Текст книги "Ступени любви (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
– Так ты говорил ей, что любишь? – поинтересовался граф. В тоне Феличиано было чистое, лишённое гнева любопытство. Он тоже видел, что Котяра не лжёт.
На лице Энрико вновь обрисовалось что-то кошачье.
– Ну… говорил.
– Врал?
– Почему? – безрадостно удивился Котяра. – Спросила пармская ветчина голодного кота: «Ты меня любишь?» Кот честно и ответил: «Люблю». В чём ложь-то? Всё было честно. Любит кот ветчину и сожрал бы с удовольствием, если бы не знал, что ветчина – хозяйская, и за неё его самого после на перекладине над сортирной ямой за хвост подвесят. Девицу люблю, я ей так и сказал, жениться не могу – не по зубам ветчина. Я всё правдиво и сказал.
– Чечилия, – Амадео уже давно подозревал, что в этой истории больше от комедии, нежели от трагедии, – вы никогда не казались мне глупышкой. И вы не из тех, кто позволит себя обмануть.
Чечилия шмыгнула носом.
– Я тоже так думала. А что в итоге? Я всегда любила его – ещё девчонкой. Видела его шашни, крутились эти деревенские потаскухи вокруг него, в штаны ему лезли, злилась я, но думала, подожди, Котяра, подрасту – я ещё устрою тебе! Из монастыря вернулась – видела, что закружил он вокруг меня, как кот возле прошутто, я-то куда покраше этих коров тосканских буду, с которыми он на сеновалах валялся, да и поумней не в пример, башку я ему вскружила, а теперь он, кот паскудный, опять в сторону?! Не женюсь, говорит! Не могу, мол. Врёт всё, жердина у него к животу липнет, с одного поцелуя дубеет, всё он может…
Амадео улыбнулся, заметив, что Северино закусил губу и пошёл красными пятнами, однако сословие монашествующих в лице епископа Раймондо сохраняло на лице достаточно безмятежное выражение. Он стоял, обняв своего нового родственника Амадео, и даже не поморщился. Было видно, что всё это кажется ему суетой, ничуть не занимает и мыслями его преосвященство уже в Риме, – ведёт богословские дебаты с епископом Манчини из Сиены – своим старым оппонентом.
Граф же Феличиано усмехнулся.
– Не слишком ли ты много знаешь, Чечилия, для своих семнадцати?
Смутить сестрицу не удалось. Она взвилась до небес.
– А ты вообще бы помалкивал, братец! – завизжала она. – Катарина говорила, что с тринадцати лет девок портить начал, а мне в упрёк ставит, что я в семнадцать понимаю, откуда у коровы телята!
Граф возмутился.
– Чушь!… В четырнадцать!… кажется… и не портил я девок… что там портить-то было, ты помнишь, Энрико?
– Да, – кивнул тот, – хуже они не становились.
– Кстати, Котяра! Мне Амадео кое в чём покаялся, – неожиданно вспомнил граф. – Помнишь тогда на запруде… Северино ещё обозвал нас бесстыжими, а мессир Лангирано выступил третейским судьёй меж нами и присудил победу мне.
Этот эпизод Энрико помнил уже годы. Он кивнул.
– И что?
– А то, что он просто отомстил тебе за поцелуй Изабеллы. Оказывается, победил ты.
– Какой ещё Изабеллы? – вмешалась Чечилия, уперев руки в бока.
Энрико Крочиато закусил губу и улыбнулся.
– Я это чувствовал! Амадео, как мог ты впустить в сердце ревность и зависть? Так отомстить счастливому сопернику… – Восстановление справедливости было приятно Котяре, но что толку было от того сегодня?
– Прости, Энрико.
– Господь с тобой. По счастью, я ничуть тебе не поверил. Но и ты, Чечилия, вздор несёшь. – Котяра повернулся к девице. – Девиц мы с твоим братцем не портили. Они от того только расцветали.
– Спать с девицами – грех сие есть блудный, – вынес определение по предикату суждения епископ.
– Мы не спали, – в один голос заявили Котяра и граф.
Чечилия зло прошипела.
– А ты вообще молчи, Котяра! Блудников и потаскунов ждёт ад!
– Ошибаешься, кисочка моя, неизреченно милосердие Господне, и смывает грехи наши покаяние, а я регулярно каюсь дружку моему Раймондо, вот он тут, соврать не даст, и он грехи мне отпускает. А отпущенные грехи и бесы в день Страшного Суда вспомнить не могут!
– Не отпущенные, а раскаянные! А ты, раскаявшись на словах, как пёс на свою же блевотину возвращаешься!
Богословская дискуссия грозила затянуться, и тут граф неожиданно перебил сестрицу.
– Уймись, бестия. Что ты визжишь-то, как поросёнок? Я правильно ли тебя понял? Ты, что, замуж за него хочешь?
Чечилия кивнула, даже притопнув для веса по полу изящной ножкой.
– Ты – Чентурионе. А он… – Феличиано усмехнулся, – ну, дворянство он какое-никакое раскопал, однако для тебя оно жидковато. Он куда как не нищий, но ты ему не по карману. И сама же говоришь, потаскун он блудный, gattо in gennaio, котяра мартовский. И верно сие. И всё равно под него хочешь? – уточнил Феличиано.
– Tanto va la gatta al lardo che ci lascia lo zampino! Не все коту масленица! – синьорина Чентурионе блеснула глазами, – угомонится. Сусло бродит – из чана выскакивает, перебродит – вино выходит. Его хочу.
Энрико всё это время вяло переминался с ноги на ногу и перестал улыбаться. Он понимал, что отношения с красоткой Чечилией рано или поздно закончатся, был внутренне готов к этому, но сейчас было тоскливо. Девчонка до крови оцарапала сердце и подлинно взбудоражила душу. С ней он чувствовал себя семнадцатилетним, возвращались первая робость и подавляемая страстность, а яркость чувств и обаяние девицы, её остроумие и живость привели к тому, что он, просто влип в неё, как в смолу, сдуру попался, как волк в капкан. Сердце стучало, голова кружилась, неимоверно напрягалась плоть. Теперь он понял, что маленькая плутовка была куда менее наивной, чем ему казалось, и нарочито кружила ему голову, но её прикосновения были так игривы и сладостны, наполняли его таким блаженством… Чечилия молодила и опьяняла, одурманивала и сводила с ума. Теперь всё кончалось.
– Ну, а ты что молчишь, Котяра? – обратился Чентурионе к помрачневшему, погружённому в свои мысли Крочиато.
Тот с трудом скрываемой злостью пожал плечами.
– А что я? Я знаю, что она – Чентурионе, а я – Крочиато. Графство мне не купить.
– А если отдам девку?
Энрико некоторое время смотрел в пол, потом смысл сказанного дошёл до него. Он выпрямился и посмотрел на Чентурионе как на сумасшедшего.
– Что? Ты… ты что? Ей пара Паллавичини… Ланди… А я кто?
– А что за разница? Знал я этих Паллавичини да Ланди… – Глаза графа на миг потемнели, – опять же, выйдет за Паллавичини – родит Паллавичини, выйдет за Ланди – приплод будет Ланди. Дому Чентурионе от неё пользы, как с козла молока. – Глаза графа неожиданно потеплели, он подмигнул Крочиато, – к тому же ты у нас теперь рыцарь потомственный, с пергаментами, не какой-нибудь побирушка-христарадник, такому не грех и с графьями породниться, – усмехнулся напоследок граф. – Да и права сестрица-то. Хватит шляться, Котяра, март твой кончился, – Феличиано ухмыльнулся. – Слово дал жениться – женись. И не бойся. Это не больно. Я вон уже дважды женат был – и жив… – он невесело усмехнулся.
Энрико никакого слова Чечилии не давал и жениться не обещал, но счёл в данных условиях глупым уточнять это обстоятельство. Пропустил он мимо ушей и насмешку Феличиано, хоть, что скрывать, мотался в Неаполь только затем, чтобы уровнять себя в глазах Чечилии с остальными мужчинами. Он грезил об этой девчонке по ночам, и истязал себя днями, и нежданные слова Чентурионе изумили и охмелили его. Он был другом Феличиано, но никогда и помыслить не мог, что тот может пренебречь возможностью завязать с помощью брака сестры полезные родственные связи в Парме или Пьяченце. Сам же он о графской родне и мечтать не мог. Его дети – племянники графа Чентурионе?… Как же это?
– Ты… серьёзно?
Граф кивнул, махнув рукой на сестрицу, давая понять, что этот отрезанный ломоть его не интересует и заговорил с Северино о Maledetto Volpone. Сожрал Горлопана. Надо поймать, не то весь курятник разворует, нечисть.
Ормани мрачно кивнул. Он и сам слышал утренние поношения Катарины и бесился.
Чечилия же подошла к Энрико. Она ликовала. Все получилось! Кот был пойман!
– Ты слышал? Посмей только отвертеться теперь!
Энрико, всё ещё не в силах поверить, что получил желаемое, с кошачьей жадностью глядя на свою Пармскую Ветчинку и поняв, что за хвост подвешен не будет, сверкнул глазами и промурлыкал, что приглашает её на охоту за трюфелями с поросёнком Корилло. Чечилия, с торжеством озирая пойманного Кота, с достоинством согласилась, и они исчезли, при этом Энрико забыл в тронном зале ошейник для поросёнка. Впрочем, он всё равно не понадобился, ибо они забыли и поросёнка.
Амадео внимательно оглядел графа. Поступок Феличиано можно было счесть опрометчивым, но и удивительно великодушным. На минуту в этом усталом и надломленном человеке промелькнул прежний Чино, бескорыстный, благородный, рыцарственный, епископ же Раймондо, проводив взглядом охотников за трюфелями, лениво осведомился, не повенчать ли их сегодня? Не ровен час…
Граф, задумавшись, кивнул, епископ направился в домовую церковь, а Феличиано велел позвать повара – распорядиться о свадебном застолье.
Глава 13
Мессир Лангирано и мессир Ормани вышли из зала, и тут Амадео заметил, что Северино выглядит так, словно его оглушили, плашмя ударив мечом по шлему. Лангирано постарался оказаться ближе к Ормани и проводил его в трапезную, заметив, что тот все ещё не может прийти в себя, разлил по стаканам вино, протянул Северино. Тот молча осушил стакан. Потрясение его проступило через несколько минут.
– Бог мой… Ты слышал, что она сказала?
– Про Котяру-то?
– Про… про жердину.
– А-а-а, – улыбнулся Амадео, – слышал. Ну, она права, ему тридцать. Давно женится пора. – Теперь, в свой медовый месяц, мессир Лангирано истинно считал, что глуп тот мужчина, который не хочет жениться.
Северино же снова изумился.
– Я не думал, что они… подобные вещи понимают.
Амадео пожал плечами.
– Чечилия поумней многих, да и не наивна. Впрочем, нашего Энрико только такая девчонка к рукам прибрать и могла. Егоза.
Но он видел, что услышанное сильно смутило Северино Ормани. На его бледном лице горел яркий румянец, он долго сидел с опущенной головой, прятал глаза, и Амадео понимал, какой пожар бушует в это время в его душе. Они выросли вместе, и Амадео всегда удивлялся этой стыдливости Северино. Тот во всем был равен друзьям, а во владении оружием превосходил всех. В общении с мужчинами был ровен, уверен в себе, спокоен и ироничен, но женщины всегда смущали Ормани, смущали до нервного трепета. Понять этого Амадео не мог, мог лишь предположить в отрочестве Северино трагедию отказа или пренебрежения.
Сам Амадео никогда не был склонен к блуду, был сдержан и внутренне целомудреннен, но и Энрико, обожавший женщин и купавшийся в женском внимании, тоже, в его понимании, не был распутником: он никогда не позволял себе пошлых и циничных замечаний о женщинах, был человеком истинного благородства. Северино же краснел даже от фривольных любовных песенок, что распевал Энрико, стыдился собственной наготы, что было более чем странно, что был прекрасно сложен.
Сам Северино в юности смог стать мужчиной только благодаря дружку Энрико, буквально втолкнувшего его в постель к деревенской девке Эннанте. Та, по счастью, заметив его дрожь и ужас, пожалела, не посмеялась, но болтовнёй и лаской чуть успокоила и растормошила. Задув свечу, Северино, полуослепший от желания и страха, всё же сумел преодолеть себя. Он рисковал страстно привязаться к своей первой женщине, но та вскоре стала женой кузнеца, да и Энрико с Феличиано, неизменно делавшие его наперсником своих мальчишеских забав, не давали грезить о глупостях.
Но сам Северино вскоре увидел, что девицы предпочитают ему обаятельного Феличиано и красноречивого кривляку Крочиато. В итоге, несмотря на то, что молодой виконт весьма высоко ценил его, а Энрико терпеливо объяснял, как ублажить девицу, Северино со временем стал всё чаще отмахиваться от них и проводил часы на ристалище, развив на зависть дружкам страшные мускулы и уже в семнадцать лет надевая полное вооружение воина. Ристалище подлинно пьянило его, звон мечей будоражил душу, тяжесть в ладони рукояти меча усиливала, позволяла забыть оказываемое другим предпочтение. Ни один мужчина не мог устоять перед ним.
Увы, сам он не смог устоять перед женщиной. Но Бьянка Крочиато по-прежнему боготворила мессира Сордиано, и не обращала ни малейшего внимания на Северино Ормани.
Услышанное сегодня в Тронном зале для самого Северино было потрясением. Он всегда полагал, что есть вещи, которые просто нельзя выставлять напоказ. Он избегал упоминания о плотском, даже мысли о нём бросали его в краску. То, что Чечилия знала не только тайну соединения мужчины и женщины, но и сокровенные тайны мужчины, шокировало его. Девица в его сознании была существом неземным и чистейшим, и слово «жердина» в устах такого существа было кощунственным. Неужели все они, глядя на мужчин, думают также?
Тут, однако, от смущающих размышлений его отвлёк ловчий Гавино Монтенеро вопросом, что делать с Треклятым Лисом? При этом ловчий наябедничал, что во дворе Катарина второй час поносит всех ловчих на чем свет стоит, обозвала их поганцами, ёрниками, прощелыгами, лежебоками, пентюхами, бахвалами, выжигами, шутами гороховыми, балбесами, оболдуями и обормотами, даром хлеб свой поедающими и, присовокупив к этому другие оскорбительные наименования, прибавила, что Maledetto Volpone умней их всех, вместе взятых.
Северино разозлился. Хитрая бестия и без того бесила, а тут ещё поношения старой ведьмы из-за неё выслушивай…
Ормани, скрипя зубами, снова поклялся поймать наглую тварь.
Между тем для Котяры нежданно-негаданно пришла масленица – и затопила разливом сметаны и ароматом мёда. После венчания, глядя на свадебном пиру на Чечилию в роскошном наряде, Энрико всё ещё не мог поверить своему счастью. Он слушал поздравления друзей, принимал подарки, что-то отвечал на здравицы и тосты, но в глазах его пиршественный зал и фигуры гостей расплывались. Он запомнил крепкие объятья и грустные глаза Северино Ормани, улыбку Феличиано, когда тот дружески напутствовал его к брачной жизни, помнил, как Делия ди Лангирано расцеловала его невесту, Амадео и Раймондо, ставшие неразлучными, вручили ему дорогой подарок – тонкой работы ларь для новобрачной. В памяти почему то задержалось и что-то странное…
Ах, да! Поклонник его сестрицы смотрел на Амадео и Делию странными, чёрными глазами… Но и это ушло, вытесненное сладостным ожиданием единения с любимой.
Ночью Энрико, едва дыша от волнения, затащил свою добычу к себе в покои и тут понял, что Чечилия, которую Делия ди Романо звала Торбьера, получила это прозвище недаром. Девица считала добычей его самого и была, видимо, сведуща в самом чёрном колдовстве. Она довела его нежнейшими ласками до умопомрачения, но не давала овладеть ею. Он не хотел проявить силу, хотел её мягкой сдачи на его милость, но она, усадив его на ложе подушек, села на его колени. Провела рукой по квадратам живота и коснулась его напряжённого мужского орудия.
– Я чувствую себя как жертва заклания на алтаре любви.
Он молчал, странно оторопевший, в свете свечи вдруг подлинно увидев то, о чём она говорила.
– Мне страшно, – вдруг пробормотала она, – и никто не пронесёт эту чашу мимо меня…
Она протянула ему трепещущие руки, он схватил её за запястья и она приподнявшись, пронзила себя его клинком. Побледневшая и трепещущая, на миг закрыла глаза. Он в ужасе и восторге видел струящуюся по нему кровь, ощущал себя палачом и жертвой, её боль трепетала в нём, сливаясь с никогда ещё неведомым наслаждением. В ней уже была тысяча женщин, и усладительное и любимое им женское начало неожиданно проступило чем-то неведомым, интригующим и пугающим. Он понимал, что взял девственницу, но в деве то вырисовывалась Геката, то Афина, то Артемида. Потом его оглушил взрыв семени, и он потерял себя.
Когда Энрико очнулся, свеча догорала, рядом лежала его женщина, заметив, что он открыл глаза, она протянула ему бокал вина, алого, как её кровь. Энрико осушил его до дна и долго разглядывал Чечилию. Она была похожа и непохожа на себя, но он не мог понять, что в ней нового. Он потянулся к ней, и она прильнула к нему – теперь игривым котёнком, он ласкал её, сам нежился в сладкой истоме, лепетал ей о любви, и чувствовал, что его медленно затягивает топь, затягивает в свои паутинно-тонкие тенета, зщатягивает, чтобы не выпустить уже никогда. Энрико покорился, погрузился в блаженство и плавал в счастье.
Но скоро с ним случилось нечто странное. Чечилия уснула. Крочиато же, чем больше ощущал в душе очарованность и любовь к жене, тем более сердце его наполнялось томительной скорбью, непонятной тяготой, какой-то гнетущей тоской. Энрико смотрел на Чечилию, спящую рядом, и чувствовал, что… это… незаслуженно. Нет, скорее, он недостоин того счастья, что дано ему, а раз так… В глазах его меркло.
…Епископ Раймондо вздрогнул от неожиданности, когда внезапно в его келье в замке в предрассветный час возникла серая тень, но тут же и успокоился, в тусклом свете свечи узнав дружка Энрико.
– Господи, чего ты шляешься здесь, полуночник? Ничего себе, новобрачный… Неужто тут уютней, чем у молодой жены под боком? Что с тобой?
Энрико обессилено плюхнулся на стул рядом с епископом.
– Раймондо, мне страшно, – еле выговорил он.
Епископ потрясённо уставился на дружка. Что это с ним? Тот неожиданно сполз со стула и на коленях подполз к Раймондо. Ди Романо ужаснулся: лицо Энрико было залито слезами, руки тряслись. Он сначала лепетал что-то неразборчивое, потом смог проговорить несколько связных слов. Раймондо ошеломлённо вслушивался в слова своего исповедника и друга. Энрико винил себя во всех грехах юности, выл и каялся, проклинал юношеские шалости и блуд молодости, корил себя за легкомыслие и несерьёзность в Духе. «За что мне это? Я недостоин…»
– Чудеса… – глаза Раймондо ди Романо просияли, – дивна милость Господня к тебе, Энрико, воистину дивна. Сколько исповедовал я несчастных, сколько приползало ко мне в скорбях и бедах, сколько покаянных речей порождает горе! Ты же первый, кого вразумило счастье, кто ощутил себя недостойным по грехам своим дара Божьего, кого испугала щедрость Творца…
– Если я потеряю её… – взгляд Крочиато остановился. Он не договорил. – Это не от Бога, Раймондо, это от дьявола. Я не могу без неё, я схожу с ума…
– Брось молоть вздор. Бог прилепил тебя к жене твоей, восхвали же Господа и прославь милость Его. Ну, и не греши впредь, – и Раймондо, всё ещё улыбаясь, прочёл над кающимся разрешительную молитву.
На дрожащих и негнущихся ногах Энрико добрёл до своих покоев и опустился на ложе рядом с любимой. Ему полегчало. «Тебе, Господи, буду петь. Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего. Не положу пред очами моими вещи непотребной; дело преступное я ненавижу: не прилепится оно ко мне. Сердце развращённое будет удалено от меня; злого я не буду знать. Тайно клевещущего на ближнего изгоню; гордого очами и надменного сердцем не потерплю. Не будет жить в доме моем поступающий коварно; говорящий ложь не останется пред глазами моими…» Господи, благодарю Тебя за щедрость Твою ко мне, недостойному, да укрепишь ты меня на путях Своих, да не отнимешь длань Свою благословляющую от меня. «Умастил еси елеем главу мою и чаша Твоя, упоевающая мя, яко державна…»
Наутро Энрико проснулся от поцелуя Чечилии, взглянул на неё и с благодарностью Всевышнему ощутил, что полночная боль и предрассветные страхи рассеялись. Он будет достоин этого счастья, он никогда не унизит себя низкими грехами плоти, никогда не совершит ничего, неугодного Господу…
Супруга приметила странное выражение его лица.
– Что это с тобой, Котик? Ты на себя не похож.
Энрико рывком притянул к себе Чечилию и сжал ее в объятьях.
– Да нет, я только сейчас становлюсь на себя похожим, – и уходя от объяснений, ибо делиться с супругой деталями ночной исповеди не собирался, спросил, – слушай, всё хотел тебя спросить, да не до того было… Что это на нашей свадьбе поклонник моей сестрицы так странно смотрел на моего дружка Амадео, словно убить его был готов?
Чечилия взлохматила его белокурые волосы.
– Чего ж тут не понять-то, дурашка? Он же голову из-за неё ещё год назад потерял, когда оруженосцем у брата был, всё надеялся понравиться ей да жениться. Да только вздор это всё. Делия вояк не любит, ей беседы подавай глубокомысленные, да и мессир Лангирано ей давно на сердце запал, ещё когда с братом к нему в Парму ездила четыре года назад.
Челюсть Энрико отвалилась. Он ошеломлённо помотал головой.
– Что? Я правильно тебя понял? Сордиано был влюблён в Делию?
– Ну да, – растолковала мужу Чечилия, – Проходу ещё в монастыре не давал, то и дело на пути попадался, а тут, в замке, и вовсе досаждать ухаживаниями начал.
Энрико спросил о Сордиано в общем-то без всякой задней мысли, его на свадебном пиру действительно изумило выражение лица Пьетро при взгляде на Амадео, но он и помыслить не мог…
– Постой, а Бьянка… она знает?
– О, мужчины… – Чечилия театрально подняла руки и закатила глаза под потолок, выказывая этим красноречивым жестом своё мнение о мужской наблюдательности и прозорливости, – разумеется, знает, месяц назад скандал Делии закатила, приревновала к Пьетро. Да только не на ту напала, Делия её живо осадила, да и Пьетро заявила, чтобы не смел подходить к ней. Делия, говорю же тебе, военных не любит, говорит, пустоголовые они да и в баню заглядывают редко.
Для Энрико это была подлинно новость. То, что Пьетро вовсе не любит Бьянку, ему и в голову не приходило, а что тот влюблён в Делию, того Крочиато и вовсе заподозрить не мог. Но новость эта Энрико ничуть не расстроила, напротив, порадовала. Если Пьетро не любит сестрицу – огорчаться тут не из-за чего. Глядишь, сестра всё же опомнится, да составит счастье его друга Северино. Впрочем… Крочиато помрачнел. Может ли такая девица, как Бьянка, взбалмошная да вздорная, принести мужчине счастье?
Счастье же самого Энрико омрачало только понимание, что его друг страдает.
Наступил июль, удивительно жаркий в этом году. На верхнем выходе из замка тропинка через четверть мили приводила к горной запруде, заросшей рогозом и осотом. Энрико, который купался там с весны и до поздней осени, зачастил туда, хоть, по мнению многих вода там всегда была холодна, как в колодце. Единственный, кто так же находил воду достаточно тёплой, был мессир Ормани, но тот никогда не составлял Энрико компанию, купался всегда один, и приходил к запруде в сумерках, когда Крочиато уже возвращался к любимой супруге.
Но однажды Энрико задержался на охоте и вышел к запруде на закате. Он увидел плывущего Ормани, помахал дружку рукой и, раздевшись, разлёгся на берегу, любуясь закатом. Энрико был счастлив, как всякий молодожён, никак не мог поверить, что породнился с самим графом Чентурионе, и, вспоминая сладкие ночи с Чечилией, улыбался. Феличиано выплатил ему приданое сестры до сольдо, и теперь Котяра размышлял о покупке нового дома в городе – дома его детей и внуков. С одной стороны, не хотелось бы важничать, ибо гордыня предшествует падению, но, с другой стороны, его дети не должны ни в чем уступать детям лучших семейств, ведь они будут племянниками графа Чентурионе. А раз так, не лучше ли построить новый дом по собственному вкусу в самом дорогом – Соборном квартале?
Энрико не заметил, как Северино вышел из воды, но видел, что тот за кустами осоки торопливо одевается. Крочиато на минуту стало горько и тоскливо. Он счастлив, а Северино? Но почему? Он искренне желал другу счастья, испытав его надёжность в сотне передряг, и мысль, что его собственная сестрица не оценила такого человека, подлинно огорчала. Неожиданно Энрико заметил, что Северино, торопливо собрав вещи, уходит, не глядя на него. В этом Энрико померещились обида и боль друга, но ведь Ормани всегда был достаточно разумен, чтобы понять, что Крочиато не может заставить сестру полюбить его. Энрико окликнул Северино, но тот отвернулся.
– Рино, ты куда? Что с тобой? – он оторопел. – Почему ты не смотришь на меня?
Ответ Ормани изумил Крочиато.
– Ты не одет.
Энрико пожал плечами. Что?
– Я собираюсь купаться, Северино.
Ормани снова отвернулся и пожал плечами.
– Почему ты не смотришь на меня? – теперь Энрико наклонил голову и исподлобья озирал друга. Он начал кое-что понимать, вдруг вспомнив столь изумившие его слова Амадео, хоть тогда смысл их не дошёл до сознания – всё закрывали мысли о Чечилии.
– Ты бесстыден, Энрико.
– Я не бесстыден. – Крочиато внимательно оглядывал отворачивающегося от него Северино, – я не стыжусь тебя – ибо люблю. Я открыт тебе, моя нагота – знак доверия тебе. Апостол Пётр не стыдился в кругу друзей быть нагим…
Тот поморщился.
– Доверие другу не обязательно предполагает раздевание…
Энрико несколько минут молча смотрел на Ормани. Так значит, Амадео-то как в воду глядел. Крочиато усмехнулся.
– Слушай, Рино, если ты сейчас сумеешь раздеться и лечь со мной рядом на песок, я открою тебе тайну твоих несчастий…
Ормани окаменел.
– Ты уверен, что я хочу её знать?
– Не знаю. Но тогда, может быть, ты это сделаешь из любви ко мне?
– Попрекнуть благодеянием – значит оскорбить, но мне кажется, я не раз доказывал тебе это не глупыми жестами.
Повисло молчание. Его прервал Крочиато.
– Да, ты четыре раза спасал мне жизнь, – Энрико вздохнул. – Я помню.
Он поднялся и медленно пошёл в воду. Северино остался на берегу. Солнце садилось, окрашивая запруду в розовато-палевые цвета. Стреловидные листья рогоза казались чёрными, а неумолчный хор лягушек вдруг замер. Что-то будто происходило в мире, мрачное, сумеречно-безнадёжное. Северино стало не по себе. Он постыдился исполнить просьбу Крочиато, находя её нелепой, в итоге – нагрубил и, конечно же, обидел Энрико. Господи, сколько раз эта проклятая скованность уродовала ему жизнь? Застенчивость была его недугом, и калечила не меньше, чем самая тяжёлая болезнь.
Северино не мог уйти, это казалось ему невозможным, он хотел объяснить Энрико, что вовсе не хотел обидеть его, но не знал, как это сказать. Энрико вскоре вышел из воды и молча лёг на песок. Он закрыл глаза и, казалось, спал. Северино теперь мучительно хотелось, чтобы он сказал хоть слово, дал бы понять, что не сердится, но Крочиато молчал. Солнце село, и сразу проступили и обострились сумеречные тени в древесных кронах, зазвенели, сливаясь с тишиной, ночные цикады. Молчание друга становилось невыносимым, боль разрывала душу Ормани. Пусть он скажет хоть слово, пусть самое оскорбительное, пусть бросит ему любой упрёк, только не молчит!
Но Энрико, заложив руки за голову, лежал молча, просто ждал, когда Ормани уйдёт. Теперь Северино с ужасом понял, что происходит что-то ужасное, необратимое. Он терял Энрико – самого близкого из друзей, это было неопределимо словесно, но ощутимо сердцем. Что он наделал? С этого дня Энрико исчезнет из его жизни, даже если они будут сталкиваться поминутно – душа Энрико отдалялась от него, одеваясь броней холода. Они становились чужими, рвалась одна из последних нитей, что держала его самого на плаву. Энрико лежал, как мёртвый.
Нервы Ормани не выдержали. Он вскочил, лихорадочно развязывая шнуровку горловины рубашки, не смог найти концов и стащил её через голову, трясущимися руками стянул штаны, и, трепеща, лёг рядом с Крочиато. Он сразу замёрз, но потом понял, что просто на лбу выступила испарина, и ветер остудил её. Теперь оказалось, что от воды идет приятная прохлада, но воздух тёплый и ласковый. Энрико медленно повернул к нему голову.
– Я так не хотел терять тебя…
Ормани медленно успокаивал дыхание.
– Я… я… люблю тебя, Энрико.
Крочиато улыбнулся. Он понял.
– Давай приходить сюда каждый день, даже в дождь. Мы будем ложиться на песок и смотреть в небо. Сейчас ты испугался, что потеряешь меня. Но завтра ты постараешься побороть смущение от моего взгляда. Постепенно ты привыкнешь ко мне, и успокоишься. Снимая одежду, ты сначала от ложного стыда и от страха. И однажды, раздевшись, ты поймёшь, что ты не наг, а свободен.
Северино молчал, закусив губу. Как ни странно, сейчас, лёжа рядом с Энрико на песке, вдыхая запах озёрного ила и тины, слушая шорох рогоза и осоки и неумолчный хор ночных насекомых, он подлинно не ощущал стыда, но был странно изумлён новым, неведомым ранее ощущением. Ветер ласкал его обнажённое тело, нервно будоража и волнуя – и он трепетал от этих ласк и замирал от прикосновений тыльной стороны рук к прогретому за день солнцем песку.
Он кивнул Энрико.
– Хорошо.
– Давно это с тобой?
Северино убито кивнул.
– …Сколько себя помню. Чужой взгляд мучителен, женский – убивает. Это сильнее меня. Я, наверное, создан для монашества. Господь вкладывает в меня эту робость, чтобы отторгнуть от меня женщин и не дать приблизиться к ним. – Северино судорожно вздохнул.
– И ты не можешь преодолеть в себе это?
Ормани покачал головой.
– Волна жара, я теряюсь, ничего не вижу. Не могу. Если пытаюсь расслабиться, выпить – ещё хуже…
…Но, к немалому удивлению Северино, за первую неделю встреч у дальней запруды с Энрико, он стал привыкать к взглядам друга, они купались, ловили рыбу, жарили её на углях, и сам Северино почти перестал замечать свою наготу. Энрико раскрепощал его и расслаблял телесно, и постепенно избавившись от мучительной застенчивости, Северино перестал прибегать к грубостям, стал мягче и душевней.
Оба составили план ловли Треклятого Лиса, который третьего дня снова напомнил о себе, сперев гусыню.
Говорили они теперь и о сокровенном – откровенно и чистосердечно. Энрико рассказал Северино о том, что сказала ему жена. Оказывается, Пьетро был влюблён в Делию ди Романо, а вовсе не в Бьянку. Да и сейчас, как заметил сам Энрико, не шибко то Сордиано около сестрицы его ошивается. «Я мог бы попросить Феличиано попросту вышвырнуть его из замка…» Ормани горестно качал головой. Он не знал, что Бьянка не по душе Пьетро, но для него это ничего не меняло.
– Разве беда в нём? Беда во мне. Я не нравлюсь ей, и исчезни Сордиано – ничего не изменится. Разве что появится другой… Мне нужно освободиться от этого самому, но как? Безысходность.
Энрико, закусив губу, молчал. Да, это была безысходность. Безнадёжность. Беспросветность.
