да и чего говорить? Что отец кричит на мать постоянно? Что она обвиняет его чёрт знает в чём? Делиться таким с кем-то – это словно душу наизнанку выворачивать. А Анне никогда и говорить ничего не надо было. Она и так знала. И вопросов лишних не задавала. Сама же знаешь теперь, какая она.
Странные нотки, прозвучавшие в голосе отца, заставили Нику чуть пристальней посмотреть на него. Но он, казалось, ничего не заметил. Задумчиво смотрел перед собой, как будто видел что-то такое, что было открыто только ему одному.
– Пап, а почему ты сказал, что между бабушкой и дедом, – Ника чуть запнулась, называть так родителей отца было непривычно, ведь она никого из них никогда не знала. – Почему ты сказал, что между ними не только из-за возраста пропасть была?
Павел Григорьевич внимательно посмотрел на дочь. Чуть наклонил голову.
– Видишь ли, они были, как бы это сказать… из разных социальных слоёв, – и видя, как Ника нахмурилась и открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро опередил её. – Это не совсем то, как сейчас. Хотя и сейчас тоже есть, я не буду отрицать, но тогда… Мать моя по своему происхождению, чёрт, слово такое дурацкое, но прижилось, так вот, по своему происхождению она была из тех семей, которые были у власти до революции.
– До мятежа?
– Я всё же предпочитаю слово «революция», потому что тогда произошёл коренной перелом – те, кто стоял у руля двадцать лет, свою власть потеряли. Так вот, у моей бабки по матери была фамилия Андреева. Помнишь из уроков новой истории Башни, кто такие были Андреевы?
– Одна из правящих семей, – тихо сказала Ника, ошеломлённо смотря на отца, и ещё тише добавила. – Их же всех убили. Этих Андреевых.
– Не всех. Убили старших Андреевых, которые, получается, были моими прадедом и прабабкой. А ещё Кирилла Андреева, брата бабки, и его жену, Лилю…
Сердце Ники нехорошо зашлось. Отец заметил это, крепко сжал её ладонь своей сильной рукой.
– Это было такое время, рыжик, ты должна понимать. А моей бабке удалось уцелеть, потому что она к тому времени была замужем за Арсением Ставицким, который поддержал мятеж. Но… как бы то ни было, с такой семейной трагедией за спиной моя мать не сильно разделяла позиции отца. А отец, это я тебе рассказывал и раньше, служил в отрядах генерала Ровшица. Хотя ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас.
– И из-за этого они ругались, твои родители? Ну мои дедушка с бабушкой?
– И из-за этого тоже.
– Но ведь… эта революция, она же была сто лет назад.
– Ну не сто, всего лишь семьдесят, или, если уж быть совсем точным, то шестьдесят девять. Я через двадцать три года после Ровшицкого мятежа родился. По меркам человечества – вообще не срок. И это сейчас всё стало забываться потихоньку, а в моём детстве память у многих была ещё свежа. И моя мать, помня о своем происхождении, на многих свысока смотрела. На Анну, на Борьку…
При упоминании Бориса Литвинова лицо Павла Григорьевича помрачнело, и это не укрылось от Ники. И опять, хотя отец ничего не говорил, она почувствовала, как ему плохо. Физически ощутила и его боль, и его горе. Сейчас после откровений отца Ника вдруг поняла, насколько это был хрупкий баланс, эта удивительная, даже в чём-то невозможная, случайная дружба между тремя такими разными детьми: двумя мальчиками и одной девочкой, каждый из которых по отдельности был в чём-то несчастлив, и только все вместе они могли составить и составляли паззл со смешным названием «счастье».
Задумавшись об отце и о тех непростых отношениях, которые связывали его с друзьями, о Борисе Андреевиче, которого Ника с детства привыкла называть дядей Борей, да что там, и сейчас так называла, она не заметила, как ноги сами собой вынесли её к парку. То есть вместо того, чтобы спуститься на общественный этаж, где они договорились встретиться со всеми остальными: Верой, Марком и братьями Фоменко, Ника свернула на парковую дорожку и прошагала по ней до самой стены, прозрачным куполом накрывающей верхние этажи Башни.
Во всей Башне это было (если не считать кабинета отца) её самое любимое место. Ей нравилось стоять вот так, подставив лицо солнцу, впитывая в себя его лучи и сквозь толстое стекло ощущая ласковый и нежный жар. В детстве они ходили сюда с отцом по выходным. Иногда с дядей Борей. Ника бежала впереди них по дорожке, пока не утыкалась носом в прозрачную стену. Прямо перед ней расстилалось бесконечное небо, безмолвное и страшное в своей красоте, и стоять вот так, прижавшись носом к стеклу, за которым не было ничего, кроме пустоты, было захватывающе страшно. Вернее, было б страшно, если б не родные голоса за спиной. Ровный спокойный – отца, и всегда чуть насмешливый – дяди Бори.
– И ничуть я тебя не боюсь, – едва слышно шептала маленькая Ника, обращаясь к пустому небу, готовому вот-вот обрушиться на неё, сминая стеклянный купол. И улыбалась, понимая, что ничегошеньки это небо ей не сделает, пока за её спиной будут стоять два больших и сильных человека, два таких родных ей человека – папа и дядя Боря. Она оборачивалась и, поймав их смех, не понимая толком, над чем они смеются, тоже принималась хохотать, ощущая разлитое в воздухе, смешанное с солнечными лучами, тёплое и необъяснимое счастье…
А теперь, получается, тот детский мир раскололся на кусочки. И человек, которого она привыкла считать родным, предал и её и, что было почти немыслимым, её отца.
Почему-то Нике казалось, что самая большая вина Литвинова – именно вот это предательство. Нет, иногда её словно торкало, она вспоминала про карантин, людей, про ту бригаду в защитных костюмах, которые должны были распылить какую-то заразу на том этаже, убить всех и всё это по приказу весёлого и родного дяди Бори, рядом с которым отец всегда словно молодел и светлел лицом. Ника пыталась найти в себе ненависть, отыскать хотя бы росточки этой ненависти к человеку, совершившему такое страшное преступление, искала и не находила. Старалась понять, что думает отец. В лоб спрашивать не решалась, это было бесполезно – от прямых ответов отец уходил, а то и вовсе надевал на себя непроницаемую маску, и трудно было догадаться на самом деле, что он чувствует.
И вот разве что тогда, рассказывая про своё детство, про родителей и вдруг просто вскользь упомянув Бориса, отец вдруг раскрылся. На мгновение. На самую малость. И Ника поняла, насколько он одинок и насколько ему сейчас плохо.
– Ника, – Кир обхватил её сзади за плечи, крепко прижал к себе. От неожиданности Ника даже вздрогнула, она совсем про него забыла. И, тем не менее, то, что Кирилл был здесь, рядом, то, что он был с ней, придало ей сил.
– Кир, – пробормотала она, не поворачиваясь, не пытаясь высвободиться и даже наоборот – отчаянно желая, чтобы он не отпускал её. Не отпускал как можно дольше, может быть, чуть меньше, чем целую вечность. Но он ослабил объятья и негромко произнёс:
– Ник, повернись, пожалуйста. Нам надо поговорить.
И эта знакомая и уже так осточертевшая ей за последние дни интонация в его голосе разозлила её. Ника ещё не обернулась, но уже знала, что увидит на его лице: ревность, упрямство, обиду. Кирилл, как будто специально, в последнее время делал всё, чтобы отдалиться от неё. Из всех возможных слов выбирал самые неудачные. Из всех возможных поступков совершал самые глупые. И ещё можно было бы понять, если б он не видел и не понимал, что её что-то мучает и тревожит – но нет, он видел. И, как назло, всё портил.
– Ну что опять? – Ника обернулась. Она чувствовала, как в груди поднимается, ворочаясь, глухое раздражение.
– Не злись, – Кирилл постарался улыбнуться, но улыбка вышла вялой и неестественной. – Просто тут действительно такое дело… Мы вчера с Сашкой, ну с этим твоим Поляковым…
– Господи, Кир! – перебила она. – Ты опять! Да сколько можно уже!
На её щеках проступил злой румянец.
– Я тебя просила, несколько раз просила, не говорить больше об этом. Мне нет никакого дела до него. И он не «мой» Поляков. Я не буду перед тобой оправдываться. Мне всё равно. Но ты, похоже, задался целью меня морально уничтожить, добить…
– Ника…
– Ну давай! Чего там у тебя? Тебе, бедному, приходится пару раз в неделю терпеть его присутствие, ах, какое несчастье. Ты нервничаешь, переживаешь. И потому капаешь мне на мозги. Мне-то можно капать и высказывать всякое разное. Тыкать меня «моим» Поляковым. Ты, очевидно, думаешь, что это только тебе бывает плохо, а я ничего не чувствую и не умею чувствовать. Что я, как вот это стекло! – Ника с треском ударила кулаком по стеклу. – Толстая и непробиваемая. И меня можно бесконечно долбить по одному и тому же месту, и…
– Да дай ты мне сказать уже! – крикнул Кир, и она резко замолчала. Уставилась на него округлившимися глазами. Кир, как будто поняв, что перегнул палку, осторожно дотронулся до неё, попытался взять её ладонь в свои руки, но она дёрнулась, убрала руки за спину и, наверно, отступила бы от него, не будь у неё стеклянной стены за спиной.
– Ника, я не про это. Я про другое, – продолжил Кир. – Мы с ним вчера работали вместе, с Поляковым. Нас старшая медсестра отправила вещи переносить из западных отсеков. И мы там кое-что обнаружили. В больнице. Тайник.
– Какой ещё тайник?
– Такой. Как бы тайник в тайнике. В центре этажа, где Анна Константиновна укрывала больных, пока закон не отменили, был ещё один схрон. Катя Морозова сказала, что он был организован на случай проверок каких-то внеплановых, в общем как-то так. Но не суть. Главное другое. Главное то, кого мы обнаружили в этом тайнике.
– И кого же? – медленно спросила она.
– Литвинова.
Ника смотрела на него, широко открыв глаза. То, что она услышала, было не просто маловероятным, оно было совершенно невозможным. О казни Литвинова было объявлено в Башне несколько дней назад, как бы подводя итог долгому и нервному судебному процессу, охватившему всю Башню, сверху донизу. Эту новость многие восприняли даже радостно. Многие, но не её отец. Ника видела, что и это тоже, вместе со многим другим, тяжёлым грузом легло на его плечи, и одному только Богу ведомо, как отцу удаётся не сломаться.
