355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Карпович » Поцелуй осени » Текст книги (страница 8)
Поцелуй осени
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 16:16

Текст книги "Поцелуй осени"


Автор книги: Ольга Карпович



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

14

Лика не решилась бы назвать их с Владимиром отношения романом. Да и вообще обозначить их каким бы то ни было привычным названием. Они ни о чем не договаривались, ничего не обещали друг другу. Володя не спрашивал ее о прошлом, не допытывался, ждет ли ее кто-нибудь в Москве. Она же знала, что у него в Москве осталась семья – жена, дети, но, в свою очередь, никаких вопросов не задавала. Словно они заключили негласный пакт о ненападении, невмешательстве в частную жизнь друг друга.

Лика отчетливо запомнила тот первый вечер, когда она впервые вошла в его номер в кабульской гостинице, уже после того, как Владимира выписали из госпиталя. Она тихо прошмыгнула по коридору и чуть слышно постучала по двери костяшками пальцев. Дверь распахнулась сразу же, как будто он знал, что она придет, чувствовал и выжидал в своей засаде. Лику словно обожгло темным откровенным взглядом его глаз, она невольно даже отступила, он же положил руку ей на плечо, властно, уверенно, будто имел на это узаконенное самой природой право, заставил войти. И Лика послушалась, подчинилась, как подчиняются вожаку стаи.

Все, что произошло в эту ночь, разбудило в ней что-то ранее неведомое, глубоко дремавшее где-то внутри – плотскую животную радость брать и отдавать без остатка, не оглядываясь, не думая, не разбираясь в теснившихся в груди чувствах. Через несколько часов она поднялась с узкой неудобной гостиничной кровати, накинула рубашку, еле слышно прошептала:

– Я пойду к себе, хорошо?

Он не удерживал ее, лишь быстро притянул к себе, скользнул губами по виску и отпустил:

– Иди!

Она обернулась у выхода. Он лежал, откинувшись на подушки, спокойный, сильный, дочерна загорелый. Лишь на плече выделялась белая полоса бинтов. Бенгальский тигр в своем укрытии. И Лика на мгновение удивилась, почему же рядом с ним ее не посещает это, испытанное уже однажды, чувство защищенности, надежности, тепла. Нет, несмотря на всю свою силу и ловкость, Владимир оставался зверем-одиночкой. Он не жалел ее, не обещал поддержку и опору. Брал что хотел и отпускал, не чувствуя за собой никакой ответственности. И Лика с удивлением поняла, что именно это ей и нравится. Свобода и независимость двух случайно встретившихся и готовых в любой момент разбежаться диких кошек.

С ним, конечно, было удивительно интересно. Теперь, когда Лика проявила себя в опасной ситуации, он больше не боялся брать ее на сложные задания наравне с другими ребятами. Лике нравилось сидеть рядом с ним в кабине стрекочущего вертолета, смотреть вниз на темную растрескавшуюся землю, пересеченную пыльными полосами дорог, на приткнувшиеся друг к другу каменные домики деревень, на изгибы коричневых гор. Нравилось, как четко, немногословно он обрисовывал план действий, как кратко и емко давал указания ей и ребятам. Правки, которые он вносил в написанные ею заметки, всегда были справедливыми, точными. Он учил ее не поддаваться эмоциям, не превращать статью в поток сознания, а четко структурировать материал, не допускать случайных слов, безжалостно вычеркивать лишнее. Случалось, иногда она спрашивала его, одевавшегося, чтобы отправиться добывать какой-нибудь особо ценный репортаж:

– Когда ты будешь? К вечеру? Или завтра?

Он коротко усмехался, застегивая на груди рубашку:

– Если буду. Если…

– Не надо так говорить…

И Лика, напуганная, ошеломленная его непоколебимым спокойствием, подходила сзади, обхватывала его руками за плечи, прижималась всем телом к горячей спине, ощущая, как играют мускулы под рубашкой. Вдыхала острый запах его тела, прикасалась губами к докрасна загоревшей шее. Он резко разворачивался к ней, целовал быстро и жадно, затем, чуть отстранившись, дотрагивался до виска, проводил пальцем по белой галочке шрама, появившегося после того взрыва.

– Не трусь! Все будет хорошо!

И исчезал за дверью.

Немного пугали его деспотизм, жесткость, несгибаемость, порой граничившая с полной бесчувственностью. Лике навсегда запомнился тот день, когда их группа вела репортаж прямо с места проведения операции. Запах гари и крови, не умолкавший ни на минуту грохот стрельбы, разрывов, рев тяжелых военных машин, потемневшее небо над головой. Лика бежала вдоль домов маленькой деревушки, у которой разворачивалась операция, пригнувшись, вжав голову в плечи. Стреляли чуть в стороне, левее, но случайная пуля могла попасть и сюда. Задыхаясь, она наговаривала в диктофон: – Сейчас 8.30 по кабульскому времени. В операции участвуют около двухсот моджахедов. Мы приближаемся к посту. Темнеет. Вперед вырывается группа атаки, пятнадцать-двадцать человек, вооруженных «калашниковыми».

Она споткнулась о что-то темное, не удержавшись на ногах, рухнула на колени и тут только поняла, что преградившая ей дорогу черная груда была местной женщиной, убитой случайной пулей. Наклонившись, Лика смогла рассмотреть точеные черты совсем еще молодого лица, прилипшую к щеке темную прядь волос, выбившуюся из-под платка, приоткрытые губы. Рядом валялась слетевшая с ноги убитой туфля без задника.

На секунду Лике показалось, что женщина еще жива. Сбоку, там, где темное платье сбилось в пыльный, пропитанный кровью ком, что-то шевелилось. Лика откинула в сторону тряпье и вскрикнула – рядом с женщиной копошился ребенок, маленький, меньше года от роду. Наверное, услышав пальбу, мать обезумела от ужаса и кинулась прочь из дому с мальчиком на руках.

– Маленький, – как можно спокойнее, ласковее произнесла Лика. – Иди сюда, не бойся.

Она протянула руки к мальчику, и тот доверчиво ухватился за ее палец. Лика приподняла его на руки, прижала к себе. Ребенок не плакал, лишь моргал черными, как маслины, глазами. Бедный малыш, он, должно быть, даже не понял, что случилось, куда девалось то теплое, доброе, мягкое, что звалось мамой, пело песни, качало на руках, целовало в пухлые щеки. Что же делать теперь? Куда с ним бежать? Ведь нельзя же оставить его одного здесь, на пыльной дороге. Может, забрать с собой в Кабул?

Лика осторожно покачала мальчика, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Положи ребенка, – вдруг раздался над ухом сухой властный голос.

Лика обернулась и увидела Владимира.

– Слава богу, ты здесь! Видишь, его мать застрелили. Я не знаю, что с ним делать.

– Оставь его тут и беги к машине. Мы сейчас отходим. – Володя даже не взглянул на ребенка, махнул рукой куда-то в сторону, обозначая, где ждет их джип.

– Володя, ты не понял, – не отставала Лика. – Этот мальчик один остался. Как же я его брошу, он же погибнет…

– А что ты собираешься с ним делать? Усыновить, увезти в Москву? Он из этой деревни, его подберут.

– А если не подберут? – запальчиво возразила она.

– Лика, идет война! Ты думаешь, это первый ребенок, который здесь погибнет? Некогда разговаривать. Пошли!

Он быстро пошел вперед, давая ей понять, что разговор окончен. Лика не двинулась с места, отчаянно прижимая мальчика к себе. Неожиданно вспомнилось почему-то детство, как вот так же хваталась она, вцепляясь изо всех сил в вечно спешащую, убегающую по своим делам мать. Как отдирали ее от матери, разжимали судорожно сжатые руки. Господи, да зачем все это? Зачем вся эта нелепая, страшная жизнь? Кому нужна проклятая ревущая мясорубка, перемалывающая тысячи и тысячи людей, если в результате ломается самое важное в жизни, и ребенок, беспомощный маленький человечек, остается один, без мамы? Ведь человек создан был для того, чтобы продолжать свой род, продолжать жизнь на земле, он же только и делает, что уничтожает ее с каким-то остервенением. И кому, как не ей, женщине, которой дарить жизнь не дано природой, так остро понимать нелепость всего происходящего.

Из-за стены донесся какой-то шорох, приглушенный шепот, и Лика увидела делавшую ей знаки местную старуху. Она что-то лопотала на непонятном Лике наречии и указывала на ребенка. Лика перегнулась к ней и передала мальчика на руки престарелой афганке. Та стрельнула на нее черными горящими глазами из-под надвинутого на лоб платка и жестко каркнула что-то. Лика не поняла, поблагодарила она ее или обругала. Мальчик обхватил женщину ручонками за шею, и Лика, взглянув на него в последний раз, побежала к машине.

Опубликовать зарисовку о копошащемся у груди застреленной женщины ребенке ей, конечно, не разрешили. Писать следовало лишь о благах, которые несли доблестные советские воины угнетенному афганскому народу. Издержки военного положения не должны были беспокоить рядового советского читателя. Кажется, после того случая Лика впервые задумалась о моральной стороне выбранной ею профессии. Конечно, нести людям правду о войне, рассказывать о том, чего никто из мирных жителей не видит, – это нужное и благородное дело. Но зачем же, пользуясь человеческими страданиями, множить ложь, описывать войну не как грязь и боль, а как череду безболезненных победоносных операций?

И хищный азарт, охватывавший Владимира под глухой рокот разрывов, и темный огонь, разгоравшийся в его глазах, теперь скорее пугали ее. И непонятным было, человек ли он, этот бесстрашный, стремительный, опьяненный запахом крови дикарь, или жестокий зверь, не знающий пощады.

Ей, впервые оказавшейся в зоне военных действий, не понятно было, что солдат, однажды попавший в эпицентр вооруженного конфликта, внутренне переламывается раз и навсегда. Возможно, победить в себе сострадание и сопереживание – единственный способ выжить и не сойти с ума, равно как для хирурга недопустимой является личностная жалость к пациенту. Вероятно, когда-то и Владимир, как и Лика, задавался теми же извечными вопросами, ответа на которые найти еще никому не удалось. Однако участие в качестве журналиста во всех локальных войнах, в которые ввязывался СССР, превратили его в того человека, с которым довелось встретиться молодой и наивной, алчущей правды и мировой справедливости Лике. Для него навсегда теперь именно с войной было связано представление о полноте жизни, о ее настоящих красках. Только оказавшись здесь, он чувствовал себя по-настоящему живым, и мирная московская жизнь, преподавательская деятельность, преданная жена и двое драчливых сыновей становились призрачными, хоть и приятными, воспоминаниями. Втайне он иногда даже гордился тем, что вынужден отказываться от благ спокойной жизни, задвигать в дальний ящик свое семейное благополучие, отдавая свой мужской долг стране. Словом, ужасы войны никоим образом не могли нарушить внутреннюю гармонию этого вечного странника. С Ликой же такого превращения не случилось. Теперь она уже не рвалась впереди всей группы на опасные задания, уже не билась за право написать в заметке чуть больше правды, чем было принято. Все больше молчала на общих совещаниях, хмурилась, прикусив кончик неизменной сигареты. Почти три года, проведенные ею здесь, научили ее выдержке, мужеству, быстроте реакции, но заставить предать убеждения так и не смогли.

Владимир постучал в дверь ее номера почти ночью. Лика, уже задремавшая, соскользнула с кровати, прошлепала босыми ногами по полу, откинула задвижку. В последнее время эти ночные визиты случались не слишком часто. Володя, кажется, уловил своим животным чутьем отчуждение, поселившееся в ее душе, и отошел в сторону, ни о чем не спрашивая, ни о каких своих правах не заявляя. И редкими стали ночные встречи, дарившие острое ощущение спонтанности, случайности, схлестнувшей двух так и не сумевших понять друг друга людей.

Лика открыла. Он быстро прошел в ее комнату, не привлек к себе, не поцеловал. Присел на подоконник, вытащил из кармана сигареты.

– Что случилось? – удивилась она этому странному, не типичному для него поведению.

– Только что сообщили, – бросил он. – В СССР принято решение о выводе войск из Афганистана. Нас отправляют домой.

– Домой? – ахнула Лика.

Она не знала, не понимала, чего было больше в охватившем ее волнении – радости или страха. Вернуться в Москву, пройти по Тверскому бульвару, посидеть в сквере у Патриарших, съесть мороженое в кафе «Лира»… Но ведь целых три года вся ее жизнь была здесь – страшная, жестокая, грязная, душная, но привычная, ее жизнь. А комната с голубыми обоями, раскидистая липа под окном, громовой голос бабы Нинки – все это казалось давним сном, полузабытым, стертым воспоминанием. Как вернуться, после всего, что было? Как носить платья и туфли, когда к телу, кажется, намертво приросли военные штаны и тяжелые ботинки? Как это – идти по улице, не прислушиваясь к звукам разрывов, не вжимая голову в плечи? Как, как снова увидеть Андрея после трех пролетевших лет?

Задыхаясь от бившихся в груди вопросов, она опустилась рядом с ним на подоконник, привычным жестом вынула из его губ сигарету, глубоко затянулась. Володя, не говоря ни слова, вдруг накрыл ее руку широкой горячей ладонью. Она взглянула на него, ресницы дрогнули. Смущенная тяжелым пристальным взглядом Володи, Лика поняла, что он впервые за все это время, впервые за эти годы, думает об их будущем. Как сложится там, в Москве, то, что было так просто и понятно здесь?

Она потупилась, сжала его пальцы. Вернулось то, почти забытое, ощущение панического страха, мучившее ее в Москве после ночи, проведенной с Андреем. Все слишком сложно, запутанно, неясно. Все слишком завязано на будущее, которого тут просто не существует.

Внизу, на первом этаже гостиницы, затопали, заговорили. Отрывисто крикнул кто-то, простучали через двор тяжелые шаги. – Водка! У кого водка есть? – вопили в коридоре.

Наверное, до всех уже дошла весть о возвращении домой. Гостиница ожила, забурлила, заторопилась. Лишь Лика и Владимир все так же молча сидели на подоконнике, по очереди затягиваясь одной на двоих сигаретой.

Часть вторая
1989–1996

1

Далеко внизу тянулись засыпанные снегом белые поля, вились волнистыми полосами заледеневшие реки. Безлиственные леса казались сверху наброшенными на белую ткань обрывками жемчужно-серых кружев. Самолет уже приступил к снижению, и земля становилась все ближе. Увеличивались домики подмосковных деревень, вот уже можно стало рассмотреть темные окошки, проезжающие по дорогам машины, отдельно стоящие деревья. Если наклониться к самому стеклу, можно было разглядеть вдали районы Москвы, типовые многоэтажки, приземистые белые кубики школ, ленты автодорог, запруженные разноцветными игрушечными автомобильчиками. Лика почувствовала, как сердце дрогнуло и забилось сильнее – этот город, шумный, безразличный, вечно спешащий, суетливый и родной. Неужели она дома?

– Родина моя! – заголосил с заднего сиденья Петька, успевший набраться еще в аэропорту Таджикистана.

Лика отвернулась от иллюминатора, перевела взгляд на сидевшего рядом Владимира. Откинутая на спинку сиденья гордая голова, темное лицо римского императора, цепкие глаза, сейчас прикрытые тяжелыми веками… Между ними так ничего и не было сказано, и Лика поняла его молчание как попытку дать ей понять, что продолжения не будет. Что ж, она ни на что и не рассчитывала и теперь только пыталась запомнить, сохранить в памяти его ставшее таким родным и близким за эти три года лицо.

Он открыл глаза, поймал Ликин взгляд, протянул руку, привычным жестом провел пальцами по полоске шрама на ее виске и произнес вдруг:

– Не грусти, дочка. Мы что-нибудь придумаем в Москве. Я придумаю… Обязательно!

Лика невесело усмехнулась, отвела голову, скользнув губами по его твердым пальцам. Что-нибудь придумаем… Да, что-нибудь придется придумать. Заново научиться жить, работать, общаться. И так ли уж важно, что именно придумать конкретно для них двоих?

Их отбросило друг от друга, закружило в сутолоке зала прилета. Лика отвернулась переброситься парой фраз с Петькой, наклонилась за сумкой, а когда выпрямилась, Володю уже обнимала привлекательная подтянутая женщина лет сорока. Лика видела, как обвились вокруг его шеи ее красивые хрупкие руки, как унизанные кольцами тонкие пальцы взъерошили волосы на затылке. Темные, глубоко посаженные глаза женщины оставались сухими, но по всему ее опрокинутому лицу, по едва заметно вздрагивающей жилке у глаза видно было, что мужа она ждала, долго и терпеливо, переживала, плакала, надеялась и теперь боится поверить своей радости. Владимир же впервые показался Лике смущенным, неуверенным в себе. Быстро поцеловав жену, он отстранился, невольно покосился в сторону Лики. И женщина посмотрела вслед за мужем, окинула девушку коротким взглядом и, кажется, что-то поняла. Лика хотела пройти мимо, лишь кивнув на прощание, но Меркович уже говорил, справившись с первоначальной растерянностью:

– Ребята! Лика, Петя, познакомьтесь, это моя жена, Лидия Алексеевна.

Женщина улыбнулась Лике и протянула ей руку, заглянула в глаза настороженно и вместе с тем как будто чуть снисходительно.

– Поедемте все к нам! – неожиданно предложила она. – На дачу! Отметим ваше возвращение. У меня и обед готов!

– Какая ты молодец у меня, Лидусик, отлично придумала, – отозвался Владимир. – Поехали!

Лика хотела было отказаться, но разгулявшийся Петька уже издал какой-то радостный туземный клич и устремился на улицу, к поджидавшему Мерковичей такси. И пришлось согласиться. В конце концов, она даже рада была хоть ненадолго отложить возвращение к родным пенатам. Слишком страшным казалось после стольких лет снова оказаться в доме своего детства, войти в маленькую уютную комнату и, может быть, опять увидеть Андрея. Нинке Лика точной даты своего приезда не сообщала, чтобы не волновать ее зря, если вдруг что-то сорвется, и, зная, что дома никто ее не ждет, направилась к машине вслед за Петькой.

В гостиной гудела старая печь, уютно потрескивали дрова в ней, громко рассказывал что-то, сбиваясь и пьяно растягивая слова, вконец отяжелевший Петька. Хрипло перебивал его Генка, порываясь непременно поведать всем собравшимся, как его, раненого, подобрали после взрыва джипа. В разукрашенное морозом окно заглядывало алое, ядреное подмосковное солнце, обещая наступление лютых холодов с завтрашнего дня. Лика, извинившись, встала из-за стола, набросила на плечи куртку и вышла в заснеженный двор. Прислонилась спиной к корявому стволу яблони, чиркнула спичкой о коробок, закурила. От запорошившего все кругом чистого снега резало глаза. Все было слишком белым, холодным, непривычным. Она и не думала, что так отвыкла от подмосковного зимнего пейзажа. В глубине двора носились друг за другом двое голосистых краснощеких мальчишек, десяти и восьми лет от роду – Ромка и Виталька, сыновья Мерковича, сейчас похожие на двух резвящихся бенгальских тигрят. Возбужденные, переполненные радостью по случаю долгожданного приезда отца, они, казалось, совсем взбесились – беспорядочно гоняли по двору, орали просто так, от хорошего настроения, валили друг друга в снег. И Лике на мгновение представилось, что это ее дом – просторный, теплый, добротный. Ее любимый и долгожданный муж сидит там, в гостиной, пробуя приготовленные ею разносолы по случаю его возвращения. Ее дети – маленькие несносные дикари с темными раскосыми глазами отца и таким же неукротимым темпераментом. Как будто ей удалось каким-то чудом, обманом отвоевать у судьбы то, чего ей было не положено. В горле защипало от едкого дыма. Лика бросила сигарету в снег, несколько секунд смотрела на черное, оставшееся от окурка пятно на снегу, повернулась, чтобы идти в дом.

На крыльце, наблюдая за ней, стояла Лидия.

– Воздухом дышите, Лика? – приветливо улыбнулась она. – Хорошо, наверно, свежо, не то что в Кабуле?

– Да, – кивнула Лика. – И еще на ваших мальчишек любуюсь. Они замечательные.

– Бандиты. – Лидия перевела взгляд на ребят и чуть повысила голос. – Роман, немедленно надень шапку. Простудишься!

– Честно говоря, – продолжала Лика, – я даже позавидовала вам немного. Такой прекрасный дом, такие чудные дети…

– Не стоит! – жестко отозвалась Лидия.

– Что? – переспросила Лика и снова поймала на себе пристальный, все понимающий взгляд этой темноглазой женщины с красивыми хрупкими руками.

– Не думаю, что вам, Лика, стоит мне завидовать, – выговорила Лидия и, тряхнув головой, предложила: – Пойдемте в дом. Сейчас чай будет готов.

Желтый кружок лимона, плавно покачиваясь, плыл по чашке от одного бортика к другому. Лика наблюдала за ним, рассеянно размешивая сахар маленькой чайной ложкой с витым тонким черенком. Не поднимала глаз, чтобы не встречаться взглядом с Володей. «Мы что-нибудь придумаем», – сказал он в самолете. И, кажется, она все уже придумала для себя. Не в праве она вносить смуту, разрушать то, что не строила. Не ей, все детство ломавшей голову над тем, почему ее, маленькую послушную девочку, бросил папа, лишать отца этих смешных румяных мальчишек. Вон они сидят, набегавшись, за столом. Младший смешно топорщит губы, отхлебывая чай из блюдца, старший крошит овсяное печенье. У нее таких никогда не будет. Это нечестно, несправедливо, но в жизни вообще не приходится говорить о справедливости. Эта красивая женщина с печальными мудрыми глазами, которая давно и хорошо знает своего мужа, понимает: что бы там ни было, войны заканчиваются, и он всегда возвращается домой. Зачем осложнять ей жизнь, вносить в нее беспокойство, тревогу. Ведь даже если их роман продолжится здесь, в Москве, наивно думать, что это к чему-то приведет. Что она, Лика, может противопоставить этой всепрощающей мудрой любви, этим темным детским головкам? Ничего…

За окном стемнело, ярче выступила полоска снега на подоконнике. Засобирались по домам. Генка поддерживал под руки упирающегося Петьку, пытался нахлобучить на него меховую шапку. Петька бессвязно ревел что-то недовольно. Меркович вызвал по телефону такси, бросил жене: – Я помогу этого остолопа в машину засунуть.

И вместе со всеми вышел из дома. У калитки удержал Лику за руку, потянул к себе. Просунул под куртку сильные ладони, прижался горячими губами ко рту, обдал пряным запахом дорогого виски и табака. Лика щурилась поверх его плеча на горящие теплым оранжевым светом окна темного дома в глубине участка.

– Я позвоню тебе в пятницу. Сможешь? – как всегда отрывисто и коротко произнес Володя, не выпуская ее из рук, жадно вдыхая запах ее припорошенных снегом отросших волос.

– Не надо.

Лика осторожно высвободилась, в последний раз провела ладонью по его впалой колючей щеке.

– Не надо звонить, я не смогу с тобой встретиться.

– А когда сможешь? На следующей неделе?

Она, не отвечая, покачала головой, отвела глаза. Он разжал руки, потупился, глядя в истоптанный множеством ботинок снег у калитки.

– Что-то я тебя не понял… Хочешь сказать, все кончилось, что ли?

– Да, кончилось, – кивнула Лика. – Кончилось, понимаешь? Здесь Москва, другая жизнь…

– Понимаю. – Губы его искривились в короткой злой усмешке, хищные глаза сверкнули. – У тебя, может, и жених тут есть, а? Что молчишь? Отвечай, ждет тебя кто-нибудь?

– Тебя тоже кое-кто ждет. – Лика кивнула в сторону темной громады дома. – Сидят и ждут, что ты сейчас вернешься и расскажешь им, как обещал, про свои боевые заслуги.

– М-да, это верно, – осекся Меркович, затем развел руками. – Ну что ж, тогда прощай, боевой товарищ! Жениху привет передавай!

– Обязательно.

Она резко развернулась и почти бегом бросилась к поджидавшему у заснеженной дороги такси. Закусила костяшки пальцев, запретила себе оборачиваться. Села в машину, сказала что-то грубое вздумавшему лезть обниматься Петьке, отвернулась к окну.

Оказывается, сейчас уже не так больно, уже не рвется на части сердце, не сжимает судорогой горло. Просто накатывает знакомая неизменная тоска, пустота высвистывает в голове от уха до уха. Да, подлец-человек привыкает ко всему. Если судьба с самого детства учит тебя терять, в конце концов ты приобретаешь к потерям своеобразный иммунитет. Больно, страшно, тяжело, но не смертельно. Жизнь продолжается. Продолжается, черт бы ее побрал!

Такси остановилось у знакомой серой девятиэтажки. Лика вышла из машины, опередив услужливого водителя, вытащила из багажника дорожную сумку, взвалила ее на плечо. Пересекла знакомый двор, погладила ладонью облупившийся бок деревянной горки, чуть не оступилась в темноте, наткнувшись на снежную крепость – надо же, сегодняшние мальчишки строят ее в том же углу двора, где и ее одноклассники когда-то. Подпрыгнув, сорвала заснеженную красную кисть со старой рябины, сунула в рот несколько тронутых морозом, мягких горчащих ягод. Словно с головой окунулась в детство – тяжелая шуба, пахнущие мокрой шерстью колючие варежки, снежки, ледянки, сугробы… Дверь подъезда была заново выкрашена зеленой краской, сменились надписи на стенах, но запах на лестничной площадке был все тот же – пахло почему-то борщом и свежевыпеченным хлебом. Лифт со знакомым подвывом взлетел на этаж, Лика вышла, остановилась у их старой, обитой коричневым дерматином двери и вставила ключ в скважину. Вошла в темную прихожую, опустила на пол сумку, на ощупь, не зажигая света, повесила куртку на вешалку. Она могла бы пройти по всей квартире с закрытыми глазами, ни разу не наткнувшись на мебель.

Бабушка, должно быть, уже спала. И в прихожей Лику никто не встретил. Она тихо, стараясь не шуметь, пробралась в спальню, приблизилась к широкой кровати, опустилась на колени. Нина Федоровна действительно спала. Лика слышала ее размеренное, чуть хриплое дыхание. И внезапно старушка, лежащая на двуспальной кровати, показалась ей совсем маленькой, сухонькой – состарившаяся девочка. Лика дотронулась до темной старческой руки и тихо позвала:

– Бабуля!

Нинка тут же открыла глаза, словно и во сне, не расслабляясь, несла свою наблюдательную вахту. Отпрянула, близоруко сощурилась, пошарила по стене рукой, отыскивая кнопку выключателя. В глаза брызнул яркий электрический свет, Лика зажмурилась. А бабушка уже обхватила ее высохшими руками, прижала голову к своей худой, впалой груди, причитая:

– Внучечка моя родная, Ликушка, вернулася…

И сразу заметно стало, как сдала за прошедшие три года некогда грозная и несгибаемая старуха, как осунулось и сморщилось ее лицо, глубоко запали казавшиеся теперь огромными глаза, нос заострился, и губы сделались тонкими и бескровными. Лика ткнулась лицом в ее костлявое узкое плечо, заморгала и впервые за этот длинный тягучий день почувствовала, как что-то горячее опалило веки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю