Текст книги "Мост (СИ)"

Автор книги: Ольга Шлыкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

  Маруся выложила на стол дневник, два учебника, тетрадки и пенал. Вот теперь, Михаил уверенно взял в руки дневник. Привычным родительским жестом, он открыл его, и тут же уронил голову на руки. Маруся вытащила дневник из-под рук Михаила, и увидела, что Славка аккуратно заполнил две страницы, на первую неделю учёбы. Он даже успел, двойку получить по немецкому. Учительница снизу подписала, что Слава забыл дома словарь. Зато красовались две пятёрки – по физкультуре и пению. Маруся видела, что Михаил тоже смотрит в дневник, он нахмурился, когда увидел двойку, и улыбнулся пятёрке по пению. Потом вдруг спросил:

  – А почему он ходил в школу в воскресенье? Ведь бомбёжка была седьмого числа – это воскресенье.

  – Я не знаю, Миша. Наверное, по воскресеньям обстрелов не было, или ещё почему-то.

  Больше в дневнике смотреть было нечего, и Маруся по очереди открывала тетради. Но, тетради оказались пусты. Они даже не были подписаны.

  – Наверное, занимались устно... – Сказал разочаровано Михаил.

  Михаил взял учебник немецкого языка, и прочитал:

  – Meine Familie... Он не заполнил строчку для фамилии.

  – Да не успел просто. Учебный год только начался. – Сказала примирительно Маруся, а Михаил с готовностью кивнул.

  Учебник географии был новеньким, Славка его точно ни разу не открывал, страницы были не разрезаны. Маруся снова полезла в портфель, просмотрела все многочисленные кармашки, и нашла два довоенных фантика от барбарисок, моточек проволоки и огрызок карандаша. Тут она вспомнила про пенал, и открыла его. Сверху лежал ключ, а под ним несколько новых перьев, две ручки, простой и красный карандаши.

  – Это ключ от нашей квартиры... – Прошептал Михаил. Маруся подняла глаза на Михаила, и увидела, что у него потекли слёзы. Она встала, и прижала к своей груди седую голову маленького братика.

  Прежде чем сложить всё содержимое портфеля обратно, Маруся перевернула его, и потрясла. Иногда таким нехитрым способом, она находила в собственных сумках давно потерянные вещи. На стол что-то выпало, и покатилось, а Михаил накрыл этот предмет рукой.

  – Монета... – Прошептал он, но не торопился поднимать руку. – Если будет орёл... – Но Маруся не дала ему договорить:

  – Не надо, Миша, дразнить судьбу! – Отодвинула руку брата и, не глядя, взяла монету. – О, господи, это же золотой царский пятак! Откуда он у Славки?

  А Михаил вдруг стал серьёзным:

  – Я знаю, чья это монета. Сосед, скрипач из оперного, коллекционировал золотые монеты, но его коллекцию конфисковали ещё в тридцатых. Кто-то донёс. И Яков Саныч был рад просто отдать свои монеты оперативникам. Он всегда говорил, что если проблема стоит денег, то это не проблема, а расходы. Чёткий еврейский подход к делу. Но как эта монета попала к Славке? Украсть её из коллекции он не мог, мы не были вхожи в дом еврейской семьи Либерман, и Славка был слишком мал, когда коллекцию отобрали. Да и не было у Славки никогда такой привычки – брать чужое. Он и дома-то десять раз спросит, прежде чем что-то взять. О коллекции я узнал только потому, что меня привлекли в качестве понятого, когда эти монеты у Либермана забирали. Наверняка Либерман кое-что всё-таки припрятал на чёрный день. А когда дом разбомбили, Славка нашёл эту монету на развалинах. Я встретил на перроне Ленинградского вокзала жену покойного Либермана, Тамару. Она была лет на десять моложе мужа, и ещё в начале войны уехала с сыном в Москву к родне.

  – Миша, я думаю, что ты прав. Славка просто нашёл эту монету. На развалинах много чего можно найти. И теперь понятно откуда в доме взялась чужая банка недоеденного вишнёвого варенья, за годы оно просто засахарилось. И ещё, тоже чужие, полотняные мешочки, в которых явно хранили крупу, плюс две дорогие простыни, которых ни у вас, ни у меня не было. Видимо Славик просто собрал всё, что смог, на развалинах вашего дома, и принёс сюда. – Сказала Маруся.

  Рано утром Михаил и Маруся вместе поехали в Ленинград. Сидя в трамвае рядом с сестрой, Михаил чувствовал себя намного уверенней, чем вчера, когда ехал один. У Маруси было время до начала занятий, и она пошла в архив вместе с братом. Им быстро нашли бумаги, где было указано, что Кононов Вячеслав Михайлович покинул Ленинград, в составе группы осиротевших детей, которых эвакуировали по льду Ладожского озера, в ноябре сорок второго. Сотрудники архива подсказали, где искать дальнейшие следы Славки. В архиве была справка об его отправке в Московский приёмник распределитель для подростков.

  – Я сегодня же поеду в Москву. – Сказал Михаил.

  – Я тоже хочу! – Отозвалась Маруся.

  – Нет. Кто-то же должен ждать меня дома. – Ответил Михаил.

  Прежде чем уехать, Михаил пошёл гулять по Ленинграду. Он не выбирал себе маршрут, он просто шёл по знакомым улицам и, видя, что с ними сталось, старался вспомнить, как было до войны. Ноги сами принесли его к проходной Кировского завода. Молодой инженер Кононов начинал здесь свою трудовую деятельность. Он помнил, что рабочие до самой войны называли себя путиловцами, а завод Путиловским. Новое название приживалось с трудом. В день прорыва блокады 18 января 1943 года, часть, где служил Кононов, находилась в Сибири, на одном из оборонных промышленных объектов НКВД. Органы госбезопасности защищали свои предприятия с таким рвением, что подразделение снайперов, было неотъемлемой частью охраны каждого такого объекта. Кононов помнил, как к нему пришёл земляк, он служил непосредственно в лагере, где содержались зеки, которые работали на том заводе. Он принёс спирт, нехитрую закуску, и они долго вспоминали родной город, каким он был до войны.

  – Твои-то живы? – Спросил Кононова седой капитан.

  – Не знаю. – Ответил честно Кононов. – Жена погибла, когда в наш дом попала бомба, ещё в сентябре сорок первого, а сын пропал без вести.

  – А я про своих ничего не знаю. – Сказал капитан. – Ни на один запрос ответа не получил.

  Кононов долго стоял возле проходной, и почему-то вспоминал, ни как работал на заводе, а как служил в Сибири. Он писал рапорт за рапортом – просился на фронт, но ему отказывали. И только весной сорок третьего, когда начали формировать объединение войск для ведения боевых действий за границами Советского Союза, Кононов получил новое назначение и звание капитана, и старался не вспоминать о последних днях службы в посёлке под названием Чекист. Снайперы были обычными постовыми на всех дорогах, ведущих к Чекисту. Кононов почти два года охранял мост, по которому вывозили продукцию завода, и привозили туда сырьё. И вот в один из весенних дней, когда маленький состав, груженный продукцией завода, выехал на деревянный мост, с крыши одного из вагонов в реку метнулся человек. Он не прыгнул, а именно метнулся, словно боялся передумать – и не попасть в холодную воду весенней реки. Кононов выстрелил, почти не целясь, но он знал, что попал в цель. Человек пошёл на дно. Поезд, миновав мост, остановился. Солдаты, сопровождавшие груз высыпали из своей теплушки и, ругаясь, обыскивали состав. Больше они никого не нашли, и доложив по рации начальству о происшествии, отправили поезд дальше. «Сейчас к тебе приедут из лагеря!» – крикнул Кононову молодой лейтенант. Через несколько минут на другом берегу остановилась полуторка, из которой вышел грузный сержант, и два рядовых солдата в фуражках с синими тульями и красными околышами. Они пешком перешли через мост и, коротко переговорив с Кононовым, вернулись в машину, и уехали. Почему именно сейчас Кононов вспомнил про этот случай, он не знал. Его охватило чувство непонятной тоски. Добравшись до Московского вокзала, Кононов купил билет на ближайший поезд, и уже на ходу запрыгнул в свой вагон.

  В Москве шёл затяжной дождь, но Кононов всё равно пошёл в гостиницу пешком. Он думал о том, почему Славка сбежал с поезда по дороге, когда подростков везли в Свердловск. Его потеряли в Казани. Казань был родным городом жены Кононова Людмилы. Там до войны жили её мать и брат. Он несколько раз писал тёще с фронта, но она так и не ответила. Кононов понимал, что случиться могло всё, что угодно. Он делал запросы о судьбе брата жены Романа, и ему сообщили, что Роман Гордецов погиб ещё в сорок первом под Москвой. «Может, Славка намерено отстал от поезда в Казани, и пошёл к бабушке?» – спрашивал сам себя Михаил. На следующий день, получив денежное довольствие за последние полгода, он забрал, и надел новую генеральскую форму. Купив в военторге чемодан, смену белья и дорожный набор офицера, где были вакса со щёткой, бритва, помазок, зубная щётка, и даже зубной порошок и мыло, через два часа он уже садился на поезд Москва – Казань, выкупив для себя целое купе. Он не хотел ни с кем разговаривать по дороге, ему казалось, что он начал сматывать на себя путь сына. Михаил просто физически чувствовал родное тепло, когда поезд нёс его по железной дороге в сторону Казани.

  И вот Казань. «Что могло измениться в городе, где не было войны?», но изменилось многое. Война и здесь оставила свои отметины. Кононову показалось, что стало меньше деревьев. Многие частные дома стояли с заколоченными окнами. И везде была какая-то серость – серые дома, серые, угрюмые люди. Тёщин дом был на месте. Кононов немного постоял, прежде чем подняться на крыльцо. Он хотел подготовиться к тому, что дверь ему откроют незнакомые люди. А это значит, что придётся начинать всё сначала – идти в официальные органы, и снова подавать запросы.

  – Здравствуйте, Михаил. Я знала, что рано или поздно вы приедете к нам.

  Кононов повернулся, и увидел женщину, черты которой он смутно помнил.

  – Я – Катя, жена Романа. Простите, что не отвечала на ваши письма. Я очень виновата перед вашей семьёй, и просто не смогла вам написать. Я потеряла Славу в сорок третьем, и до сих пор не знаю, что с ним случилось.

  Выслушав историю рассказанную Катериной Гордецовой, Михаил пошёл на рынок искать сапожника Рашида. Михаила не оставляло чувство, что Катерина чего-то не договаривает. Он очень удивился, услышав про золотое кольцо, которое Славка попросил сдать в ломбард, сказав, что кольцо принадлежало его матери. Но у Людмилы не было золотых колец. Катерина выкупила то кольцо в ломбарде, когда Славка потерялся, и отдала его Михаилу. Михаил никогда не видел этого кольца. Он хотел вернуть Катерине деньги за кольцо, но Катерина отказалась их взять. «Я живу в доме моей свекрови. Мне досталось многое, на что я права не имею. Только из-за детей я пользуюсь большим наследством родителей вашей жены. В том числе деньгами. По совести я должна отдать вам половину всего, что теперь принадлежит мне. И я отдам, только скажите». Кононов грустно улыбнулся. Зачем ему казанское добро тестя и тёщи? А у Катерины, словно гора с плеч свалилась, когда он сказал, что ему ничего не надо. Он понял это, увидев, как она облегчённо вздохнула. «И где Славка взял это кольцо? Тоже нашёл на развалинах дома?» – думал Кононов, пробираясь между говорливой толпой заполнившей торговые ряды.

  Седой, безногий человек в традиционной татарской тюбетейке, сидел в будке без работы, и равнодушно смотрел на улицу. Он снял свою деревянную ногу, и поглаживал культю. Лишь мельком взглянув на Михаила, сапожник сказал:

  – Если ты не отец Славки Кононова, то я не Рашид Абсалямов.

  Разговор был долгим. Рашид закрыл будку, и они ушли в чайную. Рашид что-то шепнул стоявшему за прилавком грузному мужчине, и через несколько минут на столе, за который присели Михаил и Рашид, стояли тарелки с домашней лапшой, и большое блюдо татарских баурсаков. «Их часто готовила Люда» – подумал Михаил. Пока Михаил и Рашид разговаривали, заведующий чайной только успевал подносить им новые тарелки, и подливать чай.

  – Катька плохо приняла Славку. – Начал свой рассказ Рашид. – Она постеснялась его выгнать, ведь все знали, что перед войной она бросила Ромку, ради молодого парня. Отец её второго ребёнка не Роман. Но развод они не оформляли, и поэтому когда погиб Роман, и умерла его мать, Катерина поселилась в их доме как хозяйка. А в сорок втором явился Славка. Она ему так и заявила – кормись сам. Он пришёл ко мне на рынок, и попросился помогать за еду. Я его постепенно расспросил, и подумал – до чего же бессовестная эта Катька. Ведь мальчишку надо было зарегистрировать, и отправить учиться. Он пришёл в дом своей матери, на который имел столько же прав, сколько ребёнок Катерины от Романа. Но только Славка об этом ничего не знал. А Катерина не только не зарегистрировала его у себя, но и не захотела искать, когда он пропал.

  Я пошёл в милицию, но мне ничего не стали сообщать, кроме того, что Славка там был. Куда он делся, мне не сказали, потому что я ему никто.

  Рашид говорил на русском с мягким акцентом, и очень медленно. Он словно щадил чувства Михаила, когда рассказывал, как Славка собирался выправить себе документы, чтобы прибавить год, и уйти на фронт. Потому что чувствовал себя лишним в доме Катерины. И всё из-за какой-то женщины из Ленинграда, которая назвала его лишним ртом, а он не мог этого забыть. Славка думал, что он в тягость тётке. А та боялась, что Славка узнает правду, и заявит свои права на дом и деньги своей бабки.

  – Совсем мальчик, а такой гордец. Если бы я тогда знал всю подноготную поведения Катерины! Славка бы никуда не пошёл, а жил в своём доме на правах хозяина. – Закончил свой рассказ Рашид.

  – Он не гордец. Просто мы его так воспитали – никогда, и не кому не быть в тягость. – Отозвался Михаил.

  – Ты когда пойдёшь в милицию, не разговаривай с дежурным, а иди прямо к начальнику. Твои генеральские погоны – пропуск в любой кабинет без очереди. – Сказал на прощание Рашид.

  И вот Кононов сидит в пустом кабинете в милиции, читает, и перечитывает документы, которые ему предоставил начальник этой самой милиции. Пятого января сорок третьего года, его сын Кононов Вячеслав Михайлович явился в милицию с повинной, как вор карманник. Его осудили в течение трёх дней, и так как местные детские колонии были заполнены под завязку, Славку отправили в лагпункт НКВД в посёлке Чекист, недалеко от Томска. Кононов закрыл глаза. Его сын, осужденный на три года, находился там же, где служил Кононов. Суд учёл явку с повинной, и то, что Славка был из блокадного Ленинграда. Ему полагались особые условия содержания и усиленное питание. Славка прибыл этапом в Томск в конце января сорок третьего. Через два месяца в отделе милиции, куда обращался Славка, прошла проверка. Дело Кононова Вячеслава Михайловича было пересмотрено, и приговор отменён, за отсутствием состава преступления. Никаких доказательств тому, что Славка был карманником, не было. Что косвенно подтвердил сапожник с рынка Абсалямов, который искал подростка. Кроме того выяснилось, что сержант Марков, похитил личные вещи Кононова В.М., а именно золотые монеты и ювелирные украшения, которые Кононов В.М. носил при себе. Эти украшения никак не фигурировали в деле, но о них рассказал другой сотрудник Тимашин, который и нашел эти украшения при обыске Кононова. Оказавшись под следствием, сержант Марков выдал похищенные у Кононова монеты и ювелирные изделия. Михаил посмотрел на мешочек, который лежал рядом на столе. «И где он их только взял?» – эта мысль не оставляла Михаила, и вдруг он увидел, что на мешочке вышита изящная монограмма – ЛТ. «Либерман Тамара. Славка точно нашёл этот мешочек на развалинах нашего дома. А тот пятак, что нашли мы с Марусей, просто выпал из мешочка в портфель» – понял Михаил. В Томск было направлено постановление суда об отмене приговора Кононову Вячеславу Михайловичу, но справки об его освобождении получено не было, даже после первичного запроса, а потом и повторного. К делу была приложена справка о гибели жены Михаила, написанная от руки на обычном тетрадном листке, но с печатью районного Ленинградского ЗАГСа. Было видно, что Славка носил её с собой сложенную вчетверо, справка на сгибах протёрлась.

  Расписавшись в журнале о получении личных вещей своего сына – мешочка с золотыми монетами и кольцами, и справки о смерти его матери Кононовой Людмилы Васильевны, Михаил Кононов покинул Казанскую милицию. Он вернулся на рынок к Рашиду, и рассказал старику о судьбе Славки. Они снова сидели в чайной до позднего вечера, и ушли только после того, как пришла пора закрывать это гостеприимное заведение.

  Переночевав в гостинице, Кононов поехал на вокзал, и купил себе билет на проходящий поезд до станции Тайга, откуда ему предстояло ехать в Томск на местном поезде. Времени до отъезда было много, и Михаил пришёл на рынок, где Рашид начистил его сапоги так, как самому Михаилу и не снилось. «Ты же генерал» – улыбался Рашид.

  В Томске уже наступила глубокая осень. Пока Михаил добирался на попутке до Чекиста, моросил мелкий противный дождь вперемешку со снегом. Он узнавал знакомые места, и вдруг решил выйти из машины, когда она переехала мост через речку Киргизку, на берегу которой Михаил провёл столько времени, охраняя другой, разборный, деревянный, железнодорожный мост. И этот мост оказался цел! Только на посту уже не маячил охранник, и явно можно было перейти его пешком. «Что за чудеса?» – удивился Михаил, когда увидел, что по шпалам осторожно идёт женщина с мешком. Когда они поравнялись, Михаил спросил – «Вам помочь?» – но женщина, молча, прошла мимо. И Михаил решил не навязываться. Он немного побродил по берегу, а потом отправился по узкоколейке, вслед за женщиной, которая шла в сторону промзоны, того самого минного завода, куда эта узкоколейка вела. Он даже почти нагнал её, но она свернула в сторону посёлка, сойдя с железнодорожного полотна. Несколько раз Кононова останавливали часовые, но проверив его временный пропуск, который ему выдали в Томском НКВД, быстро отпускали. Старик Рашид оказался прав, что генеральские погоны и звезда героя, окажутся пропуском в любой кабинет без очереди.

  На территорию завода Михаила не пустили. К нему вышел новый начальник лагпункта и, узнав по какому делу, Кононов прибыл на Чекист, пригласил его в гостевой дом на территории лагеря.

  – Его оборудовали для родителей подростков, которые приезжали за своими детьми, когда у них заканчивался срок содержания под стражей. Сейчас малолеток здесь нет, как и ЗК в привычном смысле этого слова. Завод практически не работает. Я вызову по телефону бывшего сотрудника лагеря, который прослужил здесь всю войну. Он, скорее всего, сможет вам помочь. – Сказал капитан в форме МВД, и ушёл. «Значит гебисты здесь больше не хозяева» – подумал Кононов.

  Гостевой дом оказался обыкновенным бараком, только небольшим. Судя по всему, здесь когда-то размещалась санчасть, ещё сохранился запах карболки, и в тамбуре, на гвозде, висела старая полевая санитарная сумка с красным крестом. Михаил прошёл в комнату, и увидел деревянный, длинный стол, а вдоль стен прочные скамьи.

  – Товарищ генерал! – Кононов обернулся. Перед ним стоял пожилой мужчина в накинутой на плечи шинели без погон, и офицерской фуражке без кокарды, он опирался на трость, и явно был удивлён тому, что увидел перед собой генерала со звездой героя на груди.

  – Моя фамилия Кононов. Я...

  – Вы отец Славы. – Сказал мужчина, и тяжело опустился на скамью. – А я подполковник медицинской службы в отставке Чистяков. Я уж не думал, что кто-то будет Славу искать. Если вы сюда приехали, значит, совсем ничего не знаете. Пойдёмте ко мне домой, я вам всё расскажу о судьбе вашего мальчика.

  У Кононова закружилась голова. Последняя надежда улетучилась, оставив в сердце огромную чёрную дыру, но Кононов взял себя в руки и пошёл следом за военврачом. У крыльца бывшей санчасти стояли старомодные извозчичьи дрожки. Сивая кобыла, такая же старая, как её экипаж, лениво доедала охапку сена, видимо оставленную для неё хозяином.

  – Прошу на мою колесницу. – Сказал Чистяков. – Санчасть в лагпункте упразднили, и меня иногда вызывают к заболевшим. А я уже быстро ходить не могу, поэтому пристроился к Мессалине. – Чистяков погладил кобылу и, дождавшись, пока усядется Кононов, взобрался на козлы и сказал: – Но, голубушка, пошли домой.

  Мессалина довольно резво добежала до частного дома на окраине Чекиста. Пока Чистяков распрягал, и заводил лошадь в стойло, Кононов смотрел в хмурое сибирское небо. Всего за несколько дней, он привык к своему родному – низкому, ленинградскому небу, и теперь поражался высоте неба над Чекистом. Даже тогда когда шёл дождь, небо здесь казалось бездонным. «Странное место. Раньше я никогда не замечал глубины этого неба. Оно словно тянет к себе» – думал Кононов. Наконец Чистяков вышел из конюшни, сполоснул руки под прибитым к дверному косяку рукомойником, и жестом пригласил Михаила в дом.

  – Он ушёл из санчасти в ночь перед выпиской. – Заканчивал свой рассказ о жизни Славы в лагере Чистяков. – Я не успел выйти из дома, как меня окликнула Людочка, моя коллега, и рассказала, что Славу застрелил часовой на мосту, когда тот прыгнул в реку с крыши вагона. Один из солдат слышал, как кто-то сказал: «Не подведи, родной», и после этого всплеск воды и выстрел. Слава сразу пошёл ко дну...

  – Я знаю. – Перебил Чистякова Михаил. – Это я стоял в то утро на посту, и убил собственного сына.

  Мужчины долго молчали. Михаил слышал, как стучит кровь у него в висках, и ему казалось, что он всегда знал, что сам убил своего Славку. Недаром у него долго не выходило из головы, как человек, в которого он выстрелил, медленно погружается в воду. И именно с того дня, Михаил каждый раз делал над собой усилие чтобы выстрелить в цель. Это он стал так называть тех, в кого стрелял – цель. Раньше он думал – враг. И теперь он словно вспомнил, что тоже слышал, как Славка сказал: «Не подведи, родной!» Почему он так сказал? Неужели он почувствовал, что это я стою на посту, и обязательно в него выстрелю? Наконец, Чистяков сказал:

  – Так значит, неспроста погибли те, кто был виноват в смерти вашего Славы.

  – Но ведь это же я его...

  – Вы не знали, что это Слава. На вашем месте мог оказаться кто угодно, а вот те, кто довели парня до такой смерти вполне конкретные люди.

  И Чистяков рассказал, о начальнике лагеря майоре Старшове, сержанте Поневе, который был ответственным за барак малолеток, и капитане Уразове, комиссаре лагеря. Кононов слушал, и поражался тому, насколько люди могут потерять человеческий облик, обладая хоть какой-то властью. Старшова отстранили от должности в сорок четвёртом, когда поймали на кражах продуктов для кухни.

  – Вы себе не представляете, как улучшилось питание заключённых после того как осудили Старшова, и главного повара Еремчука. Чего они только не подмешивали в баланду, чтобы создавать видимость густоты супа. Это я однажды почувствовал в баланде присутствие лебеды. Лебеда не опасна для жизни, но она совсем не входит в рацион питания заключённых. Сало, которое исправно поставляли на лагерную кухню, Старшов сбывал на рынках Томска.

  А история противостояния сержанта Понева и капитана Уразова, достигла своего апогея, когда нашли вашего Славу. Он всплыл уже в Томи, напротив деревни Белобородово. Уразов расстрелял Понева и застрелился сам. Понев был садистом, и забивал зеков до смерти, а Уразов не мог этого доказать.

  – Вы сказали Уразов? Я знаю этого капитана, он тоже ленинградец, и мы вместе отмечали снятие блокады. Одно время он жил в нашей казарме, пока не переехал в посёлок.

  – И он знал вашу фамилию? – Чистяков внимательно смотрел на Кононова.

  – Конечно.

  – Теперь я понимаю его срыв, после гибели Славы. Он догадался, что Слава ваш сын, но видимо струсил рассказать вам, что Слава в лагере, и не мог себе этого простить. Когда тело Славы привезли в лагерь на опознание, Уразов выхватил пистолет, и побежал к бараку малолеток, где Понев как раз проводил построение. Он убил его выстрелом в голову. Когда Уразов приставил к виску Понева пистолет, Понев смотрел на него, и не шевелился, а Уразов тянул, и не стрелял, поворачивая дуло пистолета, то в одну, то в другую сторону, приговаривая – «Ну что, страшно? Им тоже было страшно». Наконец он выстрелил, и Понев осел, как мешок. Потом Уразов крикнул – «Вот так умирают мрази!» – и выстрелил себе в рот. Всё это было на моих глазах, я побежал за Уразовым, потому что увидел дикий блеск в его глазах, когда он доставал пистолет из кобуры. Я провозился с трупами Понева и Уразова не меньше двух часов, а когда вернулся в санчасть, тела Славы там уже не было. Людочка видела, что его вынесли охранники из промзоны, а куда унесли неизвестно. Гебисты умеют прятать концы в воду.

  – И вы не знаете, где Славку похоронили? – Спросил Кононов.

  – Знаю.Там же где хоронили всех ЗК – на кладбище в Белобородово. Там нет отдельных могил, там выкапывали ров, и складывали умерших в ряд, слегка присыпая землёй, пока ров не заполнится. А потом специальная бригада зеков их закапывала окончательно.

  – Илья Борисович, почему дверь не заперта? – На пороге стояла та самая женщина, которая встретилась Кононову на мосту через Киргизку. Увидев Михаила, она отпрянула и, закрыв рот ладонью, заплакала.

  – Ну вот, видите, те, кто знал вашего Славу, сразу понимают, что вы его отец. – Сказал Чистяков. – Знакомьтесь, это Людмила Васильевна Дёмина, врач хирург из Ленинграда, осуждённая в сорок втором за смерть пациента после операции, которую она сделала, пытаясь его спасти. Этого двадцатилетнего лоботряса прятали от армии в одном из ленинградских санаториев для чиновников. В госпиталь, где служила Люда, его привезли слишком поздно, с диагнозом перитонит. Клиническая картина была яснее ясного, но Люда встала к столу, и попыталась спасти жизнь парня. Он умер через несколько дней. Безутешная мать, засудила Людмилу за смерть сына. И кто знает, может тем самым спасла жизнь ей, и её дочери.

  – Вы похожи как две капли воды. – Сказала Людмила Кононову.

  Утром Чистяков отвёз Кононова в лагерь, предварительно договорившись с начальством по телефону. Кононов зашёл в барак, нашёл нары, на которых спал его Слава, по номеру, написанному чёрной тушью на столбе – 3457. Потом Людмила водила его по территории, показывая опустевший цех, откуда Слава вывозил в отвал брак; сам отвал, калитка, которая к нему вела, теперь была открыта; они даже нашли Славкину тачку, брошенную у входа в цех; кухню, где кормили подростков; и завершили они свою невесёлую экскурсию в бывшей санчасти.

  – Его личное дело пропало. Чистяков выписал справку о Славиной гибели, и когда пришёл в штаб, её некуда было положить – папки с документами ЗК 3457 на месте не оказалось. Илья Борисович искал эти документы, пока не понял, что их просто уничтожили. В штабе говорили, что приходили какие-то запросы из Казани о судьбе Вячеслава Кононова, но так как в лагере он не числился, ни среди живых, ни среди мёртвых, ответ никто писать не стал. – Людмила поднялась. – Пойдёмте в Белобородово. Я часто хожу туда на кладбище, и нашла примерное место, где Славу похоронили.

  Едва Кононов подошёл к участку, на который указала Людмила, он понял, что его Славка здесь. «Он же умер, почему я чувствую живое тепло?» – думал Кононов. Он стоял у невысокого холмика над длинным рвом.

  – Сколько же их здесь захоронено? – Спросил Кононов Людмилу.

  – Несколько тысяч. Когда места не осталось, умерших начали куда-то вывозить. Зеки из похоронной команды рассказывали, что в каждый ров укладывали больше сотни тел, в несколько рядов – один над другим. И что последний ряд совсем неглубоко. Люди умирали часто и неоправданно. Чистяков долго требовал провести проверку лагеря, но от него отмахивались, пока он не привёз в управление баланду с лебедой. Вот тогда-то и сняли Старшова и Еремчука. Лагерные захоронения сорок четвёртого и сорок пятого где-то в другом месте, но там, в разы меньше похороненных, чем здесь в Белобородово.

  Кононов присел над братской могилой, в которой лежал его единственный сын. Он задумался о том, что враг, с которым ты воюешь на фронте, гораздо безвредней, чем свой, который охраняет тех, кто оказался в его власти. На фронте оружие есть у обеих противоборствующих сторон, и дело только в том, кто лучше подготовлен к бою. А в таком лагере, где человека низводят по положения бесправного раба, беспомощного и безоружного, где не работают даже нехитрые правила содержания заключённых, тот, у кого оружие – господин и повелитель. Кононов тяжело поднялся и рассказал Людмиле, о чём думал, сидя у могилы сына.

  – А я думала, что вы мысленно со Славой разговариваете.

  – Мне нечего ему сказать. Он погиб от моей пули, и мне никогда не заслужить его прощения.

  Кононов и Людмила возвращались в посёлок через лагерь. Кононов хотел переговорить с его начальником об установке памятника на могиле Славки, но начальник куда-то уехал. Негромко разговаривая, Людмила и Кононов уже подходили к лагерному КПП, когда услышали, что кто-то крикнул – «Миша!» Кононов оглянулся, но ему даже в голову не пришло, что это зовут его, и он продолжил свой путь, но крик повторился.

  – Кажется, это зовут вас. – Сказала Людмила. – Кричат из промзоны.

  Кононов поспешил на крик, и вдруг резко остановился, когда услышал слова Людмилы: «Господи, да это же Гордецов. Его этапировали сюда всего полгода назад, он проводит демонтаж...» – но Кононов уже не слышал Людмилу. Он наклонился, сжал руками свои колени, и зарыдал в голос.

   Михаил открыл глаза, и понял, что лежит на лавке в бывшей санчасти. На лбу у него мокрая тряпка, его мундир на столе, рукав нижней рубахи закатан, и Людмила ставит ему укол. А в дверях стоит Ромка Гордецов, брат его жены. Ромку кто-то отодвигает, и перед Кононовым появляется доктор Чистяков.

  – Нус, товарищ генерал, и чего это вы в обморок грохнулись? Хорошо, что на сухом месте, а то бы новенький мундир измахратил.

  Не слушая Чистякова, Кононов встал, и сгрёб Ромку в охапку.

  Всю ночь Михаил и Рома сидели при свечах в подростковом бараке на Славкиных нарах, пили спирт, и закусывали картошкой, которую сварил Чистяков. Ближе к утру, Людмила принесла им большой чайник с кипятком, две оловянных кружки, целую булку хлеба, и аккуратно нарезанное сало. Она увидела, что бравый генерал и изможденный ЗК спят в обнимку, накрывшись шинелью Кононова.

  Возвращался в Ленинград Кононов долго. Сначала он остановился в Казани, чтобы рассказать Рашиду про Славку. Он зашёл и к Катерине, по просьбе Ромки, и навсегда запомнил её остекленевший взгляд, после того, как Михаил сказал, что Роман жив, и всего через месяц вернётся домой. Он не стал ей рассказывать, что её муж провёл почти четыре года в немецком плену, и работал на заводе в Германии. Благодаря тому, что Рому освободили американцы, а не советские войска, его не приравняли к дезертирам изменникам, когда он добровольно вернулся на родину. Хотя через фильтрационный лагерь он всё-таки прошёл, и был направлен на временные принудительные работы по демонтажу оборудования завода боеприпасов, который возвращали из Сибири в Харьков. Добравшись до Москвы, Кононов долго ходил по инстанциям, добиваясь отмены приговора хирургу Дёминой. Как только суд приступил к повторному рассмотрению её дела, дело это развалилось, как карточный домик. Сохранилась карта того парня, который умер после операции, которую сделала Людмила. Никакого криминала в действиях хирурга обнаружено не было, и даже мать парня, отправившая Людмилу в лагерь, спустя годы, принесла ей свои извинения.