Текст книги "Мы все обожаем мсье Вольтера (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Аббат молчал. Зато отозвалась мадам Анриетта, заговорив на итальянском.

– Чего я не понимаю во всём этом, так это странного божественного произвола в раздаче талантов. Как мог Господь одарить талантами этих обоих мерзавцев? – она не сводила глаз с Шарло де Руайана и Бриана де Шомона. – Неужели Он, всеведущий и премудрый, ждал от них прибыли? Разве они рабы Его?

Сен-Северен разделял недоумение старой графини и даже Тибальдо ди Гримальди, усмехнувшись, кивнул. Но, подумав, возразил.

– Наш поэт когда-то пел в церковном хоре, и ангельски. И верил когда-то. Но… искусы мира и сладость греха… А Руайан…Он взял в руки скрипку в пять лет. Дарование проступало, но… гораздо чаще его заставали, гладившим не скрипичную деку, но пристававшим к певчим. Он раб страстей своих, а Божьим рабом быть никогда не хотел. Но талантом гордится.

Графиня презрительно хмыкнула.

– Сегодня иных и нет. Тот же Вольтер. Хоть и орут все: «талант, гений!», а как вчитаешься – откровенная пошлятина. Но почему Господь не отнимает таланта у этого пошляка?

Аббат помрачнел.

– Неисповедимы пути Господни. Но будь я проклят, – Истина проступит. Рано или поздно. Я уверен, что через сто лет никто не вспомнит ни одной из его пьес, будут забыты и он сам, и слова его, а если что и останется, то лишь для вразумления потомков – для понимания, как могли быть помрачены люди! Нет в нём ничего истинного и ничего Божьего – а раз так, сгинет он сам и писания его, сгинет бесследно…

Тибальдо почесал за ухом и вяло проговорил:

– Кстати, если вы правы, дорогой Джоэле, что наделённые талантом суть рабы, то неудивительно и нынешнее вырождение. Сегодня нет тех, кто готов служить Небу. Все хотят удовольствий на земле. А значит – таланты обречены мельчать, опошляться и гибнуть. Я тоже заметил, что эту меру… пять талантов… Господь уже никому не даёт, лишь один, так сказать, на пробу… Если получивший его раб окажется очередным ничтожеством – лучше потерять одну меру серебра.

Сен-Северен весело рассмеялся.

– Вы рассуждаете, как банкир, дорогой Тибальдо. Господь неисчерпаем и бесконечен, и едва ли ему свойственны бережливость и расчетливость такого рода. Здесь скорее – «оскуде преподобный», рабы стали негодны и по силе каждого им и даётся. Кто сейчас понесёт талант Фра Анжелико или Беноццо Гоццоли, Данте или Ариосто?

Они не заметили, что к ним подошёл герцог.

– А мне кажется, что все это равнозначно, – заметил Габриэль де Конти, плюхнувшись в кресло рядом с Тибальдо. – Нынешнее искусство равно старому. Дело, как послушать, только в мере вкуса и авторитетности суждения. Достаточно провозгласить ночной горшок – высшим шедевром искусства…

Сен-Северен впервые увидел в глазах банкира полыхнувшее пламя.

– Упразднение ценностных иерархий, Габриэль, – конец искусства!

– Или конец зависимости от вашего вкуса, дорогой Тибальдо. Всего навсего… – зевнул де Конти.

– Да вы осатанели, Габи! По-вашему, Донателло и ночной горшок – равнозначны?

– Чисто профанных вещей не существует, все вещи значимы, и иногда нужник нужнее вашего Донателло, уверяю вас. Новое в искусстве возникает тогда, когда художник обменивает традицию искусства на неискусство. Новая система отсчета, только и всего. И он еще зовёт себя «просвещённым патрицием»! Да вы просто консерватор, Тибо.

Банкир обжёг его гневным взглядом.

– Я не утрирую, говоря о «просвещённом патриции», как о подлинном ценителе прекрасного. Задача аристократии не писать комментарии о том или ином забытом и вновь открытом трубадуре… Её верховенство – в руководстве энтузиазмом своей эпохи, стремлениями своего поколения, выраженными в музыке и поэзии, в видениях художника и скульптора! Аристократия главенствует, только творя искусство и покровительствуя ему, но она должна иметь в самой себе людей, знающих историю искусства, не высказывающих невежественных суждений, но руководимых собственным безупречным вкусом…

Аббат, снисходя к герцогу, заговорил по-французски.

– А зачем, по вашему мнению, ваша светлость, нужно сопоставлять Донателло с ночным горшком? Только откровенно, – отец Жоэль лучезарно улыбнулся герцогу.

Тот весело ухмыльнулся в ответ.

– А чтобы не было вот таких высокомерных и горделивых «патрициев», кичащихся своим умом и дарованием. Скажите на милость! Все, кроме него, полные профаны! Только он один и понимает в искусстве! Я, может, тоже, кое в чём смыслю, так ведь этот нахал никому слова вставить не даёт! Эксперт! Знаток! Тонкий ценитель… – герцог даже возмущенно прихрюкнул, – а всё почему? Напридумывали сами себе заумных сложностей и мнят, что никто не в состоянии их превзойти. А ведь все дело в оценке. Если ночной горшок также прекрасен, как Донателло, то высказаться сможет каждый! Вот чего они боятся!

– Если ночной горшок равен Донателло, то искусство просто перестанет существовать, дорогой Габриэль, – было заметно, что банкир с огромным трудом сдерживается. Он снова перешёл на итальянский. – Высказаться тогда, это верно, сможет каждый, но о чём? О том, что скульптуры Донателло представляют собой, возможно, наименее удобные из ночных горшков? Это суждение можно даже признать верным. Но причём тут искусство, помилуйте? Можно профанизировать и опошлить суждения, можно добиться изменения критериев искусства. В итоге подлинное искусство замкнётся в непонимании, искусствоведение станет коллекцией глупейших суждений. Через поколение подлинные знатоки исчезнут, критерии упразднятся – и тогда дома будут украшаться ночными горшками… Возможно даже возникновение нового «искусства» эпохи «нужников» – пошлого, утилитарного, понятного всем, и всем доступного… Этого вы добиваетесь, что ли?

Герцог не обиделся, но улыбнулся.

– Я добиваюсь, дорогой Тибальдо, чтобы вы допускали возможность и иных суждений, кроме вашего.

– Стоит чуть размыть понятия, на волос изменить критерии – и расплывётся в грязь само Искусство!

Аббат внимательно взглянул на собеседников. Он чуть наклонился к банкиру.

– Но почему же вы тогда, Тибальдо, оспаривали мой тезис? Вы говорили, что «ныне мы начинаем мыслить иначе, возможно, просто грядет новая мораль…» Но ведь как ночные горшки никогда не станут твореньями Донателло, как стразы никогда не станут бриллиантами, так и совокупность мнимых ценностей никогда не обернётся ценностью истинной. Ведь стоит чуть размыть понятие морали, на волос изменить критерии, как делает ваш чёртов Вольтер, – и расплывутся в грязь Истина, Честь, Совесть… Вы же не можете не понимать, что профанизируя и опошляя суждения, можно добиться изменения критериев морали. В итоге мораль станет коллекцией глупейших суждений, через поколение носители истинной нравственности исчезнут, критерии упразднятся – и тогда аборты, содомия, инцесты и каннибализм станут нормой морали… Возможно даже возникновение нового «морали» эпохи «нужников»…

Тибальдо улыбнулся, его лицо удивительно похорошело.

– Я не оспариваю этот тезис, дорогой Джоэле, поверьте. Он просто для меня, человека искусства… неактуален.

Женевьева краем уха слушала итальянскую речь, любуясь аббатом, восхищённо разглядывая его ресницы и бездонные глаза. Между тем Жюстина д'Иньяс, поймавшая три недели назад в гостиной маркизы герцога Габриэля де Конти, осталась ужасно недовольна уловом. Для неё вопрос, как суметь с ловкостью и грацией стать богато вознаграждаемой жертвой мужского соблазна, составлял наиболее животрепещущую проблему, но его светлость не сумел оценить её достоинства. В спальне он грубо опрокинул её на постель и обошёлся с ней, как с кухаркой, если не хуже, не подумав даже оставить что-либо в залог любви. Теперь вдова твердо решила совратить того, о ком и раньше думала с восторгом – красавца-аббата де Сен-Северена. Она торопливо оттеснила от священника дурочку Женевьеву и бросила на него нежнейший взгляд.

Аббат Жоэль, хоть и был скромен, но, сравнивая себя с другими мужчинами и замечая женскую назойливость, видел, что красив, да и в зеркало тоже иногда смотрелся. Потому – был утроено осторожен, старался даже случайно не произнести ничего, что женщина могла бы истолковать как комплимент, и вообще, держал ухо востро.

Черта лысого ему это помогало!

Он знал, что для некоторых особ женского пола само монашество мужчины являлось соблазном неодолимым, искусом прельстительнейшим и сладчайшим. Их высшее тщеславие – отбить мужчину не у соперницы, но соперничать с самим Господом Богом. Мысль о том, что её красота заставила монаха преступить обеты целомудрия, прельщает и возбуждает подобных блудниц до дрожи, а сама идея о соитии с тем, кто столь долго постился – пьянит и будоражит воображение.

Жоэль считал подобных особ мерзавками, но не гневался. Ведь на самом деле совращение находящегося в целибате никоим образом не зависело от усилий анемичных красоток, и отец Жоэль искушался всегда своими же мыслями, а не бесстыдными женщинами, на которых глядел, в общем-то, довольно презрительно. Аскетизм плоти усиливает человека, отрешает от суеты и возносит, и лишь искушения, таящиеся в памяти и душе монаха, могут растлить его. Замечая авансы мадам Жюстины, аббат обычно старался делать вид, что ничего не видит, однако, на сей раз, утратив бдительность, заинтересованный разговором с Тибальдо, и напуганный отнюдь нелестным вниманием чёртова содомита Брибри, аббат мог бы оказаться легкой добычей хищной вдовы. Спасла же его милость провидения, но так как истинно неисповедимы пути Господни, то явилось это спасение в облике скромного полицейского – мсье Антуана Ларро.

Когда маркизе де Граммон доложили о визите полицейского, разговоры в гостиной смолкли. Вошедший, невзрачный о гостем маркизы является мсье Тибальдо ди Гримальди?

Банкир недоумённо обернулся в кресле и сообщил, что Тибальдо ди Гримальди – это он. Тут он вздрогнул и, злобно блеснув глазами, нервно осведомился, не значит ли визит полицейского… Банкир резко вскочил. Не ограблен ли его банк, чёрт возьми, прошипел он, ведь только вчера привезли лионский заем? От лица ди Гримальди стремительно отлила кровь, он побелел. Все невольно задумались, в какой же сумме оный заем выражался?

Но мсье Ларро поспешил успокоить банкира. Грабежей этой ночью не было, но…

– К несчастью…я вынужден обратиться к вам, как к опекуну мадемуазель Люсиль де Валье… Час назад… патруль обнаружил тело мадемуазель на кладбище Невинных. Безумный маньяк начал множить свои жертвы… Мадемуазель обглодана до скелета…

Часть вторая

К Тебе, Господи, взываю; ибо огонь пожрал злачные пастбища пустыни,

и пламя попалило все дерева в поле.

Книга пророка Иоиля

Глава 1. «Вполне разумная и весьма здравомыслящая девица…»

Повисло страшное молчание, столь полное, что в зале стали слышны тихое постукивание в оконное стекло ветки старого клена, размеренное тиканье напольных часов и треск дров в камине. Ошеломлённый банкир тупо смотрел несколько минут в пол, потом тяжело опустился в кресло. Аббат кинулся к нему, но тут Шарло де Руайан проявил несвойственную ему обычно заботливость, поспешно наполнив бокал вином. Но Тибальдо тупо покачал головой.

Габриэль де Конти присел рядом с банкиром и сдавил его запястье.

– Держитесь, Тибо, ради всего святого, держитесь.

Банкир потёр пальцами виски. Тяжело дыша, несколько минут сидел с закрытыми глазами. Его побелевшее лицо медленно приобрело почти нормальный цвет. Аббат подумал, что Тибальдо не напуган – ибо подлинно его устрашила несколько минут назад только мысль об ограблении его банка, но просто ошарашен.

Ди Гримальди повернулся к полицейскому.

– Мсье… – он поморщился, забыв имя чиновника, и тот услужливо подсказал, – мсье Ларро… Не произошло ли всё же ошибки? Мадемуазель де Валье позавчера вечером, довольно поздно, приехала ко мне и сказала, что перед своей свадьбой несколько дней проведёт в родительском доме, и я сам отвёз её туда в своём экипаже. В доме были только кухарка, лакей и горничная, но мадмуазель поднялась к себе, я это сам видел. Она намеревалась наутро побывать у портнихи, забрать платье, а вечером у неё была ложа в оперу. Сегодня она должна была приехать сюда, но… как она могла оказаться на кладбище? Она вполне разумная и весьма здравомыслящая девица…

Мсье Ларро развёл руками.

– Мы пока не можем сказать ничего, труп обнаружен только что, но…

– Там же, где нашли мадемуазель де Монфор-Ламори? – Этот вопрос, перебив полицейского, задал побледневший Робер де Шерубен.

Тот покачал головой.

– Нет. В другом месте, но тоже на лавке около могилы. С западного входа. Я, мсье ди Гримальди, постараюсь уточнить, когда пропала мадемуазель, была ли она у портнихи и в театре, со своей стороны прошу оказать нам всяческое содействие. Мы расспросим всех в доме, и если повезёт, нам хотя бы опишут это чудовище…

Аббат Жоэль поднял глаза на полицейского и вздохнул, а потом неожиданно столкнулся взглядом со старухой де Верней и закусил губу. Мадам Анриетта невозмутимо тонкой золотой расческой чесала пегую шерстку Монамура. Старуху происходящее уже ничуть не пугало, но потешало, понял он. Судя по её улыбке, теперь ей мерещился на смрад серы, но аромат сдобы.

– Простите, мсье, но… Девица тоже… объедена? – осторожно спросила маркиза.

Полицейский замялся.

– Следов зубов, как на первом трупе, нет, но…маньяк освежевал жертву ножом.

Надо сказать, что эта вторая смерть, в отличие от первой, не вызвала обмороков девиц и оторопи мужчин, но испугала почти всех до дрожи. Единственный, на кого сообщение не произвело ни малейшего впечатления, был барон Брибри де Шомон. Он удобно откинулся в кресле, закинул ногу на ногу и любовался своими изящными туфлями с дорогими камнями на пряжках. Реми де Шатегонтье смотрел на них взглядом недоброжелательным и презрительным, то ли находя обновку безобразной, то ли просто страдая от изжоги. При этом аббат осторожно взглянул на Камиля де Сериза. Тот был спокоен и бесстрастен, почему-то продолжая бросать раздражённые взгляды на мадемуазель де Прессиньи. Габриэль де Конти, что делало честь сердцу герцога, уже забыл ссору с банкиром, вызванную их гастрономическими разногласиями и расхождениями в сфере искусства, и продолжал утешать друга с истинной заботливостью. Шарло де Руайан, долго стоя с наполненным для банкира бокалом божоле, начал задумчиво прихлёбывать из него сам.

Все неожиданно заторопились по домам, и маркиза де Граммон была рада такой деликатности своих гостей. Но деликатность была не причём. Каждый жаждал уединиться и в спокойствии обдумать происходящее. Особенно острым это желание было у аббата де Сен-Северена. Он осторожно миновал снующую в гостиной толпу и, не утруждая себя прощанием с хозяйкой, прошмыгнул на парадную лестницу. Благодаря такой мудрой поспешности отец Жоэль первым успел к своей карете, и его кучер, счастливо избежав затора, легко выехал на прилегающую улочку. Аббат приказал ехать вдоль реки, и карета, миновав безвкусную громаду ратуши, пронеслась по улице Сен-Жак. Через несколько минут они въехали в Сен-Жермен. Жоэль старался пока выкинуть все помыслы из головы, чтобы предаться им в покое, но ничего не получалось. Мысли путались, наползали друг на друга, рвались и сбивались в клубок.

Галициано заметил, что хозяин чем-то обеспокоен, и для этого не требовалось особой наблюдательности: аббат в обычное время был невозмутим, как скала, в своем флегматичном спокойствии, теперь же неизвестно зачем подбросив полено в пылающий камин и перемешав тлеющие головни, нервно швырнул кочергу на каминную решётку, испугав кота, укутался в любимый плед, и вместо того, чтобы попросить принести ему книгу, потребовал коньяк. Дворецкий понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее – меньшее просто не могло взволновать этого человека. Налив хозяину полный бокал, Галициано поинтересовался, не случилось ли чего ужасного?

Отец Жоэль вздрогнул и возвёл очи к небу. «Ужасно ли, когда люди начинают пожирать людей, Франческо?» Дворецкий с испугом взглянул на господина. «Мсье аббат говорит об этом дьявольском убийстве у биржи, на кладбище Невинных? Да, это ужасно, мсье» «Завтра станет известно, Франческо, что найден ещё один труп». Слуга ужаснулся. «Снова молодая особа?» Аббат вздохнул и кивнул. При этом он не счёл нужным сообщить Галициано, что убита та самая девица, что была здесь два дня назад, сырым ноябрьским вечером, помешав ему, Галициано, провести вечер с друзьями. И, разумеется, не сказал, что эта самая девица покушалась на его монашеское целомудрие и нагло претендовала на половину кровати, в которой аббат привык спать в одиночестве или с любимым котом. Кому нужны эти подробности о покойнице?

Мертвые неприкосновенны.

Однако, разговор со слугой помог аббату расслабиться и чуть прийти в себя. Несколько минут Жоэль сидел, глядя в каминное пламя, потом пригубил коньяк, погладил кота и достал из кармана уже дважды прочитанное письмо Розалин де Монфор-Ламори. Он перечитал его в третий раз.

«Я благодарна вам, мсье аббат, за то, что вы столь добросердечно согласились быть моим духовником. Мысль просить вас об этом пришла мне в голову внезапно, но уповаю, что она была промыслительна. Мне нужен духовный совет, но получить его не у кого. Дело в том, что уже несколько дней со мной происходят вещи, пугающие меня. Ночью часто бывает, что меня что-то пытается удушить, парализует все тело. Я понимаю это, хочу встать, закричать, но не в силах. Иногда я чувствую, что меня словно силой влекут куда-то, я слышу странный голос…Я, как мне кажется, узнаю его. При этом в этих снах есть ещё одна странность, но я не могу доверить её бумаге. Началось это недавно, как раз с того вечера у его светлости герцога Люксембургского, где мы впервые встретились. Что это – злой дух? Может, стоит освятить дом? Помогите мне. Я приду в день Поминовения в Сен-Сюльпис. Застану ли я вас там? Да благословит Вас Господь. Розалин де Монфор-Ламори».

Первое, что он вспомнил по прочтении – совсем мимолетно – был горестный помысел о Мари. Силы небесные, да что это за искус? Но то, что вытворил тогда де Сериз, было подлинно инфернальным казусом, это же – продуманное в деталях убийство.

Камиль отрицал свою причастность. Верил ли аббат де Серизу? Пожалуй, да. Камиль – законченный распутник, подлец, человек без чести, но не людоед. В это Жоэль верил истово. В равной степени аббат понимал, почему это письмо ничуть не заинтересовало адвоката. Ему самому на исповедях часто приходилось выслушивать от девиц подобные признания. Частью это были пустые фантазии, частью – проявление неуемного тщеславия и желания привлечь к себе внимание, но иногда, хоть и весьма редко, встречались и случаи подлинной одержимости. Что было с мадемуазель Розалин? Отец Жоэль задумался. Девица была красива и знала это. Была ли тщеславна? Многое свидетельствует в пользу этого мнения. Сам аббат слишком плохо знал мадемуазель, чтобы вынести собственное суждение. Но, предположим, она не лгала. Что с того? Сам он вначале отнесся к рассказу Розалин серьёзно, – именно потому, что за ним последовала смерть бедняжки. Но все могло быть не причиной и следствием, а случайным совпадением.

Ох, уж, эти женщины! Кто их разберёт? Сам аббат, как уже упоминалось, был невысокого мнения о прекрасном поле и полагал, что женщины вовсе не такие уж искусные лгуньи. Большинство просто слишком глупы, чтобы понять, чем ложь отличается от правды. Способны ли они думать вообще? Как мудро повествует о них «Зерцало мирян»: «Женщина есть смущение мужчины, постоянное беспокойство, непрерывная борьба, буря в доме, препятствие к исполнению обязанностей. Она, во-первых, запутывает мужчину, во-вторых, оскверняет его, в-третьих, лишает его имущества». Как верно, подумал он, вспомнив мадемуазель Люсиль.

Впрочем, тут аббат опомнился и подумал, что несколько увлёкся.

Сам Жоэль был не столько умён, сколько мудр, подлинно целомудренен. Различие между умом и мудростью – в разнице причин, их порождающих. Ум – следствие страстей, мудрость – плод бесстрастия. Ум умеет выпутываться из самых сложных ситуаций, мудрость же в них просто никогда не попадает, ибо всегда уклонится от соблазна, на привлекательность которого неизменно клюёт глупый разум… Но сейчас как раз эта мудрая бестрепетность и отстранённость взгляда аббата на мир мешали ему вникнуть в суть происходящего.

Вторая жертва маньяка… Жоэль закрыл глаза, вспоминая слова и жесты Люсиль де Валье. Он тогда в гневе назвал её непотребным именем. Насколько она его заслуживала? Эгоистичная, самодовольная, хладнокровная, внутренне весьма развращенная. Понимавшая много больше, чем положено понимать в её годы. Как это сказал Тибальдо? «Вполне разумная и весьма здравомыслящая девица…» Да, со стороны так и выглядело, и он тоже так полагал, пока особа не вознамерилась влезть ему под одеяло и не отозвалась о Кастаньяке, с которым была мила и любезна на людях, столь уничижительно и безжалостно, что у него, Жоэля, мороз пошёл по коже.

Растленная, лицемерная, лживая девка.

Отец Жоэль не мог сравнить Розалин и Люсиль – он почти не знал мадемуазель де Монфор-Ламори. Были ли девицы чем-то похожи? Почему страшный безумец выбрал именно их из множества других? Что у них общего? Аббат задумался. Красота. Обе девицы были привлекательны. О! У обеих были женихи, при этом жених Розалин ему неизвестен. У мадемуазель Розалин были тягостные ночные страхи. У Люсиль, судя по его впечатлению, не было ни страха Божьего, ни совести, ни девичьей чести. Поверил ли он в девственность мадемуазель? Аббат усмехнулся. Много он на подлинность такой непорочности не поставил бы. Так, пару ливров…

Приданое мадемуазель де Монфор-Ламори, он слышал об этом неоднократно, было колоссальным – около трехсот тысяч. Единственная дочь, наследница всех капиталов семьи… Мадемуазель де Валье – сирота, отец перед смертью был почти на грани разорения, но ему удалось продажей имения после уплаты долгов спасти в приданое дочери около восьмидесяти тысяч. В случае смерти Розалин наследником становится Шарло де Руайан. Кому отойдут теперь деньги мадемуазель Валье? Её опекуну, мессиру Тибальдо? Но для него, по слухам, миллионера, это подлинно misero… жалкие гроши.

Тибальдо ди Гримальди, как и Жоэль, был итальянцем. Но их это мало сближало, хотя аббата приятно удивили глубокие познания Тибальдо в области живописи и некоторые его духовные суждения. Тибальдо был образован, и мнения его несли печать глубины, но аббат давно разглядел в банкире и холодный, расчетливый ум, и страсть к накопительству, и тщательно скрываемое высокомерие. Бесспорным было и равнодушие к женщинам – следствие, как говорили шёпотом, весьма бурно проведённой молодости. Красота блистательных женщин истощает вызываемым ею беспрерывным восторгом силы мужества и самообладания мужчины, как двор истощает гений артиста и воображение поэта. Теперь безудержные и необузданные порывы юности остались позади, Тибальдо ди Гримальди не любил ничего бурного и страстного, предпочитая, как он сам выразился однажды, «умеренно подсоленные блюда, умеренно тёплые ванны и умеренно прохладные нежности». Такой человек ради восьмидесяти тысяч ливров и пальцем не шевельнёт.

Аббат с надеждой подумал, что убийцей может оказаться просто случайный безумец, но вскоре покачал головой. Он тешит себя иллюзиями. Полиция права. Слишком изуверски умно скрываются следы, слишком безупречно всё осуществляется. Была и ещё какая-то мысль, мучительная и болезненная, что шевельнулась в нём ещё в гостиной маркизы, но он подумал тогда, что это вздор. Но о чём он подумал? Увы, царапнувший душу помысел исчез.

Аббат сам не заметил, как усталость взяла своё, почувствовал, что засыпает. Кот тут же прыгнул на постель и разлегся поверх одеяла. Бормоча Иисусову молитву и на ходу раздеваясь, аббат дополз до постели. И тут же, по милосердию Господнему, погрузился в глубокий и чёрный, как днище сундука, сон без сновидений, несущий отдохновение усталому телу и заживляющий исцарапанную душу…