Текст книги "Клеймо дьявола"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 5
Ублюдочные наклонности

Недостоверна видимость натуры

в сравнении с данными литературы.

– И. В. Гёте, «Фауст»

Фенриц Нергал ненавидел латынь. Причём осознал он это обстоятельство далеко не сразу. В колледже он был скорее равнодушен к классическому языку Древнего Рима, но в Меровинге эти лекции стали для него мукой. Едва он входил в аудиторию, украшенную бюстами Тацита, Цезаря и императора Августа, как у него спирало дыхание. Когда же перед лекцией появлялся профессор Вальяно – нервный высокий белокурый итальянец с сиреневыми глазами, ему становилось и того хуже: в глазах темнело, со лба градом катился пот, начинало подташнивать.

И это было вдвойне удивительно. Дар оборотничества наделял Нергала сверхчеловеческими возможностями: он чувствовал и различал запахи железа, дерева и воды, трав и съестного на расстоянии мили, вычленял неощущаемые обычными людьми ароматы. Но от Вальяно он не улавливал никаких запахов. Их просто не было.

Но тошнота всё усиливалась.

Мормо, которому Фенриц неоднократно жаловался на дурноту, преследующую его в аудитории Вальяно, разделял его удивление. От Вальяно он, вампир, не чуял того запаха, который безошибочно выбирал среди сотен других. Запаха крови. И, в отличие от Нергала, Мормо не тошнило на лекциях Вальяно, но словно замораживало. Он начинал дрожать от леденящего озноба, и перо то и дело выскальзывало из трясущихся пальцев.

Промучившись несколько недель, Нергал решился обратиться к куратору с просьбой: перевести его на спецкурс по древнегреческому языку, к профессору Триантафилиди. Фенриц приготовил какое-то длинное и немного путаное обоснование своего прошения, но, к его удивлению, оно не понадобилось, – с таким пониманием и чуткостью отнёсся к нему Эфраим Вил.

Куратор сразу согласился удовлетворить его просьбу, поинтересовался, не хочет ли поменять спецкурс и его друг Мормо, любезно осведомился, не нужно ли организовать для них несколько дополнительных занятий с профессором Триантафилиди, чтобы они догнали остальных? Нергал был польщён такой предупредительностью. Но окончательно очаровало его любезное приглашение куратора на ужин – для него и Мормо – и обещание показать подлинные записи знаменитого Агриппы Неттесгеймского, о котором сам Нергал был наслышан, но книг которого нигде не находил.

Мормо, услышав от Нергала о состоявшемся разговоре и приглашении, тоже был доволен. Куратор, властный и деспотичный, был для факультета настоящим тираном. Обрести его покровительство было более чем желательно. За несколько минут до назначенного часа оба они стояли напротив двери, ведущей в апартаменты Вила.

То, что оказалось за массивной дубовой дверью, ошеломило обоих. Выросшие в богатых домах, Нергал и Мормо, тем не менее, были просто подавлены окружающей куратора рафинированной роскошью – изысканной и утончённой. Картины на стенах, старинные и фривольные, приковывали взгляд белизной обнажённых женских тел и игривостью поз, и стоили – это было понятно и профану – баснословно дорого. С трепетом разглядывая инкрустированные драгоценными камнями панно-десюдепорты, многочисленные зеркала с изящными рамами в лёгких рокайльных завитках в виде резвящихся амуров, рассматривая причудливые узоры на парче, которой были обиты диваны и кресла, узоры, повторявшиеся в позолоченных орнаментах потолочной лепнины, шёлковых обоях и тяжёлых портьерах, – Нергал и Мормо на четверть часа утратили дар речи.

Впрочем, куратор, игравший роль гостеприимного хозяина, вовсе не нуждался в словесно выраженных восторгах. Он принял их в широком парчовом халате, напоминавшем жюсокор времён Регентства. Лениво раскинувшись на диване, угощая их и подливая им пурпурное тягучее вино, оставлявшее на стенках бокалов полупрозрачный маслянистый след, он добродушно болтал.

– Три четверти всех зол мира – следствие следования морали и дурацких размышлений. Святое простодушие инстинкта – вот единственная реальность в нашем иллюзорном мире. Когда человек оставляет нелепое стремление к идеальному и отдаётся инстинкту, его организм начинает жить нормально. Только благодаря инстинкту мы ещё сохраняем остатки разума и не ходим на четвереньках.

Неожиданно прервав самого себя, Вил спросил у Фенрица, действительно ли тот приходится внуком Милкому Нергалу? Нергал кивнул. Куратор поднялся и, подойдя к шкафу, вынул оттуда несколько книг, протянув их Фенрицу. Что? Книга Черных месс альбигойцев? «Завещание, излагающее в двух книгах всеобщее химическое искусство»? «Демонические ритуалы» Раймонда Люллия? Рукописи Агриппы Неттесгеймского? «О ядах» Арнальдо де Виланова? Книги Александра Сетона Космополита? Прочтя названия, Нергал изумленно поднял глаза на куратора. Да ведь это… он ошеломлённо заморгал.

– Довольно редкие издания, не правда ли?

Больше всего Нергала поразило, что он держал в руках несомненные подлинники. Куратор между тем продолжал непринуждённую светскую беседу, из которой и Нергал, и Мормо не могли не сделать одинаковых выводов. Вил был прекрасно осведомлён не только о каждом из них, но и обо всём, происходящем в Меровинге. Беззлобно подтрунивал над их ночными вояжами в полнолуние, был в курсе похождений фройляйн фон Нирах, знал и о Чёрной Мессе в апартаментах Мормо.

Фенриц и Август переглянулись. Ни один из них не был склонен подозревать другого в доносе, тем более что рыло было в пуху у обоих. Нергал положил было непременно разобраться с Лили, очевидно, передавшей всё куратору, хотя и не мог понять, зачем ей это было нужно?

Но тут Эфраим Вил, будто невзначай, проронил замечание о том, что Фенриц совершенно напрасно в тайной молитве Бафомету произносит формулу Adraxar трижды. Достаточно и одного раза. Нергал замер с полуоткрытым ртом. Как же это?… Ведь… Воля ваша, этого никакая Лили знать не могла.

Плотоядно улыбаясь розовыми, полноватыми губами, казавшимися немного чужими на узком, суровом лице с резко изогнутым горбатым носом и изломанными посередине густыми бровями, окаймлявшими чёрные и круглые, похожие на совиные, глаза, куратор заметил, что черномагический ритуал проходит куда более величественно, если снабдить его некоторыми специфическими атрибутами. Например, дивными ароматическими веществами, о которых говорит Виланова, и замечательными травами, которые, кстати, и растут-то круглый год здесь же, у Меровинга, на болотных кочках. Их описание Нергал найдет у Люллия. Он же, Вил, всегда будет рад помочь советом. Кстати, он не может одобрить снобизм Нергала. Почему на мессы не приглашены Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут? Великий герметический принцип не делит людей по крови или состоянию! Нергал почесал за ухом. Пожал плечами. Почему бы и не пригласить? А Невер и впрямь отказался? Окончательно? Нергал кивнул.

По лицу Эфраима Вила пробежала судорога.

Неожиданно в завершение встречи куратор сделал Нергалу и Мормо королевский, сказочный подарок. Вынув из ящика секретера связку больших, отливающих зеленоватой патиной бронзовых ключей, он разрешил им распоряжаться Залом Тайн, расположенным под Анфиладой Мрачных залов, и подвалом под ним. Это помещение всё равно пустует и никем не используется, снисходительно пояснил он, почему бы молодёжи не поразвлечься там вечерами?

* * *

Заколов рыжие волосы драгоценной заколкой с изумрудами, оправив кружева на батистовых манжетах, Лили фон Нирах прошлась по лестничному пролёту.

Из бокового прохода появилась мисс Эрна Патолс. Мисс Патолс знала о ночных похождениях Лили из подслушанных мужских разговоров и недоумений Сибил и Эстель, замечавших, что их соседка не появлялась у себя в спальне несколько ночей кряду. Но, в общем-то, ни в чьих свидетельствах она не нуждалась. Ещё в детстве Эрна удивляла служанок непонятными исчезновениями из запертых комнат. Осознав же свой дар проходить в полнолуние сквозь стены, она начала пользоваться им планомерно и беззастенчиво, не утруждая себя исследованием причин столь неординарного умения.

Страшная ненасытность Лили во время её странствий по мужским спальням удивляла Эрну. То, что эта дурочка была готова задарма отдаться каждому, уже не изумляло, а не на шутку бесило, следующее же за подобными связями мужское недомогание было непостижимо и всерьёз пугало Эрну.

Было во всем этом что-то странное, господа…

Они девицы заметили друг друга именно тогда, когда из галереи вышла мисс Хелла Митгарт. Эрна не произнесла ни слова, но на её лице различимо отпечатались слова «рыжая потаскуха» и «чёртово страшилище». По лицу Лили столь же легко можно было прочесть: «жалкие голодранки». На лице мисс Митгарт нельзя было разобрать ничего, но стоило мисс Эрне и фройляйн Лили свернуть в галерею, как во взгляде мисс Хеллы, которым он проводила их, проступила лютая ненависть.

Но вскоре выражение её лица смягчилось. Аристократизм Хеллы был врождённым, она умела не показывать своих чувств. Просто на этот раз источник впечатлений был слишком обилен. Она тихо спустилась по лестнице к спальне брата. Постучала, но ответа не последовало. Должно быть, Бенедикт был уже в аудитории. Она повернулась и тут увидела в конце рекреации Мориса де Невера.

Он тоже заметил её. Галантно поклонился, даже завязал разговор, был подчёркнуто вежлив и внимателен. Мориса, в отличие от его сокурсников, мисс Митгарт вовсе не отпугивала. Для него её уродство было завораживающим, колдовским и чарующим. Иногда Неверу казалось, что на сказочную принцессу кто-то надел маску уродливого кобольда, но стоит снять её…

При встречах с Хеллой Морис не изображал обычного мужского восторга перед женщиной, но выражение его лица становилось простым и человечным, немного грустным, исполненным не наигранного сочувствия и понимания. Хелла слушала его, механически отвечала, на прощание они раскланялись. Он легко сбежал по лестнице вниз. Хелла же несколько минут, прислонившись к колонне, глядя ему вслед, стояла неподвижно.

Потом спустилась в аудиторию.

* * *

Однако красавец Морис де Невер в эти месяцы был объектом не только женских восторгов. Генрих Виллигут с того часа, как впервые увидел его у ступеней Меровинга, потерял голову. Его учитель и наставник Филипп Ленаж, отрывший ему все упоительные тонкости и изысканные прелести однополой любви, утончённых услад рафинированных греков и мужественных римлян, был в своё время изумлён удивительным искусством своего подопечного. Генриху достаточно было всего нескольких минут, чтобы привлечь желаемого партнёра. Ничем внешне не примечательный, он, тем не менее, легко покорял сердца, совращая подчас и тех, кто не имел ни малейшей склонности к содомии, просто привораживал и околдовывал мужчин. Дар Генриха, осознаваемый им самим, был предметом его тайной гордости. Внимательно оглядев своих сокурсников по Меровингу, Генрих с первого же мгновения избрал в любовники Мориса де Невера, чья завораживающая красота очаровала его. Не пропуская ни одного банного дня, то – застывая в созерцании, то – корчась в пароксизмах неутолённой страсти, он пожирал глазами прекрасный торс и возбуждённую плоть красавца-француза. Представляя себя в его объятьях, Генрих просто задыхался от предвкушения наслаждения.

Тем сильнее был поджидавший его афронт.

Морис совершенно не замечал его, не отвечал на приглашения провести вместе вечер, не обнаруживал ни малейшей симпатии. Все заговоры и чарованья Виллигута совершенно не действовали. А в последнее время, подметив, наконец, пылкие взгляды Генриха, Невер сначала изумлённо вопросил: «Что вы так пялитесь на меня, Анри?», потом, не услышав вразумительного ответа, дал распоряжение топить для себя баню отдельно. А вдобавок, – стал выказывать несомненное предпочтение этому странному Ригелю, явно полупомешанному! В отчаянии Генрих попытался пробудить в Невере ревность, перенеся своё внимание на другого. Но Мормо почему-то пугал его, Нергал отталкивал вульгарностью, Риммон въявь облизывался на голубоглазую блондиночку-итальянку, субтильный Хамал откровенно избегал его. Оставался Митгарт. Мужчина в глазах Виллигута не мог быть уродом. Лучше что-нибудь, чем ничего.

И снова его ждал непонятный провал. Митгарт реагировал на него даже меньше Невера, а сам Морис обратил на перемену склонности Генриха не больше внимания, чем на каждодневный утренний вороний грай да извечный бой часов на Центральной башне Меровинга.

Виллигут ничего не понимал.

* * *

Свои недоумения, хоть и совсем иного свойства, возникли к этому времени и у Фенрица Нергала. Мисс Эрна Патолс, расположения которой он добивался уже несколько недель, в очередной раз дала понять, что Фенриц интересует её, как прошлогодний снег. Она вроде бы не отказывалась выслушать его, величественно запрокидывая голову и вопросительно глядя на него, но на все его слова о любви и всём таком прочем – неизменно отвечала отказом. Что воображает себе эта девка?

– Вот ведь потаскуха! Не хочет спать со мной, – озлобленный Нергал с размаху швырнул на кровать шляпу.

«Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник». Он направился к Августу. Из спальни Мормо раздавались сладострастные стоны, ещё больше раздражившие Нергала. «Небось, как всегда, с Лили?» Не удосужившись постучать, он вошёл к Августу. Ну, конечно, чего ещё было ожидать? Лили не нравилась Фенрицу – раздражал контраст бледно-розоватой кожи и рыжих волос, отталкивающий и нервирующий. «Вот та чертовка, белокожая и черноволосая, и вправду, хороша. Но если нет спаржи, приходится лопать гороховые стручки».

Он присоединился к Мормо.

* * *

Сибил и Эстель, став подругами, вели несколько замкнутый образ жизни. Причин тому было несколько. Эстель не очень высоко ценила успех у не нравящихся мужчин, а в Меровинге ей были симпатичны только Эммануэль Ригель, скромный и застенчивый, и Морис де Невер, галантный и остроумный. Однако она не была влюблена ни в одного из них, ибо быстро заметила, что Ригелю нравится её подруга, а Морис равно галантен со всеми. Страсть же Сирраха Риммона, преследовавшего её своими неловкими ухаживаниями, пугала. Эстель без обиняков поведала подруге, что совершенства в мире нет. Ей хотелось бы встретить мужчину истинно мужественного и сильного, при этом столь же остроумного, как Морис, столь же мягкого, как Эммануэль.

Сибил смеялась и покачивала головой. Сама она, с двенадцати лет начала раскладывать карточные колоды, а годом позже, познакомившись в имении отца со старухой Аннерль, легко переняла от последней умение видеть будущее в причудливом рисунке кофейной гущи. С течением времени ей открылись прихотливые соотношения и затейливые сочетания мантических принципов, и редкое её предсказание не вызывало изумления – настолько верны и прозорливы были её слова.

Они с Эстель успели полюбить друг друга, но если белокурая итальянка не имела от подруги сердечных тайн, то англичанка откровенностью не отличалась. «Ухаживания Риммона, – сказала Сибил, глядя в кофейную чашку Эстель, – поверь, искренни, ему можно доверять». Она, в самом деле, полагала, что рисунок говорит о честности Сирраха, однако прекрасно отдавала себе отчёт в том, что в основе этих предсказаний лежит её собственная склонность… к Морису де Неверу, в которого она быстро и безоглядно влюбилась. Если красавица-Эстель, которая была намного ярче и заметней её, увлечётся Риммоном, полагала Сибил, у неё самой будет гораздо больше шансов привлечь внимание Мориса.

Она часто разбрасывала колоду на Мориса де Невера и не могла не заметить, что никакого сердечного увлечения у него нет. То, что она видела в Меровинге, не противоречило этому выводу. Всё своё время Морис посвящал общению со своим приятелем, испанцем Ригелем. Замерев в кресле у камина, он с восторгом слушал скрипичные пьесы, исполняемые Эммануэлем, восхищался его стихами, часами болтал с ним. Остальное время просиживал в библиотеке, иногда беседовал с Гиллелем Хамалом, мог переброситься несколькими словами с Эрной и Эстель, но Сибил понимала, что он не увлечён: глаза его теплели только при взгляде на его друга Эммануэля, «малыша Ману».

Но стоило ему появиться в аудитории или в библиотеке – все взгляды обращались к нему. Его золотые кудри завивались гиацинтовыми лепестками, прекрасные глаза синели, как небо Италии, красота лица завораживала.

Сибил бледнела и становилась всё молчаливее.

* * *

Однако был в Меровинге человек, чьё сердце никогда не саднило болью, кто не знал любовных увлечений и не имел нужды в друзьях. Что же удивляться? Чем больше сердце человека, тем больнее ему от душевной ущербности окружающих, но чем сильнее ум – тем меньше его ранят сомнения, тем безразличнее ему чужая интеллектуальная слабость. Ум Гиллеля Хамала был жесток и холоден, но ранимость и душевная восприимчивость делали его сердце уязвимым. Испытывая жалость или сочувствуя, что случалось с ним в детстве и в годы отрочества весьма часто, он глупел и, понимая это, с ранней юности усилием воли начал давить чувствительность как слабость.

Если раньше Гиллель едва сдерживал слёзы при виде голодных нищих и то и дело притаскивал к себе в роскошные апартаменты уличных, отчаянно мяукающих котят, откровенно рыдал по ночам над книгами о судьбах несчастных, теперь он стал ненавидеть в себе подобные движения души, воспринимая их как глупейшую сентиментальность. С этим должно быть покончено, решил Хамал.

И это ему удалось. Сердце юноши смолкло, разум усилился, и неожиданно Гиллель обнаружил в себе странное свойство. Его оледеневшей душе открылся мир чужих мыслей, проступавших, словно потаённые надписи на нагретой бумаге. Он изумился, но не мог не понять, что подобное понимание стократно усиливает его – и возликовал.

Но лишь поначалу.

Читаемые им чужие мысли были грязнее его собственных, и постепенно Хамал сам стал мыслить всё циничнее и безжалостнее. Он не заметил, как образ его новых мыслей исподволь растлил его, ибо грязное помышление властно влекло его к исполнению помысла. Хамал, почти насмерть отравив душу чёрными помыслами, перепробовал все ухищрения и изыски похоти и дошёл до пределов разврата. Он последовательно перебывал в роскошнейших борделях, где услаждался любовью в каменных гротах с таинственным освещением, имел девиц в бассейнах на манер Востока, наконец, в самом знаменитом борделе, у Лувуа, где была специально подготовлена анфилада пышно обставленных комнат для маньяков – любителей экзотики, тоже стал завсегдатаем. Стены комнат там были зеркальными. Черные балдахины, черные занавеси, чёрное постельное белье, специальное освещение – все это придавало лежащей девушке необычный вид, как будто бы перед клиентом покоилась статуя из мрамора. В «Шабане» он любил комнату, оформленную в мавританском стиле, в которой чувствовал себя султаном в серале, и, наконец, побывал и в комнате в стиле Людовика XVI, украшенной копиями медальонов Буше.

Пресыщение наступило быстро, но, увы, не это убивало его, – ему некуда, некуда, некуда было деваться от жуткого понимания мыслей самой последней проститутки. Он платил – и требовал определённых услуг. Ему их и оказывали. Он слышал слова радушия и восхищения, перед ним играли упоение и восторг. Но проклятый дар чтения помыслов убивал любую ложь.

Он безошибочно видел за любезными словами и сладострастными вздохами – скуку, лень и отвращение. «Когда же ты, мерзавец, кончишь и уберёшься?» – читал он мысли проститутки, только что выказывавшей истинную страсть и желание вечно покоиться в его объятиях. Он возненавидел женщин, и вскоре единственным возбуждающим средством для него остался бич флагеллантов, дававший возможность расплатиться за мерзость прочитанных мыслей, да и, кроме того, уж что-что, но крики боли были неподдельны!

Теперь он отдавал предпочтение немногим самым извращённым садистским прихотям, коим, несмотря на субтильность, предавался с завидной регулярностью. Жалобы девочек мадам Бове на его жестокость и болезненные склонности взбесили его, но Хамал не хотел, чтобы в Меровинге, где ему предстояло пробыть годы, стало известно о его пристрастиях. Кроме того, холодный ум советовал утихомирить свои аппетиты на время учёбы, а истощённый организм просто жаждал покоя.

Хамал понял, что необходимо остановиться, а оглядевшись вокруг по прибытии в университет, Гиллель сделал это без малейших усилий, и причиной было совсем не трезвое понимание ситуации, касавшейся его здоровья. Все объяснялось куда проще.

Он до смерти перепугался. И не столько антисемитских выходок того же Мормо, сколько его тайных мыслей. И если Гиллеля выводили из себя унижающие его достоинство намёки Нергала, то размышления последнего просто леденили. Это безумие какое-то! Мысли Августа выдавали вампира, размышления Фенрица были и того хуже. Легенды о вервольфах и графе Дракуле Гиллель слышал, но думал, что это – легенды. Никогда не отличавшийся храбростью, умный Хамал был поначалу просто в ужасе.

Впрочем, постепенно, продолжая наблюдения, он несколько успокоился. Август отнюдь не собирался утолять здесь, в замке, свой противоестественный аппетит, Фенриц тоже не горел желанием перегрызть глотки своих сокурсников, оба они, как и он сам, понял Хамал, вовсе не расположены были демонстрировать в Меровинге свои жуткие склонности. Для реализации своих пристрастий они имели другие возможности, и это Гиллель тоже вскоре понял.

Виллигут, чьи мысли Хамал прочёл сразу по приезде в замок, казался ему просто выродком, при всей развращённости содомия никогда не привлекала Гиллеля, и мысли Генриха, даже случайно прочитанные, вызывали тошноту – до спазмов в желудке. Уродство Хеллы не завораживало его, как Невера, а просто отталкивало. Он даже отворачивался, встречая её. «Кого тут собрали, чёрт возьми?»

Новый приступ ужаса вызвала Лили фон Нирах, дурным апломбом и презрением к его народу не понравившаяся ему ещё в день приезда. Мысли её Хамал до конца не понял, но, уразумев, что происходит с теми, кто имел несчастье угодить в её постель, Гиллель обезопасил себя двойным запором.

И тут случайно обнаружил, что другой особе – мисс Патолс – ни двери, ни стены помехой не были. Она проходила сквозь них как в отверстие алькова. Правда, мысли этой красотки, в отличие от Лили, не содержали ничего, кроме желания поживиться, и всё же…

Хамал предусмотрительно приказал поставить двойные замки на свои шкафы, сундуки и саквояжи, самые ценные вещи отправил домой.

Теперь он ходил по аудиториям и залам Меровинга, глядя в пол и бормоча про себя как заклинание, стихи Гейне, которого обожал. Потом начал искать спасения в отстранённых и сумеречных текстах Каббалы, варьируя Сефиры и ища сокровенный смысл Изначальных букв. Чужие мысли вызывали теперь только отвращение. Беседой он удостаивал лишь Эммануэля Ригеля и иногда – Сирраха Риммона и Мориса де Невера, переставал даже дышать, сталкиваясь с Фенрицем Нергалом и Августом Мормо, всё так же избегал Лили фон Нирах и мисс Хеллу Митгарт и, как от зачумлённого, шарахался от Генриха Виллигута.

* * *

– …Ну, что скажете, Рафаил? Как вам наши питомцы? Не знаю, как вы, а я так даже в восторге. Живые, непоседливые, очаровательные, непосредственные! Просто милашки. Вы не согласны? – Эфраим Вил склонился к собеседнику.

Они были одни в деканате. Рафаэль Вальяно сидел, утонув в большом кресле с истертой клетчатой обивкой, и молчал.

– Мне кажется, однако, что при всем их очаровании, им пора и зубки показать… – задумчиво продолжил куратор, – они способны на многое и пока, надо заметить, были весьма сдержаны. В сентябре они несколько разочаровали меня… скромностью и целомудрием. Пора бы уж проявить себя… в полноте.

– Не волнуйтесь, Эфронимус, они себя проявят, – насмешливо успокоил его Вальяно. – Завтра полнолуние…

– А… вы тоже заметили? Да-да… Завтра полнолуние.