Текст книги "Ивашка бежит за конём"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава восьмая
ВСЯКИЕ НЕОЖИДАННОСТИ

Да где ж он, Царьград? А за реками, за морями, за высокими горами. Не на самом краю света, а недалеко оттудова. Однако же люди туда ездят и возвращаются целы и невредимы.

– Я бы поехал, – говорит Ярмошка. – Я домой в Смоленск не очень тороплюсь. Мой дядька, такой-сякой, как увидимся, меня тут же недолго мешкая выпорет. Я поэтому не тороплюсь. Только как же мы в этот Царьград поедем?

– Известно как – на ладье. Попросимся на ладью, нас и возьмут.

– Да, возьмут! Возьмут и ещё поклонятся, спасибо скажут. Не возьмут нас, Ивашка, кому мы нужны?

– А отстань ты от меня, Ярмошка! Заладил, как и куда! Возьмут нас!

– Не возьмут нас! – говорит Ярмошка.

– Вот ты какой! – говорит Ивашка, и голос у него дрожит. – Только я что-нибудь хорошее придумаю, ты сейчас же спорить лезешь. Я Аннушку вовремя не отбил, теперь я должен её обратно вернуть. А ты не даёшь.

– Да ты же сам хотел вернуться в Смоленск.

– Ничего я не хотел. Едем в Царьград, Ярмошка! Нас непременно возьмут на ладью.

– Не возьмут нас, – говорит Ярмошка.

И в самом деле не берут их. Как ни просятся – не берут. Какая от них польза, от малолетков? А в ладье лишнего места ни у кого нет.

Вот сидят они на берегу, ногами в воде болтают. Приплывающие, отплывающие ладьи глазами встречают, провожают.

И вдруг Ярмошка глаза вылупил – круглые, как плошки, сейчас выскочат.

– Смотри! – кричит. – Смотри, Ивашка! Эта ладья мне знакомая!

Ивашка смотрит – много ладей-то.

– Ой, такой-сякой, не туда глядишь! Вон она, ладья, большая, сюда поворачивает. Это наша ладья, ладейницкая. Мы её рубили, на воду спускали. Наша, наша, по всем приметам!

Вскочил, бежит к тому месту, где ладья причаливает, и Ивашка за ним бежит-бежит. Ох, что ж это такое? Бывает же, что такое случается! Ихняя ладья, ладейницкая. И на ней мужики-ладейники все знакомые. И Иван Мудрила тут с Ярмошкиным дядькой.

Встретились, поздоровались, обрадовались все. А Ярмошкин дядька, уж впрямь такой-сякой, время зря не теряет. Не успел племянника признать, тут же схватил его, зажал ему голову меж своих колен, рубашонку ему вздёрнул и отлупил. Полную меру всыпал.

– А не бегай, не бегай, не сказавшись – не отлучайся.

Ярмошка привычный, на дядьку не обиделся. Такой уж этот дядька уродился драчливый, что с него возьмёшь?

Вот встретились они, обрадовались, все вместе в харчевню пошли. Хозяйка им всякое кушанье на стол ставит.

Они поели, насытились, пояса распустили. Ивашка спрашивает:

– Дяденька Мудрила, откуда ж вы взялись? Мудрила, он лишних слов не теряет, говорит кратко, а вразумительно:

– Будем бока насаживать.

Что ни слово, то истина. А пойди разберись, о чём оно?

Ярмошкин дядька словоохотливей будет. Он объясняет:

– Как продали мы обе малые ладьи, а эту большую не сразу продали. Цену мы запросили справедливую, а никто не даёт, торгуются. Себе в убыток не отдавать же. А приходит к нам немецкий купец, говорит: "Я эту цену дам, да только с уговором. Ладья прочная и м не подходящая, а бока низковаты по морю плыть. Надо бы повыше". Мы говорим: "Эта ладья-однодеревка. Как бока выросли, такие и есть. Уж дерево срублено, выше не нарастёт". Он упёрся, лопочет: "Я бы взял, мол, ладью, а бока низки". Мы говорим: "Такую втору ю, хоть весь свет обойди – не найдёшь. Липа то была, восьмерым мужикам не в обхват. Крепость в ней необыкновенная, а бока тебе в Киеве досками набьют, насадят, какие хочешь". – "Нет, – говорит, а говор такой противный отрывистый, будто собака лает. – Нет, я большую цену плачу, я не могу ещё раз в Киеве мои деньги тратить. Вы ладью рубили, вы должны её в порядок приводить". Мы говорим: "Да пойми ты, чудак человек, нету такого обычая. В Лодейницах ладьи рубят, в Смоленске продают, в Киеве к морскому плава нию готовят. А здесь ей бока наращивать – она тяжела станет по реке плыть". Он лается: "Глупый обычай! Лентяи! Дураки!" Я было хотел ему в морду дать, да Мудрила не позволил. Наконец порешили мы на том, что у него гребцов для такой ладьи маловато, так мы поможем её в Киев доставить, а там уж и бока насадим, и лубом покроем, под той бы палубой и людям, и товару в сохранности по морю плыть. А он нам за это сверх цены ещё надбавит…

Вот поели они, что хозяйка им подала, из-за стола встали, а потом пошли гулять по стольному городу по Киеву. Нагулялись, вернулись на ладью, спать полегли.

На другое утро принялись за работу. Трудятся за совесть, всё в срок по-хорошему сделали – и бока и палубу. Приходят к купцу, к немцу, за расчётом.

Этот немец – купец, человек молодой, высокий и жилистый. Кадык у пего на шее, будто репкой подавился. Глаза белёсые, голубоватые, как снятое молоко.

Ярмошке он не понравился. А что тут нравиться? Не кум, не сват. За работу заплатит, и прощай навек.

Немец говорит:

– Я многие товары здешним верным купцам роздал, а деньги не успел получить. Обещаются отдать морген фри, завтра поутру. Вы сегодняшнюю ночь ещё здесь поспите, завтрашний день – морген фри – я с вами рассчитаюсь.

Он достаёт большой кувшин заморского сладкого вина и всем наливает по чарочке:

– С благополучным окончанием!

Все выпили и Ивашке с Ярмошкой дали. Вино сладкое, терпкое, крепкое, в голову ударило. Мужики песни поют, плясать пошли. Ноги у них заплетаются, где стояли, там и повалились, ногами подрыгали, всхрипнули и затихли. И Ивашка с Ярмошкой тут же за столом тя жёлые головы на столешницу опустили и тоже заснули.

Просыпается Ивашка – что такое? Кругом темно. Хочет глаза протереть, руки не поднимаются. Хочет на ноги встать, а ноги не слушаются. Рукой руку пощупал, а они толстой верёвкой накрепко связанные.

Глава девятая
ГОСПОДИН ГЕНЗЕРИХ

Под жарким летним солнцем река текла широкая и спокойная. Господин Гензерих, немецкий купец, засунув руки за пояс, шагал по палубе своей ладьи.

О, хорошая ладья и день хорош, и вчера было хорошо, все дни, как от Киева отплыли. А впереди, о, впереди тоже всё хорошо. Господин Гензерих тихонько загоготал от удовольствия и пробормотал:

– Абер гут! Очень хорошо!

Господин Гензерих думал:

"Я очень умный человек! Я такой умный – все люди должны мне удивляться. Моя добрая покойная матушка очень удивилась бы, если бы могла меня сейчас увидеть".

Ещё бы ей было не удивиться!

Совсем недавно – да неужто только осенью? – был он вовсе не господин, и никому не пришло бы в голову называть его Гензерих. Всего-навсего сидел он, поджав ноги, на столе в лавке мастера Мельхиора и выдёргивал намётку из подкладки чужих штанов или, простр очив шов, выдавливал на нём зубами красивый узор. А мастер Мельхиор кричал ему:

"Эй, Гензель, подогрей утюг! Эй, Гензель, сними мерку с господина заказчика!"

Какой-нибудь глупый парень просидел бы так всю жизнь, пока поджатые ноги не скрючились бы, а пальцы от иголочных уколов стали бы рябые, как тёрка. Другой парень, весь век сидя согнувшись, давно нажил бы на спине горб. О, Гензель был не такой! У Гензеля б ыл предприимчивый ум и высокие стремления.

В его родной город Бремен приезжало много купцов из славянских земель, и многие бременские купцы отваживались в дальний путь на Русь и Царьград. Они приходили в лавку мастера Мельхиора, заказывали богатое платье и с важностью беседовали, хвастаясь почёто м и барышами. Как во всех больших городах на Руси, выстроены для них дома и гостиницы, как на всех переправах и волоках, их очередь впереди других. Долги им уплачивают прежде всех прочих, а на суд им разрешается не являться. Хоть и берут с них тамошние к нязья пошлину за товар, а всё же выгоды велики.

Гензель прилежно тыкал иглой в шёлк и сукно, а сам слушал эти рассказы, мотал на ус. О, Гензель был не простой парень. Умная голова, себе на уме. Гензель мелком обводил выкройку на куске ткани, а сам метал мысли и так и этак, размечал, как ему свою жизнь лучше раскроить.

Наконец, всё обдумав, он пошёл в дом русских купцов, познакомился со стариком приказчиком и обещал сшить ему хороший тёплый кафтан, если тот Научит его русскому языку. Целый год они бились, трудились до изнеможения. Уж приказчик стал подумывать, не дёшев о ли будет за одну епанчу такое мучение принимать. Уж он хотел попросить ещё пару суконных чулок, да постеснялся. А к концу года Гензель стал уже порядочно говорить.

Теперь он пошёл поклониться тестю и шурину, троим своим дядьям и семерым двоюродным братьям и у всех сколько мог занял денег. Не велики деньги, а со временем нарастут. И жёлудь мал, а прорастёт – будет развесистый дуб. Малого поросёнка раскормить – жирны й боров получится.

Пришёл к мастеру Мельхиору расчёт брать. Тот ему говорит:

– Почему ты уходишь, Гензель? Разве тебе плохо? Я тебе каждый день даю к обеду мясные клёцки и сладкую подливку из слив. А в другом месте тебя будут кормить одной кашей. Оставайся!

– Нет, – говорит Гензель, – у меня высокие стремления.

– Оставайся, – говорит мастер. – Ты хороший подмастерье, заказчикам твоя работа нравится. Если бы ты не был женат на своей Лиспет, я бы за тебя мою Ильзу отдал и моя лавка досталась бы тебе в наследство.

– Нет, – говорит Гензель, – пришло время уходить.

А сам подумал, что при живой жене попы его, пожалуй, на второй не повенчают. К тому же Ильза незавидный кусочек – сухая жердь и зубы, как у щуки. Ее и с приданым никто не берёт. И наследства ждать – не скоро дождёшься. Сам же он, с таким большим умом, ск орей разбогатеет.

– Нет, – говорит Гензель, – уж у меня все решено. Уезжаю я из прекрасного города Бремена.

Вот стали они прощаться, обнялись, прослезились. Мастер Мельхиор уступил Гензелю за его день-ги штуку сукна и ещё дал в придачу ящик с лоскутом и обрезками.

– Из них сошьёшь женские сумки на пояс. Заработаешь.

Гензель взвалил на спину тюк с сукном и ящик с лоскутами. Тяжело, да своя ноша не тянет.

Пошёл он оттуда к знакомому купцу, напросился, но возьмёт ли его с собой, на свою ладью, Балтийское море переплыть и дальше, сколько по пути будет.

За спешкой, за сборами он так и не успел начать шить приказчику обещанную епанчу, а скорей погрузился на ладью, не встретить бы невзначай да напоследок своего учителя. Всё обошлось хорошо – не встретились. Ладья отчалила, и поминай как звали.

Это Балтийское море бурное, беспокойное. Всю дорогу без отдыха тошнило беднягу Гензеля. Уж он думал, его смертный час пришёл. Сколько раз вспоминал он стол в лавке у мастера! Стол – на четырёх ногах, не кренился, не качался. Лучше бы ему было с того стол а не слезать.

А как вспомнит клёцки со сладкой подливкой, ему ещё хуже становится.

Однако же всему приходит конец, и доплыли они до края моря и оттуда реками на Полоцк и Смоленск. Но в Смоленске тот купец не захотел ехать дальше, здесь хотел торговать, обменять свои товары на воск, на мёд, на дорогие пушистые меха. Он взял с Гензеля шт уку сукна в оплату за дорогу и указал от ворот поворот. Как теперь дальше быть?

Это только прилежная девка вдевает в иглу короткую нитку – у ней в запасе ещё целая катушка, У Гензеля в запасе ящик с лоскутом, да здешние женщины сумки на поясе не носят, – и шить не стоит. Просчитался Гензель: купцу с малым товаром делать нечего – про торгуешься.

Ходит Гензель по пристани, ногти кусает, размышляет:

"Я за дорогу сюда отдал штуку сукна. Обратно плыть – придётся лоскут отдать. А вернусь я в родной город, в Бремен, с меня тесть и шурин, дядья и братья шкуру спустят и в тюрьму упрячут за долг.

И вдруг видит Гензель – стоит у пристани большая ладья-однодеревка, прочная и поместительная. Ох, хороша! Вот бы купить, да денег нет!

Денег нет – ум есть.

Подошёл Гензель к мужикам-ладейникам, говорит:

– Я господин Гензерих, бременский купец. – И стал ту ладью торговать…

Как плыли по Днепру, каждую ночь просыпался в холодном поту – доплывут до Киева, чем рассчитываться будет? О, умный человек не пропадёт. Всё придумал, всё рассчитал: сонное питьё подмешал в вино, и теперь ладья его, не купленная, а собственная. А в Царьг раде за взрослого раба две цельные штуки дорогого шёлка-аксамита, в шесть нитей тканного, дают, и за двух мальчишек ещё одну штуку удастся получить.

Тут господин Гензерих поднял голову и заметил, что ладья направляется к берегу. Это ему не понравилось. Кормчий был нанят спешно, в утро отъезда из Киева. Можно ли ему доверять?

Господин Гензерих быстрыми шагами подошёл к нему и крикнул:

– Ты старый, глупый человек! Зачем ты идёшь к берегу?

Кормчий, не глядя на него, ответил:

– Так надо.

– Зачем надо? Кому надо? Тебе надо, мне не надо! По середине река быстро бежит, мы скоро едем. Ты думаешь, медленно плыть – больше платы получишь? Нет! Я буду тебе по шее давать!

– Да разуй глаза, – сказал кормчий. – Посмотри вперёд, не видишь, что ли?

Господин Гензерих посмотрел вперёд и увидел, что там невдалеке река бурлит, и клубится, и скачет, будто табун белых коней, пенные гривы, по ветру распущенные, высоко взлетают.

– О! – сказал господин Гензерих. – Это что?

– Пороги это. Не всю реку перегородили. Ближе к берегу легко пройдём. Да отойди, не мешайся.

– Я хозяин! – грозно сказал господин Гензерих, но отошёл в сторонку.

Сердце у него сжалось от страха. Он слыхал про грозные днепровские пороги и, подумав о том, что было у него спрятано под палубой, заскрежетал зубами и показал реке кулак. Но, тотчас спохватившись, ласково заговорил:

– Ты хороший старый человек. Я буду тебя награждать.

За шумом воды кормчий не слышал его слов. Он стоял на носу с шестом в руке, отталкиваясь от выступавших из воды камней. Гребцы подняли вёсла, и ладья, послушно скользнув, миновала порог.

Господин Гензерих облегчённо вздохнул и подумал:

"Обмануть меня хотели, напугать. О, я не трус!

Эти пороги детская игралка, киндершпиль".

– Эй, эй! – крикнул он. – Что ты делаешь? Ладья плыла к тихой заводи и пристала к берегу.

– Ещё день в половине, зачем отдыхать? – кричал господин Гензерих.

Но кормчий приставил руку к уху, показывая – не слышу, мол. В самом деле, за скалистым выступом берега ещё ничего не было видно, но оттуда нёсся оглушающий шум, грохот и вой.

Глава десятая
В ТЕМНОТЕ

Когда мужики-ладейники очнулись, они сперва ничего не могли понять. Кругом кромешный мрак, голова трещит, руки-ноги накрепко перевязаны бечевой. Несколько времени они лежали молча, только кряхтели. Наконец один ладейник, молодой парень, жалобно спросил:

– Дяденька Мудрила, ты тута?

– Тута я.

Молодой ладейник опять спрашивает:

– Дяденька Мудрила, ты всех мудрее. Объясни, сделай милость, что ж это такое? Мудрила отвечает:

– Немец нас опоил сонным зельем.

Услыхали мужики-ладейники Мудрилины слова, ужаснулись они, язык к нёбу прилип. Что же это за небывалое злодейство! Где это видано, где это слыхано, чтобы ремесленному человеку да подносили в чарочке сонную отраву! А они с непривычки и не приметили привку су. Обманул их немец, как слабую былинку вокруг пальца обвёл. Он и заработанное не отдаст, зажилит.

Они лежат, печальную думу думают каждый про себя, а вслух выговорить страшно. Молодой ладейник опять спрашивает:

– Да куда же он нас теперь везёт? Мудрила отвечает:

– В темноте не видать.

Ох, Мудрила! Что ни слово, то истина! Впрямь ведь темно ещё, в темноте всё устрашающе: таракана за волка примешь, свой полушубок – за чужого мужика-разбойника. В темноте всякое мерещится. Вот рассветёт, всё ясно станет. Может, ничего дурного и не случило сь.

Они повеселели, головки вскидывают, рассвета дожидаются.

Они ждут, а не светает. Надо думать, много времени прошло, а сколько времени, в темноте не поймёшь. Они ещё ждут.

Вдруг загремел замок, дверь отомкнулась, и в неё проник дневной свет. Это немец, господин Гензерих, отпер дверь, обедать принёс.

Он поставил на пол большую миску, еда в ней хорошая, хорошо пахнет, и пар от неё вздымается. Господин Гензерих говорит:

– Ешьте.

Тут Мудрила рассердился.

– Ты нам сперва руки развяжи! – говорит. – Мы не собаки – лёжа на брюхе из миски лакать.

Господин Гензерих засмеялся, сел на ящик с лоскутом, нога на ногу, колени руками обхватил, говорит:

– Ты думаешь, я глупый человек? Я умный человек. Нельзя руки развязать. Я буду руки развязывать – вы меня будете бить. Ешьте, ешьте побольше. Не будете есть, будете тощий, худой.

Тут Ярмошкин дядька не выдержал, стал браниться:

– Сам ты, лупоглазый, собака, хуже собаки, подколодная змея! Как ты смеешь нас со псами равнять? Мы мужики-ладейники свободные люди, не купленные, не проданные, не холопы на княжьем или монастырском дворе. У нас братчина – артель, Мудрила за старшого. От себя работаем и на заказ, а живём по правде, и нельзя нас вязать бечевой и под палубу кидать. Это тебе даром не пройдёт, по суду ответишь!

– Пройдёт! – говорит господин Гензерих. – Какой суд? Свидетели есть? Нет свидетелей! О, я умно делал, я гребцам расчёт давал. Они ушли, ничего не видели. Я новых гребцов нанимал, и кормчий другой. Они на ладью пришли, ничего не знают, какой мой товар под палубой. Нет свидетелей, нет суда.

– Постой, постой! – говорит Ярмошкин дядька. – И без свидетелей суд правды добьётся. Будут нас железом испытывать. Должны мы будем взять в руки кусок раскалённого железа, а судья наши руки посмотрит, по приметам ожога определит, кто врёт, а кто правду го ворит. У нас-то ладони мозолистые, загрубелые. Всё равно, что в кожаных рукавицах. Нам жар не страшен. А тебя железо до кости прожжёт. Тогда тебя за разбой продадут в рабство.

Господин Гензерих слушал с усмешечкой, негромко гоготал, приговаривал:

– Болтай! Болтай!

Ярмошкин дядька обиделся, закричал:

– Чего – болтай? Я правду говорю! Господин Гензерих улыбается, спокойно возражает:

– Неправда. Ты не знаешь, я знаю. Договор есть – немецких купцов железом не пытать. Испытания нет, свидетелей нет, суда нет. Вот тебе! – И показал Ярмошкиному дядьке кукиш.

Тут все мужики-ладейники повернулись к Мудриле, спрашивают:

– Объясни, Мудрила, чья правда?

А он отвечает:

– Слыхал я, есть такой договор. Не придётся нам судиться.

Ярмошкин дядька от гнева, от обиды будто свёкла побагровел, вопит:

– Говори, такой-сякой, собачья душа, куда ты нас везёшь?

Господин Гензерих говорит:

– В Царьграде дадут большая цена.

Они все смотрят, не понимают, спрашивают:

– Это за что же цена?

– А за вас. Один человек – две штуки шёлка-аксамита. Два мальчика – одна штука аксамита. Встал, ушёл и двери замкнул, а миску оставил. Они гордые, не желают унижаться, от миски отвернулись, лучше с голоду помереть, чем уподобиться скоту. Лежат, слюни гло тают. Мудрила вздохнул, говорит:

– Остынет всё.

Ну, они и подползли к миске на животах. Головами в темноте друг на дружку натыкаются, а съели всё дочиста, языком все крошки подобрали. Насытились, начали жаловаться. Стонут, проклинают. Всяких слов про немца наговорили. Ярмошка рад развлечению, вслед за дядькой громче всех кричит.

Ивашка лежит тихо, слушает их голоса. Они ему слаще соловьиного пения кажутся. Хорошо в темноте, в страхе, в печали знакомые голоса различать. Ярмошка-то как разливается, молодец Ярмошка! Даже смешно слушать. Вот, казалось бы, плакать надо, а Ивашка поти хоньку смеётся. Ай да Ярмошка!

Ивашка приподнялся на локте, кричит:

– Эй, Ярмошка! Такой-сякой! Ау! Ярмошка этим его словам так удивился и не знает, что ответить. Замолчал ненадолго…

На другой день господин Гензерих отмыкает замок, приносит обед.

Мудрила спрашивает:

– По Днепру, что ли, плывём?

– По Днепру плывём, – отвечает Гензерих. Мудрила говорит:

– До порогов небось уже недалеко?

– Порог очень маленький – киндершпиль, игралка.

– Ты хоть немец, а дурак, – говорит Ярмошкин дядька. – Болтаешь, что тебе неведомо. Сперва маленькие, вроде забора, а там и настоящие пойдут. Всю реку поперёк перегородят. Семь будет порогов: Койдацкий, Лоханский, Звонецкий, Неясыть и ещё три. О тех рано говорить. Может, и не доберёмся до них живые.

– Почему не доберёмся живые? – спрашивает господин Гензерих,

– А потому, что на том пороге, на Неясыти, многие ладьи в щепы разбивало. Перевернётся наша ладья, мы тут связанные да под палубой, все как мыши захлебнёмся. Тебе убыток.

– Убыток? – говорит Гензерих и задумался.

– Большой убыток, – говорит Ярмошкин дядька. – За живого-то две штуки аксамита, а за утопленника – шиш с маслом и то дорого.

– Всё врёшь! Зачем ладья будет перевёртываться. Крепкая ладья.

– Знаем, что крепкая. Сами рубили. А вот возьмёт да перевернётся. Ты лучше, пока время есть, развяжи нас и выведи отсюда.

– Не перевернётся, – твердо сказал господин Гензерих, ушёл и дверь за собой замкнул.

А мужики-ладейники лежат в темноте, размышляют, что их ждёт впереди.