Текст книги "Домой"

Автор книги: Ольга Шумкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Через час восхищенная Манька разглядывала плакат:

– Ты посмотри, какую ты красоту нарисовал! Петрушка придет сейчас, вот удивится-то! А вот и он!

Володя неловко улыбнулся. Петр вбежал в клуб:

– Манька, завтра-то у нас товарищ Зальцман приедет! Я уж в ячейку забежал, сказал, что в новом клубе встреча будет. И надо бы афишу сделать. Ты плакат-то…

Он увидел Володин плакат и остановился с открытым ртом:

– Это что ж такое?

Володя смутился. Что он не так нарисовал?

– Это что, малый так нарисовал? Как тебя звать-то?

– Володя.

– Да ты нам прямо как товарищем Лениным послан, Володя. Сам нарисовал? Ты что же, учился?

– В школе рисование было.

– Ну ты даешь! А про товарища Зальцмана плакат нарисуешь?

– Могу.

С этим плакатом вышла заминка – Петр с Манькой хотели, чтобы Володя нарисовал на афише самого товарища Зальцмана, Володя отбивался:

– Да я же его не видел никогда!

– Тогда хоть Ленина нарисуй.

– Да я и Ленина не видел…

– А мы видели, – вдруг мечтательно сказала Манька, – он тогда на Финляндский вокзал приехал. Народу было… я в подъезд зашла, на второй этаж поднялась, у окна встала – оттуда хоть краем глаза видела. Красивый он, Ленин.

– Красота – дело буржуйское, не главное, – назидательно сказал Петр, – что рисовать-то будем?

– А о чем товарищ Зальцман говорить будет? – спросил Володя.

– Как о чем? О том, как новый мир будем строить – о чем же еще?

Володя взял лист бумаги, подумал и изобразил трибуну. На трибуне вполоборота стоял человек с поднятой рукой. Впереди, перед трибуной Володя изобразил толпу, жадно внимающую оратору. Манька и Петр завороженно смотрели за процессом.

– Ну дает! – восклицали они.

Плакат был готов, Петр пошел его вешать. Манька позвала Володю за собой:

– Я тебе чаю дам и картошки. А домой хлеба. Ты с кем живешь-то?

– С родителями и сестрами.

– В таком же доме небось?

Володя огляделся. Мимо этой усадьбы они с Ниной проходили сотни раз – Нине она очень нравилась:

– Вот бы жить в такой!

Сейчас они были в большой комнате. Наверное, это была гостиная – еще сохранилась старинная мебель, люстра на потолке, ковер, уже затоптанный грязными сапогами. На стене висит портрет – красивая, задумчивая женщина. На месте глаз дырки от пуль. На обоях написано плохое слово.

– Нет, я не в таком доме, в обычной квартире, – наконец сказал он, – а где те, кто тут раньше жил?

– Стрельнули в январе еще, – равнодушно сказала девушка.

Володя вздрогнул:

– Как – стрельнули?

– Ну как? Обыкновенно. Тут старуха жила, с дочкой да с мальчиком. На что им такие хоромы? Хотели выселить. А старуха как начала кричать – никуда они не выедут, потому что это родовое гнездо, и семья у них дворянская, важная… ну, наш комиссар взял и выстрелил ей в лоб. Мальчишка рыдать, дочка еенная тоже в крик. Комиссар им как людям – граждане, будьте так любезны, помещение покиньте. Хотите, одежу свою соберите, только не всю. А она на него – с кулаками. Он и ее.

– А мальчик?

– И мальчика. Его бы, может, перековать получилось, да только больно уж злой оказался. Комиссар ему говорит – ты не убивайся, что тебе со старым режимом жить? Мы тебя определим в лучший детский дом, будешь гражданином новой страны. А он и говорит – я вырасту, за маму и бабушку отомщу. Не отомстит – комиссар пистолет свой вынул. Да не получилось сразу-то, добивать пришлось.

Она помолчала, вздохнула:

– Ты не трясись. Ты не понимаешь пока, потому что в квартире живешь, с родителями… у комиссара нашего братишка на заводе работал, да обварился весь и помер. Я с четырнадцати лет на фабрике, мастер совратил, дитя выкидывала. Петька вон – без отца, в четырнадцать на ту же фабрику. Злые мы на таких, как ты – чистеньких, с мамами-папами… ты-то еще, может, товарищем станешь, а этот парень, что стрельнули тут – он не стал бы. Он в нас врагов с самого начала видел, хотя жил с нашей экспоатации. На вот тебе картошки.

Володя отодвинулся:

– Не надо. Не буду.

Вошел сияющий Петька:

– Все повесил – чин-чином. Ты что не ешь, Володька? Смурной такой…

– Я ему про хозяев бывших рассказала, – встряла Манька.

Петр помрачнел.

– Напугала ты парня. Ладно, Володя. Бери хлеб свой, я тебя провожу.

Они шли по Клинскому.

– Манька тебя напугала, а зря. Мы за здорово живешь никого не стреляем, у нас дисциплина революционная, если кто просто так кого подстрелит – так и самого его тоже можно… ты пойми, Володя, мы за лучший мир. Они втроем в этом доме жили, втроем, ты понимаешь? А я с маткой в подвале, отец умер, я маленький был. Я, матка да трое братьев. На полу спали, клопы нас жрали… я матку хотел сюда поселить, чтобы она с коврами да торшерами… но революционный совет решил, что клуб тут будет. Ты сам подумай, оно ж лучше, клуб – для всех, для рабочих, для детей! Тут мы и отряды детские устроим, ты приходи тоже. Праздники будут, представлять будем, как в тиятре… А то они втроем жили.

Он остановился и горестно вздохнул:

– Ты не подумай, мне пацана жалко и старух его. Не надо было комиссару… да у него братик, Манька рассказала тебе небось. Но все едино не надо было. Выкинуть из дому, и шли бы к чертовой матери… а парня оставить, мы бы ему объяснили, что к чему. Я сам все про них думаю, жалею. И Манька жалеет. Она все плакала, когда случилось-то.

Он смущенно усмехнулся:

– Я тебе еще что скажу. Парня Мишей звали. Так вот Манька говорит, как у нас с ней народится, так она тоже Мишей назовет. Воспитаем правильно, вот вроде как и…

– Мне сюда, – сказал Володя.

– Ты приходи завтра – товарища Зальцмана слушать. Я-то неученый, путано говорю, а он тебе все по полочкам разложит. Я тебя познакомлю с ним – скажу, кто нам плакаты рисовал… спасибо тебе, Володька! Ты, хоть и буржуй, по всему видно, но товарищ настоящий. Бывай!

Петр ушел. Володя медленно побрел к дому.

Дверь ему открыла Нюронька:

– Ты? А я думала, мой с работы. Загляни-ка!

Володя заглянул в комнату – вдоль стен стояли три аккуратные кроватки.

– Видишь? – радовалась Нюронька, – у каждого моего ребятенка – по кровати. Как поставила – так и лежат. Не было у них такого, чтобы своя кровать у каждого…

Володя кивнул и пошел к себе. Эля стояла на пороге:

– С пролетариатом беседуешь? – прошипела она.

Отец сидел за столом, перелистывал какую-то книжку. Володя поздоровался, зашел за шкаф, сел на стул и задумался.

Отец заглянул за шкаф:

– Где ты был?

– Гулял.

– Где ты все гуляешь… пойдем, мама звала ужинать.

За ужином Эля жаловалась, что дети Нюроньки похватали в ванной зубные щетки, видимо, пытались чистить зубы, просыпали порошок.

– Убирайте в комнаты, – коротко сказал отец.

– Да неужели уж такие вещи прятать! – возмутилась Эля.

– У них не было зубных щеток, – сказал Володя.

– И что? – спросил отец.

– Они не знают, что это такое. Вот и попробовали.

– В первую очередь они не знают, что чужое брать нельзя.

– Да… – растерялся Володя, – но они не поняли, наверное. Ведь то, что в общих … ну как? Где мы все – кухня, ванная… они подумали, что и там все общее.

– Ты их никак защищаешь?

Володя глубоко вздохнул:

– Да.

В комнате воцарилось молчание.

– Вот как, – заговорил отец, – значит, ты одобряешь заселение нашей квартиры людьми, которые никогда не видели зубной щетки?

– Они жили в подвале, – сказал Володя, – Нюронька сказала, что у ее детей первый раз кровати. Они, наверное, на полу спали, с клопами.

Хлопнула входная дверь.

– Нюрка! – заорал пьяный голос, – где ты, сука? Что не встречаешь хозяина? А вы, ублюдки, по кроваткам, как порядочные?

Послышался детский крик.

– Что вы себе позволяете, товарищ Куроесов?

Альберг покачал головой:

– Зачем я учился, потом работал как проклятый? Надо было пить, ругать последними словами жену, избивать своих детей, держать их на полу с клопами – и сейчас мне за такие мои заслуги дали бы комнату, а у детей моих появились кровати. Да, сынок?

Володя напряженно искал слова. Отец прав, конечно, прав! Все, чтобы было у семьи – появилось только благодаря его труду. Но… Володя пытался сформулировать свои возражения, но не успел. Отец поднялся:

– Ладно, большевик. Буду надеяться, потом поумнеешь.

Назавтра жиличка из кабинета по имени Зося привела мужа:

– Вот! Товарищ Зальцман.

Володя едва не брякнул, что он знает про товарища Зальцмана и даже рисовал его, но покосился на отца и благоразумно промолчал.

Товарищ Зальцман оказался совсем другим. На портрете Володя изобразил его высоким богатырем, а в жизни это был лысый невысокий мужчина. Он направился к Альбергу:

– Будем знакомы, Зальцман.

Отец с плохо скрываемой брезгливостью пожал протянутую руку. Зальцман поклонился Софье Моисеевне, кивнул детям и ушел к себе.

Вечером явился подвыпивший Нюронькин муж, закричали дети. Из кабинета вышел Зальцман, рванул дверь бывшей Володиной комнаты, по коридору прогрохотало что-то тяжелое, захлопнулась входная дверь, запричитала Нюронька:

– Нету такого вашего права рабочего человека с лестницы кидать! Да сейчас уйдет этот козырь, Коленька, я тебя обратно пущу да рожу-то оботру… Об дверь-то уж не бейся, соколик! Ой!

Вышла Зося, Нюронькиного мужа умывали в ванной. Товарищ Зося назидательно говорила:

– Товарищ Куроесов, я вас предупреждала, что сейчас, в сложных революционных условиях, каждый пролетарий должен вести себя согласно нашего революционного порядку…

– И что ж он тебе так рожу-то отделал, Коленька! – вторила ей Нюронька.

Дети хихикали, выглядывая из комнаты.

Вечером Володя, проходя мимо кабинета, услышал:

– Павел, ты работаешь методами, которые могут быть осуждены революцией. Что это – мордобой? Товарища Куроесова надо вести в клуб, в люди! Перевоспитывать согласно нашей революционной морали.

– Отстань, Зоська, – лениво отвечал Зальцман.

Вечером следующего дня Володя пошел в клуб. Народу было полно – видать, всем хотелось послушать товарища Зальцмана. В дверях Володю встретил взъерошенный, счастливый Петька:

– Ты видел, сколько народу? Видел? Все твой плакат увидели и пришли. Спасибо тебе, Володька! Вот такое тебе мое революционное спасибо.

Володя неловко кивнул, пробрался в зал и сел с краю. Публика рассаживалась, весело переговариваясь. Некоторые ели семечки и плевали на пол.

В дверях случилась ссора – подвыпивший мужичок рвался на собрание:

– А ну пустите, гады! Прошло ваше время, хочу теперь и хожу по собраниям.

– Да ты пьяный! – убеждала его Манька.

Мужичок оттолкнул ее:

– Ты мне указывать будешь еще, шалава?

Выскочил Петька, выскочили еще несколько ребят, и пьяного вывели из клуба, поддав по дороге. Дверь крепко закрыли, и наконец на трибуну поднялся товарищ Зальцман.

– Товарищи! – весело сказал он.

Он говорил много и долго, наверное, хорошо, потому что его слушали, хлопали, ревели, кричали, иногда смеялись. Володя поначалу силился понять, о чем речь, но потом бросил и стал думать о своем.

Товарищ Зальцман – человек дела. Не стал слушать, как кричат и прячутся от пьяного отца Нюронькины дети, вышел и быстро навел порядок.

Почему отец так не мог? Он сильный, мог бы легко справиться с Нюронькиным мужем. Почему он не выкинул его на лестницу?

Собрание окончилось. Володя очнулся, когда зал почти опустел. Он ругал себя – ничего не услышал из того, что говорил товарищ Зальцман!

– А вот и наш художник, – послышался голос Петьки. Володя встал.

Петька сиял и с восторгом смотрел на товарища Зальцмана. Тот внимательно оглядел Володю:

– Здравствуй. Хорошо рисуешь, молодец! Слушай, я тебя как будто где-то видел?

– Видели, – смущенно сказал Володя, – мы с вами в одной квартире живем.

Зальцман сначала нахмурился, потом широко улыбнулся:

– Точно! Ты же сын инженера, да?

– Да.

– Как тебя зовут?

– Володя.

– Владимир, значит. Хорошее у тебя имя, малый, прямо как у вождя нашего. Ну что, Петр, пойду я теперь?

– Спасибо вам, товарищ Зальцман!

– И тебе спасибо. На той неделе еще приду, собирай рабочих. Ты домой, малый?

– Да.

– Что ж, пойдем вместе.

Володя поколебался, но отказаться было неловко.

Они вышли на улицу. Зальцман остановился, втянул в себя воздух.

– Как будто весной уже пахнет. Чуешь?

– Да.

– Ты что молчаливый такой?

– Не знаю.

– Не знаешь… такой умница, так рисуешь! Бойчее надо быть, парень. Ты в школе учишься?

– Да.

– Хорошо?

– Хорошо.

– А у вас там ячейка есть?

– Ячейка?

– Ну да, молодежная?

– Нету вроде.

– А вот ты бы и организовал!

Володя улыбнулся:

– Я? Я не умею.

– Нет такого слова в революции – не умею… ладно, малый, ничего. Вот походишь в клуб, к рабочим людям – поймешь… что ты сейчас видел? Квартиру большую, прислугу… небось и нянька у тебя была? А ты посмотри, как рабочий класс живет – настоящие люди!

Володя растерянно слушал Зальцмана. Хотелось возразить, сказать, что его отец постоянно работает, постоянно на своем заводе, что он болеет за свое дело, бывало, что его вызывали по ночам. Зальцман остановился:

– В правильное время ты растешь, малый. Рад я за тебя… и завидую немного. Я рос – некому меня направить было. У отца лавка в Гомеле, одного хотел паскудный старик – обогатиться. Бедная вдова придет – он ей хлеба даст, а сам запишет… а потом долг требует. Она плачет, а ему что? Так ей и говорит – никого кормить не обязан. Когда бунт был – убили его соседи.

Володя вздрогнул. Это не укрылось от внимания товарища Зальцмана:

– Не дрожи. Правильно это…

– А мама ваша?

– Она давно умерла, мне семь лет было.

– У вас теперь нет семьи?

– Зоська вот. И весь рабочий класс. Ну, вот и дом, малый. Пойдем?

Володя представил себе, как он приходит домой вместе с товарищем Зальцманом, и помотал головой:

– Я еще гулять.

– Ну гуляй. Завтра приходи в клуб, помоги Петру с афишей. Я через неделю снова перед пролетариатом выступаю…

Зальцман ушел. Володя потоптался около подъезда, потом тоже побрел домой. Дверь открыла Нюронька. Лицо у нее было злое:

– Ноги вытирай! Наследишь сейчас, буржуенок, а трудящимся подтирай?

Володя огляделся. Коврика, который всегда лежал около порога, не было.

– Что зыркаешь? – насупившись, спросила Нюронька.

– Коврика нет.

– Жалко коврика? Иди, забери!

– Мне не надо. Я хотел ноги вытереть.

– Вон об тряпку елозь.

Володя пошаркал ногами и пошел к гостиной. Нюронька осталась недовольна:

– Посмотри, следов-то сколько!

Володя обернулся:

– Я сейчас ботинки сниму и сам все вытру.

– Вытрешь ты… сама сделаю.

Отец лежал на диване с книгой. Услышав шаги, он поднял голову.

– Где ты болтался?

– Гулял. А где мама? И девочки?

– Пошли к гости к тете Наташе. Через час пойду их встречать.

– Можно я с тобой?

– Можно.

Отец снова углубился в книгу. Володя сел к столу, взял листок бумаги, машинально стал что-то чертить.

Как там сказал товарищ Зальцман – правильно, что убили отца? Была лавка, требовал обратно долг у бедной вдовы… это плохо, наверное, но… интересно, а Арсений Васильевич тоже требовал долг? Ведь наверняка к нему приходили бедные, просили в долг, а как потом?

Отец нагнулся над столом:

– Что это ты рисуешь?

Володя посмотрел на бумагу и похолодел. Задумавшись, он машинально нарисовал человека, похожего на товарища Зальцмана. Человек выступал перед толпой, а над ним был нарисован плакат:

Вся власть советам!

Отец развернулся и пошел к дверям. Володя вскочил:

– Папа, ты уже за мамой? Я с тобой…

– Нет.

Дверь захлопнулась. Володя бросился было к двери, но вернулся и сел на стул.

Что теперь будет?

А ничего не будет, подумал он отчаянно. Да, нарисовал – но это же не преступление? Мало ли что он нарисовал, почему нельзя рисовать все, что угодно?

Было немного страшно – в каком настроении вернется отец, но потом Володя успокоился. Если что – можно просто взять и уйти из дома. Куда? В клуб.

Родители и сестры вернулись через полчаса. Анюта влезла к Володе на колени, весело рассказывала, как хорошо было в гостях, какой у Сонечки – ее подружки – большой прекрасный медведь, и еще куклы! Папа сказал, что тоже купит ей такую большую куклу. Эля болтала с мамой – вспоминали, какое платье было у старшей дочери тети Наташи. Отец снова лег на диван с книжкой.

***

Арсений Васильевич случайно увидел Володю около клуба – тот оживленно обсуждал с туповатого вида парнем, как лучше повесить плакат. Смирнов остановился и смотрел, как вешали плакат – на нем был изображен человек с поднятой рукой, идущая за ним толпа, солнце, а на заднем плане – дымящиеся трубы фабрики. Плакат повесили, и Володя вместе с парнем ушли внутрь.

Арсений Васильевич пожал плечами и пошел домой.

Что делает мальчик около этого клуба? Что там вообще – в клубе?

На следующий день Арсений Васильевич пошел на собрание и лекцию товарища Зальцмана. В заполненном зале он огляделся и сразу же увидел Володю – он разговаривал с какой-то потасканной девкой.

На сцену вышел товарищ Зальцман. Арсений Васильевич узнал его – дворник как-то показал около дома и сказал, что это новый сосед Альбергов.

Зальцман начал говорить речь. Арсений Васильевич сначала слушал неохотно, потом увлекся. Зальцман говорил хорошо, рассказывал о новых правах рабочих, о самоуправлении, об ответственности каждого перед заводами и фабриками. Сказал несколько слов о вреде пьянства, о личной гигиене. Ему много хлопали.

Арсений Васильевич вышел из клуба и встал на углу. Через полчаса появился Володя – но не один, а с товарищем Зальцманом. Увидев бывшего лавочника, мальчишка смутился, если не сказать – перепугался, попытался было сделать вид, что не узнал, потом все-таки взял себя в руки, подошел.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, Володя, – спокойно сказал Арсений Васильевич.

Подошел и Зальцман.

– Добрый вечер, – сказал он приветливо, – какая погода-то! Весной пахнет, чуете?

Арсений Васильевич кивнул и повернулся к Володе:

– Ты домой? Пойдем вместе?

– Вы рядом живете? – вмешался Зальцман, – мне тоже туда. Пойду и я с вами.

Арсений Васильевич поморщился:

– Володенька, ты тогда вот с товарищем иди, а я еще тут по делу… зайдешь к нам?

– Зайду.

– Ну, до встречи.

– Не захотел с нами идти, – вздохнул Зальцман, – а кто это?

– Сосед, – сказал Володя неохотно, – в соседнем доме живет. Я с его дочкой в одном классе учусь.

– А чем до революции занимался?

Володя замялся:

– Не знаю.

Зальцман достал папиросу:

– Все ты знаешь. Ну да ладно. Ты мне вот что скажи – родители твои знают, что ты в клуб ходишь?

Володя вспыхнул:

– Нет.

– И лучше, чтобы и не знали?

– Наверное…

– Ну, пусть не знают. Хотя я бы на твоем месте с отцом поговорил. Нам инженеры, образованные нужны. Но только – если они настроены правильно. Вот ты бы отцу и объяснил, как к рабочим надо относиться…. А то ведь он на Куроесова как на плевок смотрит – с презрением.

Володя, как обычно при общении с товарищем Зальцманом, растерялся. Что говорить? Что отец – трудяга, всю жизнь работает, и того же требует от других, требует дисциплины, порядка… да, он не выносит мужа Нюроньки, но с каким уважением он говорил о некоторых рабочих своего завода!

– Вы же сами его из квартиры выкинули, – сказал он наконец, – ну, Нюронькиного мужа.

– Выкинул, – кивнул Зальцман, – надо будет – еще выкину. И буду выкидывать, пока не поймет. Я его не брошу, он будет человеком, поверь мне, малый. А твой отец рад бы его обратно в подвал, чтобы он там дальше пил и пропадал. Понимаешь разницу?

Володя кивнул.

– Ну, вот и дом. Давай-ка беги первый, а я постою – покурю.

Володя поднялся по лестнице. В квартире стоял крик – ссорились Нюронька и Зося:

– Товарищ Куроесова! Ваши дети ведут себя недозволенно!

– Ты еще мне указывать будешь, стерва? Твой мерин моему мужику лицо изувечил, так и кинулся на рабочего человека, так и ты теперь на кровинушек моих будешь переть? Я за своих горло тебе перегрызу, вобла ты сушеная!

Володя тихонько проскользнул в гостиную. Отец и мама разом повернулись к нему.

– Откуда ты шел с этим человеком? – отрывисто спросил отец.

– С каким?

– Не притворяйся!

– Успокойся, Яков. Володя, ты шел вместе с нашим соседом, мы видели в окно. Откуда вы шли? Ты случайно его встретил?

Володя угрюмо молчал.

– Не случайно, – наконец ответил он, – я был в клубе.

– Где ты был?

– В клубе.

– В каком еще клубе?

– В рабочем. На Забалканском.

– Я говорил тебе, Соня, – сказал отец, – помнишь – про рисунок? Видимо, это был эскиз.

– Эскиз, – согласился Володя, – я для клуба нарисовал три плаката.

– Что ты сделал?

– Нарисовал три плаката! Я же ясно сказал.

– Зачем, Володя? – недоуменно спросила мама.

– Они меня попросили.

– А они не попросили еще раз меня арестовать? – с интересом спросил отец, – не попросили отдать еще одну комнату на благо пьющего пролетариата? Не попросили дать попользоваться зубной щеткой?

– Нет.

– Ничего, большевик, скоро попросят.

Отец вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мама зло посмотрела на Володю:

– Что, забыл уже, как хамы ногами тебя пинали? Нравится, когда пьяная скотина в твоей комнате – на которую твой отец заработал – детей своих лупит и на пол блюет?

– Мамочка! – взмолился Володя, – мамочка, пожалуйста! Послушай меня… мамочка!

– Слушаю.

– Они… – сбивчиво заговорил он, – они не знают. У них… и щеток не было, и их научить надо… ну мамочка!

Володя сбился и замолчал.

– Все? – холодно спросила мама.

Дверь открылась, вошел отец.

– Соня, мы будем обедать?

– Да, Яков, одну минуту.

Эля накрыла на стол, мама поставила кастрюлю.

– Что там? – брезгливо спросил отец.

– Там суп, Яков, – сдержанно сказала мама, – из селедочных голов.

– Прекрасный обед!

Мама, пожав плечами, начала разливать суп по тарелкам. Отец поболтал в тарелке ложкой:

– Дааа, блестяще. Ну что, большевик, за это боролись?

Володя опустил глаза.

– Что – молчишь? Об этом говорит Маркс, Энгельс? Кто там еще?

Он попробовал суп и отложил ложку:

– Не сказал бы, что до революции ты жил хуже… Ну что же, ты первый кричал – свобода, свобода! Что ты сидишь? Ешь свой прекрасный революционный суп…

Володя молча ел. Конечно, суп прекрасный – горячий, и мама положила туда морковку. Отец наблюдал за ним:

– Ты доволен, я вижу. Ну что же, отлично!

Наконец обед закончился. Володя поблагодарил маму и скорее скрылся в Анютину комнату. Из гостиной слышался негромкий голос отца – он читал Анюте сказку.

Володя криво усмехнулся. Отец, как и все, съел свой суп до последней ложки.

Отец и мама что-то обсуждали, Эля собиралась в гости – в соседний подъезд. Володя подумал, что и ему надо бы в гости – Арсений Васильевич просил зайти, да и вообще он давно у них не был. Он оделся и выскользнул из дома.

Арсений Васильевич был не в духе:

– Что это такое – в доме нет чаю? Почему не заварить приличный чай? Никогда не дождешься. А что дверь хлопает?

– Это я пришел, – смущенно сказал Володя, заходя, – я не вовремя?

– Вовремя! – обрадовалась Нина, – отец меня грызет с утра – ему вчера нахамили покупатели, а мне достается. Заходи скорее, может, хоть при тебе притихнет?

– Если бы нахамили… – проворчал Арсений Васильевич.

– А что случилось? – спросил Володя, садясь к столу.

– Ничего особенного. Такая же девка, типа той, в клубе, сказала мне, что вот придет время – и меня пристрелят.

Володя вспыхнул:

– А почему вы про ту девушку плохо говорите?

– Про какую?

– Из клуба! Я понимаю, что вы плохо про нее сказали.

– Она мне не понравилась.

– И что?

– И ничего, – согласился Арсений Васильевич, – ничего. Извини, что я действительно плохо отозвался про твою… эээ… подругу.

– Вы о чем? – спросила Нина, – я ничего не понимаю!

– Да я сам не понимаю, Нина, – задумчиво сказал Арсений Васильевич, – про клуб – это не секрет, Володя?

– Нет.

– Я сегодня проходил мимо рабочего клуба на Забалканском, увидел там Володю, посмотрел на афишу: лекция. Зашел послушать, заодно посмотрел, с кем разговаривает Володя. Эти люди, как и лектор, мне не понравились. Все.

– Почему не понравились?

– Не понравились, и все.

– Вам вообще не нравятся… ну… как сказать?

– Те, кто сейчас считает себя хозяевами жизни? Нет.

Володя кивнул:

– Как и моему отцу. Он презирает наших новых соседей.

– Понимаю его.

– А я не презираю, – медленно сказал Володя, – знаете что? Они совсем не плохие. Совсем.

Арсений Васильевич молчал, Нина пожала плечами.

– Мне рассказывали там, в клубе, – продолжил Володя, – вот эта девушка, да… она работать на фабрике начала очень рано, и мастер… я не понял, что мастер сделал, что-то плохое. И про ребенка она что-то говорила. А у Петра – ну вот этого парня, вы тоже видели – у него братик погиб на заводе. А наши соседи? У их детей никогда не было кроватей! Это же неправильно?

– Неправильно, – согласился Арсений Васильевич.

– Ну вот!

– Что – вот?

– Значит, надо это менять.

– Володя, – серьезно заговорил Арсений Васильевич, – ты говоришь – менять. Конечно, ты прав, дети не должны работать на заводах, дети не должны гибнуть, дети должны учиться… Но почему вышло так, что ты и Нина учились, а эти дети – нет?

– Потому что у вас и у моего отца хватало денег платить за наши гимназии.

– Почему у твоего отца хватало денег?

Володя открыл было рот, но осекся и ничего не сказал.

– Не стесняйся, говори! Потому что он эксплуатировал народ? Да?

– Ну…

– Уж наверное не поэтому, да? Наверное, это было потому, что он работал, работал не покладая рук, и кому об этом не знать, как тебе? А что он делал в свое редкое свободное время? Проверял твои уроки, читал тебе – правда? А что делали отцы тех детей, о которых ты говоришь? Ну хорошо, отцов девушки и парня из клуба ты не знаешь. А чем занят ваш сосед?

– Это понятно все и так, папа, – влезла Нина, – Володя не дурак, ты уж ему так-то не объясняй… Мы про детей.

– Про детей. Да, в новом мире у детей должны быть равные возможности. Считается, что мы строим этот мир. Но почему при строительстве пострадал Альберг и его дети, а эта подзаборная пьянь, не приложив ни малейших усилий, получила отличную комнату и устроила дела своих детей?

– Зальцман говорит, что этих рабочих можно воспитать! – перебил Володя, – и он… понимаете, когда Куроесов стал буянить, он выкинул его на лестницу. И он сказал так – твоему отцу все равно, погибнет этот человек или нет, он не выйдет и ничего не сделает, а я выкину его на лестницу еще, потому что мне не все равно.

– Твой отец вел на заводе технический кружок для рабочих. Не получая за это платы, в свое свободное время. Ты знал об этом?

– Знал, конечно.

– И ты не смог ответить Зальцману, что он несет чушь? Но и это ладно. Ты понимаешь, что видят эти дети? Что их отец, который пьет и лупит их, вдруг за неясные заслуги взял и получил жилье? Которое отобрали у того, что работал и занимался своими детьми? Это им пример? Как дальше жить?

– Он был бедный, ему мало платили, он не видел, как можно жить!

– Это ты не видел! – взбесился Арсений Васильевич, – это ты ничего не видел, а уже берешься рассуждать! Куда ты лезешь? Был бы ты мой сын…

– Что бы вы сделали? – крикнул Володя в ответ, – ну, что? Отлупили бы, да, чтоб возражать не смел?

– Нет, – остыл Смирнов, – бить-то уж точно не стал бы. Не знаю, что бы я делал, Володя. Расстраивался бы, наверное, что глупым растешь…

Володя вспыхнул и вскочил со стула:

– Я домой пойду.

– Да я только рад буду!

Володя выскочил за дверь. Арсений Васильевич опомнился и виновато посмотрел на Нину. Та пожала плечами и вышла из комнаты.

Чертова революция, озадаченно подумал Арсений Васильевич. Ладно дети, но он-то? Хорош, набросился на ребенка!

Он постучал к Нине:

– Можно, маленькая?

– Конечно, – ровно отозвалась Нина.

Арсений Васильевич вошел, сел на стул. Нина сидела за своим столом, перекладывала книжки.

– Что мне делать? – сердито спросил отец, – пойти к нему? Так там от Зальцманов не протолкнуться…

Нина повернулась:

– Зачем ты к нему пойдешь? Опять дураком ругать?

– Я его дураком не ругал, – опешил Арсений Васильевич.

– Глупым назвал. Он не глупый. Он – думает…

Арсений Васильевич сморщился.

– Ну хорошо, – сказал он обреченно, – и о чем он думает? О чем тут думать, скажи на милость?

– Ты против революции?

– А ты как думала? Ты знаешь, сколько я работал – я ничего от тебя не скрывал. Ты знаешь, сколько работала тетя Лида. Мы заработали на магазин и швейную мастерскую – теперь ничего этого нет. Ты считаешь, что при таких условиях я должен быть всей душой за этот переворот?

– Папа, а если бы ты жил не у своих приемных родителей, а остался бы с настоящими? Был бы у тебя магазин?

– Откуда я знаю? Не надо, Нина. При чем тут это? При чем тут – если бы? Я мог бы быть больным, кривым, пьяницей, слабоумным – каким угодно. Но я такой, как есть, от этого и будем отталкиваться.

Арсений Васильевич помолчал, собираясь с мыслями.

– Ты знаешь, что ни я, ни Альберг ни разу не были теми сволочами-эксплуататорами, которых рисует Володя на своих идиотских картинках. Ты знаешь, что я помогал богадельне и еще нескольким бедным семьям, что еще на Охте, да и давным-давно в Галиче я разрешал закупаться в долг и эти долги часто забывал. Ты знаешь, что Альберг всей душой болеет за свой завод, что он ночевал бы там, если бы не семья, которую он обожает и для которой живет. Ты помнишь дядю Прокопа? Который бил твоего Володю по спине пудовыми кулаками – ребенка! Что, и у тебя он вызывает большие симпатии, чем я и Альберг? Как же, он ведь просто не понимает!

Нина вздохнула:

– Первый раз в жизни я не могу тебе что-то объяснить, папа.

– Да это все из-за революции, – сердито сказал отец, – я ведь тоже – всегда с мальчишкой мог договориться, а сегодня набросился. Но я даже представить не могу, как его отцу обидно. И трудно…

– Ну вот это бы и сказал…

– А что, так непонятно? – опять разозлился Арсений Васильевич, – если твой Володя таких вещей не понимает, куда он тогда вообще лезет?

Он махнул рукой и пошел к себе в спальню, лег на кровать и уставился в потолок. Мучила досада – не сумел объяснить мальчишке… а как объяснить, если и сам ничего не понимаешь?

И он стал думать о том, что вообще очень мало интересовался тем, что происходило. Дети работали на заводах? Было, было. Но какие дети? Друг Тимофей, рабочий с Выборгской стороны, учил своих детей в реальном училище, жил с семьей в хорошей квартире, летом снимал дачу.

Дети жили в подвалах? И это было. В их дворе в подвальной квартире жил сапожник, каждую субботу напивался и лупил жену и детей, как-то Арсений Васильевич услышал крики и пошел навести порядок, во дворе встретился с Альбергом, тот тоже шел к сапожнику. Сапожнику много не потребовалось, они с инженером взяли его под руки, вывели на задний двор и пообещали неприятностей, если он не угомонится. По субботам стало заметно тише. Альберг тогда вздохнул, лучше бы такими вещами занималось государство, ну вот, оно и занимается – семья такой же пьяни живет у него в квартире…

Дети, дети! Да, дети, но что вырастет из этих детей? Вот случилась революция, и эти дети перебрались в отличную комнату, а то, что из этой комнаты выкинули такого же ребенка, они и думать не станут. Они вырастут с мыслью, что они чем-то лучше, чем Володя и Нина, потому что их пьяный скотина-отец пролетарий, потому что они были бедными, потому что у них не было ботинок.