Текст книги "Клеймо дьявола"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 4
Склонности и предпочтения

Владей я словом огненных поэм,

Я б всё равно пред ней остался нем…

– И. В. Гёте, «Фауст»

Восковые свечи в апартаментах Гиллеля Хамала в этот вечер потрескивали в позеленевших бронзовых шандалах, их пламя искрилось в бокалах с рубиновым вином. Морис де Невер, приглашённый Хамалом на ужин, казался откровенно пьяным, сам Гиллель тоже расслабился и потерял счёт выпитому. Они засиделись далеко за полночь. Гиллель говорил о женщинах, а Невер слушал, изредка вставляя реплики.

Морис вообще-то не любил подобную болтовню, но сейчас живо и охотно поддерживал беседу. Из случайно услышанного разговора двух девиц в борделе Бове, Морис знал, что «клиента ужасней, чем мсье Хамал» там ещё не встречали, и французу захотелось понять, что такого ужасного могли найти шлюхи, привыкшие к любым прихотям, в этом лощёном субтильном юноше? При этом ему хотелось проверить и ещё одно странное подозрение, правда не оформившееся до конца в мозгу, – и потому он то и дело подливал вино в бокал Хамала, хоть и видел, что его собутыльник уже не вяжет лыка.

– Вы, Невер, я заметил, каждую раздеваете взглядом, но равно холодны ко всем. «Женщина – как сон, должна чаровать ночью и исчезать поутру»? Полагаю, Вы правы. Трудно найти La Venus de l ′Adriatique sort de l'eau son corps rose et blanc… для чего-то стоящего. – Язык Хамала поворачивался с трудом. – Но вы, французы, надо отдать вам должное, тонко понимаете женщин.

Невер исподлобья бросил короткий недоумевающий взгляд на Гиллеля и улыбнулся. Голос его был пьяным, Морис чуть растягивал фразы, которые, под влиянием выпитого, несколько утратили чёткость.

– Нет-нет, Хамал, притворяться, что понимаешь женщин как-то даже невежливо, а вот действительно их понимать – это уже… аморально. Я никогда и не пытался – ни понимать, ни объяснять, ни, что ещё глупее, – убеждать. Убедить можно мужчину. Я иногда – уговаривал. Впрочем, даже этого почти никогда не требовалось.

– Ещё бы, с такой-то внешностью, – Хамал завистливо, но беззлобно покосился на Мориса. – Конечно, любая Венера Адриатики всегда к услугам вашей постели, и понимать, что она там думает, – излишнее беспокойство. Впрочем, иногда такое понимание полезно… – Он пьяно улыбнулся. – Всё не решаюсь спросить о вашем самочувствии после общения с рыжеволосой бестией. Я не мог предупредить вас, простите, сам не сразу понял… Мысли этих баб… – язык Хамала совсем отяжелел и заплетался. – Впрочем, – вяло продолжил он, – мужчина, если бы даже и смог понять, что думает женщина, всё равно ни за что не поверил бы.

– Вы полагаете? – Невер пристально посмотрел на Хамала. «La Venus de l ′Adriatique son corps rose et blanc… откуда… а, это из Готье… странно. Очень странно. Предупредить о Лили? О чём он говорит, Господи?» – пронеслось у него в голове.

Он снова подлил вина в бокал Хамала.

– Знаю, – пьяно кивнул Хамал, – все их мысли сводятся к желанию найти себе богатого содержателя с солидными гениталиями, а после того, как он будет выпотрошен и обессилен, найти следующего. И так – до бесконечности.

Морис снова незаметно, но внимательно взглянул на Гиллеля. Тот помутившимися глазами рассматривал свои до блеска отполированные ногти, с пьяной улыбкой любовался игрой огромного бриллианта в перстне и не обратил внимания на взгляд Невера, в котором при ближайшем рассмотрении хмеля почти не обнаруживалось.

Француз, может быть, и не перехитрит еврея, но перепьёт его в два счета. Пить Морис де Невер умел.

– Едва ли все женщины так циничны, как Вы утверждаете, Хамал.

– Я ничего не утверждаю. Но из пяти наших сокурсниц подобные взгляды – у четверых. Разве что «милая крошка Эстель», как вы выражаетесь, немного романтичней остальных. Странно, но она действительно готова дать счастье мужчине. Все же остальные хотят его… получить.

На высоком белом лбу Мориса де Невера проступила еле заметная поперечная морщина. Он задумчиво взглянул на Гиллеля и хотел снова наполнить бокалы, но Хамал замахал руками.

– Нет-нет. С меня хватит, – он поднялся и, осторожно ступая, добрёл до дивана, кое-как стащил свои изящные замшевые сапоги, укрылся пледом и через несколько минут уже ровно и мерно дышал. Морис посмотрел на него, допил вино из своего бокала, повертел в руках, рассматривая, инкрустированный топазами дорогой портсигар собутыльника, потом положил его на стол и снова задумчиво взглянул на спящего Хамала. Он ничего не понимал. «Женщина как сон», – откуда он знает? «La Venus de l ′Adriatique…» Откуда Готье? Чертовщина какая-то». Эстель… «Милая крошка Эстель, как вы выражаетесь» Что же, она, пожалуй, и вправду милая крошка.

Но когда это я, чёрт возьми, при тебе так выражался?

* * *

Недоумение Мориса де Невера осталось недоумением, между тем им – да и не только им – было замечено, что Лили прекратила свои ночные вояжи по спальням сокурсников. Каждый вечер она теперь исчезала в тёмном портале Мрачных залов и словно растворялась в их сером мраке. Тот, кто сумел бы проследить её путь, обнаружил бы, что она, едва слышно ступая по мраморной лестнице, спускалась в небольшой коридор, ведущий в библиотеку, но по пути сворачивала в анфиладу коридоров, в одном из них останавливалась и выходила на балкон. Там, на скамье у балюстрады сидел Август фон Мормо. Лицо фройляйн Нирах при виде его белело до прозрачной восковой белизны, глаза, чья зелень была заметна издали, погасали. Но тем ярче светились на фоне осенних сумерек глаза Мормо. Он протягивал ей свою руку с отполированными ониксовыми ногтями и сжимал ладонь. Мгновение – и она оказывалась на его коленях. Пара застывала в долгом поцелуе. Временами Лили пыталась отстраниться, но властные руки Мормо мешали ей. Ночь они проводили в спальне Августа и, если бы Риммон или Невер могли бы видеть в это время Лили, они ни за что не узнали бы ту похотливую бестию, что запомнилась им. Она была тиха и трепетна, объятья Мормо завораживали её. Когда её глаза встречались с глазами Августа, в них мелькали затаённая злоба и необъяснимый испуг.

Но каждый вечер она, словно околдованная, шла в тёмный коридор.

С начала октября сильно похолодало. Среди студентов участились пирушки – теперь приятнее было посидеть вечерами у камина, чем разгуливать под луной. За это время все успели узнать друг друга, первоначальный лёд отчуждения был растоплен. Гостеприимный и радушный Морис де Невер дважды в неделю устраивал вечеринки, куда постепенно стали стекаться все его сокурсники. Со временем обозначились склонности, выделились предпочтения, определились симпатии и антипатии. Самому старшему из них было всего двадцать четыре года, а много ли надо для веселья в юности, да ещё с бокалом в руках?

Но не всем было весело, и не всех согревал шамбертен.

…Безнадёжно. И с каждым днём это становилось всё очевиднее. Почему, вообще, его счастье, спокойствие и благополучие может зависеть от причуд и капризов какой-то белокурой девицы, вертихвостки и кокетки, скажите на милость? Но, чёрт возьми, до чего хороша!

Сиррах Риммон и сам не заметил, как влюбился в Эстель. Едва он, после памятной ночи с Лили, проклиная всех баб, вместе взятых, стараниями своего слуги, старика Антонио, чуть пришёл в себя, в дверях освещённой чадящими свечами латинской аудитории, куда он и вошёл-то Бог весть зачем, его взгляд неожиданно упёрся в голубые глаза Эстель. Она была в бледно-розовом платье из чего-то блестящего, отливавшего в свечном пламени золотисто-алым, и мраморная кожа мягко гармонировала с этим, то и дело проскальзывавшим блеском. Белые локоны волнами ниспадали на грудь, и в тени их её кожа чуть голубела. Она подняла на него глаза. В осеннем свинцовом небе, казалось, сверкнула молния.

Сиррах, рано познавший женщин, никогда особенно не ценил их. Весёлые девочки были непременной составляющей бордельных вечеров да дружеских попоек – на то они и весёлые девочки. Эстель же не была весёлой девочкой, это Риммон понимал, но как вести себя с ней – просто не знал. Кроме того, хоть он и оправился от ночи, проведённой с Лили, но полного выздоровления не ощущал: пережитое недомогание нет-нет да отзывалось – то болью за грудиной, то странной и болезненной скованностью, то лихорадочным возбуждением по ночам.

Неожиданная безумная страсть, свалившись на него как обвал в горах, ещё больше изломала и обессилила. Замечая, как голубые глаза Эстель останавливаются на Ригеле, он бледнел и злился, бесили его и комплименты, щедро расточавшиеся ей Митгартом. Но Невер… Чёртов Купидон! Cherubino d`amore! При одной мысли о нём у Сирраха темнело в глазах. Пытаясь же обратить внимание девицы на себя, понравиться ей, он с изумлением замечал, что становится неуклюжим и косноязычным, с трудом подбирает слова и не может выразить самую заурядную мысль. Что же это, а?

Синьорина Фьезоле была наделена счастливой внешностью, заставлявшей слабеть мужские сердца и вызывавшей зависть женщин. Её, итальянку, все принимали за француженку, преподаватели неизменно улыбались «мадмуазель де Фьезоль», даже имя её произнося по-французски. Живая и очаровательная, она отличалась добродушием и недолюбливала только Эрну Патолс, чья величавая осанка и горделивые черты могли составить ей конкуренцию. Она выбрала себе в подруги спокойную и сдержанную Сибил Утгарт и скоро прониклась к ней искренней симпатией.

Что до влюблённости Риммона, то она поняла всё гораздо раньше самого Сирраха, но страстность его натуры пугала её, склонность к тёмным заклинаниям и приятельство с противными ей Нергалом и Мормо раздражали. Ей гораздо приятнее было проводить время с неизменно приветливым и галантным Морисом де Невером и поэтичным романтиком Ригелем. С ними было спокойно.

Риммон бесновался. Его любимец, пёс Рантье, забившись под диван, с ужасом наблюдал за хозяином, в отчаянии мечущимся по комнате. Глаза господина метали искры, и в гостиной почему-то оплывали вязким тёмным нагаром незажжённые свечи, а по временам вдруг начинали тлеть дрова, грудой сваленные у камина.

* * *

Дружба с Морисом изменила жизнь Эммануэля. Мормо и Нергал оставили его в покое, просто перестав замечать, он стал завсегдатаем вечеринок Невера, иногда оказываясь в нескольких шагах от Сибил, приходившей вместе с Эстель. Несколько раз он, по просьбе Мориса, читал свои стихи и играл скрипичные пьесы, с трепетом замечая на себе взгляд Сибил. Он понимал, что надеяться ему, безродному нищему, не на что, но вопреки рассудку, надеялся – сам не зная, на что.

Иногда он дерзал заходить к ней в гостиную. Сибил успела прославиться среди сокурсниц даром прорицания и охотно гадала тем, кто просил её об этом. Ригелю она напророчила удручающее долголетие и обеспеченную, спокойную жизнь. Эммануэль не верил предсказаниям, но заворожённо слушал звуки её голоса и весь дрожал мелкой нервной дрожью.

Проницательный Невер вскоре понял вполне достаточно, чтобы иногда наедине беззлобно подшучивать над другом, при этом неизменно стараясь подчеркнуть перед Сибил его музыкальную и поэтическую одарённость. Сам он уделял, страшно раздражая Риммона, некоторое внимание красотке Эстель и величавой Эрне Патолс, забавляясь их взаимной ревностью.

Впрочем, его почти дежурная французская галантность позволяла каждой из девиц полагать, что он тайно влюблён именно в неё. Он затверженным с ранней юности, привычно нежным взглядом, исполненным очарованности и восторга, окидывал каждую особу женского пола. Красота довершала впечатление. Девушка видела перед собой белокурого ангела, чьи бездонные голубые глаза смотрели на неё с добротой и восхищением, и девичьи сердца таяли как воск. Эммануэль видел, что на самом деле Морис не влюблён ни в одну из них, ибо никогда не говорил с ним ни об одной и ни одной не выделял. Ригель не решался спросить, нравятся ли ему их сокурсницы, но с течением времени сам понял, что в поведении друга нет ничего, кроме безучастной и холодной галантности.

Погруженный в занятия Гиллель Хамал был редким гостем неверовых вечеринок. В последнее время отношение сокурсников к нему тоже заметно изменилось. Несмотря на то, что он всегда уклонялся от любых политических, религиозных или общественных деклараций, мало-помалу он приобрёл в кругах товарищей на первый взгляд, не очень заметное, но весьма значительное влияние. К редким предупреждениям этого молчаливого юноши на курсе стали прислушиваться, ибо, как было неоднократно замечено, тот, кто хоть раз отнёсся к его словам без должного внимания, вынужден был после сожалеть об этом. И весьма.

Август фон Мормо поначалу, сталкиваясь с Хамалом, довольно часто и весьма настойчиво высказывал мысль о том, что Меровинг – не гетто, и евреям здесь не место. Но вскоре, узнав из некоторых достойных доверия источников, что состояние Хамала исчисляется шестизначной цифрой, въявь демонстрировать свою юдофобию перестал. Однако Нергал никогда не упускал случая унизить Гиллеля иным образом: не разобравшись в причинах, заставивших того покинуть «Фазаны», ибо мадам Бове запретила своим девицам болтать, он счёл Хамала не мужчиной и часто, так или иначе, намекал на это.

Гиллель бесновался и возненавидел Нергала до дрожи.

Бенедикт Митгарт и Генрих Виллигут в гостиной Невера обычно составляли карточное трио с Сиррахом Риммоном. Хелла Митгарт вела счёт за брата, подозрительно следя за игрой и лишь иногда на мгновенье останавливая взгляд на Морисе де Невере.

Что до Мормо и Нергала, то появляясь, они неизменно вносили в благожелательную атмосферу вечера элемент свары и препирательств о демонических обрядах, на коих оба были помешаны. Лили, после столь памятного ему ночного происшествия, Морис де Невер не приглашал никогда, но она иногда приходила в компании Августа и Фенрица, став неизменной участницей их инфернальных шабашей.

Впрочем, Нергал всё чаще появлялся один, без Лили и Мормо, и его жёлто-карие глаза, отражавшие свечное пламя как зеркала, останавливались на черноволосой Эрне Патолс и погасали. Тут к слову будет сказать, что за прошедший месяц отношения фройляйн Лили фон Нирах и мисс Эрны Патолс резко ухудшились и теперь, встречаясь, они демонстративно отворачивались, при этом на лицах обеих мелькало презрительное выражение.

Но сегодня все были в сборе, пришёл даже Хамал, тихо предупредивший Невера, что завтра профессор Ланери, может быть, спросит его о войне Ланкастеров и Йорков. Морис внимательно посмотрел на него, галантно кивнул и, вынув из стола потрёпанный фолиант, погрузился в перипетии тридцатилетней грызни Эдуардов, Генрихов и Ричардов.

Между тем, все привычные разговоры опять перекрыла перебранка Нергала с Митгартом, начавшаяся с того, что Фенриц провозгласил конец эры Распятого Бога.

– Пора воздать должное всем героям, всем борцам и жертвам Церкви.

– Вы это о ком, Нергал? О ведьмах, что ли? – полусонно осведомился Митгарт.

Фенриц кивнул.

– Да ведь ведьмы создавались из кого угодно, оптом – из старух, некрепких умом, калек и истеричек. Попытки представить их в роли борцов против церкви – вздор, вы наделяете интеллектом дремуче невежественных людей, – Бенедикт, обдумывая очередной ход, говорил лениво и медленно.

– Это не оправдывает инквизиторов, такие люди представляли угрозу для святых отцов.

– И в чём же была эта угроза?

– Они воплощали свободомыслие.

– Эй, Ригель! – голос Мормо заставил Эммануэля вздрогнуть. – А что по этому поводу думаешь ты? Ведь ты как раз – выкормыш святых отцов.

Сам Ригель, сам того не замечая, в последнее время многому учился у Невера. Мориса нельзя было оскорбить или унизить. Любой резкий выпад против него тот встречал с устойчивым благодушием, вслух обдумывая сказанное и, соглашаясь с ним или оспаривая, смущал собеседника искренностью. Самокритичность Мориса обезоруживала всех его критиков.

Эммануэль улыбнулся.

– Да. Это правда. Мой духовный отец был святым. Что касается ведьм, я полагаю, их интеллект был не выше и не ниже общего уровня. Не были они и борцами против Церкви. Не были и свободомыслящими. Это были просто несчастные и страшные создания, в чьих душах оскудела Любовь.

Эммануэль почти физически ощутил повисшее в комнате странное молчание.

* * *

Дружба с Эммануэлем изменила жизнь Мориса. Красота рано втолкнула Невера в мир женских спален, пора робкой юности миновала для него в считанные месяцы, он и не заметил, как в двадцать два года, развращённый и чувственный, стал рабом сладострастия. Он засыпал и просыпался с мыслями о женщинах, плоть мучительно томила его. Он был ненасытен, а порой и не очень разборчив. В колледже его называли виконтом де Вальмоном. Морис смеялся, но на самом деле герой Лакло казался ему отвратительным. Морис никогда не смог бы оскорбить, ославить или опозорить женщину. Он выпивал женщин как бокалы с игристым шампанским и осторожно ставил их на прежнее место, и лишь проститутки в его глазах не стоили галантности. Но женское тело – Песнь Песней, весенний свет, грёза, рок и упоение – влекло его ненасытимо и страстно.

Ещё в самом начале знакомства с Эммануэлем Морис сразу, чутьём распутника постигнув кристальную чистоту его души и тела, был смущён и растерян. Врождённое благородство натуры не позволяло ему развратить невинного, а с течением времени он с изумлением убедился, что это и невозможно. В субтильном теле ощущались неколебимый дух и сильная воля – Эммануэля нельзя было заставить действовать вопреки его убеждениям, равно как и изменить их.

Невольно сравнивая себя с Ригелем, Невер стал испытывать тоску по своей былой чистоте, по временам перетекавшую в отвращение к себе. Полюбив Эммануэля, душевно привязавшись к нему, он мучительно боялся его потерять, а это казалось ему неизбежным, узнай Ригель правду о нём. Морис любой ценой хотел скрыть от Ману свои галантные похождения, на которые и сам стал почему-то смотреть, как на мерзость.

Случай с Лили ими не обсуждался. Когда Невер немного пришёл в себя, они встретились на лекции. Эммануэль ничего не сказал ему, был, как обычно, кроток и приветлив, и Морис мучительно, до нервного трепета, был смущён и благодарен ему – и за молчание, и за отсутствие слов упрёка и презрения. При этом Невер заметил, что его недомогание, выразившееся в слабости всех мышц и болезненных ощущениях в области левой лопатки, в ставшей постоянной головной боли и нервическом раздражении, в присутствии Эммануэля смягчалось. Стоило Ригелю положить руку на его плечо, боль в сердце стихала, а однажды, когда тот, видя, сколь мучительно состояние Мориса, жалостливо погладил его ладонью по виску, отупляющая головная боль прекратилась. И это загадочное обстоятельство стало ещё одной причиной, понуждавшей Невера искать общества Эммануэля.

…– Ты меня потряс сегодня, Эммануэль, – заметил Морис, когда они остались после вечеринки одни. – Это твоя мысль или ты это слышал от своего духовника?

Ману пожал плечами.

– То, что в веках во многих оскудеет Любовь, говорил Господь. Когда наш сосед, купивший участок с домиком старухи Пернель, нашёл на её чердаке какие-то гримуары и принёс отцу Максимилиану, увидев, что я их перелистываю, аббат тоже сказал, что их писали люди, уставшие любить, и добавил, что для них святость Господа была бельмом на глазу. Мне это было понятно. Гораздо страннее Нергал и компания.

– Почему? – Невер вопросительно взглянул на Ригеля.

– Те люди разуверились, устав стоять в Истине, но они знали эту Истину – это драма отчаяния, осознания собственного ничтожества и несовершенства и – озлобление из-за этого осознания. Эти же – никогда, ни на мгновение, не знали никакой Истины. Они не знают – есть Бог или нет, но мучительно не хотят, чтобы Он был.

– Почему? – Морис по-прежнему до конца не понимал Ригеля.

– Бог – эталон праведности, высший критерий Истины. Если уничтожить этот критерий, всё становится равно истинным или равно ложным. Ничего нельзя назвать недопустимым, безнравственным или порочным. Если никто не может определить, что такое мораль, то, – что тогда – аморально? И тогда – можно всё, вплоть до содомии и каннибализма.

– Но жить в критериях высокой морали легко только святому, – заметил Морис, не столько говоря с Эммануэлем, сколько размышляя о себе. – А святость corvo quoque rarior alba, вороны белой реже.

– Лучше быть белой вороной, чем свиньёй. К тому же, Бог не требует невозможного. – Лицо Эммануэля вдруг обрело черты странной, экстатической возвышенности, почти иконописности.

Морис улыбнулся.

– Твой духовник, я вижу, много вложил в тебя.

– Он не вкладывал. – Эммануэль покачал головой. – Он жил ради Бога – и я это видел. В любых его словах я бы усомнился, но мне нечем оспорить его жизнь.

– Ты, и вправду, считаешь его святым?

Эммануэль на мгновение задумался, потом пожал плечами.

– Кто поставил меня судить над ним? Но и найдись в нём тень греха – он жил, подражая Христу. Копия может быть несовершенной. Оригинал – не может. Уходя, он просил меня жить, подражая не ему, а Господу.